Страница:
Потом подошел ко мне и улыбнулся.
— Думаешь, отчего ворожцы смертным боем бьют за ворожбу без разрешения? Что будет, если всякий дурак чудес захочет и начнет жизнью разбрасываться, лишь бы увидеть небо в огурцах? Бойся своих желаний! Иногда боги наказывают не тем, что отворачиваются — тем, что исполняют желание!
— Но…
— Но иногда можно. — Потык постучал меня пальцем по лбу и лукаво сощурился. — А про небо в огурцах помни!
— Значит яблоневый сад в Беловодице?
— Ага…
Рассвело. Потык и сыновья быстро собрались, впрягли в телегу лошадей, собрали полог, уложили на место, вдоль бортов, опорные жерди. Уходя к ручью стирать полосы для перевязки, Гарька долго на меня смотрела, хитро щуря глазищи. Ночью что-то слышала, да не поймет, что именно. Как будто шумели, как будто кто-то кричал. И нет бы мне отвернуться… Язык ей показала.
А когда Потыковичи с нами распрощались и совсем было повернули на дорогу, с той стороны, откуда все мы пришли, раздался дробный топот. Лошади, много лошадей. Впереди облака пыли, что густо стлалось за путешественниками, шли с десяток конных. По всему видать, дружинные. Девять верховых, десятый… а не было десятого. Лошадь шла в поводу и упиралась изо всех сил.
— Проклятая скотина! — взревел дружинный, что вел непокорную лошадь в поводу, и огрел строптивицу плетью между ушами.
— А ведь ладная кобылка! — приложив руки к глазам, крикнул Тишай. — За что же так?
Ход остановился. На нас воззрились девять пар глаз, колючие, настороженные, руки на мечах.
— Впервые такое вижу! Все лошади как лошади, эта же… Уж сколько их в поводу перевел, сосчитать не возьмусь, тут же…
Тишай, что-то насвистывая, медленно двинулся к дружинным. Не доходя шага, остановился и дал кобыле себя обнюхать. Странно, однако, та не проявила беспокойства. Дружинные переглянулись. Чудеса, да и только. Потыкович ласково огладил вороную и чмокнул в шею. Кобыла всхрапнула и потянула носом над головой Тишая.
— Человечий пепел чует, — напряженно шепнул мне старик.
— Глазам не верю, — седобородый дружинный десятник сбил шапку на затылок и ожесточенно сплюнул. — Как Тихоню зарубили, Ладушка никого к себе не подпустила. Уж на что мы не чужие Тихоне, а и нас держала за чужаков. Чудеса, да и только!
— Тихоня, звали? — старик задумчиво почесал бороду, и мы многозначительно переглянулись.
Старший какое-то время молча смотрел на Тишая, потом развернув лошадь, подъехал ближе.
— Ловко у тебя получилось. Кто такой?
— Пахарь.
— А своим ли ты делом занят, пахарь? — десятник, оглядев Потыковича с головы до ног, отчего-то кивнул сам себе.
И будто гром среди ясного небо прозвучало: "Нет, не своим!" Я хотела громов и молний? Получила. Потык выступил вперед и еще раз отчетливо произнес: "Нет, не своим!" Все покосились на старика с недоумением, и только мы с непутевым лошадником знали, что к чему. Старик о чем-то пошептался с предводителем дружины и вернулся к сыновьям. Трижды поцеловал Тишая и даже слезу украдкой смахнул. Поняли все и остальные. Браться тепло попрощались, и только пыль встала, когда старшие хлопали младшенького по спине. Старик ничего мне не сказал, только улыбнулся в бороду. И, по-моему, одну слезу смахнуть забыл, на солнце блеснула…
Я долго смотрела вослед верховым дружинной десятки — с Тишаем она вновь стала полноценной — и обозу Потыковичей, что ушли почти друг за другом. Ушел в дружину Ратника Тихоня, на его место заступил Тишай… И если это просто случайность, готова съесть весь пепел, что остался на тризнищах.
Из палатки, шатаясь, вышел Тычок. С сомнением оглядел какую-то красную тряпку, проглядел на солнце, в сомнении покачал головой и бросил тут же. Я узнала тряпку. Взяла на руки и прижала к груди. Гарьки не было, бить не стала бы. Унесла Безродову рубаху к себе в шалаш и долго бездумно пялилась. Чего толку штопки считать? Носить ее он все равно больше не сможет. Вся расползается. И тут меня словно осенило! Рубаха! Сивому нужна новая рубаха! Встанет человек, а даже надеть будет нечего! Скорее молнии выпрыгнула из укрытия, в два скачка подлетела к палатке и сунула внутрь голову.
— Выдь на улицу, дело есть!
Тычок пожевал губу, однако вышел. Огляделся и напустился на меня:
— Чего шумишь!? Вот Гарька вернется, оба по шее полу…
— Давай деньги!
— Какие деньги?
— Хороши мы с тобой! Человек проснется, встанет, а ему надеть нечего! Не рубаха, а дырка на дырке! Поеду в город, новую возьму.
Старик смотрел на меня как на полоумную. Дескать, Безроду бы ворожца, а она про новую рубаху толкует!
— Давай, давай. Он встанет, обязательно встанет. Сегодня девятый день.
Егозливый старик огляделся, ужом порскнул в палатку и сунул мне в руку деньги.
— Красную! — только и услышала я.
На скаку оглянулась и крикнула:
— Обязательно красную!
Показала нашей коровушке язык — она как раз возвращалась после очередной постирушки — состроила рожу и, больше не оглядываясь, припала к шее Губчика.
Глава 2 Людоеды
— Думаешь, отчего ворожцы смертным боем бьют за ворожбу без разрешения? Что будет, если всякий дурак чудес захочет и начнет жизнью разбрасываться, лишь бы увидеть небо в огурцах? Бойся своих желаний! Иногда боги наказывают не тем, что отворачиваются — тем, что исполняют желание!
— Но…
— Но иногда можно. — Потык постучал меня пальцем по лбу и лукаво сощурился. — А про небо в огурцах помни!
— Значит яблоневый сад в Беловодице?
— Ага…
Рассвело. Потык и сыновья быстро собрались, впрягли в телегу лошадей, собрали полог, уложили на место, вдоль бортов, опорные жерди. Уходя к ручью стирать полосы для перевязки, Гарька долго на меня смотрела, хитро щуря глазищи. Ночью что-то слышала, да не поймет, что именно. Как будто шумели, как будто кто-то кричал. И нет бы мне отвернуться… Язык ей показала.
А когда Потыковичи с нами распрощались и совсем было повернули на дорогу, с той стороны, откуда все мы пришли, раздался дробный топот. Лошади, много лошадей. Впереди облака пыли, что густо стлалось за путешественниками, шли с десяток конных. По всему видать, дружинные. Девять верховых, десятый… а не было десятого. Лошадь шла в поводу и упиралась изо всех сил.
