Корсунская Жанна. У кого как...

   — Интересно получается — женщине нужна работа, чтобы бороться с любовью?
   — Нет, не так. Не совсем так. Чтобы чувствовать себя на равных с мужчиной, чтобы не стать рабыней его желаний.
   — А я мечтаю стать рабыней Алешиных желаний. Даже звучит красиво. Не зря вы журналистка.
   — Звучит, может, и красиво, но быть такой отвратительно. Женщина должна быть сильной.
   — Властной, железной и всепобеждающей, как новый вид танка, который недавно придумали и сделали израильтяне. Мы с Алешей ездили на День открытых дверей в танковые войска. Я видела эту чудо-машину. Зверь! А внутри хорошо. Прохладно. Компьютер, кондиционер, приборы ночного видения. Он в танкисты хочет, если в университет не поступит.
   — А ты?
   — Я? Девушек не берут в танкисты... Мне еще восемь месяцев до восемнадцати. Я боюсь, что Алеша полакомится в армии с какой-нибудь девушкой и полюбит ее с первого взгляда на всю жизнь, как Йоси свою Ципи.
   — Откуда ты знаешь эту историю?
   — Йоси рассказал... Он ходил как потерянный после публикации. Ужас. Нет у нас никаких изнасилований.
   Аборт всего один был за пять лет. К нам раз в месяц врач-гинеколог приходит. Читает лекцию о противозачаточных средствах и вообще обо всем... Анашу ребята местные приносили продавать раньше, но Йоси это прекратил. Не запретил, нет! Разговаривал с нами несколько недель. Со всеми и с каждым, чтобы не покупали... Я его очень люблю. Он у меня на втором месте после Алеши.
   — А маму?
   — Маму... Мама — на третьем.
   — Почему?
   Замечаю маленькую деревянную скамейку под миндалевыми деревьями. Садимся. Достаю сигареты.
   — Хочешь?
   — Да.
   Моя собеседница прикуривает сигарету, с наслаждением затягивается.
   — Хорошие?
   — Легкие. Приятные. Зачем я вам все это рассказываю?
   — Тебе Йоси поручил.
   — Про маму не поручал.
   — Не говори, если не хочешь.
   — Хочу...
   Ее глаза наполняются грустью. Мне хочется обнять эту девочку-ребенка, которую ласкает мужчина, но не заботливая женская рука.
   — Так что же с мамой?
   — У мамы есть другой муж, которого я ненавижу.
   — Где они живут?
   — В Хабаровске. Когда он переехал к нам, мне было четырнадцать лет. Он врал маме, что любит ее, а сам трахался с другими девушками, всего на четыре года старше меня.
   — Но ведь мама верила ему?
   — Верила ему, а не мне. А мне врала, что он хороший человек. А он — сволочь. Мама его содержала. Он ей копейки не давал. Мама у меня умная и сильная. Как вы говорите, у женщины должно быть дело. Вот у нее и было дело. То есть и сейчас есть дело. Она — главный бухгалтер совместной российско-японской фирмы. А этот на корабле поваром работает. Шеф-повар на одном из кораблей, которые принадлежат маминой фирме. Такие рыболовецкие суда, которые ловят крабов и продают японцам... Короче, он с мамой из-за денег живет.
   — Но, может быть, это устраивает твою маму?
   — Глупости. Нет такой женщины на земле, которую бы устраивало, чтобы с ней жили из-за денег.
   — Все не так просто. Возможно, он любит ее по-своему.
   — И трахается со всеми буфетчицами.
   — Это другое.
   — Это то же самое. Над ней все на фирме смеются, а теперь уже и мои бывшие одноклассницы, которых он тоже успел поиметь.
   — Алена, ты не можешь решать за маму, что ей делать, тем более — вмешиваться в ее жизнь.
   — Теперь я это хорошо понимаю. Йоси мне уже давно все объяснил, а тогда, полтора года назад, я просто Ходила с ума от ненависти к ним обоим. И тут случайно прочитала объявление о наборе в летний еврейский лагерь.
   — Мама твоя еврейка?
   — Да.
