Корсунская Жанна. У кого как...

   — Может, родственники будут против?
   — Нет. Он говорил с ними.
   — На каком языке?
   — На иврите. Один немного понимает... Оказывается. В общем, все в порядке.
   — Тогда давай поговорим, потом пообедаем — и поедешь.
   — Да... поговорим, только умоюсь, чтобы спать не хотелось.
   Возвращаюсь в кабинет, сажусь напротив Вити в глубокое кожаное кресло. Времени мало, сразу задаю главный вопрос:
   — Значит, спутник не взлетит? Взорвется в верхних слоях атмосферы?
   — ...Да. Точно.
   Обалдеваю от его прямоты и осведомленности.
   — Откуда ты знаешь?
   — Дов брал меня с собой в Москву, когда подписывали договор с русскими.
   — Зачем?
   — Что «зачем»? Зачем брал или зачем подписывал?
   — Зачем брал? Сначала — зачем брал...
   — Чтобы я дал компетентное заключение: на этой ракете-носителе спутник действительно взорвется.
   — Бред.
   — Нет. Трезвый математический расчет.
   — Зачем, Витя?
   — Фира... Я не буду тебе сейчас рассказывать о трудностях эмигрантской жизни. Ты сама наверняка хлебнула всего этого выше крыши.
   — Мы — не эмигранты. Мы — репатрианты. Мы евреи, которые вернулись на свою историческую Родину. Сегодня утром, кстати, ты еще раз в этом наглядно убедился.
   —Да. Извини. Ты абсолютно права. Мы не эмигранты. Все, кто живет в Израиле, приехали сюда в какой-то момент. Все вернулись. Но одни раньше, а другие позже. С этим ты не можешь не согласиться.
   — Не могу.
   — И те, кто приехали раньше, уже съели свою долю дерьма. А мы еще нет.
   — И что?
   — Фира... Я, физик, кандидат наук, пять лет работал на мусорной машине, чтобы прокормить своих пацанов. Ты заметила, как быстро мы приехали в те трущобы в «Сайфе, как безошибочно я вывел тебя к нужному дому?
   — Да.
   — Это потому, что я знаю Хайфу как свои пять пальцев. Я объездил ее на мусорной машине вдоль и поперек.
   — Именно поэтому ты не отпустил меня утром одну?
   — Конечно.
   — Спасибо тебе.
   — Я ездил на мусорной машине с пяти утра до часу дня, потом возвращался домой, спал два часа и до двенадцати ночи учил иврит и читал новую научную литературу по астронавтике и астрофизике, чтобы не потерять научную квалификацию.
   — Ты пытался устроиться по специальности?
   — Конечно, пытался! Каждые два месяца я рассылал свое резюме в университеты и фирмы, хотя бы отдаленно подходящие моему профилю. Телефонный звонок раздался через пять лет. Телефонный звонок из хайфского Техниона. Это было как гром среди ясного неба.
   — Представляю себе.
   — Меня вызвали на собеседование, а через неделю я получил письмо, что принят на должность руководителя группы электронщиков в проекте по разработке и созданию первого израильского спутника.
   Витя закуривает трубку. Ему очень идет трубка. Она органично дополняет его классический образ ученого: точеные черты лица, интеллигентные манеры, борода. Я никогда не замечала, что у Вити красивые черты лица и руки. Нет, он не был таким в школе. Он очень изменился за эти годы. Может быть, благодаря Дворе? Или Израилю? Или тому и другому.
   — И что было дальше?
   — Дальше началась работа, о которой я мечтал всю жизнь. Ты познакомилась вчера с нашим коллективом. Девяносто процентов — русскоязычные новые репатрианты. Каждый из них два года назад либо подметал улицы, либо мыл полы, либо вкалывал на стройке.
   — Кто финансирует проект?
   — Частично государство. Но это и частный проект. Есть два миллиардера американских. Я не могу назвать их имена. Это их условие... Когда Дов взял меня в Москву, он объяснил мне одну очень простую вещь.
