Кортес Родриго. Пациентка

   Нэнси улыбнулась; пожалуй, случись ей попасть в эту ситуацию еще раз, она бы повторила все до деталей, даже если бы рядом с Джимми стояла куда как более решительная Роуз.
   Впереди показался маленький городок, в котором жила ее мама, и Нэнси обернулась.
   — Ну что, соскучились по бабушке?
   — Ага… — уныло протянули дети.
   Нэнси улыбнулась. Эта история повторялась каждое лето. Христианская забота, которую столь навязчиво умела проявлять ее мама по отношению к внукам, каждый раз повергала обоих детишек в страшное смятение. Только дня через три-четыре, освоившись, они объединялись, принимались давать решительный отпор и, сунув подарочные Библии под подушки, начинали целыми днями пропадать на речке — как и полагается в их возрасте.

***

   Салли следовал за своей будущей жертвой осторожно и на весьма значительном расстоянии. Он знал, что долго их отношения не продлятся — от силы час-полтора, и именно поэтому эти грядущие часы обретали для него сверхценное значение, и рисковать ими он не собирался.
   Лишь в самом конце пути, когда она уже въезжала в маленький, богом забытый городок, Салли запаниковал и существенно сократил дистанцию. Отметил, как она припарковала машину возле маленького, аккуратного домика, выглядывающего из зарослей огромного сада, и притормозил.
   Судя по тому, как по-хозяйски бросились к дому детишки, они здесь уже бывали. Когда эта шлюха закрыла машину и вслед за детьми исчезла в саду, Салли нервно сглотнул. Он понятия не имел, ни сколько она собирается здесь гостить, ни останется ли ночевать, и отчаянно боялся, что снова не сумеет наказать ее по заслугам.

***

   Встреча оказалась, как всегда, шумной. Мама была безумно рада, что Нэнси, невзирая на некоторые разногласия в религиозных вопросах, все-таки опять привезла детей на лето.
   Некоторое время она охала и сокрушалась над роскошным, заметным за полмили синяком Рональда, а уже через час ее почти профессиональный вербовочный навык начал срабатывать, и она — в который раз — напомнила детям о подаренных каждому из них экземплярах Священной Книги и принялась объяснять, почему так важно любить Иисуса так же сильно, как сам он любит их.
   Нэнси покачала головой и отправилась в сад. Села на старую, черную от времени, с детства знакомую скамью под огромным старым деревом, но привычного, всегда настигавшего ее здесь чувства покоя и гармонии не получила. Тогда она перебралась в гамак и, заложив руки за голову, уставилась на проглядывающее сквозь ветви бледно-голубое небо. И снова двух-трех минут пролежать не смогла.
   Нет, сад был все тот же — старый и величественный. Источник беспокойства находился внутри ее самой.
   «Из-за Джимми? — спросила она себя и поняла, что нет, не из-за него. — Может быть, мама…» — и снова покачала головой: маму она знала как облупленную, и к ее проповедям давно привыкла.
   Нэнси попыталась понять, что не так, и вдруг осознала, что ее гложет беспокойство, почти страх — непонятный, а от этого недоступный для преодоления и еще более противный; так, если бы на нее, со всеми ее грехами, прямо сейчас взирал с небес сам господь бог.
   Нэнси натужно рассмеялась и пошла через сад. Пожалуй, страх перед богом должен был стать самым сильным страхом человечества, ибо господь, если он и впрямь таков, каким его описывают, — единственное действительно непреодолимое препятствие на пути человека к абсолютному своеволию.
   Нэнси криво усмехнулась и сорвала с нависающей над тропинкой ветви листок. Будучи воплощенным своеволием сам — гневным и нетерпеливым, — бог создал человека в точном соответствии с собой — что называется, «по образу и подобию». Но вот своеволия своих тварей он почему-то не терпел, предлагая людям унылую альтернативу бесконечного терпения и смирения. Надо полагать, он и сейчас взирал на Нэнси с небес своей беспредельной гордыни, размышляя, какой страшной казнью будет карать столь схожую с ним самим Нэнси, когда она попадет к нему в лапы… то есть в руки, конечно.
   Нэнси остановилась, посерьезнела и, решительно тряхнув головой, лишь значительным усилием воли развеяла это наваждение.
   «Чертовщина какая-то!»

