Корсунская Жанна. У кого как...

   Бородатый Витя, как дед Мазай, сидит на пне посреди лужайки, а пятеро его сыновей скачут вокруг не хуже зайцев. Их белые рубашки мелькают среди зелени, только самый маленький, годовалый, ползает в траве между Витиных босых ног, нарушая своей медлительностью броуновское движение старших братьев.
   — Вот это да!..
   Все наяву, но по-прежнему трудно себе представить, что это Витины сыновья. Витины и йеменской еврейки Дворы.
   — Привет! Как спала?
   — Прекрасно! Есть какая-то возможность с ними познакомиться? Поговорить?
   — Никакой возможности. Абсолютно. Они у меня совершенно дикие. Новое свободное поколение. Делают что хотят...
   — Понятно.
   — А ты думала! Это тебе не советская школа. Дети встали, дети сели. Дети скажите: «здравствуйте», «спасибо», «пожалуйста». А теперь закройте рот, потому что ваш номер восемь, молчите, пока не спросим. И комплекс неполноценности с пеленок. Как у меня был. И у тебя наверняка.
   — Еще какой!
   — А у них не будет. У них и пеленок не было, кстати.
   Неожиданно один из «зайцев» спрыгивает с дерева прямо мне под ноги.
   — Метко! Привет. Тебя как зовут?
   — А тебя?
   — Эстер. А тебя?
   — Ты что у нас делаешь?
   — Меня твой папа вчера вечером привез к вам в гости. Он мой друг, мы вместе росли.
   — Друг?!
   — Да...
   — Папа, ты с девочками дружил?
   — Дружил, Яков. Это приятно — дружить с девочками.
   — Ничего приятного. Они противные.
   — Глупости. Мама тоже была девочкой.
   — Мама не считается. Девочки всегда дерутся первые, а их бить нельзя.
   — Железная логика.
   — Я знаю теперь, как тебя зовут. Ты — Яков.
   — Ну и что? А ты девочка или мама?
   — Эсти, Виктор, идите завтракать, — зовет Двора. Витя поднимает годовалого крепыша на руки. Идем в дом. Вереница «зайцев» скачет за нами.
   — Ты мне не ответила... — Яков берет меня за руку.
   Звонит мой сотовый.
   — Извини, дружок, надо ответить на звонок.
   — Отвечай.
   Его рука мгновенно выскальзывает из моей ладони, и я понимаю, что разочаровала мальчишку, и он, очевидно, уже сам занес меня в разряд противных девочек.
   — Эсти, привет, ты где сейчас?
   — Недалеко от Хайфы.
   — Отлично.
   Мой редактор чем-то серьезно озабочен с утра.
   — Только что в Хайфе произошел террористический акт. Сейчас начнут сообщать в «Новостях». Арабы автобус взорвали. Через час мы получим информацию о пострадавших и я скажу тебе, у кого из русскоговорящих взять интервью.
   — Хорошо, Ури, не волнуйся, я справлюсь.
   — В этом я абсолютно уверен. Как интернат и спутник?
   — В порядке.
   — Хорошо. Жди моего звонка.
   Вхожу в дом. Мирная картина семейного завтрака захватывает меня теплой, ласкающей волной. Дети тихо сидят по обе стороны дубового стола. Во главе стола — Витя, с противоположного конца — Двора.
   Огромное блюдо наполнено доверху фруктами из сада — персики, сливы, абрикосы, черешня матово поблескивают в солнечных лучах. Румяные пышные лепешки дымятся на широких керамических тарелках. Прозрачный желтый мед. Белый козий сыр в глиняной крынке обильно полит оливковым маслом.
   Витя читает молитву — — благословение перед едой. Не хочется сообщать им сейчас о взрыве автобуса.
   Тихо сажусь за стол, но Двора моментально улавливает мое состояние.
   — Что-то случилось, Эсти?
   — Да. Террористический акт в Хайфе. Сейчас будут передавать в «Новостях».
   Витя усиливает звук.
   — «...Десять погибших. Около сорока раненых. Машины „скорой помощи“ и полиции уже прибыли к месту взрыва».