   — Какую?
   — Он спросил: «Виктор, где будешь ты, когда спутник будет в космосе?» — «Не знаю, — ответил я, — может быть, меня возьмут в какой-нибудь новый проект». — «А нового проекта по твоему профилю не намечается в ближайшие десять лет». — «Значит, придется вернуться на мусорную машину. Другой профессии у меня нет». — «Но есть способ продлить работу в Технионе на ближайшие три года и не возвращаться на мусорную машину». — «Какой способ?» — «Очень простой. Мы купим у русских старую ракету-носитель, непригодную для нашего спутника. Закончим, как положено, конструировать спутник. Запустим его. Спутник по техническим причинам взорвется. Заметь, виноваты в этом будут русские. Спутник будет выполнен идеально. Взорвется. Такое бывает. Иногда спутники и космические корабли взрываются в верхних слоях атмосферы». — «И что тогда?» — «Тогда нам выделят деньги на разработку и создание еще одного спутника. То есть еще три года безбедной жизни обеспечены». — «А если не дадут деньги?» — «Во-первых, есть немало причин, из-за которых деньги дадут: гораздо легче получить финансирование под что-то конкретное, уже существующее, во что уже вложены средства серьезных организаций. Кроме того, это престиж израильтян и страны — израильский спутник должен бороздить пространства Вселенной. И потом, мы-то сделаем его идеально, он взорвется не по нашей вине. Это будет доказано специальной комиссией по расследованию. И последнее: американские дяди очень любят новых репатриантов. А второй спутник будет еще более совершенен, чем первый». — «Но если все-таки не дадут денег на второй спутник?» — «Не дадут так не дадут. Вернешься на мусорную машину на три года раньше».
   — Витя... Но это же чудовищно!
   — Да. Я тоже опешил, когда Дов рассказал мне о своих планах. А потом подумал-подумал и понял, что он прав. Израильский спутник будет бороздить пространства Вселенной и фотографировать меня, своего создателя, разгружающего мусорные баки.
   — Неужели у него будут такие возможности?!
   — У него? Да. У него будут возможности. Собственно, почему будут? Уже есть. Он ведь почти готов. Через полгода запуск.
   — Кто-то еще из ученых, задействованных в проекте, знает, что спутник взорвется?
   — Так, как я, никто.
   — Откуда же Швыдко узнал об этом?
   — Это для меня загадка. Не представляю... Хотя, может, старые связи на Байконуре...
   — И что теперь с ним будет?
   — — Думаю, Дов уволит его, если он не уймется... Швыдко взяли полгода назад. Нам очень не хватало механика... хорошего механика. Вячеслав Семенович — гений в своей области. Надо отдать ему должное. Кстати, тот парень из интерната, Алеша, многому у него научился.
   — Значит, он и Алеше сообщил, что спутник взорвется?
   — Нет. Ему не сообщил.
   — Почему?
   — Я уговорил Швыдко не трогать парня. Зачем омрачать юношеские надежды! И какой Швыдко прок, если Лешка узнает?
   — Да... А остальные как реагируют?
   — Молчат. Держатся за свои места и не лезут не в свое дело. Кому охота спорить с начальством из-за кляуз какого-то Швыдко? Тем более договор с Россией никто из них не видел. Его и не положено видеть сотрудникам проекта. Запуск спутника совершенно не относится к теме его разработки.
   Мы молчим. Как странно все складывается. В детстве Витя спасал меня на контрольных, теперь вот я должна спасти его от мусорной машины. Должна ли?
   — ...Знаешь, мне наш главный редактор пообещал: если я принесу какую-нибудь информационную бомбу, меня зачислят в штат газеты на место одного журналиста, который уходит на пенсию.
   — Эта история отлично подходит для информационной бомбы.
   — Еще как... Помнишь, в седьмом классе ты объяснял мне математическое понятие бесконечности? Так понятно и просто объяснил.
   — Не помню. Как?