***

   Салли успокоился, лишь когда увидел Нэнси вдвоем с весьма похожей на нее хозяйкой огромного дома и догадался, что она приехала отдыхать к матери. Он прекрасно видел и то, как эта шлюха сидит на скамье, и то, как она лежит в гамаке, и только когда она вскочила и стремительно двинулась по тропе, потерял ее из виду и, вздохнув, опустил в срочном порядке и на последние деньги купленный в магазине бинокль.
   «А ведь эта шлюха — гордячка…» — внезапно подумал он, чувствуя, как по всему его телу разливается сладостная истома Предчувствия.
   У него еще никогда не было гордой шлюхи. Те, что проходили через его руки, с самого начала были готовы если не на все, то на многое… но теперь… — Салли потянулся, расправляя затекшие от долгой дороги члены, и вернулся с залитого ярким солнцем балкона в только что снятую по соседству с домом матери этой шлюхи комнату — теперь все будет иначе.
   Он вдруг подумал, что, вообще-то, мистер Левадовски почти во всем оказался прав. Именитый доктор сразу, с первого сеанса пообещал Салли, что, если тот будет выполнять все, что ему говорят, и, невзирая на дороговизну терапевтических сеансов, не пропустит ни одного, у него настанет совсем другая жизнь: умные, красивые женщины, хорошая работа и даже — ты не поверишь! — уважение.
   Салли улыбнулся. Предсказания сбывались одно за другим. Работа уже — лучше не надо, умная и красивая подруга — вот она, рукой подать, а уважение… что ж, когда-нибудь придет и уважение… дай только срок.

***

   Операция «Сеть» уже вовсю набирала обороты, когда на стол начальника местной полиции положили полученные из хьюстонской лаборатории сводные результаты последних экспертиз. Бергман взял в руки отчет, сразу же заглянул в конец и оторопел. Эксперты недвусмысленно утверждали: тот, кто порезался битым стеклом и во множестве оставил свои «пальчики» в разгромленном офисе «Маньяни Фармацевтик», и тот, кто поджег школьную канцелярию, — одно лицо. И это — женщина!
   Бергман непонимающе затряс головой. Его собственный сержант Джимми Дженкинс настаивал на том, что автоматом на выходе из здания школы ему угрожал невысокий, плотный и очень подвижный мужчина!
   Более того, представить, что устроить погром офиса могла женщина, Бергман категорически не мог! Он лично видел, что там камня на камне не оставили!
   — Чертовщина какая-то… — растерянно пробормотал начальник полиции и углубился в изучение дальнейших выводов хьюстонских экспертов.
   И вот дальше все было понятно. Эксперты однозначно утверждали, что колумбийскую проститутку Марию Перес и местного хулигана Джона Биллингема также убил один человек, но это, по крайней мере, был мужик; судя по характеру ранений, около пяти с половиной футов росту, физически крепкий.
   Итого у Бергмана отчетливо вырисовывались две слаженно взаимодействующие фигуры, женщина и мужчина; она — обычная погромщица и наводчица, а он — непосредственный исполнитель убийств и ее охранник. Она громит офис, он убивает взявшего итальянские деньги мальчишку шилом. Она поджигает канцелярию и уходит, а он, прикрывая ее отход, угрожает Дженкинсу автоматом.
   — Черт!
   До Бергмана только теперь дошло, что и в случае с покушением на Тальбота могла быть использована та же схема: женщина отвлекает внимание эксгибициониста на себя, а мужчина стреляет.
   Начальник полиции вздохнул. Схема была красивая, вот только Тальбот почему-то категорически не хочет рассказать все как было, а единственный задержанный оказался ни при чем. И ни улик, ни свидетелей. Но хуже всего было то, что выводы экспертов ни в малейшей степени не способствовали поимке этой чудо-парочки. Ни те, ни другие отпечатки в полицейских картотеках не значились. Напряжение в городе растет, а кто его подогревает, непонятно.
   Бергман ненавидяще зарычал, с раздражением сунул папку с выводами экспертизы в стол и целиком переключился на операцию «Сеть». Он был сыт этими «тайнами мадридского двора» по горло.

