— Однако первое время, я, как квалифицированный специалист, естественно, подвергал свои выводы сомнению и тщательному многоуровневому анализу.
Нэнси не могла этого видеть, но зал буквально не отводил от доктора глаз, и, явно чувствуя этот молчаливый и очень напряженный интерес, Левадовски начал говорить все громче и громче, постепенно переходя к самым патетическим нотам, на какие только был способен.
— Я, как всякий мыслящий человек, естественно, задавал себе вопрос: может ли Нэнси Дженкинс, мать двоих детей и жена полицейского, быть ассоциирована с жуткой историей доктора Джекила и мистера Хайда?! Может ли это нежное, ангелоподобное существо в считанные часы, а может быть и минуты, превращаться в монстра, сметающего все на своем пути?
Зал сидел, открыв рот.
— А потом я это увидел.
Кто-то охнул.
— Нет, — артистично повел рукой доктор, — у нее не выросли клыки, и она не обросла шерстью. Давайте оставим эти старые как мир сказки Голливуду. Но по-настоящему опытный специалист может о-очень многое увидеть в самом безобидном жесте и самом тихом слове.
— Ближе к сути дела, пожалуйста, — раздраженно оборвал доктора судья.
Левадовски смешался, но, получив ободряющий взгляд прокурора, взял себя в руки.
— Извольте. Нэнси Дженкинс определенно наделена яркими чертами эксплозивного психопата.. Собственно, этот патологический склад личности, «эго», как сказал бы Фрейд, образующийся в результате уклонения развития человека от нормального, часто из-за влияния неблагоприятных условий внутриутробного развития.
Нэнси тряхнула головой. Нет, отдельные слова и фразы она прекрасно понимала, но смысл речи в целом ускользал от нее начисто. А тем временем доктор говорил и говорил, и зал постепенно начал клевать носом и даже откровенно засыпать, а потом Скотта Левадовски как выключили, и даже прокурор с облегчением вздохнул.
— Спору нет, — после секундной паузы кивнул судья, — речь впечатляющая. Но из чего конкретно вы вывели ваше экспертное заключение?
Левадовски улыбнулся и кивнул в сторону прокурора.
— У обвинения есть прекрасная видеопленка, на которой Нэнси Дженкинс берут в заложницы. Просмотрите ее, ваша честь. Уверяю вас, все вопросы отпадут сами собой.
«Господи! Нет!» — охнула Нэнси, но в зал суда уже вносили видеомагнитофон и телевизор, и ей стало непреложно ясно, что прямо сейчас и состоятся ее торжественные похороны; что этот ожидающий ее прилюдный позор и есть последний гвоздь в ее гроб. И тогда она откинулась на спинку стула и захохотала — неудержимо и безостановочно.
— Нормальная истерическая реакция… — бормотал он себе под нос, пытаясь параллельно оценить, насколько реально обещанное Висенте Маньяни повышение до уровня заместителя главврача клиники.
«А что, у него связи хорошие… может, и выйдет что…» — решил он и, не без труда пробившись через гудящую толпу, двинулся к туалету. Шмыгнул в заветную дверь, подошел к писсуару и принялся расстегивать пуговицы.
В туалет зашел кто-то еще, и он машинально развернулся чуть в сторону, так, чтобы закончить свое дело вне пределов чужого взгляда.
— Левадовски… — позвали его со спины низким вибрирующим от напряжения голосом.
— Да? — с изумлением развернул он голову и убедился, что слух его не подвел: сзади стояла женщина — крупная, коротко остриженная, в безвкусном розовом платье с огромными тропическими цветами и с какими-то странными, словно колотыми шрамами по всему лицу. — Что вы здесь делаете, мэм?!
— Ты скотина, Левадовски, — покачала головой женщина.
— Выйдите! Я требую!
И тогда она развернула его, потянула на себя и, стиснув зубы, ударила коленом в пах.
Левадовски задохнулся от пронзившей все тело невыносимой боли и рухнул на колени. И тогда эта бабища ухватила его за волосы и развернула лицом к писсуару.
— Ты скотина, Левадовски, — с чувством повторила она и сунула его головой в мокрое фарфоровое ложе. — Это тебе за Нэнси, гад! Запомни это, Левадовски.
***
Поздно вечером третьего дня, когда обвиняемую вывезли из здания суда обратно в тюрьму, а все зеваки разошлись по домам, в комнате совещаний собрались трое самых важных во всей этой истории лиц — прокурор, Скотт Левадовски и мэр города Висенте Маньяни. Судья сразу объявил, что лично его это дело никак не касается, а потому что они решат, то он и огласит в качестве приговора.
— Значит, так, — положив крупные, покрытые черным волосом руки на стол, начал мэр. — Вопрос у нас простой: что с ней делать? У кого какие соображения?
— Она абсолютно нормальна, а потому подсудна, — пожал плечами Левадовски.
— Вы же сами сказали, что она психопатка, — удивился прокурор. — Как это… экспо… экспло…
— Эксплозивная, — не выдержал издевательства над термином Левадовски.
— Ну вот, — развел руками прокурор, — и как нам ее сажать с таким-то диагнозом? Ее, так получается, лечить надо.
Висенте заинтересованно слушал, но пока в разговор не встревал.
— Психопатия, строго говоря, не является заболеванием, — искоса глянув на мэра, пожал плечами Левадовски. — Я же говорил вам: это скорее патология социокультурного развития.
Прокурор сокрушенно покачал головой и тоже глянул в сторону мэра.
— Но если я ее посажу, у нее останется возможность подачи апелляции. А в клинике ее можно лет пятьдесят продержать, и никакая апелляция не поможет.
— Имейте совесть! — вспыхнул Левадовски. — Почему именно в клинике? И потом, с чего вы решили, что апелляцию удовлетворят?
И тогда мэр подал знак рукой, и оба спорщика смолкли.
— Второй может объявиться, — мрачно пояснил доктору мэр. — И необязательно здесь. А вы понимаете, что будет, если он даст признательные показания где-нибудь в Нью-Джерси?
— Что? — недоуменно уставился на него Левадовски.
— Что-что! — передразнил его Висенте. — Развалится все к чертовой матери! Я-то в этом НьюДжерси никто!
Все трое смолкли и некоторое время так и сидели, и наконец Висенте решился:
— Значит, так: сажать ее нельзя. Не приведи господь, если копы и впрямь этого потрошителя где-нибудь в другом штате возьмут. Но содержать эту стерву нужно под присмотром, и лучше, если подольше.
Левадовски недовольно крякнул.
— У меня и мест свободных нет, господин мэр! Было три, но недавно новых больных привезли… Куда я ее?