   — Нарисовал треугольник, а в нем еще один, а потом еще и еще. Этот треугольник был очень похож на очертания современного Израиля. И все остальные, которые внутри. Такие глубокие... до бесконечности. Вспомнил?
   — Нет.
   — Сегодня я вписала в этот треугольник еще один.
   — Понятно. Пойдем обедать, философ. Я тебе все рассказал, а ты поступай как знаешь.
   ... В девять вечера равнина уступает место Иудейским горам. Я приближаюсь к Иерусалиму. Теплое чувство Дома окутывает меня, как нежнейшее пуховое одеяло. Белые облака лежат на дороге. Светлячки огней мерцают в прохладном ночном воздухе.
   Что делать? Как поступить?
   Переключаю радио на религиозную волну. В этот ночной час знаменитые раввины обычно читают лекции, интересные лекции. Хочется отвлечься от своих гамлетовских вопросов.
   «Жена — главный человек в доме, — звучит бодрый голос раввина, — жене нужно дарить подарки, выполнять ее желания, но самое важное — внимательно прислушиваться к ее просьбам, потому что просьбы жены — это всегда забота о сохранении целостности и покоя вашего дома. Приведу простой пример. Ты возвращаешься с работы уставший, раздраженный. Уже поздно. Садишься на диван, берешь газету, читаешь и засыпаешь. А что жена? Она весь день трудилась, заботилась о детях, готовила обед и ужин, убирала дом и ждала тебя, чтобы поделиться своими проблемами. И где ты? Ты рядом, но тебя словно и нет... Какой выход? Простой. Водить жену в ресторан или в кафе. Обязательно. Хотя бы раз в неделю, а если есть возможность, и чаще.
   Дети уложены спать. Всегда есть кафе недалеко от дома. Жена наряжается. Вы приходите вдвоем и вместе окунаетесь в теплую, красивую, уютную атмосферу. Садитесь за столик, заказываете пирожное, кофе и начинаете разговаривать. Вокруг много народу, оживление. За каждым столиком своя беседа. Но, заметьте, никто никогда не засыпает в кафе, каким бы усталым туда ни пришел.
   Вы пьете кофе, едите пирожные, и жена, ваша милая, принарядившаяся жена, спокойно делится с вами семейными проблемами, и вместе вы находите правильное решение».
   Облака оседают росой на придорожные сосны. Легкий воздух наполнен запахами розмарина.
   Да, точно, в кафе никто не засыпает. Хорошая идея для будущей семейной жизни. Эх, Гера, я уже знаю столько идей для счастливой семейной жизни, что могла бы осчастливить целое поколение.
   Переключаюсь на следующую религиозную волну. Голос раввина слышен не очень хорошо. Помехи из-за того, что дорога проходит в горах. Но слова зацепляют меня, начинаю напрягать слух.
   Раввин рассказывает о благодеяниях, которые может совершать человек.
   «Правильнее всего жертвовать деньги нуждающемуся так, чтобы он не знал, кто его облагодетельствовал. Человек, берущий подаяние, чувствует себя униженным и должным, но ведь вы жертвуете деньги не для этого, а прежде всего для себя. Как все, что делает человек, он делает в конечном счете для себя».
   Опять отвратительный треск в радиоприемнике. « „...Но самое большое благодеяние — помочь человеку найти работу. В таком случае вы даете ближнему свободу, независимость и возможность уважать себя, самому содержать свою семью, а это дорога к удовлетворению своей долей, к покою и счастью...“
   Треск опять захлестывает и без того слабый голос раввина, но словно какой-то щелчок раздается в моей голове...
   Неужели я позволю лишить Виктора и еще сорок ученых из новых репатриантов возможности работать над вторым проектом? Неужели я могу позволить себе стать причиной мучений и страданий этих людей? И они не будут иметь возможности еще три года заниматься любимым делом, жить в уважении и покое? Нет, конечно! Ни за что, никогда не встану я на их пути.
   А деньги? Огромные деньги государства и двух американских спонсоров? Деньги, о которых твердил Швыдко. Но разве предназначение денег не в том, чтобы давать людям возможность жить в уважении и свободе? Нет ничего важнее покоя и счастья человеческой души.