***

   Уже на второй день Нэнси поняла, что сыта этим «отдыхом» до тошноты. То ли сказывалась душная провинциальная и какая-то сектантская атмосфера всего этого городка, то ли все-таки — полный беспорядок в ее собственной душе… факт оставался фактом: куда бы она ни пошла, ей все время чудился чужой недобрый присмотр.
   Спасаясь от этого чувства, она ходила на речку и подолгу стояла на подвесном мосту, вспоминая, как в далеком детстве сигала отсюда вниз с закрытыми глазами, — чтоб было еще страшнее. Она пыталась читать и обнаружила, что ее буквально тошнит от всех этих слюнявых и ужасно длинных романов, где бедная, но правильно воспитанная и обязательно глубоко верующая девушка в конце концов бросала своего непутевого порочного дружка и находила истинное счастье в замужестве за трудолюбивым и тоже глубоко верующим мужчиной старше ее лет на двадцать.
   «Господи, гадость какая», — вздыхала она, ставя на полку очередной том и понимая, что ей почему-то всегда нравились как раз дерзкие и непутевые. Нет, она всегда знала, что замужество и флирт не одно и то же, но вот по сердцу ей были как раз те, кто менее всего годился в мужья, — такие, как Джимми много лет назад.
   Да, Джимми — такой, каким она его полюбила, — как муж и впрямь был ни к черту. На это ей указывали все ее подруги; это, как дважды два, буквально на пальцах доказала ее мать; да она и сама это знала — с самого начала. Кто бы тогда мог подумать, что не пройдет и пяти-шести лет, как Джимми растеряет и азарт, и отвагу и станет, пожалуй, лучшим изо всех возможных мужей — спокойным, надежным, рачительным и абсолютно скучным.
   И Нэнси понятия не имела, что с этим делать.

***

   Уже на второй день Салли знал о своей будущей жертве все, что надо. Он засек время, когда она проснулась, когда сходила в летний душ, выбежала вслед за детьми в сад, прогулялась перед завтраком, а затем отправилась на речку… И он еще и еще раз убедился в том, что она достойна самого страшного возмездия. Прячась за кустами, Салли многократно следовал за ней до самого подвесного моста через мелкую, желтую от осыпающейся с крутых берегов глины речушку. И он видел, как яростно бурлит в ней жажда греха.
   В первое утро она просто стояла на мосту и смотрела вниз. Днем, лениво взмахивая красивыми ровными руками, несколько раз переплыла речку туда и обратно. А потом, уже глубокой ночью, естественно, при полной луне, сделала такое, отчего почти круглосуточно наблюдавшего за ней в бинокль Салли бросило в пот.
   Ни с того ни с сего эта шлюха сорвалась с постели, в одном халатике бегом домчалась до реки, — он едва за ней поспевал! — сорвала с себя халат и как есть, без ничего, выбежала на мост и вскочила босыми ногами на ржавый от времени трос. Пару секунд, каким-то чудом удерживая равновесие, балансировала на тросе, а затем — Салли видел это в деталях — закрыла глаза и прыгнула вниз!
   Салли даже затрясло. Глубину грехопадения этой твари даже трудно было себе представить сколько-нибудь нравственному человеку. Она не просто испытывала господа; она бросала ему вызов! И если бы с ним была хотя бы удавка, Салли безусловно принял бы этот вызов немедленно, сейчас же!
   На подгибающихся от пережитых ощущений ногах он проследовал за ней обратно к ее дому и сквозь открытое настежь окно четверть часа наблюдал, как она, беспрерывно бормоча и взмахивая красивой кистью, — совершенно голая — ходит из угла в угол своей спальни, а затем понял, что он так больше не может!
   Не зная наверняка, что ему понадобится больше, Салли принес из машины шило, удавку, остро отточенную бритву и плотный полиэтиленовый пакет.
   «Может быть, сначала поиграть с ней в лошадки?» — подумал он, и сам же отверг этот вариант.
   Салли прекрасно понимал, что пострадать должна прежде всего гордыня, а вовсе не тело этой шлюхи. Это ведь лишь на первый взгляд казалось, что для нее вполне подходит игра в ту же «лошадку», или, скажем, в святого Себастьяна, когда уколов становится так много, что шлюха просто шалеет и начинает верещать, как свинья на бойне.
   «А почему бы и не в Себастьяна?»
   В этой идее было что-то заманчивое. Салли ведь сразу отметил, что на службу в местную церковь она не ходит — даже ради соблюдения общественных приличий. И если заставить эту безбожную шлюху пережить то же, что когда-то пережил великий святой мученик…
   «Нет, не годится!»
   Из тех важных уроков, что Салли почерпнул на сеансах мистера Левадовски, следовало, что только бесконечное терпение, глубокое уважение к предмету исследования и непрестанный труд могут помочь мужчине целиком раскрыть душу женщины… Но вот терпения-то ему сейчас как раз не хватало, — слишком уж велика была клокотавшая в груди ярость.
   Он ведь прекрасно помнил, кто виноват в первом грехопадении мужчины, и вполне отдавал себе отчет, кто невидимой черной тенью стоит за спиной каждой женщины! От одной мысли об этом по спине Салли пробегала холодная волна, а сам он исполнялся глубоким самоуважением. Бросить вызов самому нечистому… это стоило многого. Но главное, когда это все-таки происходило и само зло, извиваясь и корчась у его ног, начинало просить пощады, он сам исполнялся такой мощи, такого глубокого чувства конечной правоты, какого не мог испытать более нигде.
   Салли улыбнулся; он был уверен, что едва ли каждый десятый из так называемых мужчин хоть однажды рисковал позволить себе испытать это чувство. Нет, он нисколько не винил их за слабость — каждому свое. Просто порой ему страстно хотелось, чтобы все эти придурки узнали, с кем на самом деле все эти годы встречались — в школе, на работе, в коридорах многоквартирных домов… Потому что лишь тогда они поймут, как заблуждались на его счет.
   «Сегодня же ночью! — решил Салли. — Немедленно! Сейчас же!»