— Ты, главное, диагноз поставь, — с облегчением навалился на доктора прокурор. — А куда ее засунуть, мы найдем. Верно, Висенте?
Висенте неопределенно мотнул головой, но тогда уже взвился Левадовски.
— Ну уж нет! А если мой диагноз не подтвердят? У меня же репутация! Как вы не поймете?!
Висенте прислушался и энергично кивнул.
— Доктор прав. Другая клиника нам не подходит. Будем сажать в эту. Главное, чтобы публика видела, что она действительно невменяемая, а это сделать нетрудно. Кокаина я дам.
Левадовски шумно глотнул.
— Не надо мне вашего кокаина! Нельзя ей в такой ситуации кокаин!
— А что можно? — заинтересованно посмотрел на него мэр и, видя, что тот снова никак не может решиться выдавить из себя нужное слово, взбеленился: — Ты давай думай быстрее, док! У меня встреча на восемь вечера назначена, а я здесьс вами торчу!
Левадовски обреченно вздохнул.
— Есть у меня средство… Сделаю.
С фермером все было понятно, и в отделении для буйных к его приему давно уже приготовились. Девчонку, в принципе, следовало еще подержать в изоляторе, регулярно давая мочегонные препараты, но пройдут ли у нее галлюцинации в течение хотя бы двух-трех дней, Левадовски не знал — ЛСД, который она приняла что-то около полутора тысяч миллиграммов, порой давал о себе знать и через месяц, и через год.
Оставался Салли. Скотту Левадовски было искренне жаль этого простого, хорошего парня. Как показал тщательный медицинский осмотр, у него практически так и не развились яички, что, вероятно, и послужило искажению общей гормональной картины и формированию личности слабой, зависимой от авторитетов и практически неспособной к сколько-нибудь самостоятельному существованию.
Пожалуй, будь у Левадовски выбор, он бы так и оставил Салли где-нибудь при больнице — сначала в качестве пациента, лет на шесть-семь, а затем, к примеру, уборщиком. Но у Левадовски не было выбора; ему необходимо было срочно освобождать одно место — для Нэнси Дженкинс.
«Кстати, и для нее надо препарат приготовить, — вспомнил доктор. — И лучше, если заранее… что-нибудь в пудинг…»
— Вам надо подкрепиться, миссис Дженкинс. Сегодня приговор, а вам нужно быть сильной.
Нэнси смерила его почти ничего не видящим взглядом и снова опустила глаза в пол.
— Покушайте, прошу вас, — присел на корточки охранник. — И Бергман мне сказал, что вам лучше подкрепиться. Они там с Маргарет что-то придумали.
«Бергман? — шевельнулось в голове. — Что он мог придумать, когда все уже придумано?» — и все-таки взяла ложку.
А потом ее привезли в здание суда, и, странное дело, она действительно словно набралась сил, и впервые за много-много дней она смотрела в будущее с оптимизмом.
— Привет, ребята! — помахала она рукой сгрудившимся возле высокой лестницы суда копам. — Как дела?
— Спасибо, Нэнси, ничего… — ответили двое или трое, но остальные торопливо отвернулись.
— Не переживайте, ребята, — рассмеялась Нэнси, — Бергман что-то придумал, и я скоро выйду!
Копы, особенно те, что стояли позади, начали бурно перешептываться.
Нэнси провели в зал, усадили на стул, но ей все не сиделось. Она вертелась, разглядывала публику, а затем, так, словно видела небо впервые, уставилась в окно.
— Прошу всех встать, — громко произнес пристав.
Нэнси улыбнулась и ясно, словно с двух-трех футов увидела лежащую на подставке у места для допроса свидетелей Библию. Заповеданная самим богом священная книга, именем которой неведомый потрошитель убил столько человек, лежала на подставке мертвой безжизненной тушкой, позволяя лгать и подтасовывать факты.
— Встаньте, Нэнси, — помог ей подняться адвокат.
Она улыбнулась и равнодушно махнула рукой. Страх, которой только и правил этим миром, в очередной раз победил, но ей было все равно. Она думала об Иисусе.
Нэнси неплохо знала Новый Завет, а некоторые места могла пересказать наизусть, но только теперь задалась простым вопросом: а призывал ли Иисус бояться Отца Его? Было ли такое хотя бы однажды?
И едва она об этом подумала, как страницы Завета потекли перед ней, словно широкая серебристая река.
Нэнси узнавала здесь каждое слово, и от этого ее почти растворившаяся в мерцающем воздухе зала суда грудь переполнялась радостью и удивительным покоем.
— Принимая во внимание… и учитывая тот факт… — доносилось как из тумана, но ее все то, что происходило снаружи, ни в малой степени не интересовало.
«Страх»… «страх и трепет»… «страх божий»… — все эти многократно цитируемые матерью Нэнси слова и фразы без счета вспыхивали перед ней ярко-малиновым неоновым светом, но ни одно из них не принадлежало лично Иисусу — только его неверным, предавшим Его все как один ученикам.
— …принципы свободы и гуманизма… — донеслось до нее как сквозь вату… и Нэнси заплакала. Апостолы не просто предали Христа, они развернули все с точностью до наоборот, подменив заповеданную Иисусом любовь — страхом.
— Нэнси, держитесь! — прошипел прямо ей в ухо адвокат.
Нэнси громко икнула, обреченно махнула рукой и продолжила листать огненные страницы Завета… как вдруг… увидела то, на что уже и не рассчитывала!
«В любви нет страха», — в самом конце книги, напрочь опровергая все, сказанное остальными, упрямо провозглашал Иоанн Богослов — единственный, последовавший точно за Учителем.
Нэнси обмерла, и уже в следующий миг перед ней торжественным симфоническим аккордом прозвучала ключевая фраза отважного, как и его Великий Учитель, Иоанна: «Боящийся несовершен в любви».
— С принудительным содержанием в психиатрической клинике… — прогремел над притихшим залом приговор.
— Джимми… — зарыдала она, пала на колени и начала с громким, пронизывающим всю Вселенную стуком биться головой об пол. — Муж мой!!! Что ты с собой сделал?!
Собственно, весь ее бред в той или иной мере был сопротивлением реальности. Нэнси охотно и подолгу разговаривала с Христом как равная, довольно жестко отругала апостола Петра за предательство и напрочь отказывалась увидеть даже ухаживающую за ней медсестру.
Доктор Левадовски даже начал подумывать о такой радикальной мере, как электрошок. Да, частичная потеря памяти при этом была возможна, но в ее состоянии это бы воистину стало благом. И только непонятное, упорное, совершенно выводящее Левадовски из себя сопротивление главврача помешало этой вполне оправданной мере.
