Корф Андрей. Сто осколков одного чувства

   Он: Ты злая.
   Она: Да. Я злая.
   Он: Практически, ты – чудовище.
   Она: От чудовища слышу.
   Он: Я вот сейчас... (он сползает с дивана) подползу к тебе на коленях...
   Она: Не поможет.
   Он: Вот так подползу, обниму... Вот так обниму... И еще раз тихонько попрошу... Выключи, а...
   Она: Нет.
   Он: Выключи!!!
   Она: Не ори. Мыш испугается.
   Он: Он в садике.
   Она: Один – в садике. А второй – здесь.
   Он: Где? (шарит глазами по комнате)
   Она: Угадай с двух раз.
   Он: Ой... Ты что, хочешь сказать...
   Она: Да. Только кое-кто этой новости не заслуживает.
   Он: Правда? (приходит в себя)
   Она: Правда, правда. Пока ты тут валялся мертвый, я сходила в консультацию.
 
   Он обнимает ее и молча смотрит. Сквозь похмельную муть во взгляде читается и стыд, и радость.
 
   Он: Прости меня... Я такая сволочь...
   Она: Никакая ты не сволочь. Обычный пьяный дядька.
   Он: Нет. Я – сволочь. А ты – королева. Я недостоин даже того, чтобы вылизывать за тобой тарелки.
   Она: Ты обещаешь, что это в последний раз?
   Он: Просто в последнее время ты так редко улыбаешься. Как будто погасла.
   Она: Баба – как Луна. Она светится отраженным светом. Так что если я погасла, то спроси о причине у себя... Солнышко... Так что насчет последнего раза?
   Он: Я постараюсь.
   Она: Это не ответ.
   Он: Я очень постараюсь... Ооох. Как мне плохо...
   Она: Мне тоже плохо.
   Он: Почему?
   Она: Потому что плохо тебе. дурак.
   Он: Я могу что-нибудь сделать, чтобы тебе стало лучше?
   Она: Да.
   Он: Что?
   Она: Увези меня отсюда...

Часть третья

   Путешествие в Египет.
   Путевые приколы, классическая съемка туристической пары.
   Она счастлива, и часто не только улыбается, но и смеется. Она очень похорошела: загорела, глаза блестят. На ней смешные летние прикиды, которые ей очень к лицу. Среди путевых съемок, которые произойдут спонтанно, нас интересует одна сцена – на фоне пирамид (или других руин). Он читает наизусть фрагмент книги Экклезиаста на фоне заходящего за руины солнца.
 