***

   К вечеру уходящего дня, когда примчавшиеся с речки дети, клюя носом от нестерпимого желания немедленно упасть и заснуть, мыли ноги, Нэнси решилась.
   — Я поеду.
   Она расцеловала детей и стремительно взбежала по лестнице в свою спальню, чтобы упаковать необременительный багаж. И ровно в тот миг, когда она захлопнула за собой дверь спальни, Салли понял: пора!
   Черной легкой тенью он скользнул к разделяющей сады изгороди, сдвинул в сторону серебристую от времени, обожженную солнцем доску и протиснулся на заветную территорию. По толстым корявым веткам быстро и бесшумно взобрался на старое, огромное дерево и остановился, чтобы передохнуть. Отсюда до окна было всего ничего — шесть-восемь небольших шагов, но сделать их он пока не решался — толстенная ветка качалась и тревожно похрустывала.
   — Давай, Салли, — тихо, вполголоса приказал он себе. — Доверься господу! Ну же!
   И едва он сделал первый шаг, Нэнси окинула свою спальню последним прощальным взглядом, подхватила чемодан, сбежала вниз по скрипучей деревянной лестнице, тепло попрощалась с мамой, стремительно прошла через двор и села в машину. Бросила последний взгляд на дом, в котором выросла, и вдруг почувствовала невыразимое облегчение — как если бы ей перестали смотреть в спину.

***

   Когда Салли услышал, как хлопнула дверь, он сразу почуял неладное и быстро двинулся по ветке. Дошел, вцепился руками в подоконник и замер. В спальне было совсем темно, но он уже почему-то был уверен, что эта комната пуста.
   А потом хлопнула вторая дверь — входная, затем он услышал характерный звук отъезжающей легковой машины, и в его глазах поплыли разноцветные круги. Салли бросился вдоль по ветке назад, оцарапав руки и живот, стремительно съехал по стволу вниз, пробежал по саду, выскочил на дорогу и яростно скрипнул зубами — «Форда» возле дома уже не было.
   Чертова шлюха! Смылась!
   Салли бросился в соседний двор, не без труда завел свою колымагу и двинулся вслед медленно оседающим на дороге клубам пыли. Выскочил на ведущую за город трассу, утопил педаль газа до упора и спустя несколько минут радостно ухнул. Впереди, у самого горизонта поблескивала в багровых лучах заходящего солнца маленькая отдающая голубизной точка.
   — Да куда ты от меня денешься?! — возбужденно хохотнул он. — Думаешь, Салли дурак? Думаешь, Салли тебя не найдет? Хо-хо!