А потом она открыла глаза и посмотрела на доктора ясным, спокойным взглядом.
— Я в клинике? — только и спросила она.
— Совершенно верно, — нервно потирая руки и молясь только об одном — чтобы она не выпала обратно, в древнюю Галилею, подтвердил врач.
— Понятно, — сказала она.
И все.
Она знала, что рано или поздно Левадовски ее убьет. И она знала, что он знает, что она это знает. Это и было его главным удовольствием. Как, впрочем, и ее.
Балансировать на самом краю жизни и смерти, бытия и небытия, себя и того, что приходит, когда она растворяется в Ужасе, было настолько… — Нэнси попыталась подобрать точное слово и не смогла… — настолько… ага! захватывающим, что все остальное, включая лицо Рональда в тот миг, когда он рассказывал о телевизоре, и даже Энни… на их последнем совместном барбекю… все это отходило на второй план, а затем попросту исчезало. Правда, тогда начиналось иное.
— Итак, — убедившись, что она «поплыла», склонился над ней доктор Левадовски. — Давай-ка начнем сначала. Когда ты в первый раз позавидовала фаллосу отца?
— Да, я помню! — отчаянно защищая то, что еще от нее оставалось, выдохнула она. — Это было летом 1941 года. Да, совершенно точно — летом. Он как раз вышел в летний душ, а я спряталась неподалеку.
Доктор Левадовски, невыносимо громко причмокивая, облизнул губы и со скрежещущим звуком поставил в блокноте жирную галочку.
— Хорошо, Нэнси, молодец. А когда ты впервые позавидовала фаллосам братьев?
Нэнси заметалась. Она забыла, что говорила в прошлый раз, а легенду следовало соблюдать, иначе сеанс терапии обязательно повторится.
— Ну? — придвинулся к ней доктор. — Так когда?
Ему отчаянно не хватало материала для задуманной статьи об учащающихся случаях фаллической одержимости, и только Нэнси могла поставить его в нужном количестве.
— Ну? — с угрозой придвинулся еще ближе доктор Левадовски, и пространство невыносимо болезненно сгустилось.
— В сороковом? — наугад выдохнула Нэнси и тут же поняла, что попала в точку.
— Хорошо… — отодвинулся Левадовски, и пространство, стремительно разряжаясь голубыми электрическими искрами, горячей жвачкой потянулось вслед за ним.
А потом было еще полтора часа напряженной «работы», и Левадовски, абсолютно довольный собой, отечески потрепал пациентку по щеке и вышел прочь.
Нэнси тяжело выдохнула и закрыла глаза. Через четыре часа ей предстоял следующий тур, и она должна была отдохнуть.
— Нэнси, ты ждешь меня? — прошептал ей в самое ухо Бенни.
— Конечно, жду, — через силу улыбнулась она.
— Тогда давай начинать.
«Еще слишком рано… — подумала Нэнси. — У меня еще четыре часа…»
— Что же ты, Нэнси? — больно ухватили ее за самый кончик носа. — Пора!
Она застонала, с трудом разлепила веки и увидела Бенни.
— Кто первый? Ты или я? — нетерпеливо склонился над ней Бенни.
«Придется вставать…» — обреченно подумала Нэнси.
— Конечно же, ты.
Бенни расплылся в улыбке и принялся расстегивать стягивающие ее тело ремни.
— Сейчас, Бенни… — задыхаясь от вожделения, пробормотал он сам себе и принялся отмыкать один замок за другим. — Потерпи, милый… еще немного…
Дверь наконец открылась, и Бенни затащил ее внутрь и бросился к покрытой клеенкой лежанке.
— Быстрее, Нэнси! Я уже не могу…
Нэнси заставила себя собраться. Она слишком долго, целых четыре проклятых месяца, к этому шла, чтобы позволять себе раскисать сейчас. По возможности твердым шагом подошла к лежанке, ударила Бенни по щеке и, раздраженно покрикивая на подвывающего санитара, начала пристегивать его ремнями.
— Боже! Я сейчас кончу! — простонал Бенни. — Поторопись, гадина!
Нэнси сдернула с крючка и налепила ему на виски электроды, прижала их неширокой, в три пальца, резиновой полосой, установила нужную плотность обхвата, повернула рубильник, сорвала с себя светло-серый больничный халат — единственное, что на ней было все это время, и забралась на изнемогающего от вожделения Бенни. Таковы были правила игры. Бенни испытывал оргазм только здесь, только так и, как он утверждал, только с ней.
— Давай! — азартно вскрикнул Бенни. — Ну?!
Нэнси усмехнулась, туго скрутила рукав халата и, сунув в рот Бенни зажим, рванула его на себя. Втиснула в рот любовнику столько дюймов рукава, сколько сумела, и спрыгнула на холодный кафельный пол. Сорвала с его пояса связку ключей и наклонилась к возмущенно завывающему Бенни.
— Полежи здесь, дорогой, а мне нужно отлучиться.
Нэнси действовала строго по плану. Первым делом, как была, нагишом, стараясь не громыхать связкой ключей, она прошла в комнату медперсонала и проверила все до единого шкафчики. Подобрала себе джинсы, удобные спортивные тапочки и веселенькую блузку и, пошарив по карманам, наскребла около семидесяти баксов наличными.
— Неплохо, — пробормотала она.
Затем, стараясь не стучать подошвами, Нэнси прокралась к сетчатому ограждению автостоянки персонала и, орудуя прихваченным в процедурном корпусе зажимом, кое-как разорвала несколько стальных нитей. Растянула разрыв, насколько смогла, и протиснулась на автостоянку.
Сегодняшний выбор оказался довольно небогатым, но она, нисколько не колеблясь, решила взять серо-голубой «Форд» заступившего сегодня на дежурство практиканта Билли — точь-в-точь такой, какой был у нее. Торопливо, едва не вырвав замок с мясом, вскрыла дверцу и ящерицей нырнула внутрь.
Обшарила панель и удовлетворенно вздохнула — один в один как у нее. Вырвала провода зажигания и, коснувшись ногой сцепления, соединила их вместе.
— Боже, который час? — простонал доктор. — Что, вообще, случилось?
— Твоя любимая пациентка сбежала, — холодно известил его главврач.
— Нэнси?! — подскочил в кровати Левадовски. — Но как?!
— Прорвалась через пост на машине Билли. Помнишь такого практиканта?
— Откуда у нее машина? — оторопел Левадовски и тут же понял, что это уже неважно. — Вы Маньяни сообщили?