   Она: Я не знала, что ты читаешь Библию.
   Он: Это бывает редко. Тебя не пугают эти камни?
   Она: Немножко. А тебя?
   Он: Мне не по себе рядом с ними. Кажусь себе очень маленьким на фоне всех этих жизней и смертей. Ведь совсем недавно здесь кипела жизнь. В толпе шныряли воры, на базарах орали торговцы. Размалеванные шлюхи строили глазки важным персонам и голодным студентам. Рабы бегом несли господина в баню, а навстречу такие же рабы несли другого господина на кладбище. И все это происходило у подножия этих руин, которые тогда не были руинами. Рядом с бессмысленным муравейником рынка, от которого теперь не осталось не только индюшки, которую там купили, но и монеты, за которую ее продали, кипел такой же бессмысленный муравейник пирамиды, с помощью которого надменный фараон хотел победить саму смерть.
   Она: Тогда иначе думали о смерти.
   Он: Тогда обо всем думали иначе. Ради одной идеи человек мог прожить всю жизнь. И не один человек, а толпы людей.
   Она: Я не люблю толпы. И я не люблю идеи, ради которых нужно прожить всю жизнь. Потому что когда идея начнет приносить плоды, есть их будет уже нечем. Хороша ложка к обеду.
   Он: Ты говоришь, как женщина.
   Она: А я и есть женщина. Кажется, сегодня ночью ты имел удовольствие в этом убедиться...
   Он: (мечтательно) Мне же нужно скоротать время до следующей ночи. Вот и треплю языком.
   Она: Валяй дальше, дядька. Мне нравится. Только не по себе немножко.
   Он: Какое страшное слово «время»... Мы для него – еда. Оно съедает нас со всеми нашими страстями, радостями и бедами... Только кости и остаются. Оно бросает их своим двухголовым собакам. Но кому-то удается продержаться, правда? Цари, военачальники, поэты... Некоторыми из них Время подавилось...
   Она: Нет. Оно оставило их на сладкое и доест позже.
   Он: Думаешь?
   Она: Уверена.
   Он: Тогда зачем все наши попытки победить время?
   Она: А кто сказал, что с ним нужно драться? У него есть свои слабости. Оно не умеет состарить нас раньше, чем мы этого захотим. И уже за это ему нужно быть благодарным.
   Он: Когда я начинал писать песни, я верил, что они меня переживут.
   Она: Они тебя переживут.
   Он: Некоторые из них уже сдохли. Некоторые состарились. Только две или три еще держатся.
   Она: Не тебе судить о них. Время рассудит.
   Он: Опять – Время.
   Она: Опять и всегда – время. И вообще не в песнях дело. Ты пишешь их не потому, что хочешь оставить после себя память, а потому, что у тебя внутри воет большой серый волчище.
   Он: Ерунда. Все это – обычное тщеславие, барахтанье в луже из собственного навоза.
   Она: Тщеславие – игрушка для мальчиков. Очень опасная игрушка. Лучше бы вы играли со спичками.
   Он: Мы играем с женщинами, а это еще опасней.
   Она: Но только с нашей помощью вы можете по настоящему победить время.
   Он: Как?
   Она: Мыш, который есть и ждет нас у бабушки. Второй Мыш, которого я ношу с собой. Их дети, в которых они перейдут с помощью женщины. Посмотри на эти руины закрытыми глазами. Помнишь? Ты ведь уже бегал по ним с украденным на рынке яблоком. А потом лазил через забор к дочке кузнеца. А потом у тебя была жена, и может быть, она была даже похожа на меня. А потом ты умер, и только для того, чтобы снова бежать босиком по другим улицам другого города.
   Он: Да. Помнится, будучи мушкетером, я очень любил хватать за жопы монахинь.
   Она: А помнишь, как одна из них за это дала тебе по наглой гасконской морде?
   Он: Еще бы... (пауза) А наша любовь – тоже продолжение чьей-то любви?
   Она: Конечно. И мы, уходя, подарим ее другому мальчику и девочке.
   Он: Но это ведь будет нескоро.
   Она: Так нескоро, что тебе еще надоест меня любить.
   Он: Или тебе.
   Она: Нет. Для меня любить тебя – то же, что дышать. Когда я тебя не вижу, меня нет.
   Он: Но ведь я есть.
   Она: Да.
   Он: Тебе хорошо?
   Она: Да.
 
   Камера гаснет.
 
   Дом. Она лежит на диване, отвернувшись к стене.
 
   Он: Вставай, сонное царство.
   Она: (глухо) Я не сплю.
   Он: Что-то случилось?
   Она: (оборачиваясь) Ничего особенного.
   Он: И все-таки.
   Она: Я сделала аборт.
   Он: Что?!
   Она: (с каменным лицом, очень спокойно) Я сделала аборт. Второй Мыш перестал расти, и его пришлось вычистить.
   Он: Как вычистить? Куда вычистить?
   Она: Второй Мыш перестал расти, и я сделала аборт. Он перестал расти, потому что есть такая болезнь, которая называется хламидиоз. Она убивает зародышей. Эту болезнь я подцепила от тебя, а ты – от одной из своих блядей. Вот. А теперь, пожалуйста, не трогай меня и ничего не говори. Обед на столе.
 
   Долгий черный кадр. Возможно, помехи, как в начале или конце пленки.
 
   Знакомый торшер. Вечер. Она вяжет что-то. Ее движения очень быстры и точны. Кроме рук, не движется ничего. Она не смотрит в камеру и молчит.
 
   Взгляд камеры за окно. Она гуляет по двору с Мышом. Тишина.
 
   Сцена с вязанием у торшера повторяется. Ее движения стали чуть медленнее. Связанный кусок стал гораздо больше.
 
   Взгляд за окно. Она с Мышом – во дворе. Мыш качается на качелях, она раскачивает сиденье.
 
   Она – под торшером. Закончила вязать. Получился большой и красивый свитер. Она впервые поднимает глаза на камеру.
 