— Проклятая скотина! — взревел дружинный, что вел непокорную лошадь в поводу, и огрел строптивицу плетью между ушами.
— А ведь ладная кобылка! — приложив руки к глазам, крикнул Тишай. — За что же так?
Ход остановился. На нас воззрились девять пар глаз, колючие, настороженные, руки на мечах.
— Впервые такое вижу! Все лошади как лошади, эта же… Уж сколько их в поводу перевел, сосчитать не возьмусь, тут же…
Тишай, что-то насвистывая, медленно двинулся к дружинным. Не доходя шага, остановился и дал кобыле себя обнюхать. Странно, однако, та не проявила беспокойства. Дружинные переглянулись. Чудеса, да и только. Потыкович ласково огладил вороную и чмокнул в шею. Кобыла всхрапнула и потянула носом над головой Тишая.
— Человечий пепел чует, — напряженно шепнул мне старик.
— Глазам не верю, — седобородый дружинный десятник сбил шапку на затылок и ожесточенно сплюнул. — Как Тихоню зарубили, Ладушка никого к себе не подпустила. Уж на что мы не чужие Тихоне, а и нас держала за чужаков. Чудеса, да и только!
— Тихоня, звали? — старик задумчиво почесал бороду, и мы многозначительно переглянулись.
Старший какое-то время молча смотрел на Тишая, потом развернув лошадь, подъехал ближе.
— Ловко у тебя получилось. Кто такой?
— Пахарь.
— А своим ли ты делом занят, пахарь? — десятник, оглядев Потыковича с головы до ног, отчего-то кивнул сам себе.
И будто гром среди ясного небо прозвучало: "Нет, не своим!" Я хотела громов и молний? Получила. Потык выступил вперед и еще раз отчетливо произнес: "Нет, не своим!" Все покосились на старика с недоумением, и только мы с непутевым лошадником знали, что к чему. Старик о чем-то пошептался с предводителем дружины и вернулся к сыновьям. Трижды поцеловал Тишая и даже слезу украдкой смахнул. Поняли все и остальные. Браться тепло попрощались, и только пыль встала, когда старшие хлопали младшенького по спине. Старик ничего мне не сказал, только улыбнулся в бороду. И, по-моему, одну слезу смахнуть забыл, на солнце блеснула…
Я долго смотрела вослед верховым дружинной десятки — с Тишаем она вновь стала полноценной — и обозу Потыковичей, что ушли почти друг за другом. Ушел в дружину Ратника Тихоня, на его место заступил Тишай… И если это просто случайность, готова съесть весь пепел, что остался на тризнищах.
Из палатки, шатаясь, вышел Тычок. С сомнением оглядел какую-то красную тряпку, проглядел на солнце, в сомнении покачал головой и бросил тут же. Я узнала тряпку. Взяла на руки и прижала к груди. Гарьки не было, бить не стала бы. Унесла Безродову рубаху к себе в шалаш и долго бездумно пялилась. Чего толку штопки считать? Носить ее он все равно больше не сможет. Вся расползается. И тут меня словно осенило! Рубаха! Сивому нужна новая рубаха! Встанет человек, а даже надеть будет нечего! Скорее молнии выпрыгнула из укрытия, в два скачка подлетела к палатке и сунула внутрь голову.
— Выдь на улицу, дело есть!
Тычок пожевал губу, однако вышел. Огляделся и напустился на меня:
— Чего шумишь!? Вот Гарька вернется, оба по шее полу…
— Давай деньги!
— Какие деньги?
— Хороши мы с тобой! Человек проснется, встанет, а ему надеть нечего! Не рубаха, а дырка на дырке! Поеду в город, новую возьму.
Старик смотрел на меня как на полоумную. Дескать, Безроду бы ворожца, а она про новую рубаху толкует!
— Давай, давай. Он встанет, обязательно встанет. Сегодня девятый день.
Егозливый старик огляделся, ужом порскнул в палатку и сунул мне в руку деньги.
— Красную! — только и услышала я.
На скаку оглянулась и крикнула:
— Обязательно красную!
Показала нашей коровушке язык — она как раз возвращалась после очередной постирушки — состроила рожу и, больше не оглядываясь, припала к шее Губчика.
Глава 2 Людоеды
Верна уехала, и Тычок вздохнул. Слава за это богам, уж больно глаза она Гарьке намозолила, того и гляди, случится еще одно смертоубийство. Старику и одного болящего вышло много, еще неизвестно, кто помрет раньше. Ох, девка, учудила, ох учудила!
Неопределимых голов мужичок почесал загривок. А ведь правду сказала, девятый день заканчивается. Дадут боги, хоть вздохнет Безрод громче обычного. Думал балагур, жизнь отлетает, когда рухнул Сивый под ударом Верны. Да так и было, оба упали. Гарьку старик уговорил никому об этом не рассказывать, но отпустил сознание едва не раньше Безрода. Испугался. Столько боли по полю разлили, что замутило старика. За какие прегрешения Сивому такое выпало? Когда же дадут человеку пожить спокойно?
— Уже вернулась, Гарюшка? Быстро ты!
— Крови меньше, потому и быстро. А где эта… неужели уехала? Наконец-то!
— Нет, милая, Верна в Срединник умчалась. Говорит, встанет человек, осмотрится, а надеть и нечего. Рубаха под мечами вся расползлась. Дырка на дырке. А дырки зачем латать? Правда, ведь? Нужна новая рубаха, как пить дать, нужна!
— Не о рубахе нужно думать! Лучше бы ворожца привела, а еще лучше сменяла бы жизнь на жизнь! Одним хорошим человеком прибыло бы, одной гадиной стало меньше!
— Так прибудет еще! Сегодня девятый день, Гарюшка!
— Жаль ворожца притащить нельзя! Плюнула бы на все и притащила из города! Стал бы упираться — надела мешок на голову и бросила, как скотину, поперек седла!
— Сама ведь знаешь, Безродушка не велел. Сказал, дескать, все оставь, как есть. Выживу — выживу, а нет — так захотели боги. Мол, это и будет самое верное знамение.
— Он ведь только нам запретил, а ей нет!
— Верна тоже девка не глупая. Видела, небось, что мы ворожца не привели, вот и подумала, что для того есть особая причина. Соображать надо!
— Как ты все за нее объяснил!
— Так разве Безродушка выбрал бы глупую?
Гарька промолчала, отошла, присела у Безрода. Ей, бедняге, тоже нелегко приходится. Неопределимых годов мужичок, чего только не видел, а тут растерялся. Ни слова Гарька не говорит, что у нее внутри — поди пойми. Чего за Сивым таскается, чего хочет, на что надеется? И самое главное — любит или нет? Баба все же. За то время, что вместе бредут, ни словом не обмолвилась. Кремень!
