Страница:
Я последний раз приложила руки к скале и почувствовала лишь горячий камень. Показалось или скала, на самом деле горячее, чем должна быть на дневном солнце? Впрочем, чего гадать, время все расставит по своим местам!
Наверное, Безрод попросился спать на воздухе. Ну и молодец. Правильно. Я сидела перед костром, когда его вынесли. Тычок даже подложил Сивому под поясницу скатанные в колбасу верховки. Самое время.
— Я хочу поговорить.
Сказала никому и всем сразу. Гарька уставилась на меня как на диво дивное, Тычок сбил шапку на глаза, чтобы не видеть того, что может случиться. Я сказала в никуда, но смотрела на Безрода. Мой бывший какое-то время морозил меня стылыми глазами, потом слабо кивнул. Пересекая межу, нарочито аккуратно ее затоптала. Не потому, что хотела уязвить Гарьку, просто сердце застучало как бешеное, и я растерялась. Забыла все, что хотела сказать и просто взяла роздых, чтобы успокоиться. Так же страшно было, когда впервые встала против настоящего, а не соломенного врага.
На тряских ногах подошла к Сивому и так поспешно опустилась на землю, что, по-моему, все заметили, что я мало не рухнула с ног долой.
— Я, наверное, дура?
Солнце висело над дальнокраем за моей спиной, Безрод смотрел прямо на светило, но теплые лучи не топили синий лед в глазах. Ни слова не сказал, просто едва заметно повел плечами. Не знает.
— Тебе уже лучше?
Губами еле-еле слепил короткое "да".
— Скоро ты встанешь. Обязательно встанешь!
Кивнул. Конечно, встанет! Разве теперь есть какие-то сомнения?
— Мы очень волновались. Все эти дни не отходили от тебя, — ну и чушь несу! Неужели ему это интересно? — Тебе очень больно?
Смотрел на меня долго и молчал. Наконец едва заметная ухмылка оживила бледные губы. Покачал головой. Нет, не больно. Врет, конечно, сволочь, но как держится!
— Ты знаешь, я… мне как-то не по себе… — не смогла выдержать взгляд синих ледышек, опустила глаза долу. — Ну… в общем, дура я была! Одна во всем виновата! И не нужен был мне этот Вылег, позлить хотела, в бешенство ввести. Вот и поплатилась. Много народу из-за меня головы сложило, и ты чуть не полег. Не знаю, простишь ли меня, но я обязательно найду свое кольцо! Обязательно найду! Жизнь бы свою никчемную отдала, чтобы вернуть все назад! Прости!
А когда подняла глаза, обомлела. Безрод спал, и уже не знаю, что он услышал, а что нет. Просто закрыл глаза и понемногу съезжал с горы подстилок за спиной. Я подхватилась и осторожно помогла улечься. Вытащила верховки из-под поясницы и отшвырнула в сторону. Потеплее укрыла и положила руку на лоб. Давно не касались друг друга, меня будто кипятком обдали, я перестала себя чувствовать, а потом по телу разлилась волна озноба. Такого со мной не было даже в девичестве. Будто задержалась на краю провала и, затаив дыхание, сиганула в пропасть. С Грюем летала, с Безродом не хватает воздуха, он забирает у меня силы и дыхание. Или сама отдаю?
Беспомощно оглянулась. Тычок смотрел на меня со странным выражением лица, Гарька задумчиво хмурила брови. Как собралась готовить вечернюю трапезу, так и простояла с котелком, пока я болтала. Все услышала, коровушка?
Да, межу на земле я затерла, но как стереть границу, что разделила меня и Сивого? Он не прогнал, разрешил присесть рядом, даже говорил со мной, но если не я, кто лучше меня читает по ледяным глазам? А там я не нашла ничего теплого и участливого. Может быть, ему просто больно? Откуда взяться счастью и веселью, если человеку просто-напросто больно? Поживем увидим, но так тоскливо и холодно мне не было даже во времена долгих сумрачных зим.
Утром, ни свет, ни заря уже поднялась. Не терпелось. Даже есть не стала. Просто не смогла себя заставить. Но какой бы ранней птахой я ни была, Гарька поднялась еще раньше. Сидела у входа в палатку и таращилась на меня умными глазищами. Как будто сказать что хочет. Я подхватила мешок, сунула туда зубило, молот, ложку, нож, крупу в холщовой сумке, а с котелком не придумала ничего лучше, как надеть на голову вместо шлема. Ничего. Прошагать всего несколько сот шагов, не растаю. И поднять меня на смех некому, лес кругом, а увижу кого-то на дороге — мигом сдерну.
— Даже не поешь?
— Даже не поем, — бросила Гарьке. С чего такая забота?
— Ну, ну, — уже в спину бросила наша коровушка. — И куда направилась?
— На кудыкину гору! Тебе что за болячка?
— Нужна ты мне, — она фыркнула. — Где тебя искать, если что?
— Тут недалеко. Слева от дороги.
Ну, понятно. Если Безрод спросит, где я, никаких неясностей быть не должно. Не хватало только из-за меня переживать.
— Не будет он обо мне спрашивать, — буркнула под нос. — Он и не говорит пока.
На дороге никого не встретила, благополучно дошла до места и отвернула в искомую сторону. Сотней шагов левее высилась моя скала. Что делают мастеровые перед тем, как приступить к делу? Наверное, то же что вои перед схваткой. Без присмотра богов ни одно благое дело обходиться не должно.