   — А папа где?
   — Папа погиб. Авария произошла на корабле. Он в торговом флоте работал. Погиб, когда мне было семь лет. Я его помню... Побыла в лагере две недели. Потом прошла отборочные собеседования для поездки в Израиль по программе «Наале». Меня сразу взяли. А через месяц после приезда в интернат я получила письмо от одноклассницы Киры — она писала о своей любви к моему новому папе и его взаимности, просила, чтобы я помогла ей уговорить маму отпустить Сережу к ней.
   — И что ты сделала?
   — Помчалась в аэропорт. Хотела убить Сережу.
   — У тебя хоть деньги были на билет?
   — Денег мне мама с собой дала. Тысячу долларов.
   — Значит, Йоси спас тебя от убийства?
   — Да. Выходит, так...
   — И что теперь с мамой?
   — Ничего. Живет с Сережей. Холит его, лелеет... — Глаза девочки опять наполняются слезами. — Ненавижу их...
   Обнимаю Алену за плечи, глажу шелковистые волосы.
   — Ведь Йоси научил тебя быть терпимей. Стараться понять человека, прежде чем его осуждать?
   — Да.
   — Жизнь — не черная и не белая. Жизнь разная, Я думаю, что Алеша любит тебя. Он не решается сказать эти важные слова, потому что для мужчины это, как правило, очень сложно, тем более когда они наполнены глубоким смыслом и обязательствами. Но он действительно любит тебя. А ты все же должна найти для себя дело. Решить, чем будешь заниматься в жизни. Ты ведь отличница?
   — Да.
   — Значит, способная, талантливая. Поверь мне, Аленушка, ты должна жить своей жизнью, а не жизнью твоей мамы, ее возлюбленного или Алеши.
   — Алеша будет великим ученым, но, чтобы им стать, ему нужна опора. Я читала однажды про жену Набокова. Там было написано: «За каждым знаменитым мужчиной стоит интеллигентная, умная еврейская женщина». Алеша будет разрабатывать свои спутники, а я буду о нем заботиться, поддерживать его во всем.
   А может, она права, эта полуженщина, полуребенок? Разве я не мечтаю о том же, думая о Гере? Нет, я не смогу ради него оставить Израиль.
   — Как вы сказали: кто счастливый?..
   — Называй меня на «ты», я тебя старше на двадцать лет, но это неважно.
   — Честно сказать, я не чувствую разницы в возрасте.
   — Спасибо.
   — Ты сказала: счастливый — тот, кто счастлив своей долей.
   — Да.
   — А ты несчастна.
   — Почему?
   — У тебя глаза грустные, даже когда смеешься... Значит, есть что-то, чего ты не можешь достигнуть. Ты мечтаешь о несбыточном.
   — А ты, Аленушка, настоящая цыганка.
   — Я настоящая еврейка. Моя душа других людей хорошо чувствует. — Она берет мою руку, поворачивает ладонь. Внимательно рассматривает линии, потом заключает: — Евреям нельзя гадать.
   — Да, Аленушка, не стоит. Хотя ты права — я мечтаю о несбыточном. Запрещаю себе думать об этом. Не всегда получается.
   — Но есть важное дело, которое помогает забывать о любви.
   — Дело действительно помогает.
   — Я не скажу тебе, что будет...
   Она отпускает мою руку. Сосредоточенно смотрит в глаза. Несколько секунд кажутся вечностью. Очень хочется спросить, что же ждет меня, но я не позволяю себе задать этот вопрос, а она словно проверяет мою стойкость.
   — Евреям действительно нельзя любопытствовать о будущей судьбе. Так написано в Торе, но если ты очень хочешь...
   — Я очень хочу, но все же не надо говорить, что ты увидела. Лучше запиши мой сотовый — будем с тобой дружить, если ты, конечно, не против...
   Живописная гора Кармиэль становится все выше и выше. Домики Зихрон Якова, словно вереницы опят, тянутся по ее склонам. Алеша задумчиво смотрит на синюю полоску моря.
   — О чем ты думаешь?