Заполдень Тычок погнал Гарьку спать, сам сел у Безрода. Сидел и вспоминал. Жизнь свою безрадостную. Сына. Жену, безвременно погибших. Что в жизни видел? Хорошего — только с воробьиный носишко. Горемыка, недотыкомка, везде, как кость в горле. Сделай то, принеси это, пошел вон, старая развалина. Вот тебе, Тычок, и ласка! А появился Безрод, и ровно лето для старика началось. Тепло стало, будто согрелся. Уж как в Сторожище ни пугали… дескать, взгляд у Сивого мерзлый, значит — недобрый. Убьет и как звать не спросит. Оставит под кустом и даже не погребет, как подобает. А сколько раз отвечал злым языкам, дескать, гол, как сокол, и взять нечего? Были бы полные сундуки золота — еще понятно, а так… И кто оказался прав? Видать, сами боги толкнули на ту дорогу, где Еська-дуралей расталкивал людей, не глядя под ноги…
С мысли сбил какой-то посторонний шум. Старик выглянул и обмер. Замечтался, не заметил, как стемнело. А по ту сторону поляны кто-то развел костер. Вот ведь нелегкая принесла! Безроду теперь покоя бы, нет же! Ходят и ходят! Тычок долго смотрел на костер, ждал, что новый сосед придет знакомиться да пустые руки показывать в знак добрых намерений — не дождался. Ночевщик все ходил вокруг огня, круги нарезал. В сумерках было плохо видно, старик так и не разглядел, кого судьба привела. Только и увидел длинную, черную одежду до самых пят. Вроде плащ, а может и не плащ.
…Поразили глаза Безрода. Холодные, синие. Словно в речной полынье небо отразилось. Будто глядишь в студеную воду, и самому холодно становится. А Еська-дурень потому осторожности не проявил, что вообще на людей не смотрел. Пялился поверх голов и никого не замечал. Всех считал ниже себя. За то и получил. Здрав Молостевич, долгих лет ему жизни, раньше всех разглядел в Безроде крутой нрав и остальных предостерег. Те четверо недоумков его не слышали, за что и поплатились. И глаз Безродовых не видели, потому что ночью напали, а ведь всем известно — гляди человеку в глаза! Не удосужились даже интерес проявить, кого убить придется? Ну да боги им судьи. В Сторожище гудели, будто нечестивого свидетеля Безрод порешил прямо на судилище, на глазах князя и дружинных. Своими глазами Тычок не видел, но зря гудеть не стали бы. Так и не спросил, врут или правда?…
Что за напасть? Опять кого-то принесло? Так и есть, был один костер, стало два. Размечтался, дуралей, перестал держать ухо востро. Новые соседи встали по разным сторонам поляны. Вроде и дело нехитрое, сколько на этой поляне народу переночевало, а только что-то неспокойно стало Тычку. Заполучил в руки что-то стоящее и дрожал над ним, удачу спугнуть боялся. Береженого боги берегут. И Верна куда-то запропала. С нею всяко спокойнее. Как никак острый меч и пара крепких рук. Лишними не будут.
Когда совсем стемнело, Тычок услышал чужие крадкие шаги у самой палатки. Осторожно выглянул. Как будто ходит кто-то вокруг, травой шуршит.
— Никак в гости пожаловал, добрый человек? Чего же не объявишься? Травой в темноте шуршишь…
Спугнул. Экий нерешительный. Должно быть страшно одному ночью, вот и решил пососедиться, а как подошел, испугался больше, чем неведомых лихих людей. Бывает. Старик с досады плюнул. Оборвали. Так сладко мечтать… А когда Безрод заступился перед дружинными на княжьем дворе, Тычку словно под дых заехало. Так давно не чувствовал ничего и близко похожего, дыхание перехватило. Слезы в горле встали. Думал, так и жизнь окончится, в коровьем хлеву, в навозе, на сенце. Лишь бы Сивый на ноги поднялся. Все вместе выстроят дом. Большой и крепкий. Хлевок рядом поставят, для начала заведут пару-тройку коровенок. Бурую назовут Буренка, пегую — Пеструшка, черную — Ночка. Тычок сам доить станет, никому не доверит. А когда пойдут у Безродушки дети, на коленях станет катать, свистульку им вырежет, а байки рассказывать стережется, пусть подрастут…
— Экие соседи у нас робкие! Никак в гости не идут. Видать, придется самому идти.
Сбили с мысли. Ходят вокруг да около, заглянуть на огонек не решаются. Ничего, сам поглядит, кто такие. Кувшин браги, что купил у мимоезжего купчины, Тычок нашел в самом углу палатки, там, где и положил. Пригладил вихры, оправил рубаху и пошел. Спит Гарька, ну и пусть спит. Умаялась так, что даже во сне ничего не видит. Старик подошел к самому костру и замер. Сидит человек, косо таращится, почему косо — одного глаза не достает. Потерял где-то. Унесло страшным ударом, рубец толщиной с палец лежит на лице и пугает. Грива нечесана, рубаха давно не стирана, черный плащ, по всему видать, с чужого плеча, длинный, землю обметает. Сосед что-то жевал, молча покосился, подвинулся на бревне, дескать, садись.
— Доброго здоровья, хозяевам!
— И вам не хворать.
Голосище грубый, трубный.
— У меня и бражка с собой. Найдем дно кувшина?
— Бражка? — переспросил незнакомец. — Дело стоящее. Да вот беда, не показана мне бражка. Во хмелю буен становлюсь. Опасен.
И как зыркнет единственным глазом! У старика аж душа подсела, съежилась.
— Кто же ты будешь добрый человек?
Долго молчал, жевал. И с ножом управлялся ловко, будто шестой палец на руке, а не нож. Глодал копченого окорока, и лишь голую кость оставлял после себя.
— Человек, как человек, — наконец ответил одноглазый. — Голова, две руки, две ноги. Все как у людей, только глаз один.
— Бывает. Иного так разукрасит по жизни — удивляешься, как он вообще живет. Чем промышляешь? На купца не похож и вроде не пахарь.
Опять помолчал.
— Да разное.
Тычок был готов спорить на собственную голову — дружинный. Бывший дружинный. Шрам на лице — явно след меча, и ножом крутит, ровно собственным пальцем. Не так, чтобы здоров, но очень жилист. Настоящий дружинный был бы одет получше, этот же… неухожен, неустроен. Вон, волосища в пыли. Ровно бродяга мхом покрылся. Хотя сапоги на нем добротные…
— Сапоги сам тачал, — одноглазый будто мысли услышал, усмехнулся. — Оленья шкура. Сушил, дубил, на оленью жилу сшил.
Пить не стал, молчит ровно сыч. Странный он. Хотя… удивляться ли тому, что от людей прячется?
— Сам кто такой? — в единственном глазу незнакомца красными сполохами жили языки костра.
— Человек как человек, — старик развел руками. — Голова, две руки, две ноги. Все как у людей, только пожил больше.
— Один у костра? — бродяга кивнул на палатку и огонь перед ней. Наверное, не проснулась еще Гарька.