   — Семь тридцать утра. Люди ехали на работу. Автобус, конечно, был переполнен.
   Мальчишки вопросительно смотрят на отца.
   — Мне звонил сейчас наш редактор, сказал, что нужно съездить — взять интервью. Он через час даст адрес.
   — Понятно. Давай завтракать, и поедем.
   Приезжаем в Витину лабораторию.
   Я еще вчера собрала всю информацию о спутнике, сделала интервью, просто моя машина осталась в Технионе, и Витя предложил зайти к ним, подождать, пока Ури сообщит мне, куда ехать в Хайфе.
   Я сделала себе кофе и сижу в маленькой уютной кухне для работников лаборатории.
   Мужчина лет пятидесяти пяти, не очень опрятный, немного странный на вид, просит разрешения сесть за мой столик. Соглашаюсь из вежливости.
   — Вячеслав Семенович Швыдко, инженер-конструктор космических систем, — подает он мне руку. — Извините, что нарушаю ход ваших мыслей, но мне необходимо с вами поговорить как с корреспондентом центральной газеты на иврите.
   — Я вас слушаю.
   — Не знаю, с чего начать...
   — Начните с главного, потому что минут через пятнадцать я должна ехать.
   — Понятно. Спасибо, что предупредили. Тогда так: я являюсь крупным специалистом в области космической техники. Проработал на Байконуре двадцать пять лет.
   У него отвратительно пахнет изо рта. К тому же Вячеслав Семенович говорит тихо и наклоняется ко мне слишком близко. Беседа превращается в пытку.
   — Понятно, — ободряюще улыбаюсь ему в ответ, — и все же переходите к главному.
   — Это и есть главное, потому что я вам заявляю как профессионал и специалист: спутник не взлетит!
   «Бомба! Сенсация!»
   Мгновенно представляю себе зачисление в штат редакции со всеми вытекающими отсюда приятными последствиями. Меня берут на место пенсионера Барлева!
   Мерзкий запах Швыдко становится почти неосязаемым.
   — Как это — не взлетит?
   — Так. Я читал договор, который подписан с русскими. Спутник будет выводить на орбиту списанная ракета-носитель семидесятого года выпуска. Максимум, заметьте, максимум, отойдет одна ступень из трех. А все остальное, в том числе наш восхитительный спутник, разлетится на части в верхних слоях атмосферы.
   — Вы уверены, Вячеслав Семенович?
   — — Абсолютно. Заявляю вам как профессионал с двадцатипятилетним стажем работы.
   — Зачем же израильтяне подписали этот договор?
   — Их просто облапошили. Н-да!
   — Вы говорили об этом кому-нибудь из начальства?
   — Говорил. Неоднократно. Мне сказали: не вмешивайтесь не в свое дело и занимайтесь исключительно разработкой спутника, и исключительно той областью, которую вам поручили.
   — Сколько времени вы в Израиле?
   — Полгода.
   — Понятно. Ивритом не владеете.
   — Абсолютно. Я говорил с русскоязычным директором проекта, который живет здесь тридцать лет. Этот директор принимал активное участие в поисках российских партнеров и подписании договора о запуске... Он очень самоуверенный молодой человек. В общем, Дов сказал мне, что, если я не перестану говорить глупости, он меня уволит.
   — Жаль. Полгода в стране — и уже имеете работу по специальности. Это большое везение, Вячеслав Семенович.
   — Да, но меня ничто не остановит. Я специалист и прекрасно понимаю, что деньги, выделенные на спутник, заметьте, огромные деньги, будут пущены на ветер в прямом смысле этого слова... На ветер в верхних слоях атмосферы.
   — Но, может быть, есть хоть какой-то шанс?
   — Никакого. Ноль.
   — Зачем же они подписали этот договор с русскими?
   — Я же вам объяснил — их облапошили.
   Звонит Ури.
   — Извините. Да, Ури, записываю адрес. Все ясно. Буду там через полчаса.
   Беру номер телефона у Вячеслава Семеновича, Выхожу из кухни, чтобы попрощаться с Витей. Он сам идет мне навстречу.