   Я еще найду свою сенсационную бомбу. Конечно, найду. Он поможет мне. Как помогал всегда. Мой Великий Всевышний. Я вдруг понимаю, что еще там, в горах Кармиэля, приняла это решение, а всю дорогу просто пыталась убедить себя.
   Нет, этому спутнику не суждено бороздить просторы Вселенной.
   Сотовый звонит не умолкая. Не хочется просыпаться. Если что-то важное, оставят сообщение, убеждаю себя во сне. Опять звонит. Который час? Может, что-то случилось? Не дай Бог...
   — Але...
   — Фира, здравствуй, это Алена.
   — О! Привет! Ты откуда звонишь?
   — Из интерната.
   — А... я думала, из Иерусалима.
   — Нет еще, но собираюсь приехать.
   — Когда?
   — В эту пятницу.
   — Прекрасные планы. Я тебя встречу на автобусной станции. Останешься у меня на субботу. Можешь?
   — Могу.
   — Очень хорошо! Отлично! Как у вас вообще дела?
   — Нормально.
   — Голос у тебя что-то грустный.
   — Алешу вчера в армию призвали.
   — Как это? Не прошел на аэродинамический?
   — Нет. Недобрал в психотесте. Его могли на многие факультеты взять, кроме этого, а он не захотел на другие. В армию пошел.
   — В какие войска?
   — В боевые. Но точно еще не знаю куда. Сейчас будет проходить курс молодого бойца.
   — Понятно. Продержись до пятницы. Не грусти, ладно?
   — Постараюсь.
   — И выброси из головы свои дурацкие опасения по поводу Алешиных знакомств с другими девушками.
   — С другой девушкой.
   — Алена, пожалуйста...
   — Ладно... постараюсь.
   — Что еще? Ты что-то еще хочешь мне сказать.
   — Да... Спутник взорвался. Тот, что Алеша делал.
   — Надо же. А почему?
   — Какая-то авария произошла при выводе его на орбиту.
   — Ясно. Жаль...
   — Лешка чуть не плакал, когда узнал.
   — Бывает. Слава Богу, людей в спутнике не было.
   — Да. Это точно. Одни железки дорогущие.
   — Приезжай, Аленушка, я буду ждать.
   — Приеду.
   Выключаю сотовый. Сон как рукой сняло. Взорвался значит. Звоню Вите.
   — Привет.
   — Привет.
   — Поздравляю с успешным завершением проекта.
   — Спасибо.
   — Когда это произошло?
   — Две недели назад.
   — Ты все видел?
   — Да. Я был на запуске. Хватит, Фира, и так кошки на сердце скребут.
   — А что со Швыдко?
   — Уволили его через два дня после твоего приезда. Он потом телегу ректору накатал, но Дов объяснил, что Швыдко не справлялся с работой, его уволили, и он мстит за увольнение.
   — Слушай, Витя, теперь уже поздно об этом говорить, но почему ты не попробовал тогда, до увольнения, объяснить Швыдко всю ситуацию?
   — Ты с ума сошла! Он же коммунист закостенелый... Конченый. У него одна-единственная извилина в башке, и та в виде серпа и молота. Государственные деньги, народные средства... Непрошибаемый чувак.
   — Ясно... А как с деньгами на новый спутник?
   — Дов сейчас этим занимается.
   — Россия будет платить Израилю компенсацию за нанесенный ущерб?
   — Да, но это гораздо меньше, чем сумма, которую они получили за ракету-носитель. Короче, не волнуйся, те парни, что продавали, в убытке не остались. Тут у нас с ними полное взаимопонимание. Если бы такое взаимопонимание между Россией и Израилем было на высшем уровне, мы бы уже Белку со Стрелкой на альфа Центавра заслали. Короче, Довчик, он хоть и доктор географических наук, на самом деле заслуживает Нобелевской премии за изобретательность.