— Это твой патрон, Скотти, а не мой, — зло усмехнулся главврач. — Я кому надо сообщу, а уж с Висенте и прочим дерьмом ты сам разбирайся.
Левадовски прикусил губу. Он уже представлял, что может начаться, если позволить ей уйти. Не говоря уже о статье. Он стремительно нажал рычаги, отрезая себя от разговора с уже не нужным главврачом, и начал набирать номер дежурного по муниципалитету.
— Дежурный лейтенант Шеридан, — отозвалась трубка.
— Это Левадовски! — выдохнул доктор. — Мне нужен мистер Маньяни.
— А что случилось? — искренне удивился офицер.
— У меня пациентка сбежала.
— Господи! — выдохнул офицер. — Нэнси, что ли?!
— Не твое дело, сопляк! — заорал уже теряющий рассудок от этой глупости Левадовски. — Немедленно сообщи Висенте!
В трубке наступило долгое молчание, а потом офицер весело хмыкнул и тихо, демонстративно сдержанно произнес:
— Ваше сообщение записано в журнал сообщений. Если вы хотите личных переговоров с мистером Маньяни, вам следует позвонить ему в девять утра.
В трубке пошли гудки, и Левадовски машинально глянул на часы. Они показывали 4.30. Это был конец, и уж кто-кто, а он, ее лечащий врач, знал, что Нэнси теперь не удержать.
Он ехал и ехал, по-хозяйски посматривая на города и поселки, фермы и старые брошенные заводы, голосующих возле мотелей шлюх и полицейские посты. Он знал, что бы ни случилось, она ждет его там, дома, в городе избранных — новом Иерусалиме.
Да, окружающие его люди, вечно спешащие согрешить еще разок — перед тем ли, как отправиться на работу, перед тем ли, как заснуть, — понятия не имели, что именно там, на юге, в маленьком, затерянном среди желтой техасской пустыни городке начнется новая история богоизбранного американского народа. И творить ее будет Он Сам, и вовсе не потому, что на Него снова снизошел господь, нет. Ибо невозможно снизойти на Самого Себя. Ибо Салли и был господом. Только теперь он это знал.
Впрочем, кое-что у нее все-таки было — восемьдесят тысяч американских долларов, так и не затребованных ни судом, ни Висенте Маньяни. И вот этого должно было хватить на все: и на одежду, и на документы, и на убежище.
Но, разумеется, вовсе не это было ее главной целью. Однажды лишившись всех, за кого можно было бояться, и пережив такой ужас, о каком даже не подозревали те, кто ее туда упек, теперь она была свободна — от всего, и сильна — как никто из них.
Да, Нэнси была совершенно уверена в том, что когда-нибудь ее снова возьмут, но перед этим… перед этим она заставит их испытать весь страх, на какой способен каждый из них! Она доведет их до той самой границы, за которой исчезает все, кроме вселенского, поистине космических размеров ужаса. Потому что только тогда, повстречав его лицом к лицу, они перестанут бояться и станут людьми.
Она прибавила газу, лихо обогнала дребезжащий на кочке старый белый автофургон, по инерции промчалась еще пару миль, как вдруг внутри что-то словно щелкнуло, и она сбросила газ и аккуратно прижала машину к обочине. Она хотела начать прямо сейчас.
Нэнси развернула к себе зеркальце заднего вида, подкрасила губы, сунула украденную у неведомой медсестры помаду в украденную у нее же сумочку, достала из бардачка дорожный нож, немного взъерошила плохо промытые волосы и удовлетворенно цокнула языком. Даже такая, с коричневыми мешками под глазами и коротко, до мяса обрезанными ногтями, она была хороша.
А он, первый призванный познать всю сладость Вселенского бесстрашия, ее мужчина уже остановил свой белый автофургон прямо за украденным ею «Фордом» и вразвалочку приближался к водительской двери.
Эпилог
Нэнси не могла этого видеть, но зал буквально не отводил от доктора глаз, и, явно чувствуя этот молчаливый и очень напряженный интерес, Левадовски начал говорить все громче и громче, постепенно переходя к самым патетическим нотам, на какие только был способен.
— Я, как всякий мыслящий человек, естественно, задавал себе вопрос: может ли Нэнси Дженкинс, мать двоих детей и жена полицейского, быть ассоциирована с жуткой историей доктора Джекила и мистера Хайда?! Может ли это нежное, ангелоподобное существо в считанные часы, а может быть и минуты, превращаться в монстра, сметающего все на своем пути?
Зал сидел, открыв рот.
— А потом я это увидел.
Кто-то охнул.
— Нет, — артистично повел рукой доктор, — у нее не выросли клыки, и она не обросла шерстью. Давайте оставим эти старые как мир сказки Голливуду. Но по-настоящему опытный специалист может о-очень многое увидеть в самом безобидном жесте и самом тихом слове.
— Ближе к сути дела, пожалуйста, — раздраженно оборвал доктора судья.
Левадовски смешался, но, получив ободряющий взгляд прокурора, взял себя в руки.
— Извольте. Нэнси Дженкинс определенно наделена яркими чертами эксплозивного психопата.. Собственно, этот патологический склад личности, «эго», как сказал бы Фрейд, образующийся в результате уклонения развития человека от нормального, часто из-за влияния неблагоприятных условий внутриутробного развития.
Нэнси тряхнула головой. Нет, отдельные слова и фразы она прекрасно понимала, но смысл речи в целом ускользал от нее начисто. А тем временем доктор говорил и говорил, и зал постепенно начал клевать носом и даже откровенно засыпать, а потом Скотта Левадовски как выключили, и даже прокурор с облегчением вздохнул.
— Спору нет, — после секундной паузы кивнул судья, — речь впечатляющая. Но из чего конкретно вы вывели ваше экспертное заключение?
Левадовски улыбнулся и кивнул в сторону прокурора.
— У обвинения есть прекрасная видеопленка, на которой Нэнси Дженкинс берут в заложницы. Просмотрите ее, ваша честь. Уверяю вас, все вопросы отпадут сами собой.
«Господи! Нет!» — охнула Нэнси, но в зал суда уже вносили видеомагнитофон и телевизор, и ей стало непреложно ясно, что прямо сейчас и состоятся ее торжественные похороны; что этот ожидающий ее прилюдный позор и есть последний гвоздь в ее гроб. И тогда она откинулась на спинку стула и захохотала — неудержимо и безостановочно.
***
К объявленному судьей перерыву Скотт Левадовски чувствовал себя так, словно перекидал десять тонн кирпичей, но, тем не менее, впервые за много месяцев был по-настоящему удовлетворен.— Нормальная истерическая реакция… — бормотал он себе под нос, пытаясь параллельно оценить, насколько реально обещанное Висенте Маньяни повышение до уровня заместителя главврача клиники.