— Нет, — что-то перестал Тычку нравиться одноглазый. — Не один.
— Кто с тобой?
— Кто со мной — все мои.
Ишь ты, даже не назвался. Имя скрывает или обычая не знает? Что не знает — не похоже, значит, не хочет называться.
— Лошадей, гляжу, у вас три… — и зычно расколол кость на зубах.
— Сколько надо, столько и есть. Твою коняку что-то не вижу. Пастись отпустил?
Неприятный получается разговор. Не о том должны говорить добрые соседи. За каждым словом одноглазого будто потаенный смысл прятался.
— Ага, отпустил, — криво ощерился бродяга. — Только дорогу вороной позабыл. Все никак не вернется.
Тычок засобирался восвояси. Ох, и темен соседушка!
— Доброй ночи хозяевам оставаться. А кто на том конце поляны встал, не знаешь?
Одноглазый с недобрым прищуром покосился на костер, что распалил второй сосед и мрачно покрутил головой. Не знает. Значит, самое время узнать. Старик подхватил непочатый кувшин с брагой и положил стопы ко второму костру, не сказать хуже — сбежал. Неприятное знакомство, да и знакомство ли? Друг другу не назвались, только и разговоров было, сколько человек в палатке и чьи лошади…
— Кхе-кхе, дома ли хозяева?
Костер как костер, горит себе, дрова пожирает, только никого возле огня Тычок не нашел. Куда делся? Может быть, по нужде человек отошел? Неопределимых годов мужичок стоял, ждал и оглядывался. Вдалеке видел одноглазого. Тот сидел у своего костра, глодал кость. И вдруг старик заметил странное — из-за палатки кто-то вышел и направился к костру, а, подходя, замедлил шаг и неловко повел плечами. "Выходит, пока я точил с одноглазым лясы, второй сосед кругами вокруг палатки ходил. Только что-то Гарьки не слышно. Должно быть, спит. Выходит, не познакомились?"
— Незваный гость на огонек. Не прогонят ли хозяева? Наведался, вот…
Хозяин ступил в круг света, и старик запнулся. Одноногий. Глядит исподлобья, и Тычку совсем не понравился его недобрый глаз.
— Чего надо?
— Соседи как никак, — пробормотал неопределимых годов мужичок. — Встали рядом, нужно знакомиться.
— Оттуда? — одноногий указал костылем на палатку.
— Оттуда.
Подумал, подумал и кивнул.
— Садись.
Старик поежился. Боги, боженьки, да откуда у обоих такие страшные глаза, три на двоих? Как будто родные братья, друг на друга совсем не похожие. Одноногий здоров, будто медведь, зарос пепельно-грязной бородой до самых глаз, штаны, некогда синие, теперь серо-буро-малиновы, и по всей рубахе шли застарелые пятна, в которых Тычок мигом признал кровь.
— Что в кувшине?
— Бражка.
— Хорошо. Мне отдать нечем, так и знай.
Здоровенной лапищей одноногий выхватил кувшин прямо из рук балагура, распечатал и выел содержимое в один присест. Тычок лишь несколько раз успел глазами хлопнуть.
— А звать как? — скажет или нет?
— Зови одноногий. Добрая бражка.
— Куда держишь путь? Не вижу лошади, стало быть, пешком бредешь?
— Пешком, — детина потряс костылем и утробно расхохотался. — Но дадут боги, скоро обзаведусь лошадью. Мне гнедые по нраву, а тебе?
— Тоже.
Не понравился Тычку взгляд одноногого, который тот метнул в темноту, когда о лошадях говорил. Случайно или нет, как раз в том месте, куда покосился теперешний собеседник, стояли кони. Странные соседи.
— А чем хлеб насущный добываешь?
— Руками. — Усмехнулся одноногий и потряс кувшином над разверстой глоткой. Ни капли не упало.
Понимай, как знаешь. Руками… остряк. Хотя, чего тут понимать. Что судьба нанесет, тем и жив. Пятна крови на рубахе о многом говорят.
— А кто там в палатке?
— Много будешь знать, скоро состаришься. И вообще заболтался я.
— Сиди, — пронизывающий взгляд ровно к месту пригвоздил Тычка. Ноги растряслись, и в пузе холод образовался. Сидит одноногий и зыркает гляделками. Вежлив, нечего сказать.
— А тот перевязанный кто таков?
— Увидел?
— Мимо случайно проходил.
— А тебе что за интерес?
— Отвечай, если спрашиваю.
Больно народец любопытный пошел. Странные они.
— Человек, как человек, две руки, две ноги все как у людей, только порублен малость.
— Насчет малости не показалось, — глухо бросил одноногий. — Того и гляди, помрет.
— А ты не гляди, может, встанет. Куда идешь? В город? В Срединник?
— Ага, за тем, за этим.
И в этот миг на поляну вышел некто третий. Прошел сквозь кусты, только ветви зашуршали. Тычку ровно в зад иголку воткнули. Подскочил и унесся восвояси. В палатку. Там разбудил Гарьку и наказал секиру держать наготове.
— Что ты мелешь? Никак что-то жуткое приснилось?
— Лучше бы приснилось! Странное творится вокруг. На поляну калеки стекаются, ровно кто-то подманил. Ты бы спросила, что им надо!
— И что им надо?
— Не знаю! Только речи странные ведут. Сколько нас, а кто это порубленный да замотанный в палатке лежит, а чьи это лошади? Какое им дело?
Наша коровушка без слов подтянула к себе секиру и молча выглянула наружу.
— Костры горят. Три.
— Неспроста это. Странно все.
Самое время незаметно исчезнуть, но куда податься с недвижимым Безродом? Только и остается сидеть и глядеть в оба глаза. Лошадей Гарька привязала у самой палатки, чтобы на виду оставались. По счету старика давно перевалило за полночь, когда по всей поляне, словно огненные цветы, расцвели костры, и пошло странное движение. Бродяги друг с другом не мешались, как подходили, так и вставали, разводя собственные костры, но кто-то из них подошел слишком близко к одноногому, и тому это не понравилось. Звук, с которым он огрел какого-то бедолагу, просочился даже в палатку.
— Началось! — прошептала Гарька. — Один уж точно не жилец. После такого не живут.
— И костыль у него толщиной с мою ногу!
— Было бы хуже, если бы с мою, — усмехнулась Гарька.
— Тс-с-с! Слышишь?
Ругались. Орали друг на друга, спорили о какой-то добыче.
— Кричат про какое-то сердце.
— А, по-моему, про глаза.
— А теперь про ноги.
Потом сделалось так тихо, как будто нечто свыше разом закрыло всем бродягам рты, и стал слышен единственный голос, спутать который с другим Тычок не смог бы. Говорил одноглазый.
— Молчать, с-собаки! Сбродом были, сбродом и помрете! Двоих не стало, а ведь ничего еще не началось. Кроме меня дружинные есть?
— Есть.