   Она: Нравится?
   Он: Очень.
   Она: А мне нет.
 
   Берет со стола ножницы и начинает резать рукав. Тугая шерсть не поддается, но Она не уступает. Криво обрезанный рукав падает на пол. Она обрезает второй.
 
   Он: От жилетки рукава.
   Она: Молчи.
   Режет второй рукав, ножницы опять застревают. Она вскакивает с места и бежит на кухню. Он – следом. На кухне она хватает большой нож и начинает кромсать им свитер. С ножом дело идет быстрее. Когда от свитера остается куча оборванной пряжи, она бросает его Ему. На мгновение закрыв объектив, пряжа падает на пол. Она садится за стол.
 
   Она: Странно. Когда я стала собирать вещи, все поместилось в один чемодан. Не так уж много ты мне и надарил за это время.
   Он: Я исправлюсь.
   Она: Теперь это не важно. Я все равно не могу от тебя уйти. Я пыталась тебя ненавидеть, но у меня ничего не получается. Меня было так много, что я не могла разобраться, где кончается одна «я» и начинается другая. А теперь я вся состою из тебя, гад. У меня ничего не осталось своего. Мне некуда и не к кому идти. Но самое ужасное не это. Самое ужасное – что я все равно люблю тебя, и я все равно радуюсь, когда ты приходишь, и мое тело тоскует по тебе. (тихо) Бери.
   Он: Что?
   Она: (орет) Бери меня! Я устала молчать.
   Он: Ты меня простишь когда-нибудь?
   Она: Лучше просто забуду. Я уже все забыла. Мне нечего тебе прощать. Ты такой, какой есть. Тебя не переделать. А меня не вернуть. И хуй с нами обоими. Живем дальше.
 
   Его контора. Она непривычно пуста. Камера движется от пустого стола – к другому пустому столу, мимо таких же пустых, просиженных стульев. Обойдя помещение, камера пятится к выходу и оказывается на лестнице. Мы видим руку, закрывающую за собой дверь.
 
   Камера в руках у Нее. Он сидит за компьютером, на экране которого – непонятные розовые таблицы. Выражение лица у него озадаченное.
 
   Она: А это что за игра? Я такую не знаю.
   Он: Это не игра. Так на компьютере рисуют музыку.
   Она: А почему ты не на работе?
   Он: Я ее бросил.
   Она: Это как?
   Он: Очень просто. Вчера была отвальная тусовка.
   Она: А я гадала, от какого ветра ты вчера шатался... И что теперь?
   Он: Вот. Нарисую пару нот и попробую продать.
   Она: А у тебя получится?
   Он: Если ты будешь в меня верить.
   Она: Ты – не Бог, чтобы в тебя верить.
   Он: А просто любить сможешь?
   Она: Просто любить смогу.
   Он: Значит, все получится.
   Она: А сейчас у нас деньги есть?...
   Он: Последний мешок. На зиму хватит.
   Она: А успеешь за зиму две ноты нарисовать?
   Он: Одна уже есть.
   Она: Сыграй-ка...
   Он: Вот. Лови.
 
   Нажимает пальцем на пробел – и начинается песня «Четыре сезона о.» Под нее происходит доморощенный клип, а точнее, калейдоскоп ситуаций за следующий отрезок времени (около года).
   Вот некоторые из фрагментов:
   Она, улыбаясь, читает книгу на диване. Рядом с ней – блюдце с яблоками. Мыш в разных видах, подросший. Он роет яму на объекте, где прорабом выступает Илюнчик.
   Он работает водилой и бомбит.
   Продажа машины: лошадка уходит со двора, а он стоит и машет ей рукой.
   Пара-тройка пьянок, как одиноких, так и групповых.
   Картины природы в разное время года.
   И другие эпизоды.
 
   Последний кадр «клипа» повторяет первый. Ситуация повторяется, спустя год или около того.
   Он: Ну, как?
   Она: Здорово. Ты же знаешь, мне всегда нравились твои песни. Даже компьютером ты их не испортил.
   Он: (оборачиваясь к ней) Ого! А я и забыл, какая ты у меня красивая... Ну-ка, дай камеру.
 
