— Что же в результате стало с этой горе-феминисткой?
   «Один из приближенных царя ненавидел Вашти. Он умел гадать по звездам и вычислил, что будет когда-то казнен при содействии жены царя. Он был убежден, что это Вашти. Кроме того, он хотел, чтобы царицей стала его дочь.
   Когда от Вашти был получен окончательный отказ, этот приближенный выступил с горячей речью, представив царицу настоящей преступницей, подстрекательницей к бунту против царя. После его речи министры постановили казнить Вашти.
   Персидский царь к тому времени протрезвел и пытался урезонить своих министров, предлагая заменить смертную казнь любым другим наказанием. Он очень любил Вашти и был убежден, что она не заслуживает смертной казни. Но дело уже было предано огласке, и министры требовали казнить ее, будучи уверены: если поступить иначе, то все остальные жены в 123 государствах выйдут из-под контроля мужей.
   Вашти казнили. Персидский царь убивался четыре года. Министры искали выход и решили, что только новая жена может исцелить царя. Они устроили заседание и пришли к выводу, что новая царица не должна быть царского рода, чтобы не кичилась, как Вашти, а была покорной. Кроме того, она должна быть самой красивой в мире, чтобы никогда больше не спорить по этому поводу.
   Вот тогда-то, Гера, примерно две с половиной тысячи лет назад, и был проведен первый в истории человечества конкурс красоты. Кстати, и первый в мировом масштабе, ведь предстояло выбрать «мисс Вселенную» из девственниц 123 стран. В результате во дворец персидского царя привезли 123 девушки, каждая из которых стала победительницей в своей стране.
   Целый год красавицы жили во дворце. За ними наблюдал придворный врач, потому что есть болезни, которые не видны сразу, а могут проявиться постепенно. Необходимо было устранить малейшую опасность заражения царя. Кроме того, девушкам выдавали специальные масла, притирания и духи по уходу за кожей.
   Через год каждая девственница должна была предстать перед персидским царем. Мало того, девушка имела право заказать любые наряды и самые дорогие украшения, которые после встречи становились ее собственностью. Свой выход девственница могла украсить музыкальным сопровождением по своему выбору.
   Персидский царь принимал девушку вечером, а утром отправлял в женский дворец».
   — Таким образом, его депрессия быстро улетучилась, и он неплохо провел первую треть шестого года. Но я уже догадываюсь, кто занял первое место и был вознагражден царской короной.
   «Первое место заняла еврейка Эстер. Всевышний возвел ее на престол, чтобы через некоторое время с ее помощью спасти еврейский народ от полного истребления.
   Именно тот главный советник персидского царя, который спровоцировал казнь Вашти, разослал по всем ста двадцати странам письма с царским приказом уничтожить евреев. Он бросал жребий — пур, выбирая дату погромов. Жребий выпал на тринадцатый день еврейского месяца Адар. Однако Эстер так повлияла на своего мужа, персидского царя, что в день, назначенный для казни евреев, казнили именно советника и всю его семью.
   Эстер перевернула жребий — пур.
   Все это было весной. Весной мы празднуем праздник Пурим — в память об этом чудесном событии. Я родилась в праздник Пурим. И ты, Гера, приедешь в Иерусалим в праздник Пурим. Так выпадет твой жребий».
   Часы бьют одиннадцать.
   Не могу разобраться, что преобладает во мне сейчас: любопытство или жажда обладать Эстер — «мисс Вселенной». Мисс моей Вселенной. Мой жребий.
   Праздник Пурим...
   Кто-то же есть в нашем городе, соблюдающий еврейские традиции? Кто-то должен быть. Напрягаю память, листаю свою телефонную книжку. Саша Гальперин! Мой сокурсник. Месяца три назад мы встретились случайно на банкете, и он приглашал меня зайти в восстановленную синагогу. Набираю номер.
   — Привет, старик.
   — Привет.
   — Не разбудил?
   — Нет. Неужели надумал зайти в синагогу?