— Выходи.
Старик с Гарькой подглядывали в оба глаза, благо от множества костров на поляне стало светло как днем. В середину, к одноглазому вышел однорукий и встал у тела, что лежало на спине, широко разбросав руки. Одноглазый вытирал нож пучком травы.
— Был бы я дурак, так спросил всех и каждого, чего вы сюда пришли. Но и так понятно. Слушайте меня внимательно — если хоть одна сволочь подойдет к палатке ближе чем на пять шагов без разрешения, ляжет рядом.
— И кто же разрешение даст? — проревел кто-то. — Ты что ли? Не много взял на себя, косой?
Этот голос Тычок тоже узнал. Одноногий.
— Именно я. Кто желает оспорить, выходи на середину.
Дружинные, ровно сговорились — встали друг к другу спиной, хоть и виделись впервые. Оба натасканы, словно собаки, знают, что и когда делать. Выучку не вдруг и пропьешь.
— А теперь выходите сюда, по одному, начиная с того края!
Одноглазый показал в сторону, правую от себя. Кто-то из бродяг обошел костер и двинулся к дружинным, что настороженно косили по сторонам. Даром, что один без глаза, а другой без руки, покромсали бы на обрезки в два ножа, и как звать не спросили.
Друг за другом бродяги выходили на середину, и каждому одноглазый находил место. Кого отправлял в одну сторону, кого в другую, и, в конце концов, пропустил всех через свой единственный глаз. А когда странное действо закончилось, громко возвестил:
— Слишком вас много, дети греха. Кто-то лишний. Не всем сегодня повезет.
Две толпы взирали друг на друга с одинаковой злобой. Только чудо помешало бродягам ринуться друг на друга. Старик с Гарькой не понимали в чем дело, лишь чувствовали — происходит нечто недоброе. Представляли себя ровно в осаде, и все происходящее имело дурной запашок.
— Пятеро одноруких, четверо одноногих, трое без уха, один без носа, пятеро без зубов, семеро без пальцев, — перечислил одноглазый. — Слишком, слишком много.
— Что все это значит? — прошептала Гарька. — Откуда столько убогих и калек?
— Не знаю, — Тычок сосчитал всех. Тридцать отвратительных рож, одна другой страшнее.
А дальше случилось нечто такое, что переполнило старика и Гарьку подлинным ужасом. По знаку дружинного на свет вышли двое одноногих, и случилось настоящее смертоубийство. Угрюмый знакомец Тычка — похожий на медведя бородач, и еще один пройдоха, чьи бегающие глазки были заметны даже в скупом кострищном пламени, встали друг против друга. Истинную причину всего происходящего словно туманная пелена подернула. Неопределимых годов мужичок не понимал, отчего вокруг столько чужих и недобрых людей, почему они сцепились, ровно голодные собаки, для чего считались, какие у кого убожества.
Угрюмый одноногий просто и без хитрых уловок огрел соперника костылем, и тому не хватило верткости и сноровки, чтобы увернуться. Откуда им взяться у одноногого калеки? Поверженного «медведь» прикончил уже на земле, видно было плохо, но по тому, как двигалась его спина — просто свернул бедолаге шею.
Прочее выглядело не менее тошнотворно. Когда дерутся убогие и калеки, ничего хорошего не жди. Тычок пожил на свете, однако никогда не видел, чтобы одноногий насмерть дрался с одноногим же, чтобы однорукий выкручивал другому безрукому единственную конечность. И леший бы с ними, не происходи все это вокруг больного Безрода. Старик задавался единственным вопросом: "А за каким нечистым они сюда пришли?" Все это напоминало драку голодных стервятников у тела еще живой, но умирающей жертвы.
— Дерутся насмерть, — буркнула Гарька. — Не нравится мне это.
— Как будто за добычу. Вот только спросить боязно: "Кто добыча?"
Бились действительно насмерть. Ни один поверженный не встал, не отполз. И становилось калек все меньше, пока не осталось пятнадцать.
А когда вперед выступил одноглазый и направился к палатке, Тычок и Гарька схватили, кто что нашел. Гарька — секиру, старик — меч Безрода.
— Живы-здоровы соседи?
Не доходя нескольких шагов, страшный одноглазый остановился и присел на траву у самого кострища. Подбросил дров и разворошил угли. Старик переглянулся с Гарькой и счел за лучшее выйти наружу. Как был с мечом.
— Да ничего себе. А вот ты как будто не очень?
Одноглазый дрался последним. Уделал соперника в пух и перья, но получил случайный удар ножом в шею.
— Пустое, — махнул рукой и громогласно рассмеялся. — Поди, голову ломаете, что происходит?
— Не без того. Уж ты раскрыл бы глаза. Как будто невзлюбили друг друга? Только не поймем, за что?
— А чего тут не понять? — одноглазый забавлялся — втыкал нож в землю. Нечего сказать, искусник. И с одного пальца, и с двух, и с подбросом в воздух, и с переворотом. — Трое одноглазых — это слишком много.
— Вижу, теперь осталось двое. А чем двое одноглазых лучше, чем трое? Втроем как будто веселей.
— А ты, старый, приглядись. У меня нет правого глаза, у Кудряша — левого. У кого-то правого уха, у кого-то левого.
— Бывает, — медленно пробормотал Тычок. Начал догадываться, и так студено ему стало, ровно в прорубь окунули. — Как только жизнь не бьет. На иного посмотришь, хоть сказки рассказывай!
— А хочешь, сказку расскажу? — в пламени костра снежно блеснули здоровенные зубы. Будто щель в черной бороде разошлась, и оттуда сверкнуло белым-бело.
— А давай! — старик азартно поскреб затылок и уселся перед огнем. Лишь бы время потянуть.
Неопределимых голов мужичок почесал загривок. А ведь правду сказала, девятый день заканчивается. Дадут боги, хоть вздохнет Безрод громче обычного. Думал балагур, жизнь отлетает, когда рухнул Сивый под ударом Верны. Да так и было, оба упали. Гарьку старик уговорил никому об этом не рассказывать, но отпустил сознание едва не раньше Безрода. Испугался. Столько боли по полю разлили, что замутило старика. За какие прегрешения Сивому такое выпало? Когда же дадут человеку пожить спокойно?
— Уже вернулась, Гарюшка? Быстро ты!
— Крови меньше, потому и быстро. А где эта… неужели уехала? Наконец-то!
— Нет, милая, Верна в Срединник умчалась. Говорит, встанет человек, осмотрится, а надеть и нечего. Рубаха под мечами вся расползлась. Дырка на дырке. А дырки зачем латать? Правда, ведь? Нужна новая рубаха, как пить дать, нужна!
— Не о рубахе нужно думать! Лучше бы ворожца привела, а еще лучше сменяла бы жизнь на жизнь! Одним хорошим человеком прибыло бы, одной гадиной стало меньше!
— Так прибудет еще! Сегодня девятый день, Гарюшка!