***

   Выехав за город, Нэнси задумалась. Ей совершенно не хотелось возвращаться домой — по крайней мере, до тех пор, пока большинство ее вопросов остаются без ответа. И, подчиняясь этому своему состоянию, она просто съехала с трассы возле придорожной пиццерии и остановила машину. Зашла под навес, заказала пиццу и стакан красного вина и задумчиво уставилась в багровый горизонт.
   Вечерняя пустыня была на диво хороша, а стоящие неподалеку две старые, выгоревшие палатки у дымящегося костра так остро напомнили ей давний поход вместе с Джимми, что Нэнси прослезилась и, не отдавая себе отчета в том, что делает, вместе с пиццей в одной руке и стаканом во второй, пошла прямо к палаткам.
   Это были хиппи. Они настороженно покосились в сторону незваной гостьи, однако когда она подошла, поздоровалась и так, словно знала здесь всех много лет, присела возле костра, настороженность сама собой растворилась, а ей тут же протянули сигарету с травкой.
   — Курни, фемина…
   Нэнси поставила стакан рядом, приняла сигарету и затянулась — впервые в жизни.
   «Осталось только напиться и сыграть с чертями в карты…» — сама собой возникла мысль, и Нэнси глуповато хихикнула.
   — Нормально пошла? — склонился к ней дружелюбно улыбающийся хиппи — борода по грудь.
   Нэнси охотно кивнула. Она пока ничего такого не ощутила, но обижать этих милых людей не хотелось.
   — Откуда ты? — потянувшись за сигаретой, поинтересовалась женщина справа.
   — От мамы сбежала, — хихикнула Нэнси и отдала сигарету.
   — Она тебя не любит? — затянувшись, вернула ей сигарету женщина.
   Нэнси приняла сигарету и задумалась.
   — Любит. Но Иисуса, наверное, любит больше.
   — Иисус — классный чувак, — вмешался «борода по грудь». — Он бы с нами курнул; это точно.
   Нэнси рассмеялась. По контрасту с гневливым и завистливым древнееврейским Яхве Иисус и впрямь смотрелся классным чуваком — такой и впрямь наверняка бы с ними курнул. Похоже, он, вообще, был единственным во всей Библии, кто и сам ничего не боялся, и других не пытался запугать.
   Нэнси глубоко затянулась, передала сигарету и вольготно раскинулась на прогретой за день земле. Иисус — молодой веселый мужик, плотник со склонностью к бродячему образу жизни, запросто водившийся с блудницами и рабами, пивший с ними на вечерях вино и откровенно презирающий церковную знать, и впрямь был отличным парнем. Он бы наверняка не пошел воевать во Вьетнам и, скорее всего, сидел бы сейчас вместе с ними — грязный и заросший, смакуя дешевое вино и высмеивая церковь и правительство.
   Нэнси задумалась о том, что бы она могла сказать ему, стала перебирать варианты, сама же отвечая на собственные вопросы — вместо него. И постепенно его внутренний, истинный образ вставал перед ней все ярче и ярче, пока не достиг осязаемой в буквальном смысле этого слова глубины.
   — Люби, как это делаю я, женщина! — хохотал он, обнажая крупные белые зубы и щуря круглые иудейские глаза. — А главное, ничего не бойся! Суди сама, разве можно полюбить то, чего боишься? А папе нужна любовь…
   И Нэнси содрогалась от сладострастного ужаса, поскольку слишком хорошо видела то, что категорически отказывался видеть он: бдящего с небес мстительного, мелочного и самовлюбленного Яхве, давно уже приготовившего для сына своего и шило, и острую, хорошего немецкого металла опасную бритву, и даже удавку с крупными узлами на концах.
   А потом пришли солдаты и, плача, начали прибивать Спасителя гвоздями, потому что только так его самого можно было спасти от еще более мучительной и еще более позорной смерти. И чем дольше они плакали, тем лучше Нэнси понимала, что Иисус и она давно уже стали одним целым, а поэтому солдаты плачут и о ней.

***

   Понимая, что с этой дороги она уже никуда не исчезнет, Салли принялся осторожно сокращать расстояние, а когда идущая впереди машина перевалила за бугор, снова утопил педаль газа до упора. Взобрался на холм и обмер: уходящее за горизонт асфальтовое шоссе было совершенно пусто!
   — Не-ет! — заорал он. — Где ты, тварь?!
   Салли ударил по тормозам, достал из бардачка недавно купленный бинокль, выскочил из фургона и принялся осматривать расстилающуюся на много миль полупустыню, как вдруг наткнулся взглядом на притулившийся возле дорожной пиццерии «Форд».
   — Слава тебе, господи!
   От сердца сразу отлегло. Он навел резкость. С такого расстояния этой шлюхи он разглядеть не мог, но в том, что «Форд» принадлежит ей, мог бы поручиться чем угодно.