«А что, у него связи хорошие… может, и выйдет что…» — решил он и, не без труда пробившись через гудящую толпу, двинулся к туалету. Шмыгнул в заветную дверь, подошел к писсуару и принялся расстегивать пуговицы.
В туалет зашел кто-то еще, и он машинально развернулся чуть в сторону, так, чтобы закончить свое дело вне пределов чужого взгляда.
— Левадовски… — позвали его со спины низким вибрирующим от напряжения голосом.
— Да? — с изумлением развернул он голову и убедился, что слух его не подвел: сзади стояла женщина — крупная, коротко остриженная, в безвкусном розовом платье с огромными тропическими цветами и с какими-то странными, словно колотыми шрамами по всему лицу. — Что вы здесь делаете, мэм?!
— Ты скотина, Левадовски, — покачала головой женщина.
— Выйдите! Я требую!
И тогда она развернула его, потянула на себя и, стиснув зубы, ударила коленом в пах.
Левадовски задохнулся от пронзившей все тело невыносимой боли и рухнул на колени. И тогда эта бабища ухватила его за волосы и развернула лицом к писсуару.
— Ты скотина, Левадовски, — с чувством повторила она и сунула его головой в мокрое фарфоровое ложе. — Это тебе за Нэнси, гад! Запомни это, Левадовски.
***
Поздно вечером третьего дня, когда обвиняемую вывезли из здания суда обратно в тюрьму, а все зеваки разошлись по домам, в комнате совещаний собрались трое самых важных во всей этой истории лиц — прокурор, Скотт Левадовски и мэр города Висенте Маньяни. Судья сразу объявил, что лично его это дело никак не касается, а потому что они решат, то он и огласит в качестве приговора.
— Значит, так, — положив крупные, покрытые черным волосом руки на стол, начал мэр. — Вопрос у нас простой: что с ней делать? У кого какие соображения?
— Она абсолютно нормальна, а потому подсудна, — пожал плечами Левадовски.
— Вы же сами сказали, что она психопатка, — удивился прокурор. — Как это… экспо… экспло…
— Эксплозивная, — не выдержал издевательства над термином Левадовски.
— Ну вот, — развел руками прокурор, — и как нам ее сажать с таким-то диагнозом? Ее, так получается, лечить надо.
Висенте заинтересованно слушал, но пока в разговор не встревал.
— Психопатия, строго говоря, не является заболеванием, — искоса глянув на мэра, пожал плечами Левадовски. — Я же говорил вам: это скорее патология социокультурного развития.
Прокурор сокрушенно покачал головой и тоже глянул в сторону мэра.
— Но если я ее посажу, у нее останется возможность подачи апелляции. А в клинике ее можно лет пятьдесят продержать, и никакая апелляция не поможет.
— Имейте совесть! — вспыхнул Левадовски. — Почему именно в клинике? И потом, с чего вы решили, что апелляцию удовлетворят?
И тогда мэр подал знак рукой, и оба спорщика смолкли.
— Второй может объявиться, — мрачно пояснил доктору мэр. — И необязательно здесь. А вы понимаете, что будет, если он даст признательные показания где-нибудь в Нью-Джерси?
— Что? — недоуменно уставился на него Левадовски.
— Что-что! — передразнил его Висенте. — Развалится все к чертовой матери! Я-то в этом НьюДжерси никто!
Все трое смолкли и некоторое время так и сидели, и наконец Висенте решился:
— Значит, так: сажать ее нельзя. Не приведи господь, если копы и впрямь этого потрошителя где-нибудь в другом штате возьмут. Но содержать эту стерву нужно под присмотром, и лучше, если подольше.
Левадовски недовольно крякнул.
— У меня и мест свободных нет, господин мэр! Было три, но недавно новых больных привезли… Куда я ее?
— Ты, главное, диагноз поставь, — с облегчением навалился на доктора прокурор. — А куда ее засунуть, мы найдем. Верно, Висенте?
Висенте неопределенно мотнул головой, но тогда уже взвился Левадовски.
— Ну уж нет! А если мой диагноз не подтвердят? У меня же репутация! Как вы не поймете?!
Висенте прислушался и энергично кивнул.
— Доктор прав. Другая клиника нам не подходит. Будем сажать в эту. Главное, чтобы публика видела, что она действительно невменяемая, а это сделать нетрудно. Кокаина я дам.
Левадовски шумно глотнул.
— Не надо мне вашего кокаина! Нельзя ей в такой ситуации кокаин!
— А что можно? — заинтересованно посмотрел на него мэр и, видя, что тот снова никак не может решиться выдавить из себя нужное слово, взбеленился: — Ты давай думай быстрее, док! У меня встреча на восемь вечера назначена, а я здесьс вами торчу!
Левадовски обреченно вздохнул.
— Есть у меня средство… Сделаю.
***
Скотт Левадовски и в самом деле был перед нелегким выбором. Прямо сейчас в изоляторе содержались трое: пожилой фермер, перерубивший топором половину семьи — всех, кто не успел убежать; девчонка, наглотавшаяся «кислоты» и в результате беспрерывно галлюцинирующая уже третий день подряд, и Салли.С фермером все было понятно, и в отделении для буйных к его приему давно уже приготовились. Девчонку, в принципе, следовало еще подержать в изоляторе, регулярно давая мочегонные препараты, но пройдут ли у нее галлюцинации в течение хотя бы двух-трех дней, Левадовски не знал — ЛСД, который она приняла что-то около полутора тысяч миллиграммов, порой давал о себе знать и через месяц, и через год.
Оставался Салли. Скотту Левадовски было искренне жаль этого простого, хорошего парня. Как показал тщательный медицинский осмотр, у него практически так и не развились яички, что, вероятно, и послужило искажению общей гормональной картины и формированию личности слабой, зависимой от авторитетов и практически неспособной к сколько-нибудь самостоятельному существованию.
Пожалуй, будь у Левадовски выбор, он бы так и оставил Салли где-нибудь при больнице — сначала в качестве пациента, лет на шесть-семь, а затем, к примеру, уборщиком. Но у Левадовски не было выбора; ему необходимо было срочно освобождать одно место — для Нэнси Дженкинс.
«Кстати, и для нее надо препарат приготовить, — вспомнил доктор. — И лучше, если заранее… что-нибудь в пудинг…»
***
После того как у нее отняли все, Нэнси чувствовала себя, как пустая дубовая бочка, — ни мыслей, ни сожалений, ни надежд. Но затем пришел охранник, поставил на стол небольшую тарелочку с пудингом и улыбнулся.— Вам надо подкрепиться, миссис Дженкинс. Сегодня приговор, а вам нужно быть сильной.