— Жаль ворожца притащить нельзя! Плюнула бы на все и притащила из города! Стал бы упираться — надела мешок на голову и бросила, как скотину, поперек седла!
— Сама ведь знаешь, Безродушка не велел. Сказал, дескать, все оставь, как есть. Выживу — выживу, а нет — так захотели боги. Мол, это и будет самое верное знамение.
— Он ведь только нам запретил, а ей нет!
— Верна тоже девка не глупая. Видела, небось, что мы ворожца не привели, вот и подумала, что для того есть особая причина. Соображать надо!
— Как ты все за нее объяснил!
— Так разве Безродушка выбрал бы глупую?
Гарька промолчала, отошла, присела у Безрода. Ей, бедняге, тоже нелегко приходится. Неопределимых годов мужичок, чего только не видел, а тут растерялся. Ни слова Гарька не говорит, что у нее внутри — поди пойми. Чего за Сивым таскается, чего хочет, на что надеется? И самое главное — любит или нет? Баба все же. За то время, что вместе бредут, ни словом не обмолвилась. Кремень!
Заполдень Тычок погнал Гарьку спать, сам сел у Безрода. Сидел и вспоминал. Жизнь свою безрадостную. Сына. Жену, безвременно погибших. Что в жизни видел? Хорошего — только с воробьиный носишко. Горемыка, недотыкомка, везде, как кость в горле. Сделай то, принеси это, пошел вон, старая развалина. Вот тебе, Тычок, и ласка! А появился Безрод, и ровно лето для старика началось. Тепло стало, будто согрелся. Уж как в Сторожище ни пугали… дескать, взгляд у Сивого мерзлый, значит — недобрый. Убьет и как звать не спросит. Оставит под кустом и даже не погребет, как подобает. А сколько раз отвечал злым языкам, дескать, гол, как сокол, и взять нечего? Были бы полные сундуки золота — еще понятно, а так… И кто оказался прав? Видать, сами боги толкнули на ту дорогу, где Еська-дуралей расталкивал людей, не глядя под ноги…
С мысли сбил какой-то посторонний шум. Старик выглянул и обмер. Замечтался, не заметил, как стемнело. А по ту сторону поляны кто-то развел костер. Вот ведь нелегкая принесла! Безроду теперь покоя бы, нет же! Ходят и ходят! Тычок долго смотрел на костер, ждал, что новый сосед придет знакомиться да пустые руки показывать в знак добрых намерений — не дождался. Ночевщик все ходил вокруг огня, круги нарезал. В сумерках было плохо видно, старик так и не разглядел, кого судьба привела. Только и увидел длинную, черную одежду до самых пят. Вроде плащ, а может и не плащ.
…Поразили глаза Безрода. Холодные, синие. Словно в речной полынье небо отразилось. Будто глядишь в студеную воду, и самому холодно становится. А Еська-дурень потому осторожности не проявил, что вообще на людей не смотрел. Пялился поверх голов и никого не замечал. Всех считал ниже себя. За то и получил. Здрав Молостевич, долгих лет ему жизни, раньше всех разглядел в Безроде крутой нрав и остальных предостерег. Те четверо недоумков его не слышали, за что и поплатились. И глаз Безродовых не видели, потому что ночью напали, а ведь всем известно — гляди человеку в глаза! Не удосужились даже интерес проявить, кого убить придется? Ну да боги им судьи. В Сторожище гудели, будто нечестивого свидетеля Безрод порешил прямо на судилище, на глазах князя и дружинных. Своими глазами Тычок не видел, но зря гудеть не стали бы. Так и не спросил, врут или правда?…
Что за напасть? Опять кого-то принесло? Так и есть, был один костер, стало два. Размечтался, дуралей, перестал держать ухо востро. Новые соседи встали по разным сторонам поляны. Вроде и дело нехитрое, сколько на этой поляне народу переночевало, а только что-то неспокойно стало Тычку. Заполучил в руки что-то стоящее и дрожал над ним, удачу спугнуть боялся. Береженого боги берегут. И Верна куда-то запропала. С нею всяко спокойнее. Как никак острый меч и пара крепких рук. Лишними не будут.
Когда совсем стемнело, Тычок услышал чужие крадкие шаги у самой палатки. Осторожно выглянул. Как будто ходит кто-то вокруг, травой шуршит.
— Никак в гости пожаловал, добрый человек? Чего же не объявишься? Травой в темноте шуршишь…
Спугнул. Экий нерешительный. Должно быть страшно одному ночью, вот и решил пососедиться, а как подошел, испугался больше, чем неведомых лихих людей. Бывает. Старик с досады плюнул. Оборвали. Так сладко мечтать… А когда Безрод заступился перед дружинными на княжьем дворе, Тычку словно под дых заехало. Так давно не чувствовал ничего и близко похожего, дыхание перехватило. Слезы в горле встали. Думал, так и жизнь окончится, в коровьем хлеву, в навозе, на сенце. Лишь бы Сивый на ноги поднялся. Все вместе выстроят дом. Большой и крепкий. Хлевок рядом поставят, для начала заведут пару-тройку коровенок. Бурую назовут Буренка, пегую — Пеструшка, черную — Ночка. Тычок сам доить станет, никому не доверит. А когда пойдут у Безродушки дети, на коленях станет катать, свистульку им вырежет, а байки рассказывать стережется, пусть подрастут…
— Экие соседи у нас робкие! Никак в гости не идут. Видать, придется самому идти.
Сбили с мысли. Ходят вокруг да около, заглянуть на огонек не решаются. Ничего, сам поглядит, кто такие. Кувшин браги, что купил у мимоезжего купчины, Тычок нашел в самом углу палатки, там, где и положил. Пригладил вихры, оправил рубаху и пошел. Спит Гарька, ну и пусть спит. Умаялась так, что даже во сне ничего не видит. Старик подошел к самому костру и замер. Сидит человек, косо таращится, почему косо — одного глаза не достает. Потерял где-то. Унесло страшным ударом, рубец толщиной с палец лежит на лице и пугает. Грива нечесана, рубаха давно не стирана, черный плащ, по всему видать, с чужого плеча, длинный, землю обметает. Сосед что-то жевал, молча покосился, подвинулся на бревне, дескать, садись.
— Доброго здоровья, хозяевам!
— И вам не хворать.
Голосище грубый, трубный.
— У меня и бражка с собой. Найдем дно кувшина?
— Бражка? — переспросил незнакомец. — Дело стоящее. Да вот беда, не показана мне бражка. Во хмелю буен становлюсь. Опасен.
И как зыркнет единственным глазом! У старика аж душа подсела, съежилась.
— Кто же ты будешь добрый человек?
Долго молчал, жевал. И с ножом управлялся ловко, будто шестой палец на руке, а не нож. Глодал копченого окорока, и лишь голую кость оставлял после себя.
— Человек, как человек, — наконец ответил одноглазый. — Голова, две руки, две ноги. Все как у людей, только глаз один.