   — О бароне Ротшильде. Якове Ротшильде, в память о котором назван этот городок.
   — — Почему ты о нем думаешь?
   — Странно... Этот самый богатый человек своего времени умер от голода.
   — Не может быть! Расскажи, я ничего об этом не знаю.
   — Один человек сказал ему однажды, что он умрет от голода. Так и произошло. Ротшильд должен был уехать из дома на две недели за границу, попрощался со всеми и напоследок зашел в специальную комнату, где хранился его сейф с деньгами. Дверь неожиданно захлопнулась, и он не смог ее открыть. Так была устроена эта дверь. Через две недели комнату с сейфом открыли. Ротшильд был мертв...
   — Страшная история.
   — Мистическая. Он ведь спас столько евреев от голодной смерти. Жертвовал огромные суммы на покупку земель для будущего государства Израиль...
   — Любишь Израиль?
   — Очень.
   — — Больше, чем Киев?
   — Не знаю... Больше. У меня появилось здесь необыкновенное чувство дома, словно я родился и вырос в этих горах. Или жил когда-то... тысячу лет назад. Мистика...
   — У меня та же мистика. Может, мы действительно жили здесь раньше? В предыдущих жизнях.
   — Ненавижу врагов Израиля. Не понимаю: что людям от нас нужно? За пятьдесят лет превратили пустыню в цветущий сад. Живем себе, никого не трогаем. Знаете, почему Израиль называется «Зеленой чертой»? Часто в новостях в СНГ говорили: «за Зеленой чертой». Помните?
   — Помню. Но не знаю почему.
   — Так Израиль выглядит из космоса и из иллюминатора самолета на большой высоте. Зеленая черта, а вокруг— серое, безжизненное пространство... В армию я хочу, в боевые войска. Не наберу достаточно баллов для аэродинамики, пойду служить.
   — Специально не наберешь?
   — Нет. Завтра буду честно стараться на контрольной. Космос тоже полезно осваивать.
   — Родители твои собираются в Израиль?
   — Да. Квартиру продадут в Киеве и приедут. В сентябре, думаю. Как раз к Новому году.
   — К пять тысяч семьсот пятьдесят второму со Дня сотворения мира.
   — Да. До сих пор не могу привыкнуть к еврейскому Новому году. Видели гору Тавор?
   — Да. Две тысячи лет назад евреи разжигали там огромный костер — так сообщали, что начался Новый год.
   — А потом — на следующей горе, и так по цепочке... Наверное, две тысячи лет назад у евреев была жизнь совсем другая.
   — А я думаю, такая же, как теперь. Три еврея — четыре мнения, и каждый точно знает, как управлять государством. Трудный мы народ.
   — Зато выносливый, слава Богу.
   — Это точно.
   — А ты не любишь плюрализм?
   — Не знаю. Иногда очень хочется, чтобы был сильный руководитель.
   — Диктатор?
   — Может быть. Чтобы он отдавал четкие, волевые приказы.
   — Уничтожить всех врагов Израиля?
   — Угу...
   — Я думаю, ты не прав, Алеша. Разве евреи две тысячи лет страдали в неволе ради того, чтобы вернуться в Иерусалим и заковать себя в кандалы диктатуры? Евреи всегда мечтали жить в своем свободном государстве и открыто, никого не опасаясь, говорить все, что думаешь. В галуте не было такой возможности. Кстати, ты научился говорить то, что думаешь?
   — Не совсем. Только Йоси... Йоси можно все сказать, а другие, если неправильно поймут, хуже сделают.
   Дорога поворачивает вправо, и солнечные лучи пронзают золотые Алешины кудри. Любуюсь украдкой его красотой. Не юноша, а само совершенство. Настоящий царь Давид работы Микеланджело.
   — Родители, наверное, скучают по тебе?
   — Очень. По нас. Нас двое в интернате. Брат Толик. Мы с ним двойняшки. Внешне не похожи совсем. Он смуглый и шатен.
   — Надо же! А еще кто-то есть?
   — Нет. Мы с братом — и все.
   — Жаль, что я с ним не познакомилась.
   — Не знаю. Он неразговорчивый.