Нэнси смерила его почти ничего не видящим взглядом и снова опустила глаза в пол.
— Покушайте, прошу вас, — присел на корточки охранник. — И Бергман мне сказал, что вам лучше подкрепиться. Они там с Маргарет что-то придумали.
«Бергман? — шевельнулось в голове. — Что он мог придумать, когда все уже придумано?» — и все-таки взяла ложку.
А потом ее привезли в здание суда, и, странное дело, она действительно словно набралась сил, и впервые за много-много дней она смотрела в будущее с оптимизмом.
— Привет, ребята! — помахала она рукой сгрудившимся возле высокой лестницы суда копам. — Как дела?
— Спасибо, Нэнси, ничего… — ответили двое или трое, но остальные торопливо отвернулись.
— Не переживайте, ребята, — рассмеялась Нэнси, — Бергман что-то придумал, и я скоро выйду!
Копы, особенно те, что стояли позади, начали бурно перешептываться.
Нэнси провели в зал, усадили на стул, но ей все не сиделось. Она вертелась, разглядывала публику, а затем, так, словно видела небо впервые, уставилась в окно.
— Прошу всех встать, — громко произнес пристав.
Нэнси улыбнулась и ясно, словно с двух-трех футов увидела лежащую на подставке у места для допроса свидетелей Библию. Заповеданная самим богом священная книга, именем которой неведомый потрошитель убил столько человек, лежала на подставке мертвой безжизненной тушкой, позволяя лгать и подтасовывать факты.
— Встаньте, Нэнси, — помог ей подняться адвокат.
Она улыбнулась и равнодушно махнула рукой. Страх, которой только и правил этим миром, в очередной раз победил, но ей было все равно. Она думала об Иисусе.
Нэнси неплохо знала Новый Завет, а некоторые места могла пересказать наизусть, но только теперь задалась простым вопросом: а призывал ли Иисус бояться Отца Его? Было ли такое хотя бы однажды?
И едва она об этом подумала, как страницы Завета потекли перед ней, словно широкая серебристая река.
Нэнси узнавала здесь каждое слово, и от этого ее почти растворившаяся в мерцающем воздухе зала суда грудь переполнялась радостью и удивительным покоем.
— Принимая во внимание… и учитывая тот факт… — доносилось как из тумана, но ее все то, что происходило снаружи, ни в малой степени не интересовало.
«Страх»… «страх и трепет»… «страх божий»… — все эти многократно цитируемые матерью Нэнси слова и фразы без счета вспыхивали перед ней ярко-малиновым неоновым светом, но ни одно из них не принадлежало лично Иисусу — только его неверным, предавшим Его все как один ученикам.
— …принципы свободы и гуманизма… — донеслось до нее как сквозь вату… и Нэнси заплакала. Апостолы не просто предали Христа, они развернули все с точностью до наоборот, подменив заповеданную Иисусом любовь — страхом.
— Нэнси, держитесь! — прошипел прямо ей в ухо адвокат.
Нэнси громко икнула, обреченно махнула рукой и продолжила листать огненные страницы Завета… как вдруг… увидела то, на что уже и не рассчитывала!
«В любви нет страха», — в самом конце книги, напрочь опровергая все, сказанное остальными, упрямо провозглашал Иоанн Богослов — единственный, последовавший точно за Учителем.
Нэнси обмерла, и уже в следующий миг перед ней торжественным симфоническим аккордом прозвучала ключевая фраза отважного, как и его Великий Учитель, Иоанна: «Боящийся несовершен в любви».
— С принудительным содержанием в психиатрической клинике… — прогремел над притихшим залом приговор.
— Джимми… — зарыдала она, пала на колени и начала с громким, пронизывающим всю Вселенную стуком биться головой об пол. — Муж мой!!! Что ты с собой сделал?!
***
Нэнси Дженкинс провела в состоянии беспрерывного бреда одиннадцать суток. Доктор Левадовски буквально сбился с ног, пытаясь вытащить чертову шлюху в реальный мир, и с каждым новым днем все больше убеждался, что она сопротивляется этому отчасти осознанно.Собственно, весь ее бред в той или иной мере был сопротивлением реальности. Нэнси охотно и подолгу разговаривала с Христом как равная, довольно жестко отругала апостола Петра за предательство и напрочь отказывалась увидеть даже ухаживающую за ней медсестру.
Доктор Левадовски даже начал подумывать о такой радикальной мере, как электрошок. Да, частичная потеря памяти при этом была возможна, но в ее состоянии это бы воистину стало благом. И только непонятное, упорное, совершенно выводящее Левадовски из себя сопротивление главврача помешало этой вполне оправданной мере.
А потом она открыла глаза и посмотрела на доктора ясным, спокойным взглядом.
— Я в клинике? — только и спросила она.
— Совершенно верно, — нервно потирая руки и молясь только об одном — чтобы она не выпала обратно, в древнюю Галилею, подтвердил врач.
— Понятно, — сказала она.
И все.
***
Первый же сеанс терапии с доктором Левадовски обрушил на нее такую невообразимо огромную волну страха, что Нэнси едва не задохнулась от наслаждения. Она смотрела, как он набирает в шприц лекарство, как протирает ей сгиб локтя, как медленно, с явным удовольствием вводит ей в вену сводящий ее с ума препарат, и космических размеров ужас обрушивался прямо в ее кровать и начинал отрывать от нее кусочек за кусочком.Она знала, что рано или поздно Левадовски ее убьет. И она знала, что он знает, что она это знает. Это и было его главным удовольствием. Как, впрочем, и ее.
Балансировать на самом краю жизни и смерти, бытия и небытия, себя и того, что приходит, когда она растворяется в Ужасе, было настолько… — Нэнси попыталась подобрать точное слово и не смогла… — настолько… ага! захватывающим, что все остальное, включая лицо Рональда в тот миг, когда он рассказывал о телевизоре, и даже Энни… на их последнем совместном барбекю… все это отходило на второй план, а затем попросту исчезало. Правда, тогда начиналось иное.
— Итак, — убедившись, что она «поплыла», склонился над ней доктор Левадовски. — Давай-ка начнем сначала. Когда ты в первый раз позавидовала фаллосу отца?
— Да, я помню! — отчаянно защищая то, что еще от нее оставалось, выдохнула она. — Это было летом 1941 года. Да, совершенно точно — летом. Он как раз вышел в летний душ, а я спряталась неподалеку.