   — Почти на пути к ней. Скажи-ка мне, когда будет праздник Пурим?
   — Пурим?
   — Да.
   — Чудеса! Праздник чуда, и ты, атеист отпетый именно им интересуешься. Действительно, чудо! В этом году по обычному календарю выпадает на семнадцатое марта.
   — Спасибо. Большое спасибо... Я зайду в синагогу.
   Кладу трубку и очумело смотрю в Леночкину распечатку, которую она оставила мне перед уходом: «Вылет из Москвы 17 марта в 9.20 утра. Прилет в Тель-Авив 17 марта в 13.20 по местному времени».
   Я не верю в чудеса!.. Чудеса — это обыкновенные совпадения. Люди сами придумывают связь, потому что так легче жить.
   Религия необходима слабым. Человек открывает дверь и знает, что дальше будут лестницы, по которым он спустится, чтобы выйти из подъезда. Человек не выносит пустоты и неизвестности. Религия — это и есть лестница, ведущая человека из подъезда. Религия нужна, чтобы народ жил в определенном порядке, соблюдал законы.
   Религия — это стройная законодательная власть над умами. Нет ничего общего между религией и верой. С помощью религии часть людей зарабатывает себе деньги на жизнь. И на здоровье, пусть зарабатывает, только не нужно вмешивать в это меня.
   Я верю, что в мире есть какая-то огромная сила. Сила, неизвестная еще и неподвластная науке. Сила, благодаря которой я иногда кажусь самому себе маленьким и никчемным. Но эта сила, в существование которой я верю, никак не связана с религией. Никак не связана.

Глава 4. ФИРА

   Главный редактор радостно встает мне навстречу:
   — А я тебя ждал.
   — Почему?
   В выходные читал архив отца, нашел его письма к маме из лагеря для военнопленных. Его во время войны сослали под Красноярск как немецкого шпиона, потому что он бежал из Польши. Папа описывает какой-то страшный сорокаградусный мороз. Как это? Ты помнишь? Ты же из Сибири.
   — Помню... Это действительно очень страшно, если нет теплого помещения и теплой одежды, чтобы туда дойти.
   — Ты была в такой ситуации?
   — Один раз полчаса.
   — Расскажи.
   — Это все равно не то. У меня был теплый дом впереди. Просто автобус не пришел. Я шла пешком. Точнее, бежала... пыталась бежать. Было тяжело дышать. Но это невозможно сравнить с ситуацией, когда некуда идти и не в чем.
   — Я не думал об этом...
   — Но твой отец спасся.
   — Да, а когда русские разрешили гражданам Польши вернуться, забрал маму — она жила в Ташкенте, она провела там годы войны. Мама тоже из Польши. Забрал маму, и они приехали в Израиль.
   — В Польше никого не осталось из родных.
   — Откуда ты знаешь?
   — Мой папа дружил с польским евреем, который остался после войны в Сибири, потому что не к кому было возвращаться. А вообще, снег и вьюга — это прекрасно! Звезды и снежинки сливаются в едином сиянии и падают в ладони.
   — Звезды? А холод? Собачий холод! Я был однажды в Норвегии в январе. Чуть не околел.
   — В Норвегии... Там не была. Вот получу ставку, разбогатею, куплю билет и отправлюсь в Норвегию.
   Ури понимает мой намек, хотя израильтяне любят говорить напрямую, без обиняков. Он знает: я мечтаю, чтобы меня взяли в штат редакции этой знаменитой ивритской газеты.
   — Между прочим, твои шансы увеличились. Когда ты получаешь диплом второй научной степени?
   — Через две недели. А какие у меня шансы?
   — Барлев летом выходит на пенсию. Его ставка освобождается.
   — Есть еще претенденты, кроме меня?
   — Претенденты есть всегда... Принеси-ка нам пару сенсаций от твоих русских.
   — Они не русские, а евреи.