   — Но вам ведь хорошо вдвоем? Легче?
   — Да, конечно. Хотя у каждого своя жизнь.
   — Как это?
   — Так. Мы с Толиком всегда вместе были, всю жизнь в одной комнате, в одной группе детского сада, в одном классе. Дрались в детстве. Он мне в пятом классе зуб выбил.
   — Ужас!..
   — Угу. А когда приехали в интернат, Йоси нас с первого дня в разные комнаты поселил. Мы обалдели с Толькой. Сначала подумали: может, мест не хватает? Потом, смотрим, все в порядке. Договорились с пацанами поменяться, чтобы в одной комнате быть, а Йоси не разрешил.
   — Почему?
   — Вызвал нас и говорит: «Вы всю жизнь вместе, варитесь в своем соку, а теперь пришло время жить самостоятельно, и каждый из вас может много дать окружающим людям. Я не согласен с тем, что близнецы должны быть всегда вместе. Считайте это педагогическим экспериментом. Поживите врозь три месяца, а потом посмотрим».
   — И что, прав оказался?
   — Еще как! Во-первых, только теперь я узнал Толика по-настоящему, со стороны. У него свои друзья, у меня свои. Физически Йоси нас отдалил, но благодаря этому мы сблизились, хотя у каждого своя жизнь. Странно, правда?
   — Да, необычно.
   — Но очень мудро. Йоси — гений.
   — По-моему, ты тоже.
   — Я?.. Может, свернем к морю и искупаемся? Опознаем на полчаса.
   — К морю?.. Хорошая идея. Я в это лето еще не купалась.
   — Желание загадайте.
   — Купальник у меня с собой есть на всякий случай. Сейчас позвоню в лабораторию.
   Набираю номер ответственного группы разработчиков электронной части спутника, с которым договаривалась о встрече еще в Иерусалиме.
   — Виктор, добрый день. Я уже близко и не одна, а с вашим хорошим знакомым Алешей.
   — Если с Алешей, то я за вас спокоен на сто процентов. Будете вовремя.
   — Вы попали прямо в точку. Можно нам задержаться на полчаса?
   — Вполне. Мы здесь до позднего вечера. Полчаса ничего не решают.
   — Спасибо. — Подмигиваю Алеше: — Вперед! Пляж почти пустой.
   Интифада...
   Местные на работе, а иностранцы вообще перестали приезжать. Кому хочется вернуться из отпуска калекой... Или вообще не вернуться. Хороший еврейский юмор.
   В прошлое лето здесь негде было прилечь...
   Мокрый пес одиноко гоняет по пляжу в ожидании хозяина.
   Ныряю с головой, рассматриваю морское дно. Вспоминаю недавнее интервью с каббалистом...
   — Невозможно объяснить непосвященному, что написано в Каббале.
   — Почему?
   — Представьте, что опускаетесь на дно морское и видите там много необычных вещей. Все остальные люди и на поверхности. Вы поднимаетесь к ним, и они просят вас рассказать, что там. А вы не можете, потому что там все другое: другие законы, другие термины, другой подход к описанию. Необходимо самому опуститься в морскую пучину и увидеть. Ведь не случайно приступать к изучению Каббалы можно только женатому мужчине только после сорока лет.
   — А женщинам почему нельзя?
   — Еврейская женщина знает Каббалу с рождения. Она интуитивно чувствует и понимает законы мироздания, которые мужчина должен изучать. Женщина гораздо ближе к Творцу, потому она имеет право говорить с Ним и молиться, когда захочет, а мужчина лишь в часы молитвы. Именно поэтому предназначение женщины — помочь мужчине приблизиться к Творцу, помочь научиться чувствовать присутствие Всевышнего в себе и вокруг. Чувствовать Его созидающее присутствие везде и всегда.
   ...Выхожу из воды. Сажусь на песок.
   Мокрый пес устраивается поблизости. Надо ехать.
   «Зеленая черта» — вот и еще одно определение Израиля. Его подарил мне полчаса назад красивый умный мальчик — будущий знаменитый ученый. Вон он дефилирует почти на горизонте.