   — Он — доктор географических наук? Почему же именно он возглавляет проект по конструированию спутника? Мне представляется это не его специальность...
   — Фирочка, дорогая, он ведь не конструирует спутник, а только руководит работами... и деньги достает. Добывает... Нам... Ну и себе, конечно.
   — И как, успешно?
   — Думаю, да. Вчера один из двух пожертвователей к нам из Америки прикатил. Поддержать ученых из новых репатриантов. Русских ругал. Говорит: как это они вас, евреев, облапошили! Отличный дядька. Энергия из него плещет во все стороны! Семьдесят пять лет, а выглядит! Женская половина нашего коллектива вокруг него порхает беспрерывно. Говорят, заряжаются положительным отношением к жизни.
   — Помогает?
   — Пока да. Завтра жена его прибудет. Может, и наша мужская братия порхать начнет.
   — А жене сколько лет?
   — Сорок восемь. На фото — словно двадцать.
   — Хорошо, что он приехал.
   — Очень хорошо.
   — Как пацаны? Как Яков — мой новый юный друг?
   — Нормально. Бунтует. В первый класс пошел, через неделю забастовку в школе организовал.
   — Вот это да! Из-за чего?
   — Учительница сказала, что Израиль должен отступить к границам шестьдесят седьмого года, а территории отдать арабам. Он с ней спорить начал. Яков знаешь как спорит, стены трясутся.
   Она его из класса выставила, чтобы урок вести не мешал. Он домой приходит, говорит: «Папа, ты мне должен помочь написать три плаката. Нам учительница задала. Завтра игра какая-то будет интересная». Я и написал на больших белых листах то, что он мне сказал: «Да здравствует сильный Израиль!», «Свободу слова!», «Дайте права детям!». Яшка писать-то еще не умел тогда.
   — Круто.
   — Ага. Меня потом в школу вызывали.
   — Ты его ругал?
   — Я счастливый две недели ходил!
   — Почему?
   — Смелый мужик растет. Я бы на такое даже в десятом классе не решился.
   — Да. Израильский ребенок. А мне сейчас Алешина Девушка звонила. Алена. Говорит, его в армию призвали.
   — Ты знаешь, я так Леху уговаривал на другой факультет пойти, но он — ни в какую.
   — Теперь после армии поступит.
   — Поступит. Он упорный. Девушка его тоже ого! С характером...
   — Да. И толковая... Новый год через две недели, ты отмечаешь?
   — Нет. Только еврейский отмечаю осенью.
   — А мне до сих пор тридцать первого декабря грустно, очень снега хочется. Воздуха морозного, ядреного, Помнишь?
   — Помню. Запах у него такой особенный... Самый свежий.
   — Хрустящий!
   — Фира, запах не бывает хрустящий.
   — Не бывает... А в детстве был. Ты-то меня понял, надеюсь.
   — Я-то понял... Поезжай на Хермон, там уже две недели снег лежит.
   — На Хермоне снег, как у нас в Сибири в конце марта.
   — Точно. Не подходит для новогоднего.
   — Ладно, Витюша, удачи тебе в новом проекте.
   — Спасибо.
   — Ну все, пока. Дворе большой привет.
   — Нет, подожди, тебя в штат взяли?
   — Не взяли еще.
   — А тот пенсионер ушел на пенсию?
   — Ушел.
   — Значит, другого журналиста на его место взяли?
   — Угу. Но ты не расстраивайся, я тут еще курсы успешно заканчиваю «Презентация мероприятий». Много интересных предложений от разных компаний по производству всего на свете.
   — Очень голосок у тебя грустный.
   — Это тридцать первое декабря приближается.
   — А может, к нам приедешь на Новый год?
   — Не знаю... Не думаю...
   — А то приезжай, мы будем очень рады!
   — Может быть, спасибо, Витюша. Выключаю сотовый.
   Спутник... Алеша... Швыдко... А в прессе не было сообщения о том, что спутник разбился. Конечно, о чем писать-то. Вот если бы он бороздил Вселенную. Ладно, побороздит еще.