   Камера перекочевывает к нему. Она стоит перед ним в нарядном платье и макияже. Выглядит уставшей и, как всегда в последнее время, немного отчужденной. Но ни усталость, ни безразличное выражение ее не портят. Наоборот. Можно сказать, что за последнее время Она расцвела. В ее взгляде появилась новая, злая сила. Будто родник в траве – неприметный, но звонкий и студеный.
 
   Она: А больше ты ничего не забыл?
   Он: Сколько ты мне даешь попыток?
   Она: Одну.
   Он: Три.
   Она: Одну.
   Он: Дай подумать... Театр. Я обещал тебе пойти в театр.
   Она: В какой?
   Он: В Большой. На Щелкунчика.
   Она: Неправильно. В Большой ты НЕ повел меня месяц назад. А теперь у нас и денег на него нет.
   Он: В Моссовета?
   Она: Нет.
   Он: Ну хоть в театр?
   Она: (начиная снимать платье и бижутерию) Нет.
   Он: В гости?
   Она: (продолжает раздеваться) Нет.
   Он: А куда?
   Она: Никуда.
   Он: И в это никуда пускают только в вечерних платьях?
   Она: Давай разведемся.
   Он: (пауза) Прямо сейчас?
   Она: Да. Прямо сейчас.
   Он: Поздно. Загс закрыт.
   Она: Это не помешает мне собирать вещи.
   Он: А Мыш?
   Она: А что Мыш? Когда ты про него последний раз вспоминал?
   Он: Только что.
   Она: А перед этим?
   Он: Вчера.
   Она: Нет, дядька. Мыша я тебе не отдам. Ты даже не знаешь, чем его кормить. Чем он болеет и как его лечить. Это мой Мыш, дядька.
   Он: А почему платье?
   Она: Сегодня – годовщина нашей свадьбы.
   Он: И ты хочешь уйти, потому что я забыл про годовщину нашей свадьбы?
   Она: Нет. Я хочу уйти, потому что больше не люблю тебя.
   Он: Почему?
   Она: Спроси чего-нибудь полегче. Я просто вдруг поняла, что больше не люблю тебя. Я и полюбила тебя не за что-то, а просто так. А теперь просто так разлюбила. Прости.
   Он: А эти годы? И твои слова?
   Она: Годы прошли, а слова есть слова. Никогда не верь женщинам, дядька.
   Он: Ты хоть поругай меня на прощание. Должен же я знать, в чем виноват.
   Она: А в чем ты НЕ виноват, солнышко? Ты гулял сколько хотел. Я никогда не запрещала тебе это делать, но не надейся, что мне это было приятно. Ты жил в свое удовольствие, а обо мне вспоминал только тогда, когда хотел есть или трахаться. Ты носился со своими проблемами, а я должна была плакать над ними, хотя у меня хватало и собственных. Но разве тебе было до этого дело? Разве ты спросил меня когда-нибудь, какие черви бродят в моей душе?! Зачем? Какое тебе дело до того, как шла моя жизнь до того, как ты подцепил меня на Горбушке? Как от большой любви меня доставали родители? И достали таки! Как я потом воевала со всем миром, чтобы доказать ему, что я – не говно в проруби, а белый лебедь? Как я пряталась от этого мира за книжками, и как они хуево меня защищали? Как я выбилась из трясины, и получила медаль, а потом – красный диплом, чтобы ты потом замуровал меня в четырех стенах на три года... Ты когда ни будь спрашивал меня об этом? Молчишь?
   Он: Мы встретились не для того, чтобы копаться в прошлом.
   Она: Прекрасно! (кричит) Прекрасно! Давай поговорим о будущем, маэстро! Об этих сияющих далях. О дворцах и пальмах! О лестницах, уходящих в океан. Где они? Покажи мне их скорее! Мыш будет учиться в Сорбонне? Или мы отдадим его в Принстон? Пока что он ходит в задрипанный детский сад, а потом пойдет в обычную школу, с единственным уклоном – в подворотню. Мое светлое будущее – это начать с нуля в конторе, где мои знания и диплом будут примерно так же нужны, как уличной бляди – игра на клавикордах. Конечно, остаешься еще ты. Который отказался от рубля ради лотерейного билета и ждет своего выигрыша. Так давайте все похлопаем в ладоши. Вот оно, светлое будущее! Вот дворцы и лестницы в море! Осталось только дождаться, пока билет выиграет! Были бы верующие, потому что только их можно накормить семью хлебами. Остальные идиоты будут просить масло и мясо прямо сейчас! Они слишком приземлены, они скоты, они не верят в лотереи и держат в кулаке задохнувшихся синиц. А журавли в небе им по хую! Она начинает собираться. Достает чемодан и складывает в него вещи.