— Бывает. Иного так разукрасит по жизни — удивляешься, как он вообще живет. Чем промышляешь? На купца не похож и вроде не пахарь.
Опять помолчал.
— Да разное.
Тычок был готов спорить на собственную голову — дружинный. Бывший дружинный. Шрам на лице — явно след меча, и ножом крутит, ровно собственным пальцем. Не так, чтобы здоров, но очень жилист. Настоящий дружинный был бы одет получше, этот же… неухожен, неустроен. Вон, волосища в пыли. Ровно бродяга мхом покрылся. Хотя сапоги на нем добротные…
— Сапоги сам тачал, — одноглазый будто мысли услышал, усмехнулся. — Оленья шкура. Сушил, дубил, на оленью жилу сшил.
Пить не стал, молчит ровно сыч. Странный он. Хотя… удивляться ли тому, что от людей прячется?
— Сам кто такой? — в единственном глазу незнакомца красными сполохами жили языки костра.
— Человек как человек, — старик развел руками. — Голова, две руки, две ноги. Все как у людей, только пожил больше.
— Один у костра? — бродяга кивнул на палатку и огонь перед ней. Наверное, не проснулась еще Гарька.
— Нет, — что-то перестал Тычку нравиться одноглазый. — Не один.
— Кто с тобой?
— Кто со мной — все мои.
Ишь ты, даже не назвался. Имя скрывает или обычая не знает? Что не знает — не похоже, значит, не хочет называться.
— Лошадей, гляжу, у вас три… — и зычно расколол кость на зубах.
— Сколько надо, столько и есть. Твою коняку что-то не вижу. Пастись отпустил?
Неприятный получается разговор. Не о том должны говорить добрые соседи. За каждым словом одноглазого будто потаенный смысл прятался.
— Ага, отпустил, — криво ощерился бродяга. — Только дорогу вороной позабыл. Все никак не вернется.
Тычок засобирался восвояси. Ох, и темен соседушка!
— Доброй ночи хозяевам оставаться. А кто на том конце поляны встал, не знаешь?
Одноглазый с недобрым прищуром покосился на костер, что распалил второй сосед и мрачно покрутил головой. Не знает. Значит, самое время узнать. Старик подхватил непочатый кувшин с брагой и положил стопы ко второму костру, не сказать хуже — сбежал. Неприятное знакомство, да и знакомство ли? Друг другу не назвались, только и разговоров было, сколько человек в палатке и чьи лошади…
— Кхе-кхе, дома ли хозяева?
Костер как костер, горит себе, дрова пожирает, только никого возле огня Тычок не нашел. Куда делся? Может быть, по нужде человек отошел? Неопределимых годов мужичок стоял, ждал и оглядывался. Вдалеке видел одноглазого. Тот сидел у своего костра, глодал кость. И вдруг старик заметил странное — из-за палатки кто-то вышел и направился к костру, а, подходя, замедлил шаг и неловко повел плечами. "Выходит, пока я точил с одноглазым лясы, второй сосед кругами вокруг палатки ходил. Только что-то Гарьки не слышно. Должно быть, спит. Выходит, не познакомились?"
— Незваный гость на огонек. Не прогонят ли хозяева? Наведался, вот…
Хозяин ступил в круг света, и старик запнулся. Одноногий. Глядит исподлобья, и Тычку совсем не понравился его недобрый глаз.
— Чего надо?
— Соседи как никак, — пробормотал неопределимых годов мужичок. — Встали рядом, нужно знакомиться.
— Оттуда? — одноногий указал костылем на палатку.
— Оттуда.
Подумал, подумал и кивнул.
— Садись.
Старик поежился. Боги, боженьки, да откуда у обоих такие страшные глаза, три на двоих? Как будто родные братья, друг на друга совсем не похожие. Одноногий здоров, будто медведь, зарос пепельно-грязной бородой до самых глаз, штаны, некогда синие, теперь серо-буро-малиновы, и по всей рубахе шли застарелые пятна, в которых Тычок мигом признал кровь.
— Что в кувшине?
— Бражка.
— Хорошо. Мне отдать нечем, так и знай.
Здоровенной лапищей одноногий выхватил кувшин прямо из рук балагура, распечатал и выел содержимое в один присест. Тычок лишь несколько раз успел глазами хлопнуть.
— А звать как? — скажет или нет?
— Зови одноногий. Добрая бражка.
— Куда держишь путь? Не вижу лошади, стало быть, пешком бредешь?
— Пешком, — детина потряс костылем и утробно расхохотался. — Но дадут боги, скоро обзаведусь лошадью. Мне гнедые по нраву, а тебе?
— Тоже.
Не понравился Тычку взгляд одноногого, который тот метнул в темноту, когда о лошадях говорил. Случайно или нет, как раз в том месте, куда покосился теперешний собеседник, стояли кони. Странные соседи.
— А чем хлеб насущный добываешь?
— Руками. — Усмехнулся одноногий и потряс кувшином над разверстой глоткой. Ни капли не упало.
Понимай, как знаешь. Руками… остряк. Хотя, чего тут понимать. Что судьба нанесет, тем и жив. Пятна крови на рубахе о многом говорят.
— А кто там в палатке?
— Много будешь знать, скоро состаришься. И вообще заболтался я.
— Сиди, — пронизывающий взгляд ровно к месту пригвоздил Тычка. Ноги растряслись, и в пузе холод образовался. Сидит одноногий и зыркает гляделками. Вежлив, нечего сказать.
— А тот перевязанный кто таков?
— Увидел?
— Мимо случайно проходил.
— А тебе что за интерес?
— Отвечай, если спрашиваю.
Больно народец любопытный пошел. Странные они.
— Человек, как человек, две руки, две ноги все как у людей, только порублен малость.
— Насчет малости не показалось, — глухо бросил одноногий. — Того и гляди, помрет.
— А ты не гляди, может, встанет. Куда идешь? В город? В Срединник?
— Ага, за тем, за этим.
И в этот миг на поляну вышел некто третий. Прошел сквозь кусты, только ветви зашуршали. Тычку ровно в зад иголку воткнули. Подскочил и унесся восвояси. В палатку. Там разбудил Гарьку и наказал секиру держать наготове.
— Что ты мелешь? Никак что-то жуткое приснилось?
— Лучше бы приснилось! Странное творится вокруг. На поляну калеки стекаются, ровно кто-то подманил. Ты бы спросила, что им надо!
— И что им надо?
— Не знаю! Только речи странные ведут. Сколько нас, а кто это порубленный да замотанный в палатке лежит, а чьи это лошади? Какое им дело?
Наша коровушка без слов подтянула к себе секиру и молча выглянула наружу.
— Костры горят. Три.
— Неспроста это. Странно все.