   Я вдруг вспоминаю другого мальчика, долговязого, стеснительного, молчаливого и странного, влюбленного в «Битлз» и, наверное, в меня.
   Это было в далеком детстве, когда я еще не умела распознавать чувства противоположного пола. Мальчик хорошо знал физику и химию. Все, что я знала очень плохо. У него был отвратительный почерк. Ни один учитель не мог понять, что он пишет в контрольных. А я понимала мгновенно. И тут же списывала его контрольные. Его звали Витей. Он всегда получал тройки, а я пятерки. Мне было ужасно обидно за Витю, но не могла же я рассказать учителям правду.
   Однажды Витя объяснял мне, что такое бесконечность. Он нарисовал треугольник, а в нем еще один треугольник, и еще, и еще. «Так можно рисовать до бесконечности, — сказал Витя, — это, собственно, и есть понятие бесконечности».
   Больше никто никогда не говорил со мной о бесконечности, и я забыла о ней, и лишь спустя много лет, увидев схематическую карту Израиля, вдруг вспомнила Витин треугольник бесконечности.
   Они были одинаковы по форме.
   А когда я приехала в эту страну и начала погружаться так, как, наверное, погружаются только шпионы — глубоко-глубоко, чтобы вобрать в себя все вокруг, чтобы ни одному местному жителю в голову не пришло, что я из другого мира, лишь так погрузившись в Израиль, я поняла вдруг, что Витин треугольник бесконечности — это и есть Израиль...
   — Фира! — Огромный человек с черной бородой и черными с проседью кудрями смотрит на меня восхищенно и, кажется, едва сдерживается, чтобы не схватить в охапку.
   — Здравствуйте. Это с вами я договаривалась по телефону об интервью? Вы Виктор? Вы знакомы со мной?
   — Еще как! Фирочка...
   — И давно мы знакомы? — Что-то неуловимо знакомое таится в его карих глазах. Точно. Эти глаза я когда-то видела.
   — Давно, с первого класса. Я Витя. Витя Елин.
   — Витя... Ты так изменился. Самое фантастическое, что я думала о тебе полчаса назад...
   — Ты? Обо мне?
   Он все же не выдерживает, обнимает меня крепко. Чувствую его огромную добрую силу, запах каких-то пряностей, деревни.
   — Моя первая любовь... — подмигивает он Алеше.
   — Вот так встреча! Сколько вы не виделись?
   — Сколько? Лет двадцать.
   — Значит, ты и есть ответственный группы разработчиков электронной части первого израильского спутника?
   Необыкновенная радость охватывает меня. Спасибо Тебе, Создатель! Значит, оценили все же по заслугам Витин талант. И кто-то еще, кроме меня, потрудился разобраться в его неразборчивых каракулях.
   — Я так рад! Ты не представляешь! Пойдем, познакомлю тебя с нашим дружным коллективом, а потом поедем ко мне.
   — Не знаю... Я собиралась вернуться сегодня в Иерусалим.
   — Нет! Все планы отменяются! Надо же, какие сюрпризы готовит жизнь! Разве могли мы представить себе двадцать лет назад, что встретимся в Израиле в лаборатории по созданию первого израильского спутника, а ты будешь писать обо мне в газете!
   Старенький джип Вити побеждает вереницу холмов, как бравый солдат Швейк.
   Таинственная ночь объединяет горячие крыши еврейских и арабских поселков, разбросанных по их вершинам и подножиям.
   Мы едем к Вите. Ему ничего не стоило уговорить меня, достаточно было одной фразы, что у него жена — еврейка из Йемена и пять сыновей от года до семи лет! Вот уже девять лет он живет жизнью религиозного еврея. Витя Елин, нарисовавший мне в седьмом классе Израиль, даже не подозревая об этом.
   Мы вспоминаем наш город, школу.
   — Фирочка... Фирочка, как я любил тебя в седьмом классе, и в восьмом, и в десятом...
   — А я ничего не знала.
   — Любовь — не физика. Знания тут не нужны. — Нужны чувства.
   — Верно.