   — Оставь, все так говорят: русские, мароканцы, грузины, эфиопы, румыны, поляки. Понятно, что евреи. Какого-нибудь мафиози — русского еврея раскрути. Или еще что-нибудь в этом роде. Постарайся, подложи супербомбу в пятничный номер.
   — Постараюсь, и что?
   — У меня будут все основания отстаивать твою кандидатуру перед владельцами акций.
   — О'кей.
   — А пока есть две темы. Новые репатрианты из России разрабатывают первый израильский спутник.
   — А вторая?
   — Заказная. О жизни новых репатриантов — подростков в интернатах.
   — Это те ребята, которых привозит в Израиль еврейское агентство по специальной программе?
   — Да. Телефоны ученых возьмешь у Тами в секретариате, а с интернатами сама разберешься.
   — Угу.
   — А что красивая такая сегодня? Друг наконец появился?
   — Появился и растаял.
   — Как это?
   — Восходит солнце, и все, что на горизонте, тает в его горячих лучах...
   — Хорошее начало для статьи об интернатах. «Солнце всходит, и все, что на горизонте, тает в его горячих лучах, так растаяла прежняя жизнь российских подростков в новых лучах жаркого израильского солнца...»
   — Красиво.
   — — Романтично. Вы, русские, любите романтику.
   — А вы, израильтяне, любите давать всему четкие определения.
   — Что в этом плохого?
   — Ури, мы же не в супермаркете живем, где все подписано: колбаса, сыр, хлеб, помидоры.
   — И говорите запутанно, так же, как живете.
   — Не запутанно. Сложно.
   — А зачем сложно? Жизнь простая: сделаешь сенсацию — получишь ставку.
   — Может, сенсация в интернате обнаружится?
   — Какая уж там сенсация в интернате! Разве что кто-то кого-то изнасиловал, но и это всем надоело.
   Меня одолевает смех.
   — Ты чего?
   — Вспомнила. Вчера депутат один по русскому радио говорит: «К сожалению, количество изнасилований в Израиле по-прежнему больше, чем нам хотелось бы».
   Ури хохочет вместе со мной.
   — Вот за что тебя люблю: всегда весело с тобой.
   Его телефон уже давно надрывается.
   — Ладно, иди, мне работать надо.
   Ури снимает трубку, продолжает хохотать, рассказывая кому-то мою шутку.
   Еще одна журналистская бомба — и меня возьмут в штат. Наконец-то сбудется моя мечта. Где же ее отрыть, бомбу эту? Узнаю телефоны трех интернатов. Выбирав тот, что на севере, недалеко от Хайфы. И лабораторий, где спутник разрабатывают, в Хайфе. Может, в один день все успею.
   Знакомлюсь по телефону с заместителем директора интерната по воспитательной части. Его зовут Йоси. Назначаю встречу на завтра в десять утра. Значит, нужно встать в половине шестого. Ужас! Легче застрелиться. Но мне явно везет сегодня — ученые в лаборатории готовы принять меня в три часа дня. Отлично!..
   Оставляю машину возле ворот интерната. Огромные дубы с двух сторон обрамляют асфальтированную дорогу, покрывают всю ее прохладной густой тенью.
   «Дубы Ицхака» — так называется интернат. Наверняка его основал какой-нибудь хороший человек по имени Ицхак и посадил эти дубы.
   «Дубы Ицхака»... «Темные аллеи»... Из каких деревьев они были у Бунина? Липовые? Вернусь в Иерусалим, возьму книгу в библиотеке.
   Толстые, крепкие стволы, как ноги гигантских слонов. Неожиданно замечаю в глубине деревьев две фигуры. Парень и девушка. Углубляются в самую чащу, говорят о чем-то, и вдруг девушка обвивает руками его голову, целует в губы. Парень отстраняется на секунду, но девушка вновь властно припадает к его губам, прижимайся стройным гибким телом.
   О чем писал Бунин в «Темных аллеях»? О любви. Это понятно, но что там происходило? Убей, не помню. Надо обязательно взять книгу в библиотеке.