   — К кому тебе нужно ехать? Редактор сообщил уже? — Витя сосредоточенно смотрит на меня, какая-то мысль, кажется, не дает ему покоя.
   — Да. Погиб молодой парень. Иностранный рабочий. Украинский. Нужно поехать по адресу, где он жил.
   — Так я и думал. Я знаю этот маршрут. В этом автобусе обычно едут иностранные рабочие утром. Только, как правило, в семь утра. А этот задержался. Я поеду с тобой. Разреши мне...
   — Зачем?
   — Тебе нежелательно появляться в этом квартале одной. Там трущобы... Много грубых мужчин. Ну, работяги, без жен... Возьми меня. Я не буду тебе мешать.
   — Хорошо. Спасибо, Витя.
   Сообщение Швыдко о спутнике не дает мне покоя. Если подписали договор, не разобравшись, то почему не могут расторгнуть его и уличить Россию в обмане? Может, уже нельзя расторгнуть? И разве русские не должны будут платить компенсацию за нанесенный ущерб? Интересно, Витя знает что-то об этом? Наверняка. Надо поговорить с ним, прежде чем идти к руководителю проекта.
   — Я знаю, что рассказал тебе Швыдко, — говорит Витя, как только мы выезжаем из здания Техниона.
   — Да? И что ты про это думаешь?
   — Если бы мы не учились с тобой в одном классе...
   — Знаешь, Витя, давай поговорим на эту тему после встречи с украинскими рабочими. Я не очень хорошо вожу машину. Дорога петляет. А разговор серьезный.
   — Да. Ты права. Разговор действительно серьезный. Через двадцать минут живописный склон горы неожиданно превращается в захламленные дворы и странные строения непонятной формы. Трущобы...
   Странно, но Витя ориентируется здесь довольно легко.
   Оставляем машину. Идем к трехэтажному дому, облепленному по бокам пристройками. В подъезде пахнет мочой. Дыры в стенах залеплены обрывками бумаги, газет и полиэтиленовых пакетов. Уцелевшая половина обнаженной улыбающейся девушки с плаката на стене исписана русскими матерными словами.
   — Мы на правильном пути, — усмехаюсь я.
   — Да.
   На втором этаже каменная лестница неожиданно кончается, но сбоку есть узкая железная. Обе лестницы соединяет деревянная доска.
   — Каскадерская работа у тебя, Фира.
   Витя первым проходит по доске. Подает мне руку. Железная лестница ведет к нужной двери. Стучим. Ни кто не открывает.
   Стою за Витей. Смотрю на его огромную спину. Слава Богу, что он поехал со мной. Наконец на пороге появляется пьяный мужик в тельняшке, обрезанной под майку. У него красные глаза, то ли от водки, то ли от слез. Шорты перепачканы белой краской.
   — Вам чего? — Смотрит на Витю. — Мы на иврите не понимаем.
   — Мы говорим по-русски. Войти можно?
   Мужик некоторое время молчит. Рассматривает.
   — Входите...
   Жилье состоит из одной комнаты. Четыре кровати. Посередине пластиковый круглый стол и стулья. На столе бутылки пива, водка, половина арбуза, хлеб, селедка, картошка с зеленым луком, сосиски в пластмассовом тазу.
   За столом сидит детина, голый по пояс, с якорем на руке, и женщина лет пятидесяти. Глаза у женщины злые. Сверлят нас, будто насквозь.
   — Чего надо вам? — говорит она наконец.
   — Мы из газеты. Ищем родственников или знакомых Александра Степаненко, который погиб сегодня во время террористического акта.
   — Из газеты? Какой газеты?
   — Центральной, израильской.
   — Израильской? Падлы! Пришли! А я мать его! Мать Сашко! Сыночка повидать приехала третьего дня. Повидала!..
   — Шо приперлись сюда, жиды пархатые? — вдруг поднимается из-за стола детина, хватает арбуз, швыряет в Витю, но тот успевает отстраниться, и арбуз попадает мне в грудь.
   Детина подскакивает к Вите, хватает его за рубаху, но тот с размаху ударяет его в скулу. Женщина закрывает лицо руками, начинает выть:
   — Жиды недорезанные, мало вас били на Украине, не добили гадов! Сейчас бы сыночек мой живой был. Сашко мой...