   — А Двору ты любишь?
   — Очень.
   — Больше, чем меня в десятом классе?
   — Да... Ты всегда была несбыточной мечтой. Звездой в небе, а Двора — часть меня, моей плоти, моей души. Она — удивительная женщина... Как прозрачный студеный ручеек в жарких горах. Тихий, почти незаметный, но, если приблизишься к нему, оторваться невозможно. Ручеек, который несет из-под земли живительную силу и глубокий покой своих восточных предков.
   Дом Вити стоит почти на самой вершине горы, крайний в поселении.
   — Жаль, что сейчас темно.
   — Ничего, завтра утром полюбуешься великолепным ландшафтом.
   Невысокая худенькая Двора в синем длинном платье и кружевной накидке на голове — такой, какие носят религиозные восточные женщины — встречает нас у ворот. Выходим из машины. Витя обнимает жену, знакомит нас. Идем в дом по дорожке из гравия. По бокам и над нами густой плющ поблескивает звездами, вздрагивает от звуков цикад.
   Входим в просторный белый салон. Камин. Низкий дубовый стол. Мягкие кожаные кресла вокруг.
   Под высоким потолком деревянная шестиконечная звезда с лампочками по краям и в середине. Двора подает нам горячие йеменские слоеные лепешки, начиненные сочным мясным фаршем с восточными пряностями. Вот чем пахло от Вити, когда он обнял меня, увидев впервые через двадцать лет!
   — Сегодня я уже не познакомлюсь с сыновьями.
   — Нет. Они спят. Завтра, девочка.
   — Двора, ну какая она девочка? Фира — наша ровесница.
   — Я думала, студентка.
   — Нет, это моя одноклассница. Я тебе говорил по телефону. Мы с ней вместе росли.
   — Значит, она тоже из северной страны твоего детства?
   — Да.
   — А вы там были?
   — Нет. Вот мальчики подрастут, тогда и поедем все вместе.
   — Сколько шуб придется покупать!
   — Шубы — не проблема.
   — А что проблема?
   — Ничего не проблема... Лишь бы мир наступил наконец, и чтобы больше никто не погиб... — Двора поднимает глаза на портреты трех красивых парней в военной форме. Под портретами маленькие красные электрические свечи.
   — Братья Дворы: Шимон, Яков и Исысхар — погибли в Шестидневной войне. Танкистами были. Три похоронки за три дня.
   — А еще остались братья?
   — Нет. Только сестры. Четыре сестры. Все меня любят очень. — Витя обнимает Двору, ласково подмигивает: — Будешь грустить, женюсь на всех по очереди, пока не дойду до самой веселой.
   — Не буду грустить. Никому тебя не отдам. Поздно уже. Завтра вставать рано. Пойдем, девочка, покажу тебе твою комнату.
   Поднимаемся на второй этаж. Проходим две спальни мальчишек. Далекий-далекий запах пионерского лагеря легкой волной вдруг возникает в памяти...
   Из чего он состоит? Перезрелые яблоки, перегревшееся на солнце дерево, рассыпанное печенье из родительской посылки и еще что-то. Я вспомню, что это, лягу — и обязательно вспомню...
   Опускаю голову на прохладную подушку, смотрю в маленькое круглое окно под низким потолком. Две крохотные звезды мерцают в его бесконечной глубине. Вспоминаю про спутник. Первый израильский спутник, который конструируют новые репатрианты. Его должны запустить через полгода на Байконуре. Уже и договор с Россией подписан. Российская ракетоноситель выведет спутник на орбиту, а там он присоединится к американской космической станции, к которой уже присоединились четыре спутника из разных стран...
   Даже спутники присоединяются друг к другу. Маленькие — к большим.
   Мысли путаются, вырастают в загадочные видения, и вот уже я сама лечу в израильском спутнике, показывая Гере зеленую черту — тонкую пульсирующую жилку нашей страны в безжизненном сером пространстве. Гера крепко обнимает меня за плечи, разворачивает в другую сторону, и огромное зелено-голубое море лесов, полей и рек захлестывает меня своей необъятной мощью.