   Не могу оторвать взгляда от чужой страсти, нарастающей на моих глазах. Парень поднимает тонкую трикотажную маечку девчонки, целует ее соски, утопает лицом между смуглых крепких грудей, обхватывает ладонями ее ягодицы. Замираю, как от наваждения. Видел бы это Ури. «Солнце всходит, и все, что на горизонте, тает в его горячих лучах...» Неужели они будут делать это здесь и сейчас?! Среди бела дня. И им за это ничего не будет? Их не выгонят из интерната, не сообщат родителям? А, собственно, куда выгонят? Отправят назад в Россию?
   Парень первым опускается на траву, увлекая за собой девчонку. Молодец, Ицхак, хорошие дубы посадил, тенистые! ...Поднимает ее короткую трикотажную юбочку.
   Почему люди так обожают наблюдать чужую страсть? Ложусь на живот в молодой поросли дубов, не в силах заставить себя встать и уйти.
   Дети катаются по траве, не замечая меня и никого на свете, словно молодые детеныши тигрицы. Девчонка стягивает с парня футболку, страстно целует его красивую рельефную грудь. Вижу, как его пальцы отодвигают тонкую перегородку ее маленьких трусиков.
   — Я люблю тебя, Алеша! Я тебя очень люблю! — доносится до меня ее горячий прерывистый шепот.
   Окончательно цепенею от натуральной картины совокупления. Не интернат, а джунгли какие-то! Первобытные страсти! Это же дети, которых привезли сюда из России в прошлом году. И они живут тут без родителей. Действительно живут! Почему он не отвечает, что тоже очень любит ее? Мне вдруг становится обидно за девочку.
   Парень опрокидывает ее на траву, снимает трусики, замирает на несколько секунд, увлеченный открывшейся картиной.
   — А я... я тебя постоянно хочу, как помешанный. — Раздвигает ее бедра и долго целует.
   Я вижу, как слезы катятся по щекам девочки, переполняют счастливые глаза, устремленные в высокое прозрачно-голубое небо. Мне кажется, там, высоко-высоко над густой листвой дубов, Великий Создатель вместе со мной наблюдает за картиной человеческого счастья.
   Я должна идти. И так опаздываю уже минут на двадцать. Меня ждет Йоси — завуч по воспитательной части. Ладно, это же Израиль. Можно опоздать. Полчаса — не страшно. Но ведь еще надо успеть в научную лабораторию, где делают спутник.
   Дети совокупляются. Какой к черту спутник! Целуются... Вдруг девочка отстраняется:
   — Лешка! Нам же надо идти к Йоси! Там журналистка какая-то приезжает. Помнишь, он просил вчера вечером, чтобы мы рассказали об интернате для израильской газеты?
   — Точно! С десяти до половины одиннадцатого Йоси сам с ней беседует, а потом — мы.
   — Пойдем. Как он там говорит: «Точность — вежливость королей»?
   Дети встают, внимательно осматривают друг друга, весело смахивают прилипшие травинки. Девчонка приглаживает Алешины золотые кудри.
   «О господи! — спохватываюсь я. — Это же я журналистка из израильской газеты! А Йоси, оказывается, любит точность». Мне невыносимо хочется подойти к ним и сказать: «Продолжайте, я еще не пришла, и у вас есть как минимум полчаса», — но это совершенно невозможно.
   Дети выходят на аллею, и я понимаю, что мне нужно просто идти за ними, потому что они выведут меня к Иоси.
   Сцена их любви невероятно взбудоражила меня. Хочется, чтобы Гера немедленно, сию секунду оказался здесь, рядом со мной! Здесь, в этой тенистой аллее.
   Достаю кассету с нашим единственным телефонным разговором, который я записала в гостинице в Москве перед моим отлетом в Израиль. Эта кассета со мной все десять лет. Как талисман...
   — Гера, ты когда-нибудь прыгал с парашютом?