Самое время незаметно исчезнуть, но куда податься с недвижимым Безродом? Только и остается сидеть и глядеть в оба глаза. Лошадей Гарька привязала у самой палатки, чтобы на виду оставались. По счету старика давно перевалило за полночь, когда по всей поляне, словно огненные цветы, расцвели костры, и пошло странное движение. Бродяги друг с другом не мешались, как подходили, так и вставали, разводя собственные костры, но кто-то из них подошел слишком близко к одноногому, и тому это не понравилось. Звук, с которым он огрел какого-то бедолагу, просочился даже в палатку.
— Началось! — прошептала Гарька. — Один уж точно не жилец. После такого не живут.
— И костыль у него толщиной с мою ногу!
— Было бы хуже, если бы с мою, — усмехнулась Гарька.
— Тс-с-с! Слышишь?
Ругались. Орали друг на друга, спорили о какой-то добыче.
— Кричат про какое-то сердце.
— А, по-моему, про глаза.
— А теперь про ноги.
Потом сделалось так тихо, как будто нечто свыше разом закрыло всем бродягам рты, и стал слышен единственный голос, спутать который с другим Тычок не смог бы. Говорил одноглазый.
— Молчать, с-собаки! Сбродом были, сбродом и помрете! Двоих не стало, а ведь ничего еще не началось. Кроме меня дружинные есть?
— Есть.
— Выходи.
Старик с Гарькой подглядывали в оба глаза, благо от множества костров на поляне стало светло как днем. В середину, к одноглазому вышел однорукий и встал у тела, что лежало на спине, широко разбросав руки. Одноглазый вытирал нож пучком травы.
— Был бы я дурак, так спросил всех и каждого, чего вы сюда пришли. Но и так понятно. Слушайте меня внимательно — если хоть одна сволочь подойдет к палатке ближе чем на пять шагов без разрешения, ляжет рядом.
— И кто же разрешение даст? — проревел кто-то. — Ты что ли? Не много взял на себя, косой?
Этот голос Тычок тоже узнал. Одноногий.
— Именно я. Кто желает оспорить, выходи на середину.
Дружинные, ровно сговорились — встали друг к другу спиной, хоть и виделись впервые. Оба натасканы, словно собаки, знают, что и когда делать. Выучку не вдруг и пропьешь.
— А теперь выходите сюда, по одному, начиная с того края!
Одноглазый показал в сторону, правую от себя. Кто-то из бродяг обошел костер и двинулся к дружинным, что настороженно косили по сторонам. Даром, что один без глаза, а другой без руки, покромсали бы на обрезки в два ножа, и как звать не спросили.
Друг за другом бродяги выходили на середину, и каждому одноглазый находил место. Кого отправлял в одну сторону, кого в другую, и, в конце концов, пропустил всех через свой единственный глаз. А когда странное действо закончилось, громко возвестил:
— Слишком вас много, дети греха. Кто-то лишний. Не всем сегодня повезет.
Две толпы взирали друг на друга с одинаковой злобой. Только чудо помешало бродягам ринуться друг на друга. Старик с Гарькой не понимали в чем дело, лишь чувствовали — происходит нечто недоброе. Представляли себя ровно в осаде, и все происходящее имело дурной запашок.
— Пятеро одноруких, четверо одноногих, трое без уха, один без носа, пятеро без зубов, семеро без пальцев, — перечислил одноглазый. — Слишком, слишком много.
— Что все это значит? — прошептала Гарька. — Откуда столько убогих и калек?
— Не знаю, — Тычок сосчитал всех. Тридцать отвратительных рож, одна другой страшнее.
А дальше случилось нечто такое, что переполнило старика и Гарьку подлинным ужасом. По знаку дружинного на свет вышли двое одноногих, и случилось настоящее смертоубийство. Угрюмый знакомец Тычка — похожий на медведя бородач, и еще один пройдоха, чьи бегающие глазки были заметны даже в скупом кострищном пламени, встали друг против друга. Истинную причину всего происходящего словно туманная пелена подернула. Неопределимых годов мужичок не понимал, отчего вокруг столько чужих и недобрых людей, почему они сцепились, ровно голодные собаки, для чего считались, какие у кого убожества.
Угрюмый одноногий просто и без хитрых уловок огрел соперника костылем, и тому не хватило верткости и сноровки, чтобы увернуться. Откуда им взяться у одноногого калеки? Поверженного «медведь» прикончил уже на земле, видно было плохо, но по тому, как двигалась его спина — просто свернул бедолаге шею.
Прочее выглядело не менее тошнотворно. Когда дерутся убогие и калеки, ничего хорошего не жди. Тычок пожил на свете, однако никогда не видел, чтобы одноногий насмерть дрался с одноногим же, чтобы однорукий выкручивал другому безрукому единственную конечность. И леший бы с ними, не происходи все это вокруг больного Безрода. Старик задавался единственным вопросом: "А за каким нечистым они сюда пришли?" Все это напоминало драку голодных стервятников у тела еще живой, но умирающей жертвы.
— Дерутся насмерть, — буркнула Гарька. — Не нравится мне это.
— Как будто за добычу. Вот только спросить боязно: "Кто добыча?"
Бились действительно насмерть. Ни один поверженный не встал, не отполз. И становилось калек все меньше, пока не осталось пятнадцать.
А когда вперед выступил одноглазый и направился к палатке, Тычок и Гарька схватили, кто что нашел. Гарька — секиру, старик — меч Безрода.
— Живы-здоровы соседи?
Не доходя нескольких шагов, страшный одноглазый остановился и присел на траву у самого кострища. Подбросил дров и разворошил угли. Старик переглянулся с Гарькой и счел за лучшее выйти наружу. Как был с мечом.
— Да ничего себе. А вот ты как будто не очень?
Одноглазый дрался последним. Уделал соперника в пух и перья, но получил случайный удар ножом в шею.
— Пустое, — махнул рукой и громогласно рассмеялся. — Поди, голову ломаете, что происходит?
— Не без того. Уж ты раскрыл бы глаза. Как будто невзлюбили друг друга? Только не поймем, за что?
— А чего тут не понять? — одноглазый забавлялся — втыкал нож в землю. Нечего сказать, искусник. И с одного пальца, и с двух, и с подбросом в воздух, и с переворотом. — Трое одноглазых — это слишком много.
— Вижу, теперь осталось двое. А чем двое одноглазых лучше, чем трое? Втроем как будто веселей.
— А ты, старый, приглядись. У меня нет правого глаза, у Кудряша — левого. У кого-то правого уха, у кого-то левого.
— Бывает, — медленно пробормотал Тычок. Начал догадываться, и так студено ему стало, ровно в прорубь окунули. — Как только жизнь не бьет. На иного посмотришь, хоть сказки рассказывай!
— А хочешь, сказку расскажу? — в пламени костра снежно блеснули здоровенные зубы. Будто щель в черной бороде разошлась, и оттуда сверкнуло белым-бело.
— А давай! — старик азартно поскреб затылок и уселся перед огнем. Лишь бы время потянуть.