Доктор Левадовски, невыносимо громко причмокивая, облизнул губы и со скрежещущим звуком поставил в блокноте жирную галочку.
— Хорошо, Нэнси, молодец. А когда ты впервые позавидовала фаллосам братьев?
Нэнси заметалась. Она забыла, что говорила в прошлый раз, а легенду следовало соблюдать, иначе сеанс терапии обязательно повторится.
— Ну? — придвинулся к ней доктор. — Так когда?
Ему отчаянно не хватало материала для задуманной статьи об учащающихся случаях фаллической одержимости, и только Нэнси могла поставить его в нужном количестве.
— Ну? — с угрозой придвинулся еще ближе доктор Левадовски, и пространство невыносимо болезненно сгустилось.
— В сороковом? — наугад выдохнула Нэнси и тут же поняла, что попала в точку.
— Хорошо… — отодвинулся Левадовски, и пространство, стремительно разряжаясь голубыми электрическими искрами, горячей жвачкой потянулось вслед за ним.
А потом было еще полтора часа напряженной «работы», и Левадовски, абсолютно довольный собой, отечески потрепал пациентку по щеке и вышел прочь.
Нэнси тяжело выдохнула и закрыла глаза. Через четыре часа ей предстоял следующий тур, и она должна была отдохнуть.
— Нэнси, ты ждешь меня? — прошептал ей в самое ухо Бенни.
— Конечно, жду, — через силу улыбнулась она.
— Тогда давай начинать.
«Еще слишком рано… — подумала Нэнси. — У меня еще четыре часа…»
— Что же ты, Нэнси? — больно ухватили ее за самый кончик носа. — Пора!
Она застонала, с трудом разлепила веки и увидела Бенни.
— Кто первый? Ты или я? — нетерпеливо склонился над ней Бенни.
«Придется вставать…» — обреченно подумала Нэнси.
— Конечно же, ты.
Бенни расплылся в улыбке и принялся расстегивать стягивающие ее тело ремни.
***
Они занимались этим по ночам — уже вторую неделю. Так уж вышло, что Нэнси оказалась единственной, разглядевшей, что на самом деле нужно черному санитару Бенни. Вот и сейчас Бенни, как всегда, отвязал ее от кровати, бережно поддерживая под руку, провел через восемь дверей, лишь немного задержавшись в саду, чтобы позволить Нэнси отдохнуть и подышать, протащил ее через весь двор и подвел к шестому процедурному боксу.— Сейчас, Бенни… — задыхаясь от вожделения, пробормотал он сам себе и принялся отмыкать один замок за другим. — Потерпи, милый… еще немного…
Дверь наконец открылась, и Бенни затащил ее внутрь и бросился к покрытой клеенкой лежанке.
— Быстрее, Нэнси! Я уже не могу…
Нэнси заставила себя собраться. Она слишком долго, целых четыре проклятых месяца, к этому шла, чтобы позволять себе раскисать сейчас. По возможности твердым шагом подошла к лежанке, ударила Бенни по щеке и, раздраженно покрикивая на подвывающего санитара, начала пристегивать его ремнями.
— Боже! Я сейчас кончу! — простонал Бенни. — Поторопись, гадина!
Нэнси сдернула с крючка и налепила ему на виски электроды, прижала их неширокой, в три пальца, резиновой полосой, установила нужную плотность обхвата, повернула рубильник, сорвала с себя светло-серый больничный халат — единственное, что на ней было все это время, и забралась на изнемогающего от вожделения Бенни. Таковы были правила игры. Бенни испытывал оргазм только здесь, только так и, как он утверждал, только с ней.
— Давай! — азартно вскрикнул Бенни. — Ну?!
Нэнси усмехнулась, туго скрутила рукав халата и, сунув в рот Бенни зажим, рванула его на себя. Втиснула в рот любовнику столько дюймов рукава, сколько сумела, и спрыгнула на холодный кафельный пол. Сорвала с его пояса связку ключей и наклонилась к возмущенно завывающему Бенни.
— Полежи здесь, дорогой, а мне нужно отлучиться.
* **
Нэнси действовала строго по плану. Первым делом, как была, нагишом, стараясь не громыхать связкой ключей, она прошла в комнату медперсонала и проверила все до единого шкафчики. Подобрала себе джинсы, удобные спортивные тапочки и веселенькую блузку и, пошарив по карманам, наскребла около семидесяти баксов наличными.
— Неплохо, — пробормотала она.
Затем, стараясь не стучать подошвами, Нэнси прокралась к сетчатому ограждению автостоянки персонала и, орудуя прихваченным в процедурном корпусе зажимом, кое-как разорвала несколько стальных нитей. Растянула разрыв, насколько смогла, и протиснулась на автостоянку.
Сегодняшний выбор оказался довольно небогатым, но она, нисколько не колеблясь, решила взять серо-голубой «Форд» заступившего сегодня на дежурство практиканта Билли — точь-в-точь такой, какой был у нее. Торопливо, едва не вырвав замок с мясом, вскрыла дверцу и ящерицей нырнула внутрь.
Обшарила панель и удовлетворенно вздохнула — один в один как у нее. Вырвала провода зажигания и, коснувшись ногой сцепления, соединила их вместе.
***
Доктору Левадовски позвонили уже под утро, и звонил лично главврач.— Боже, который час? — простонал доктор. — Что, вообще, случилось?
— Твоя любимая пациентка сбежала, — холодно известил его главврач.
— Нэнси?! — подскочил в кровати Левадовски. — Но как?!
— Прорвалась через пост на машине Билли. Помнишь такого практиканта?
— Откуда у нее машина? — оторопел Левадовски и тут же понял, что это уже неважно. — Вы Маньяни сообщили?
— Это твой патрон, Скотти, а не мой, — зло усмехнулся главврач. — Я кому надо сообщу, а уж с Висенте и прочим дерьмом ты сам разбирайся.
Левадовски прикусил губу. Он уже представлял, что может начаться, если позволить ей уйти. Не говоря уже о статье. Он стремительно нажал рычаги, отрезая себя от разговора с уже не нужным главврачом, и начал набирать номер дежурного по муниципалитету.
— Дежурный лейтенант Шеридан, — отозвалась трубка.
— Это Левадовски! — выдохнул доктор. — Мне нужен мистер Маньяни.
— А что случилось? — искренне удивился офицер.
— У меня пациентка сбежала.
— Господи! — выдохнул офицер. — Нэнси, что ли?!
— Не твое дело, сопляк! — заорал уже теряющий рассудок от этой глупости Левадовски. — Немедленно сообщи Висенте!