   Детина снова бросается на Витю. Мужчина, что открыл нам дверь, хватает детину:
   — Петро, хватит! Очумел! Идите, жидки, отседова, пока он вас не прикончил. Идите по добру...
   Хватаю Витю за руку, силой тащу к двери. Он поворачивается ко мне. Ненависть в его глазах обжигает меня.
   — Витенька, умоляю, пошли! — Но он разворачивается и снова ударяет детину в челюсть.
   Я ору.
   Паралич от моего звериного крика наступает мгновенно. Мужик, оставив еще не очухавшегося детину, подбегает к Вите:
   — Идите, браток, уходите. Дядька он Сашка, вместе работали. Дядька родный. А цэ мать его. Пьяные они от горя, от водки пьяные. Уходите от греха...
   Вдвоем с мужиком нам удается вытолкнуть Витю в тот момент, когда детина, очухавшись, бежит с кулаками к дверям. Мужик в тельняшке успевает захлопнуть их.
   Я слышу перебранку за дверью, но Витя, кажется, уже пришел в себя. Спускается за мной по лестнице, наконец вырывает свою руку из моей: — Да не держи ты меня, Фира, не пойду я туда снова. Все! Хватит!.. Выбираемся на свет Божий. Солнце ударяет в глаза.
   — Умыться бы надо, — прикладываю салфетку к струйке крови на Витином подбородке.
   — Тебе тоже.
   Только теперь чувствую тупую боль в груди. Моя футболка залита розовым соком арбуза. На джинсах тоже противные пятна.
   — Больно?
   — Ничего. Хорошо, что не в глаз.
   — Да уж! Как в газету напишешь?
   — Скажу: нет у него ни родственников, ни знакомых. Позвоню строительному подрядчику, у которого он работал, возьму какие-нибудь данные, может, фото.
   — Все шито-крыто, да? Как будто ничего и не было?!
   — А что ты предлагаешь, Витя?
   — Депортировать их из страны. Зачем в Израиль антисемитов привозить! Мы же им работу даем, чтоб не загнулись на Украине с голоду, а они нас ненавидят.
   — Витя, у людей горе. Люди в горе по-разному реагируют.
   — В горе, в радости они бы нас всех с удовольствием прикончили. Как арабы.
   — И украинцы разные бывают, и арабы...
   — Бывают разные. Только мы для них все одинаковые — жиды пархатые.
   Солнце невыносимо режет глаза. Только теперь понимаю, что забыла в том доме темные очки.
   Силы окончательно оставляют меня. Изможденно опускаюсь на траву. Не могу сдержать слез. Наверное, это запоздалая реакция.
   — Фира... ты чего, ну, хватит! Прости. Все, поехали, поехали ко мне. Я за руль сяду.
   — У меня страховка только на одного человека.
   — Ну хорошо, ты за руль сядешь. Поехали. У тебя другая одежда есть?
   — — Есть, конечно. В багажнике.
   — Ну вот и хорошо. Приедем, примешь душ, переоденешься, позвонишь, кому надо, статью свою приготовишь. У меня компьютер есть. Отдохнешь, переночуешь, а завтра утром поедешь.
   — Мне сегодня в Иерусалим надо вернуться.
   — Хорошо, сегодня вернешься. Еще всего десять утра. Вставай, поехали.
   Через сорок минут испуганная Двора встречает нас возле дома. Витя пытается ей рассказать, что произошло, но вдруг останавливается на полуслове:
   — Не могу «жиды пархатые» на иврит перевести.
   — Потом, Виктор, потом слово подыщешь. Главное — живы, здоровы, — успокаивает его жена.
   Перешагиваю порог дома, и вновь картина покоя завораживает меня.
   Тонкие солнечные лучи, проникающие сквозь ажурные дырочки в шторах, играют в огромной вазе из разноцветного стекла, отбрасывают в разные стороны красно-сине-розово-зеленые блики.
   Вкусно пахнет жареным мясом с йеменскими пряностями. Двора подает нам мягкие махровые полотенца.