   Он: Я совершил одно преступление, когда мы потеряли второго Мыша. Почему ты не ушла тогда? Почему ты уходишь сейчас, когда закончились деньги?
   Она: То, что ты называешь преступлением, было просто идиотской неосторожностью. А вот то, как ты ведешь себя сейчас – это и есть преступление. Против нашей любви. Хотя, если тебе проще, можешь считать, что я ушла уже тогда. Пусть будет так. Правда – это то, что мы называем правдой. И сегодня правда – это то, что я тебя больше не люблю.
   Он: Не уходи насовсем.
   Она: А насколько ты меня отпустишь? На час? На неделю? На год?
   Он: Если бы моя воля, я не отпускал бы тебя ни на минуту. Но, боюсь, сейчас это не сработает.
   Она: Не сработает.
   Он: Найди себе приключение. Выпусти пар – и возвращайся.
   Она: Вот уж не чаяла от тебя такое услышать. Такой великий ревнивец – и вдруг... Господи! Ну какие же мужики идиоты! Почему вы думаете, что для нас, баб, главное в жизни – это трахнуться?
   Он: Я думаю, что не только для вас, баб, но и для нас, мужиков, главное в жизни – это любить. Сейчас тебе кажется, что любовь ушла, а свято место пусто не бывает.
   Она: Ну и дурак. Если я кого и хочу полюбить сейчас, так это сама себя. Я просто хочу вернуться домой. К себе. А насчет того, что кто-то появится... Не знаю. Очень может быть... Но тогда я не буду спрашивать у тебя разрешения.
   Он: Мне больно...
   Она: Я знаю. Могу сказать только одно – извини.
   Он: А Мыш?
   Она: А что Мыш? Он тебя видел в неделю по часу. Каждый раз заново приходилось объяснять, что такое папа и с чем его едят.
   Он: Я все равно ничего не понимаю... Да. В мелочах я часто был неправ. И сегодня действительно забыл дату. Но ведь в главном я всегда поступал правильно. Я всегда был с тобой, и мчался по первому зову, и когда ты болела, я сидел и держал тебя за руку... А все эти мелочи...
   Она: (взрывается) Мелочи?! Да у бабы вся жизнь состоит из мелочей. Заоблачные сферы – на хуй! Спроси ее, как она себя чувствует... Посуду лишний раз помой, на рынок сходи, мусор выброси... Скажи, что она хорошо выглядит, даже если это неправда – соври и улыбнись... В театр своди... Цветы подари... И все!
   Он: И все?
   Она: Да! Все! Больше ведь ничего не надо! Остальное я сама досочиню! И как любишь, и как скучаешь, и какой ты хороший...
   Он: Может, мне не поздно еще попробовать?
   Она: Поздно, дядька. Уйду я от тебя.
   Он: Я буду ждать.
   Она: Не надо. А то вдруг захочу вернуться.
   Он: Ох, плохо мне что-то. То ли валидолу выпить, то ли водки...
   Она: Кстати, о водке. Просила ведь тебя не пить. А ты? Послушался?
   Он: Нет.
   Она: Ну, вот видишь... (успокаиваясь и усаживаясь) В общем, так. Сказано – сделано. Завтра утрясу все бумажки, куплю билет – и уеду. Давай не тянуть, а то потом будет больнее.
   Он: А мне что делать?
   Она: То же, что и раньше. Наш отъезд на твоем графике не скажется... Денег дашь на дорогу?
   Он: Бери все.
   Она: Сказка. Раньше бы так.
   Он: А ночь? Вместе проведем?
   Она: Перед смертью не надышишься. И вставать завтра рано. Давай спать.
   Он: Я хочу тебя обнять.
   Она: Погоди, умоюсь и приду. Да погаси ты эту сраную камеру. Все. Закончилось наше кино.
 
   Камера гаснет.
 
   Долгий черный кадр
 
   Взрыв хохота: идет свадьба Петровича. Присутствует масса гостей, дело происходит в неформальной домашней обстановке. Камера в посторонних руках.
 