   — Да. Четыре года назад.
   — Впервые в сорок три года?
   — Да.
   — Сумасшедший. Это же опасно.
   — Наверное. Если честно, меня предупреждали. Но все прошло благополучно.
   — Как это было?
   — Невозможно передать словами. Раннее утро. Открывается узкая дверь самолета. Ты выходишь на клепаную подножку в пятнадцать сантиметров. Далеко-далеко внизу малюсенькие домики — спичечные коробки в молочной дымке.
   — Тебе не было страшно?
   — Было. Конечно было, но я быстро справился с этим, чтобы насладиться полетом. А когда надо мной раскрылся парашют, я вообще забыл обо всем и просто парил над землей. Я думал, что уже никогда не испытаю ничего нового в этой жизни. Это словно запах первого снега. Взрослые люди ничего не замечают. Они привыкают к жизни. Не замечают, как пахнет весна, как пахнет лето...
   Хорошо, что мне не нужно искать дорогу или спрашивать об этом, а можно спокойно следовать за влюбленными и слушать густой бас Геры. Спокойно?
   — А потом земля! Мы прыгали в сентябре над вспаханным полем. Прекрасное чувство, что ты вновь на земле и все окончилось благополучно. Мне хотелось схватить парашют и вновь бежать к самолету, чтобы опять прыгать.
   ...Дети входят в двухэтажное здание. Снимаю наушники, убираю диктофон, останавливаю симпатичную девушку, спрашиваю, где здесь туалет. Надо умыться, чтобы прийти в себя.
   Хорошее начало! Холодная вода освежает лицо, помогает привести в относительный порядок растрепанные мысли. Опоздала на полчаса. Нормально для Израиля...
   Кабинет Йоси небольшой, но очень уютный. Фотографии выпускных классов на стенах, смешных кареглазых карапузов — на столе. Карапузы — Йосины сыновья, одному — два года, другому — пять. Оба родились в интернате. А Йоси родился в Белоруссии. Его привезли в Израиль шестилетним ребенком.
   С первого взгляда понятно, что Йоси — прирожденный педагог. Тот Учитель с большой буквы, которого так не хватает подросткам. Он рассказывает об интернате, о ребятах, которых привезли год назад из СНГ, а я думаю: если бы рядом с каждым подростком был такой Йоси, то на земле не осталось бы плохих людей.
   — Когда этих детей привезли сюда, они никому не верили. Никому...
   — Почему?
   — Не знаю. Наверное, так было в их прежней жизни. Взрослые говорили одно, а делали другое. И дети думали, что так должно быть, и тоже, когда приехали, говорили одно, а делали совсем другое.
   — А теперь?
   — Спросите у них. Они сами все расскажут. Сейчас я вас познакомлю с двумя отличниками: парень и девушка. А потом погуляете по интернату и можете поговорить, с кем захотите.
   — А почему вы выбрали для разговора именно этих воспитанников?
   — Они у меня были самые трудные год назад... — Йоси задумывается, словно вспоминает прошлое. — Не знаю, стоит ли теперь об этом писать. Все позади. Если только спросить у них разрешение... Алена через месяц после приезда сбежала из интерната. Не хотела учиться, избила девочку, с которой жила в комнате.
   — Из-за чего?
   — Девочка обвинила ее в воровстве, сказала, что Алена украла у нее золотую цепочку с подвеской. Потом оказалось, что она забыла ее в семье, где проводила выходные.
   В кабинет стучат.
   — Войдите.
   Наконец я вижу их совсем близко. Этих влюбленных детей. Они такие разные. Алеша статный, высокий голубоглазый блондин. Алена маленькая, но невероятно ладная. Черные глаза, черные прямые волосы до плеч.
   — Знакомьтесь.
   — Алеша? — подаю я руку парню.
   — Откуда вы знаете его имя? — удивленно смотрит на меня Йоси.
   — Просто назвала наугад первое, что показалось мне подходящим для этого юноши.