   — Эсти, иди в нашу ванную, там и фен есть, и все необходимое, а Виктор в детской душ примет.
   После душа заглядываю в детскую. Витя сидит на полу среди сыновей, помогает им собрать какую-то замысловатую штуковину из пластмассового конструктора.
   — Спускайся вниз, Фирочка, сейчас я отведу тебя в мой кабинет, там никто не будет мешать.
   В кабинете Вити огромная, во всю стену, карта Израиля, причем территория ее больше нынешней и поделена тонкими линиями на двенадцать частей — двенадцать колен Израилевых.
   — Что это?
   — Таким было наше государство при царе Соломоне. Как написано в Торе: «Страна Израиля, обетованная евреям Богом».
   — Интересно.
   — — Да. Знаешь, где сейчас еще можно найти названия Израилевых колен?
   — Где?
   — На полицейских и военных картах. Там так и указано: лагерь Беньямина, лагерь Звулуна...
   — Ты должен вернуться в лабораторию?
   — За мной уже машину выслали. Приеду домой к трем часам. Ты пока готовь материал. А я вернусь, пообедаем, поговорим — и поедешь.
   — Хорошо.
   Сажусь за компьютер. Звоню строительному подрядчику Сашко, потом Ури. Строчу текст.
   Шестилетний Яков, с которым я познакомилась сегодня утром, заглядывает в кабинет:
   — Ты тут?
   — Как видишь.
   — Папа с антисемитами дрался?
   — Да.
   — А в садике говорят, что драться нельзя.
   — Правильно говорят.
   — В садике нельзя, а в жизни нужно.
   — Кто тебе сказал?
   — Сам понял.

Глава 5. ГЕРА

   «Здравствуй, дорогой Гера. Сегодня исполнилось семь лет моей жизни в Израиле. Сегодня семь лет нашей с тобой разлуки».
   Странно — почему семь? Десять. Ошиблась в цифрах.
   «Кажется, что все было только вчера и в то же время очень-очень давно, словно в другой жизни. Вряд ли у тебя есть такое ощущение, ведь ты просто продолжал жить. А я поменяла все. Одним махом. Даже профессию. Только себя — постепенно.
   Помнишь, однажды мы говорили с тобой о жизни, о женщинах. Ты сказал, что каждая женщина, которая была с тобой, хотела, чтобы ты стал ее мужчиной. Ты сказал, что я тоже этого хочу.
   Я тебе тогда ничего не ответила. Просто раньше не умела быстро отвечать на сложные вопросы, мне всегда нужно было время, чтобы обдумать ответ. Теперь я знаю, что сказала бы тебе, Гера».
   Ну, скажи, Фира, что-то оригинальное, например, что ты не хочешь, чтобы я стал твоим. По крайней мере, ты будешь первой.
   Телефон звонит не умолкая. Надо отключить его. Леночка забрала мои подарки к дню рождения — розы и духи — и отправилась домой на два часа раньше.
   Выключить телефон? Задумчиво смотрю на аппарат, потом все же беру трубку:
   — Але...
   — Гера, привет. Дело есть клевое. Срочное.
   — Паша... — Нутром чувствую: предложит какой-нибудь проект, который может задержать мой вылет в Израиль.
   — Паша, я не могу! Не сейчас, старик.
   — Сейчас! Именно сейчас! Я уже под твоим окном. Встаю из-за стола. Фигура маячит под фонарем.
   — Открывай, мне холодно!
   Сбрасывает на ходу дубленку, шапку, шарф. Глаза горят.
   — Ну, что на этот раз? Наращивание мусором островов для японцев? Разведение кроликов на необитаемом острове? Фабрика по пошиву бикини из соломки?
   — Холодно, холодно, старик, а дело, между прочим, прибыльное.
   — Не могу я, Паша. Не мо-гу!..
   — Можешь. Ты только послушай. Знаешь стоматологический хозрасчетный центр на бульваре Победы?
   — Лечили мне там зуб лет пять назад. Неплохие специалисты.
   — Во-от! Центр обанкротился. Ха! Его на будущей неделе продают с молотка. Здание, между прочим, здоровенное. Четыре этажа. Два можно достроить.