   Как хорошо, что через два дня приезжает Алена.
   В черных глазах Алены вся грусть еврейского народа.
   — Ты что, Аленушка?! Возлюбленный твой жив, здоров и невредим! Нельзя так убиваться!
   — Твой вот тоже здоровый и невредимый, и что с того? Можно подумать, ты радостная.
   — Ну ладно, у меня свои причины.
   — Свои. Такие же самые.
   — Мой возлюбленный за четыре тысячи километров от Иерусалима... И потом... Через две недели исполнится ровно десять лет, как я его не видела.
   — Ужас!
   — Ужас... А ты говоришь...
   — Десять лет! Как же ты выдержала?!
   — Не знаю... Не представляю... Понимаешь, человек ведь не сидит у окна в ожидании. Он живет. А жизнь выплескивает на него море проблем, которые нужно немедленно решать. Так летят дни, месяцы, годы.
   — Ты должна поехать к нему! — Алена хватает меня плечи и кричит вдруг так, что несколько прохожих удивленно оборачиваются: — Ты обязана! Обязана поехать к нему немедленно!
   — Алена, перестань орать.
   — Нет! Ни за что! Десять лет — это огромный срок! Ты должна увидеть его!
   — Зачем?
   — Чтобы что-то понять для себя.
   — Что понять?
   — Что ты действительно любишь его!
   — Конечно, люблю. Его невозможно не любить.
   — Нет, может быть, это давно стало твоей мечтой, просто мечтой, миражом, с которым ты живешь все эти годы. Может быть, он изменился и теперь совсем другой, не такой, каким ты его помнишь и любишь. Нет! Ты изменилась за десять лет и воспринимаешь все иначе. Фира, пожалуйста, где у вас тут поблизости агентство по продаже билетов? Я уверена, что можно успеть. Заказать билет на тридцать первое декабря, как раз на Новый год. Пожалуйста. Если у тебя нет денег, я могу одолжить. Мне мама месяц назад прислала тысячу долларов. Отдашь потом, когда будет возможность.
   — Нет, Алена, спасибо, Я не могу ехать туда.
   — Ты просто трусишь. Ты боишься разрушить свою мечту. Но это необходимо, чтобы жить дальше. Это необходимо тебе теперь. Поехали, умоляю, поехали в агентство. Я так хотела сделать для тебя что-то хорошее, что-то важное, по-настоящему важное. — Она оглядывается по сторонам и моментально находит нужную вывеску: — Вон, смотри! Даже ехать не надо. Агентство «Гранат». Хорошая компания, известна всей стране. — Она крепко сжимает мою руку.
   А ведь она права, эта маленькая женщина. Тысячу раз права. Я должна увидеть Геру. Я могу сделать себе такой подарок. Я заслужила его, в конце концов. И потом, увижу настоящий январский снег... Хотя у меня и одежды-то нет подходящей.
   Алена не отпускает мою руку ни на секунду. Через несколько минут мы уже сидим напротив миловидной сотрудницы агентства «Гранат». Она что-то ищет в голубом пространстве компьютера, наконец удовлетворенно улыбается:
   — Да, есть билет на тридцать первое декабря. Назад когда собираетесь?
   — Есть билет на пятое?
   — Фира, ты что, обалдела! У тебя на все лишь три дня выпадает!
   — А больше и не нужно, чтобы все понять... И потом, у меня одиннадцатого января важное мероприятие, а к нему готовиться основательно надо.
   — Какое?
   — Потом расскажу.
   — Девушка, оформляйте билеты, — приказным голосом говорит Алена.
   — Да-да, оформляю. Паспорт, пожалуйста.
   — У меня только водительские права с собой.
   — Пока права подойдут, а как у вас с визой?
   — Визу нужно?
   — У вас есть российское гражданство?
   — Нет. Я знаю, сейчас восстанавливают, но я еще не сделала этого. Как-то не нужно было...