   — Смотри! Смотри! Это наша Россия!..
   Спутник вдруг перестает двигаться, замирает над мириадами огней, словно небо поменялось местами с землей.
   — Это северная страна твоего детства, — явственно слышу я голос Дворы.
   Мы снижаемся, и огни постепенно из беспорядочного хаоса перестраиваются в равномерные геометрические фигуры: квадраты, прямоугольники, параллели и биссектрисы.
   Мы приземляемся в кабинете Геры, там, где я рассталась с ним десять лет назад. Мы падаем с неба, как сумасшедшие.
   — Зачем? — шепчу я.
   — Потому что сумасшедшие, — шепчет Гера, и я чувствую на своей шее его горячее дыхание, — и я падаю с тобой с неба, и возвращаюсь в него, и зависаю, как этот спутник.
   Я прижимаюсь к Гере и отчетливо слышу удары сердца. Оно стучит ровно, четко, как маятник хронометра.
   — Это пульсирует твоя тонкая вена в моем спящем чудовище. Я чувствую ее, как чувствую теперь тебя. Всю... Твою плоть. Твою душу.
   Горячая истома окутывает нас обоих.
   Наш спутник вновь взлетает.
   «Чей? — мелькает в моем сознании. — Израильский, российский, американский?»
   Захватывает дух от скорости полета, от силы чувств, переполняющих нас изнутри, — огромной силы совокупления двух бесконечно любящих друг друга людей. Самой огромной силы в этом мире.
   Двадцать шесть сверкающих планет окружают нас с Герой веселым хороводом. Их приятное розово-голубое свечение ласково скользит по телу, векам, лбу, щекам.
   — Это словно маленький журчащий ручей в жарких горах, — шепчет бородатый Витя. Тонкий запах горячих слоеных лепешек, воздушных, как легкие утренние облака, расплывается вокруг нас с Герой. Гера исчезает, растворяется на моих глазах.
   — Куда ты?! Не уходи!..
   — Утро. Новый день.
   Открываю глаза. Двора заботливо склонилась надо мной:
   — Доброе утро, Эсти.
   — Доброе утро.
   — Ты просила разбудить тебя в восемь.
   — Да... Спасибо... — Смотрю снизу вверх на ее смуглое красивое лицо, словно выточенное мастером из цельного куска слоновой кости.
   — Плохой сон?
   — Не знаю. Нет, хороший. Очень хороший.
   — Ты просила кого-то не уходить.
   — На иврите?
   — Да. По-русски я бы не поняла.
   — Странно.
   — Он вернется.
   — Почему? Откуда ты знаешь?
   — Он живой?
   — Да.
   — Значит, вернется. Те, кто приходят во сне, не могут без тебя наяву.
   — Правда?! Или ты просто успокаиваешь меня?
   — Правда. Так говорит древнее йеменское предание.
   — — Спасибо.
   — За что?
   — За надежду.
   Двора гладит меня по волосам, словно я ее шестой ребенок. Вытирает мои неожиданные слезы.
   — — Живой, Эсти? Он действительно живой? Ты не обманула меня?
   — Нет. Он живой. Только он там, в том городе, откуда я и Витя приехали сюда.
   — Это совсем неважно, в каком городе. Главное — на земле, с нами. Живой, здоровый и очень скучает по тебе.
   — Спасибо, Двора, я уже в порядке. А где Витя? Нам скоро ехать.
   — Да он давно на ногах. Мальчишки его будят в семь утра. Сейчас каникулы. Школа и детский сад закрыты. Встанешь, умоешься, можешь сбегать к ним в сад. Там как в раю...
   Высокие плодовые деревья запутались кронами и в беспорядке нависают над зелеными лужайками, крыльца дома сад кажется необъятным, хотя на самом деле он не больше гектара. Иду в глубину его, туда, откуда звучат гортанные мальчишеские голоса. Какой у них яркий первозданный иврит!.. Наверное, именно так произносили слова еврейские дети три тысячи лет назад. Однако открывшаяся картина моментально выбивает меня из философского настроения, возвращает в реальность наступившего дня.