   — Заинтересовался!
   — Покупаешь все готовенькое: кабинеты, оборудование, специалисты классные. Клиентура постоянная. Они, кстати, теперь новым методом лечат. Ну, для состоятельных, конечно.
   — Каким еще методом?
   — А таким — под общим наркозом. Усыпляют, значит, клиента, все там сверлят, выдирают, хреначат, вставляют.
   — Все?
   — Ну, во рту, конечно.
   — И то хорошо.
   — Нет, я тебе серьезно говорю. Клиент просыпается, тридцать два зуба сверкают, как новые.
   — Откуда ты знаешь, что тридцать два?
   — У человека столько зубов.
   — Большие познания в стоматологии.
   — Еще бы! Я сегодня два с половиной часа с главврачом говорил. Только что от него.
   — Стоматологический центр... Паша, ты бабу любил когда-нибудь?
   — Какую бабу?
   — Какую-нибудь, неважно. Бабу. Так, чтобы ничего не хотелось больше... Только ее.
   — Гера, ты заболел? Посмотри на себя! У тебя внук в августе родится. Нора Ивановна — женщина приятная во всех отношениях. Гера! Какая баба? К черту!.. Какая любовь в твои лета?
   — А что мои лета? Ты младше меня всего на десять лет.
   — На тринадцать.
   — Неважно. Нечего меня в старики записывать.
   — Тебе что, Ленки мало?
   — А при чем тут Ленка?
   — При том. Вторую неделю ходит как тень. Я с ней говорил, между прочим, вчера.
   — О чем?
   — О тебе... О вас.
   — Я ее уволю завтра за треп.
   — Перестань, она знает, что ты мой друг. Больше, чем друг. Почти брат.
   — И что тебе сказала Елена Васильевна, мой младший почти брат?
   — Сказала про посылку из Иерусалима. Сказала, что ты теперь с этой посылкой живешь, даже спать домой не ходишь. Баба в Иерусалиме, значит?
   — Да не баба она...
   — А что — мужик?
   Паша вдруг замечает картонную коробку у меня на столе.
   — А вот и она, родимая, — порывается достать послание.
   — Не смей! — неожиданно для себя ору я.
   — Извини, — он отдергивает руку, — ты чего, Гера, взбесился? — Подходит ко мне, усаживает меня в кресло.
   — Да ладно, что ты со мной, как с больным.
   — Ты и есть полоумный. Посмотри на себя в зеркало: глаза блестят, руки дрожат... — Достает из внутреннего кармана плоскую алюминиевую фляжку, разливает по рюмкам.
   — Давай-ка вот выпей, успокойся и все мне выкладывай. Легче станет. Мы, кстати, в этом стоматологическом центре психологов заведем, и сексопатологов, и иглоукалывателей, и косметологов, и массажистов.
   — Еще скажи: казино и бордель откроем на крыше.
   — Нет. Все должно быть серьезно, солидно, интеллигентно, по последнему слову медицинской науки.
   — А с наркотой что делать будешь? Они наверняка косяком туда прут. Там ведь наркотические препараты имеются, раз ребята под наркозом операции делают.
   — Да продумал я! Все продумал. Главарям отстегивать будем, они сами о мелочах позаботятся. Петровичу, начальнику спецотряда, забашляем, как положено.
   — Да, конечно, кто башлять-то будет? Гера башлять будет... Не хочу я твой зубовый центр. Ничего не хочу. Я семнадцатого марта в Израиль улетаю. Уже билеты заказал.
   — Одно другому не мешает. Хочешь бабу повидать, лети — люби. Вернешься, все уже тикать начнет, как часики швейцарские: тик-так, тик-так...
   — Так, да не так! Ты бы, Паша, с тем справился, что есть уже.
   — Когда ты из Израиля возвращаешься?
   — Не улетел еще.
   — Хватит, я серьезно спрашиваю: на сколько дней эти твои майсы с бабой рассчитаны?
   — Да не баба она! Твою мать!.. И не рассчитано ничего.