***

   Мэр позвонил Бергману сразу же, как только узнал, что операция по задержанию рядовых членов мафии развернулась вовсю, то есть в четыре утра.
   — Ты представляешь, во что ты меня втянул? — холодно поинтересовался мэр.
   — Вполне, мистер Тревис, — на всякий случай отодвинул трубку от уха Бергман.
   — Но ты же их всех уже к обеду отпустишь! — не выдержал и рявкнул во все горло мэр.
   — Не всех, — не согласился Бергман. — Три-пять процентов я все-таки возьму в оборот, мистер Тревис.
   — И что дальше?! — заорал мэр. — Что будет дальше, я тебя спрашиваю?!
   — А дальше будет законность, — по возможности спокойно произнес Бергман. — Как вы и требовали.
   В трубке воцарилось молчание. Мэр, конечно же, понимал, что Бергман вовсе не простак, и если уж что-то делает, в этом должен быть какой-то смысл.
   — Ладно, черт с тобой. Но не дай бог, если ты ситуацию не удержишь! Вылетишь первым.
   В трубке пошли короткие гудки, а Бергман сел за стол и начал переосмысливать ситуацию, просчитывать разные варианты, а к девяти утра начал выходить на своих коллег из соседних округов.
   — Здорово, Джеймс, я тут «сеточку» закинул. На мелкоту. Не поддержишь?
   Как правило, коллега начинал расспрашивать, торговаться и в конце концов соглашался.
   — Ладно, Тедди. Но ты сам знаешь, у нас — не у вас, наркотиками, кроме хиппи, почти никто не балуется… Так что брать, считай, некого…
   Бергман понимающе улыбался.
   — Это я знаю… но думаю, если в твою сеточку два десятка колумбийцев или итальянцев ненароком залетят, тебя с работы не снимут?
   На том конце провода начинали хихикать, и чаще всего это означало признание того факта, что за колумбийцев с работы не снимают. И только встречая решительное сопротивление, Бергман сам сдавал назад.
   — Ладно. Пусть будут хиппи.

***

   Салли поставил машину в широком пологом овраге, находившемся от пиццерии футах в трехстах. Вытащил и тщательно проверил все свое снаряжение и под защитой темноты меньше чем за час прокрался почти к самому костру.
   Его шлюха сидела возле костра и то плакала, то глупо, истерически хохотала. Собственно, здесь все были «под кайфом» — и заросший бородой по грудь парень, и две его подружки с длинными, заплетенными в тощие косы волосами, а уж тот, чьи босые ноги торчали из палатки, судя по их абсолютной неподвижности, был и вовсе невменяем.
   Салли язвительно улыбнулся. Лично он не употреблял наркотики никогда, даже когда недолгое время жил в Нью-Йорке, но вот к чему это приводит, видел частенько, а потому был уверен: еще час или два, и он сможет взять ту, за которой пришел, голыми руками. А может быть, даже и раньше.
   Он переполз к росшей неподалеку группе мелких кустов и расположился поудобнее. Доктор Левадовски всегда говорил, что если человек не будет создавать себе ненужных трудностей, любое дело станет проще втройне. И Салли был склонен с этим согласиться. Док вообще частенько говорил по-настоящему мудрые вещи.
   «Салли, — расхаживая по кабинету со скрещенными на груди руками, говорил он, — ты способен на большее…»
   Или вот: «Помни, Салли, ты не должен умалять себя только потому, что кто-то показался тебе сильнее или успешнее… я тебя заверяю, копни глубже, и тебе сразу станет ясно, как люди вокруг тебя несовершенны…»
   Никто и никогда не говорил Салли таких слов, и только благодаря этой постоянной поддержке он и отваживался пробовать еще и еще, «копнуть» этих шлюх поглубже, с каждым разом убеждаясь все больше и больше в том, что доктор прав, — действительно он и лучше, и сильнее каждой из них. Наверное, именно поэтому даже пятидесяти долларов за часовой сеанс было совсем не жалко.
   И только однажды док дал маху, вскользь упомянув о том, что не поддерживает насилие власти над человеком, даже если человек не совсем той социальной ориентации.
   Салли категорически не согласился. Он слишком хорошо помнил историю о том, как Моисей — святой человек, один из первых провозвестников бога, лично убил три тысячи язычников, наверняка таких же, как эти хиппи, — грязных, вечно обкуренных, вечно живущих в свальном грехе, а главное, поклоняющихся черт знает кому!
   «Нет, мистер Левадовски… — покачал тогда Салли головой. — Вы как хотите, а я человек богобоязненный и таких вещей никак простить не могу…»
   И вот надо же… — Салли прекрасно почувствовал это… — именно с того момента мистер Левадовски его даже как-то зауважал.