В трубке наступило долгое молчание, а потом офицер весело хмыкнул и тихо, демонстративно сдержанно произнес:
— Ваше сообщение записано в журнал сообщений. Если вы хотите личных переговоров с мистером Маньяни, вам следует позвонить ему в девять утра.
В трубке пошли гудки, и Левадовски машинально глянул на часы. Они показывали 4.30. Это был конец, и уж кто-кто, а он, ее лечащий врач, знал, что Нэнси теперь не удержать.
***
Салли бегал из штата в штат четыре месяца, а однажды ночью, когда пространство, сначала угрожающе сгустившись над ним, вдруг отпрянуло и потянулось прочь, словно горячая жевательная резинка, он понял, что время пришло. И уже через пару часов он купил на ближайшей свалке белый, дребезжащий от времени и испытаний автофургон, вывел его на трассу и отправился строго на юг.Он ехал и ехал, по-хозяйски посматривая на города и поселки, фермы и старые брошенные заводы, голосующих возле мотелей шлюх и полицейские посты. Он знал, что бы ни случилось, она ждет его там, дома, в городе избранных — новом Иерусалиме.
Да, окружающие его люди, вечно спешащие согрешить еще разок — перед тем ли, как отправиться на работу, перед тем ли, как заснуть, — понятия не имели, что именно там, на юге, в маленьком, затерянном среди желтой техасской пустыни городке начнется новая история богоизбранного американского народа. И творить ее будет Он Сам, и вовсе не потому, что на Него снова снизошел господь, нет. Ибо невозможно снизойти на Самого Себя. Ибо Салли и был господом. Только теперь он это знал.
***
У Нэнси было готово все. Нет, нигде еще не было спрятано новой подменной одежды, как нигде ее не ждали ни новые документы, ни надежное убежище. Но она столько раз прокручивала в гудящей от медикаментов голове то, что сделает; столько самых невероятных вариантов просчитывала, что теперь все шло как по маслу.Впрочем, кое-что у нее все-таки было — восемьдесят тысяч американских долларов, так и не затребованных ни судом, ни Висенте Маньяни. И вот этого должно было хватить на все: и на одежду, и на документы, и на убежище.
Но, разумеется, вовсе не это было ее главной целью. Однажды лишившись всех, за кого можно было бояться, и пережив такой ужас, о каком даже не подозревали те, кто ее туда упек, теперь она была свободна — от всего, и сильна — как никто из них.
Да, Нэнси была совершенно уверена в том, что когда-нибудь ее снова возьмут, но перед этим… перед этим она заставит их испытать весь страх, на какой способен каждый из них! Она доведет их до той самой границы, за которой исчезает все, кроме вселенского, поистине космических размеров ужаса. Потому что только тогда, повстречав его лицом к лицу, они перестанут бояться и станут людьми.
Она прибавила газу, лихо обогнала дребезжащий на кочке старый белый автофургон, по инерции промчалась еще пару миль, как вдруг внутри что-то словно щелкнуло, и она сбросила газ и аккуратно прижала машину к обочине. Она хотела начать прямо сейчас.
Нэнси развернула к себе зеркальце заднего вида, подкрасила губы, сунула украденную у неведомой медсестры помаду в украденную у нее же сумочку, достала из бардачка дорожный нож, немного взъерошила плохо промытые волосы и удовлетворенно цокнула языком. Даже такая, с коричневыми мешками под глазами и коротко, до мяса обрезанными ногтями, она была хороша.
А он, первый призванный познать всю сладость Вселенского бесстрашия, ее мужчина уже остановил свой белый автофургон прямо за украденным ею «Фордом» и вразвалочку приближался к водительской двери.
Эпилог
Оба крепко обнявшихся трупа нашла дорожная полиция, и первое, что пришло в голову патрульным, когда они увидели лежащую неподалеку новенькую Библию, — «Библейский потрошитель» вернулся! Вот только теперь он искромсал сразу двоих грешников: бежавшую из психиатрической клиники и одержимую мужскими гениталиями пациентку и на свою беду поддавшегося ее болезненному обаянию белого безработного.
Встревоженные копы сняли отпечатки с обеих машин и брошенных неподалеку предполагаемых орудий убийств и подтвердили свои худшие опасения: отпечатки «потрошителя» были повсюду!
Полицейские мгновенно оцепили район и подняли на ноги всех, кого смогли, — по всей территории штата. И лишь спустя сутки, когда эксперты по совету бывшего начальника местной полиции сняли отпечатки и с умершего от потери крови мужчины, стало ясно, что это и есть — «Библейский потрошитель».
Вот тогда все обстоятельства недавнего судебного процесса и всплыли в печати второй раз. Журналисты в голос констатировали: теперь так и не доказанная толком на суде связь Нэнси Дженкинс и «потрошителя» — налицо. К сожалению, лечащий врач обоих — доктор Левадовски бежал за пределы штата через час после исчезновения своей пациентки. А потому ни что свело их вместе, ни что заставило сражаться друг с другом не на жизнь, а на смерть, так и осталось тайной.
Впрочем, общественность сделала свой вывод: во всем виновно падение нравов. То самое падение нравов, из-за которого дети не слушают родителей и норовят все сделать по-своему, молодежь бредит лишь сексом и развлечениями, а зрелые люди вдруг начинают подумывать, что с Россией можно договориться по-хорошему.
И что с этим делать, знает разве что господь.
Встревоженные копы сняли отпечатки с обеих машин и брошенных неподалеку предполагаемых орудий убийств и подтвердили свои худшие опасения: отпечатки «потрошителя» были повсюду!
Полицейские мгновенно оцепили район и подняли на ноги всех, кого смогли, — по всей территории штата. И лишь спустя сутки, когда эксперты по совету бывшего начальника местной полиции сняли отпечатки и с умершего от потери крови мужчины, стало ясно, что это и есть — «Библейский потрошитель».
Вот тогда все обстоятельства недавнего судебного процесса и всплыли в печати второй раз. Журналисты в голос констатировали: теперь так и не доказанная толком на суде связь Нэнси Дженкинс и «потрошителя» — налицо. К сожалению, лечащий врач обоих — доктор Левадовски бежал за пределы штата через час после исчезновения своей пациентки. А потому ни что свело их вместе, ни что заставило сражаться друг с другом не на жизнь, а на смерть, так и осталось тайной.
Впрочем, общественность сделала свой вывод: во всем виновно падение нравов. То самое падение нравов, из-за которого дети не слушают родителей и норовят все сделать по-своему, молодежь бредит лишь сексом и развлечениями, а зрелые люди вдруг начинают подумывать, что с Россией можно договориться по-хорошему.
И что с этим делать, знает разве что господь.