   Хор: Гоорько! Гоорько!
 
   Петрович с женой целуются под выкрики с места. Некто Костик (исполняющий роль тамады): Слово предоставляется последнему холостяку на этой вечеринке – Илюнчику. Только не сорок минут, как в прошлый раз.
   Встает Он.
 
   Он: Фигня. Последний холостяк на этой свадьбе – я. А Илюнчик – предпоследний. Потому что я там уже побывал, а Илюнчик – нет. Так что (Илюнчику) погоди. Итак. Как человек, вернувшийся из клинической смерти, в просторечии называемой браком, я могу поделиться личным опытом и предостеречь молодого и молодую от некоторых ошибок. Первое. Петрович! Помни о том, что из высоких материй простыню не сошьешь. Поэтому будь проще, стихи читай не чаще, чем раз в неделю, о Достоевском не говори вообще, а о смысле жизни – только в практическом смысле. Например, где можно дешевле купить стиральный порошок. Помни золотое правило брака: то, что имеет значение для одного, второму даром не нужно. Поэтому прикинься хамелеоном и будь как все. И помни о мелочах, потому что сто раз подарить жене какую нибудь фитюльку важнее, чем один раз отдать за нее жизнь. Второе. Инчик! Не признавайся ему в любви чаще одного раза в день. Иначе он сомлеет и сядет тебе на голову. Он будет думать, что все хорошо, а раз все хорошо, то можно перестать женихаться к собственной жене. Он растолстеет, перестанет бриться, начнет попердывать и порыгивать за обедом. Причем обедать он будет только с водкой, за которой будет посылать тебя в соседний магазин. А после водки он будет рассказывать тебе о Достоевском, заикаясь через слово и обижаясь на то, что ты его не понимаешь. И последнее, самое главное! Петрович! Никогда не люби свою жену больше, чем любил бы собаку или попугайчика. Потому что нет зрелища более жалкого, чем влюбленный мужик. Разве что ревнивый влюбленный мужик. Если тебе не повезло влюбиться в эту добрую женщину, то застегнись на все пуговицы и никогда не показывай этого. Хотя такие вещи бабы чуют сразу, как их не прячь...
   Илюнчик: Я думаю, что тост затянулся. Пора выпить.
   Он: Не пора! Я еще не закончил. Когда она будет говорить, что любит тебя, не верь этому. Это только слова, дружище. Ты – не первый и не последний, кому она их говорит. Если тебе повезет, ты продержишься дольше других – вот и вся разница. Если она будет обещать, что это навсегда, значит, дело плохо. А если она будет говорить, что ты – это вообще единственный свет в окошке, значит, дело совсем дрянь. Потому что бабы не любят жить при свете. Их души черны, как сажа, и чем ярче горит этот самый свет, тем сильнее их рука тянется к выключателю.
   Инчик: Его кто-нибудь остановит или мне это сделать?
   Он: И когда ей захочется трахнуться на стороне... Не мешай... Не надо... Сделай вид, что поверил всей хуйне, которую она будет нести в оправдание...
 
   Илюнчик пытается усадить Его на место, побагровевший Петрович спешит на помощь.
 
   Он: (кричит) Тогда, может и тебе еще обломится... А иначе – пиздец, Петрович... Обратно только за бабки... Только за бабки...
 
   Его уже выводят из комнаты. Он пытался драться, но дюжие Илюнчик и Петрович, пропустив пару ударов, закрутили его в узел и почти несут вон. Он не останавливается.
 
   Он: Ебать и платить! Больше ничего не нужно! Ебать и платить... Платить и ебать...
 
   Его уносят, в коридоре раздается грохот драки и мат...
   Невеста плачет, спрятав лицо.
 
   Некто: Вот мудак, а...
   Другой некто: Совсем крыша уехала.
   Третий некто: Да ладно вам. Он просто никак в себя не придет.
   Некто: А сколько уже?
   Другой некто: Месяца три как ушла.
   Третий некто: И где она?
   Некто: Не знаю. Говорят, нашла себе какого-то мужика.
   Другой некто: А он?
   Некто: А он один. Пьет, как лошадь.
   Другой некто: Жаль мужика.
   Третий некто: Сам виноват.
   Некто: Тоже верно.
   Другой некто: Мужик всегда виноват. И когда уходит, когда остается...
 