   — Мы успеем восстановить. Успеем за две недели, — тараторит Алена, — у Йоси консул знакомый есть. Он с ним все время на связи. Оформляйте билеты, девушка.
   Через полчаса мы выходим из агентства. Январский буйный ливень обрушивается на Иерусалим.
   — Ого! И зонта нет!
   — Бежим! Тут близко до моей машины.
   Потоки желтой воды стремительно несутся по асфальту. Ветер рвет на части зонты, как годовалый малыш бумажные игрушки. Внедряемся в машину. Включаю обогрев, радио.
   — Кайф... — Алена блаженно откидывается на сиденье.
   — Возьми там полотенце сзади.
   — Спасибо. — Вытирает промокшие волосы.
   Я смотрю на потоки дождя, омывающие лобовое стекло машины, и вдруг отчетливо понимаю, что первого января увижу Геру.
   — Фира...
   — Что?
   — Ты должна позвонить ему сегодня или в крайнем случае завтра. У тебя есть его телефон?
   — Я помню его наизусть.
   — Номера могли поменяться за десять лет.
   — Могли. Это неважно. Я не буду ему звонить.
   — Но ведь его может не оказаться в городе. Люди иногда уезжают в командировку или в отпуск.
   — Уезжают.
   — И что тогда?
   — Тогда я его не увижу. Зато увижу снег. Настоящий январский снег. Пургу... Метель... Я тебе очень благодарна, Аленушка, за то, что ты затащила меня в это агентство. — Достаю из сумочки билеты на самолет. Смотрю на них как на что-то сверхъестественное, волшебное. — Всего две недели...
   — А если его не будет в городе?!
   — Значит, не суждено.
   ...Прошел уже целый месяц после моей поездки в Россию, а все события до сих пор перед глазами.
   Аквамариновое море в иллюминаторе самолета, припудренное тончайшими барашками облаков, сменяется густыми плотными горами снегов над черными лесами...
   Я появилась на пороге его кабинета. Повернула замок в дверях. Сбросила шубу и шапку и не в силах больше сдерживаться припала к его губам...
   Он нисколько не изменился за эти десять лет.
   А я?
   Он хотел сделать это тут же в кабинете, но мне не подходило место, где побывали десятки женщин. Я не была предметом развлечения. Тогда он не понял, в чем причина, но потом...
   Я сказала Гере, что жду его в гостиничном номере, и он примчался туда раньше меня. Он даже успел снять еще один номер на моем этаже. Оказалось, что в России гостей после одиннадцати вечера выгоняют.
   Я не помню, что мы делали эти три дня, кроме того, что ели, хохотали, говорили и занимались любовью. Да вот еще, гуляли по заснеженному городу. Конечно, играли в снежки, и я всегда побеждала, и меня не выбрасывали из команды. Покупали мороженое, от которого мои губы, и без того отвыкшие от морозов, превращались в деревяшки, но Гера быстро вдыхал в них жизнь, наверное, как когда-то Всевышний в уста Евы... Еще мы играли в слова и дорисовывали фигурки, чтобы получалось что-то конкретное.
   Я не помню, чтобы Гера оставил меня одну хоть на полчаса в течение этих трех дней. Отчетливее всего я помню теперь лишь острое, жгучее, почти невыносимое чувство счастья, которое, мне кажется, мы испытывали оба, отчего оно казалось еще острее и невыносимее.
   Мы не искали никаких разнообразий, занимаясь любовью. Гера лишь обнимал меня, и я уже была на грани оргазма. Хотя это слово вряд ли подходит к тому великому чувству, которое я испытывала, когда он прижимал меня к себе, а потом входил в меня, опутывая мою голову своими горячими ладонями и низким голосом:
   — Что? Что происходит?
   — Я люблю тебя. Очень-очень люблю.
   — Я снова нашел свой дом. Свой самый уютный дом. Мой настоящий Дом.
   Мы почти не говорили с Герой о моей жизни в Израиле или о его жизни здесь, словно боялись, боялись оба, что это напомнит нам о неминуемой разлуке.