   — И угадали... — Его рукопожатие крепкое, властное.
   Ручка Алены маленькая, но тоже сильная. Они по-прежнему светятся счастьем — эти два взрослых ребенка. Картина их недавнего совокупления вновь встает у меня перед глазами.
   — Может, вы меня откуда-то знаете? — спрашивает Алеша, по-своему расценив мою задумчивость.
   — Нет. Просто любуюсь вами обоими. Вы очень красивые.
   — Спасибо. Пойдемте, мы покажем вам наш дом.
   — С удовольствием.
   Замечаю едва скрываемый восторг в глубоких карих глазах Йоси. Дом. Это действительно их Дом.
   — Сколько у нас времени? — спрашивает Алена.
   — Все время, что есть в мире, — отвечаю расхоже израильской поговоркой.
   — Это хорошо. А если серьезно? — Алена може сказывать про интернат бесконечно.
   — В три часа мне нужно быть в Хайфском Технионе, в лаборатории, где делают спутник.
   — Невероятно! Какое везение! — Алеша восторженно смотрит на меня.
   — Почему?
   — Мне тоже нужно быть сегодня в этой лаборатории, а у нас никто не едет в Хайфу до обеда. Возьмете меня с собой?
   — Конечно. Ты мне и дорогу покажешь. Ничего, что я на «ты»?
   — Да, так даже лучше.
   — Зачем тебе в лабораторию?
   — Он там подрабатывает бесплатно.
   — В смысле?
   — Алеша хочет заниматься космонавтикой. Он и документы подал на аэродинамический факультет. Послезавтра сдает психометрический тест.
   — Там высокий проходной балл?
   — Очень высокий. Если не поступлю, осенью пойду в армию.
   — Поступишь! Кого же еще принимать, если не такого отличника, как ты! Знаете, как он разбирается в астрономии! Бредит звездами! Он и мне о небе рассказывает. Вот если бы вы ночью приехали, я бы вам показал, где какая звезда живет, как она называется. А еще лучше, поедемте с нами в следующие выходные в пустыню Негев. У нас экскурсия от интерната. Там такие звезды огромные и близко-близко над песками! — Алена тараторит без умолку, не отпуская Алешиной руки.
   — Я видела звезды в Негеве... — Не удержавшись от нахлынувшей волны тепла, провожу ладонью по шелковистым смоляным волосам Алены. — Правда, мне никто не рассказывал, как они называются и где живут.
   — Ну вот видите, а мы расскажем. Нужно лечь на землю и смотреть в небо долго-долго.
   — И рассказов хватит на всю ночь?
   — На много ночей! На всю жизнь...
   Тяжелая, невыносимая грусть пыльным облаком опускается на мои веки.
   Выходим из здания в залитое солнцем пространство интерната. Голубая вода бассейна искрится в радужных лучах. Из глубины деревьев доносятся звуки электрогитары и неровные юношеские голоса:
   Моя любимая девочка,
   Ты еще будешь счастлива.
   Моя любимая девочка,
   Единственная, прекрасная...
   Господи! Умоляю тебя! Дай мне когда-нибудь возможность показать Гере пустыню Herев и эти звезды — огромные, как мерцающие блюдца! Звезды, которые валяются прямо на песчаных барханах и словно смеются над тобой, что они так близко, а ты не можешь к ним прикоснуться. Господи! Дай мне случай подарить Гере пустыню Негев, чтобы он ощутил ее колоссальную силу, ее бесконечную мудрость. Дай мне шанс познакомить его с теми, кто влюбился в эту пустыню и не может с ней расстаться, как я не могу расстаться с Герой. Я давно уже далеко от него — — за четыре тысячи километров, но постоянно возвращаюсь к нему, как эти полусумасшедшие, которые приезжают в Негев и до изнеможения занимаются там медитацией, сливаясь с великой силой пустыни. Это невозможно понять, если не побывать там и не почувствовать самому, как невозможно понять, в чем сила Геры.