   Черный кадр
 
   Ранний фрагмент записей из магазина:
 
   Он: Вы думаете, это то, что надо?
   Продавщица: Смотря для чего вам нужна камера.
   Он: Я собираюсь снимать свадьбы.
   Продавщица: Идеально. Лучшее качество за такую цену. За три-четыре свадьбы она окупится.
 
   Он лежит у себя в комнате на кровати, отвернувшись лицом к стене и свернувшись калачиком. Камера в руках у Илюнчика. Мы узнаем об этом по его первой реплике.
 
   Илюнчик: Как думаешь, жив?
   Петрович: Скорее жив, чем мертв.
   Илюнчик: Может, ему пятки пощекотать. Слышь, Андрюшок! Может, тебе пятки пощекотать?
   Петрович: Или водки налить.
   Илюнчик: Или водки налить.
   Петрович: Даже на водку не реагирует.
   Илюнчик: Значит, и вправду помер.
   Петрович: Ничего. Он просто еще не знает, кого мы ему привели...
 
   Он оборачивается, но выражение надежды на его лице мгновенно гаснет.
 
   Илюнчик: Знакомься: это Светик.
   Петрович: Или Ленчик.
   Илюнчик: Да вы уже знакомы. Только в прошлый раз она у нас была скатертью-самобранкой.
   Ляля: На самом деле я – Настя.
   Петрович: Слышь, Андрюш? Мы тебе Настю привели.
   Он: Зачем?
   Илюнчик: Настя, объясни этому идиоту, зачем мы тебя привели. У меня язык не поворачивается.
   Настя: Я могу с тобой пожить. Хочешь?
   Он: Зачем?
   Настя: Я умею вкусно готовить. Хочешь, в духовке шашлык сделаю. Сказка будет, а не шашлык.
   Он: Ты умеешь рассказывать сказки?
   Настя: Не знаю. Могу попробовать.
   Он: Тогда останься.
   Петрович: А мы пойдем.
   Илюнчик: Да. Петровича жена ждет. Он теперь женатый, если ты еще не в курсе.
   Он: Я в курсе. Ты меня прости ради бога, ладно... За свадьбу.
   Петрович: Ты не у меня прощения проси, а у жены.
   Он: Я попрошу.
   Илюнчик: Он попросит. Он хороший. Правда, Настя?
   Настя: Да. Он хороший. Он мне еще в прошлый раз понравился. Жалко, что все так получилось.
   Илюнчик: Ладно, нам пора. Камеру оставить?
   Он: Оставляй.
 
   Камера снова у него в руках. Настя, полураздетая, лежит на столе. Камера не опускается ниже ее торса, но по толчкам легко догадаться, что происходит «ниже ватерлинии». На глазах девушки – повязка.
   Настя: Идет Иванушка, и сушняк его одолевает... Видит – а на земле след от коровьего копытца... ооох... Только он собрался из него воды испить... А тут голос Аленушки ему мерещится... Не пей, мол, Иванушка, из коровьего копытца... Станешь ты бычарой позорным... ох... Идет он дальше, а там – след от козьего копытца... Алена – тут как тут... Не стОит, говорит, Иванушка... Станешь козлом вонючим... Идет он дальше... Смотрит – опять след. Вроде и копыто, а не коровье, и не козье, и не лошадиное... (темп убыстряется, ее возбуждение мешает ей говорить) Он наклоняется, а сам о... о... одним ухом слушает... Что ему Алена скажет... А она молчит. Он говорит: Алена, в натуре, дай наводку, пить или не пить... А она... Оооох... Говорит, сам решай. Тут сам черт протопал... Поэтому и след – женский... Ох... Все... Больше не могу-у-у... (закусывает руку, чтобы не заорать)
 
   Камера идет по долгому больничному коридору. Останавливается у одной из палат. Дверь открывается, камера заходит внутрь. Мы видим обычную палату. Все койки заняты колоритными травматическими больными. На одной из коек лежит Он. Выглядит плохо, рука – в гипсе, безжизненно висит на шейной повязке. Он молча смотрит в камеру, пока та приближается и как бы усаживается рядом с ним. И после того, как камера успокоилась, он не говорит ни звука. Только смотрит.