   — Ладно, извини. Понимаю: любимая женщина, любовь на всю оставшуюся жизнь.
   — Все, Паша, иди. Тяжело мне с тобой.
   — Не уйду я никуда, пока не согласишься. Я даже бизнес-проект накатал. Все просчитал. Через год стоматологический центр окупится и начнет приносить чистую прибыль, которая будет расти в геометрической прогрессии.
   — Оставь бизнес-план и иди. Обещаю ознакомиться.
   — Гера, ты уверен, что в порядке? .
   — Уверен. Иди, Паша. Я тебе слово дал?
   — Дал.
   — Значит, ознакомлюсь.
   Закрываю за Пашей дверь, допиваю коньяк. Читаю его бизнес-план. Отличный проект. Молодец, парень! Золотая голова и нюх, как у собаки. Две недели назад я бы за этот проект зубами схватился. Всеми — сколько их там у человека? — тридцатью двумя.
   Почему человек так редко может делать то, что хочет? Сколько всяких незримых нитей связывают его стальной паутиной. И какой нужен толчок, чтобы вырваться из этой паутины. Разорвать ее разом. Способен лия на это?
   Фира... Фирочка... Эсфирь... Мисс Вселенная. Мне ведь уже пятьдесят шесть лет. А тебе, тебе только тридцать восемь. У меня внук в августе родится. И Нора Ивановна — женщина приятная во всех отношениях, как Паша выразился словами классика. Нора Ивановна —
   командир, директор института цветных металлов, почетный член Академии наук.
   Фира, я сошел с ума. Конечно, с кем поведешься... Зачем я поеду к тебе в Иерусалим? Бередить открытую рану?
   Паша, идиот, ну зачем ты свалился на мою голову с этими дурацкими хозрасчетными зубами?
   Тоскливо смотрю в окно. Снежинки беззаботно кружатся в фосфорическом свете фонаря.
   «Ты сказал, Гера, что я тоже мечтаю, чтобы ты стал моим. Нет, Гера, нет. Ты и так мой. Мой с той минуты, когда я впервые увидела тебя и полюбила. Ты мой с первого взгляда и все эти долгие-быстрые годы. Моя мечта — чтобы я стала твоей. Чтобы я стала твоей, как ты — мой. Чтобы ты любил меня, заботился обо мне, защипал, ревновал... ревновал до безумия, как ревнует старший брат, когда в доме рождается новый ребенок. Ревнует, потому что часть родительского тепла отнята у него навсегда. О, Гера, как я мечтаю об этом, чтобы твоя душа и твое тело почувствовали меня своей частью — самой важной, самой необходимой для жизни. Мой идеал — стать твоим самым дорогим сокровищем. Твоим, Гера. Ты богатый человек и ни в чем не нуждаешься, но ты несчастен, потому что никогда не испытывал по-настоящему это чувство — любить женщину и наслаждаться, то она твоя, только твоя и сама счастлива этим. Безумно счастлива. И не хочет никого другого. Только тебя. Ласкать, смешить, беречь, кормить, любить... Любить».
   Спасибо тебе, моя мисс Вселенная, ты опять помогла разрешить мои сомнения. Чувствую, как буквы ее детского почерка дробятся на нейтроны и протоны и взрываются во мне ядерным взрывом невыносимого желания.
   Да! Да! Я хочу, чтобы ты стала моей. Я больше не боюсь этого — довериться другому человеку. Это — не зависимость от него. Это — не рабство. Это — что-то другое...
   Я поеду в Иерусалим. Я должен обнять тебя, Фира. Снова окунуться в черный омут твоих глаз и понять, что же это такое. Пусть мне пятьдесят шесть лет, пусть невозможно что-то изменить. Я должен увидеть тебя.

Глава 6. ФИРА

   Я задремала. Витя склонился надо мной. Проснулась от его взгляда.
   — Подремала полчаса. Очень полезно перед дорогой. Тем более тебе. Ты так неуверенно водишь машину.
   — Который час?
   — Половина четвертого. Все сделала для газеты?
   — Да. Строительный подрядчик оказался хорошим мужиком, отвез фотографию погибшего парня в хайфское отделение газеты.