   Я хочу лежать на плече у Геры и рассказывать ему о звездах над пустыней Негев! Или слушать ее бездонную тишину и его густой бас, утопающий в холодных песках.
   Так появляются несчастные люди.
   — Что? — Алена смотрит на меня. Кажется, последние слова я произнесла вслух.
   — Есть такая еврейская книжка «Заветы отцов». Там написано: кто счастлив, кто герой, кто мудрый.
   — И кто же? — интересуется Алеша.
   — А кто для тебя важнее?
   — Герой...
   — Герой — это тот, кто способен победить себя, свою плоть, свою сущность, свои желания, свое естество.
   — А кто счастливый? — торопится Алена.
   — Счастливый тот, кто удовлетворен своей долей. Следовательно, если человек желает чего-то несбыточного, он становится несчастным.
   — А кто мудрый?
   — Мудрый тот, кто способен учиться на ошибках других.
   — Леха! — кто-то зовет парня из соседнего корпуса.
   — Я должен помочь ребятам. Новые столы в школу привезли — надо разгрузить. Вам Алена дальше все расскажет, а мы еще в машине поговорим, когда поедем в Технион.
   — Хорошо.
   Он убегает. Алена смотрит ему вслед.
   — Любишь его?
   — Очень! Больше всех на свете!
   — А он тебя?
   — Не знаю...
   — Я видела, как вы занимались любовью.
   — Когда?!
   — Когда вошла в интернат. Брела по аллее, услышала голоса... свернула. А если бы Йоси увидел?
   Алена опускает глаза, но тут же справляется с собой. Смотрит на меня жестко, вызывающе:
   — Хотите написать про разврат в интернате для новых репатриантов? Сенсацию ищете? Молодая журналистка. Прославиться спешите?
   — Откуда такое представление о молодых журналистках?
   — Была тут одна... ивритоязычная. Ходила, выспрашивала, сколько изнасилований в год, сколько абортов, сколько наркоманов. Не дама, а счетная машина.
   — И написала что-то?
   — Написала. Йоси из-за этой дуры чуть не уволили. Мы письмо в его защиту писали. Триста сорок девять подписей. Потом суд был. Опровержение в газете.
   — Слава Богу, правда восторжествовала?
   — Да. Статья про интернат на первой странице. Заголовок аршинными буквами, а опровержение — на последней. Три строчки мелким шрифтом.
   — Значит, оклеветала вас журналистка?
   — Да. Они с Йоси в одном классе учились. Она его десять лет любила. А он ее не любил.
   — Отверг?
   — Наверное, это так называется. И женился на Ципи. Он с Ципи в армии познакомился. У них любовь с первого взгляда и на всю жизнь.
   — Как у вас с Алешей?
   — У нас больше похоже, как у Йоси с этой журналисткой.
   — Почему?
   — Потому что я его люблю больше всех на свете, а он... Он мне ни разу не сказал, что любит.
   — И ты думаешь, что есть другая девушка?
   — Нет никого, но есть этот дурацкий спутник, о котором вы будете писать во второй статье... Есть звезды и много-много книг, которые он без конца читает.
   — Алена, честное слово, это вещи несопоставимые. Ты и спутник. У каждого мужчины должно быть в жизни важное дело. Работа, которая его увлекает. Это стержень мужчины. Кстати, у женщины тоже должно быть что-то важное, помимо любви.
   — Нет ничего важнее любви. Во всяком случае для женщины...
   Она смотрит на меня упрямо, черноглазый ребенок, сполна хлебнувший разного в свои семнадцать лет.
   Она, наверное, права. Нет ничего важнее любви. И все же я продолжаю упорно спорить с ней, словно с самой собой.
   — У женщины должна быть своя жизнь, независимая от жизни мужчины, которого она любит, иначе, если мужчина исчезает даже на небольшое время, наступает опустошение. Невыносимое опустошение. Такое, что не хочется жить...