— Э-э-э… а-а-а… Успей, пригляди за мной, не дай повести зубило неровно. Много чего в жизни я испортила, не дай испортить и это. Мысли мои чисты и ясны, как только могут быть ясны бабьи мысли.
Поплевала на руки и опустилась на колени под каменным шипом…
Спина затекает, руки немеют, в волосах оседает каменная пыль, постоянно приходится щуриться — мелкая каменная крошка летит из под рабочей кромки во все стороны. Я крепко-накрепко удержала в памяти заповедь Кречета, с самого начала определить, куда будет падать глыба и подрубать ее словно дерево — клином. Так и рубила. Не заметила, как день перевалил за середину. Рубить дерево гораздо удобнее, нежели камень, чем глубже я открывала нутро, тем больше приходилось делать клин. Тут я не боялась, что отколю слишком много, наоборот. Разожгла огонь, кое-как приготовила кашу и, не замечая вкуса, проглотила. Все мысли остались там, на острие зубила. Руки ходуном ходили от непривычной работы, ложка стучала о зубы. Не помешали бы рукавицы, кажется, у Тычка имеется пара. Быстро ли можно подрубить каменный шип, если шириной он с туловище взрослого человека? Мне казалось, что к вечеру должна закончить. Ага, как же! Ушла обратно после заката, лишь тогда, когда перестала отчетливо видеть блестящий край зубила. Думала о чем-то своем и только у шалаша поймала себя на том, что даже мыслю, как рубила камень: удар-вдох-удар-вдох. Ночью проснулась оттого, что руки задергались, якобы в одной зубило, в другой молот.
— Поела бы, — утром ко мне просунулся Тычок с котелком каши. — Я вот тут подсуетился.
— А… что? — спросонья не сразу поняла, в чем дело. Это просто старик каши принес.
— Как он?
— Ты гляди, еще глаза не продрала, уже спрашивает! Да, слава богам, идет на поправку. Вчера каши поел. Уже говорит.
— Еще седмица — начнет ходить.
— На нем как на собаке заживает.
— Скажи лучше, как на волке. Волчара и есть. Глядит, ровно впервые видит, холодно, настороженно.
— Что есть, то есть.
Быстро уплела свою долю, поблагодарила и унеслась к скале. Море крови, слитой за время нашего стояния на поляне, не давало спокойно дышать. Каждая ее капля упала на траву по моей вине, отчего же мне спокойно дышать, есть, спать? Быстрее, быстрее за работу.
Сегодня подрубала с боков, справа и слева. Постоянно поглядывала на тень каменного шипа. Каменотес из меня пока выходил неважнецкий, что настоящий мастер прозревает наперед, мне приходилось узнавать на собственном опыте. А если глыба начнет валиться, пока я под ней вошкаюсь? Вот и косилась на тень и слушала, раздастся каменный треск или нет?
За целый день, с перерывом на кашу, поработала на славу. Шип стал будто гриб на тоненькой ножке. Рукавицы, что взяла у Тычка, не спасли, все равно руки изошли кровавыми волдырями. Но на эти досадные мелочи я не обращала внимания. Скоро, скоро рухнет. А может быть, впрячь Губчика и заставить принять во весь дух с места? Рванет, и камень не выдержит? Поглядела так и эдак, обошла со всех сторон и решила — пока рано. Болели глаза оттого, что приходилось постоянно щуриться. Если наутро морщинки не разгладятся, пойму, хоть и не обрадуюсь. Во сне продолжала рубить камень, даже видения были такие — под сильными ударами камень слоится и отлетает пластами. От ощущения силы и проснулась. Вовремя.
— На-ка поешь! — Тычок тут как тут. — Даже кричала во сне. Ухала, ровно филин.
— Давно собою не гордилась, ничего стоящего не делала, может быть хоть теперь…
— А что делаешь? Все гадаю.
— Скоро узнаешь. Ты мне, кстати, понадобишься. Поможешь?
— Если никого убивать не нужно…
Вот языкатый старик! Уел!
Унеслась к скале. Сегодня третий день, каменный шип должен пасть. Самое время. Если понадобится, даже есть не стану в полдень. Интересно, за какое время мастер Кречет подрубил бы каменный шип? Уж, наверное, не за три дня, поскорее.
К вечеру, раздался долгожданный треск, и глыбища собственной тяжестью обломала тоненькую перемычку под собой. Как ни ждала этого мгновения, застало врасплох. Я уже плохо соображала, в голове не крутилось никаких мыслей, лишь тупо отдавался стук молота по зубилу. Каменный исполин, выстрелив назад крошкой, стал заваливаться вперед, а я даже шевельнуться не смогла — спина затекла, и ноги свело. Оказалась бы на пути — не смогла убежать. А когда земля гулко вздрогнула под ногами, и меня встряхнуло до самой макушки, с облегчением повалилась набок и с блаженством вытянула члены. Молот и зубило бросить не смогла, пальцы не разжались.
— Спа-а-ать, — бормотала я, сворачиваясь клубком. — Спа-а-ать!
Знала, что нельзя лежать на голой земле, но не могла вынырнуть из дремы в настоящее бытие. Земля жадна до человеческих подношений, с удовольствием принимает пот, кровь, плоть, а тепло вытягивает из косточек на «раз». Только отдав земле тепло, обратно в косточки уже не вернешь. Это знает каждая баба, потому и не сидит наша сестра долго на камнях и на земле. Но я слишком устала. Спасибо Губчику. Мягкими губами пожевал мои волосы, легко прихватил ухо, и я с трудом вынырнула из усталого забытья.
— Идем милый, идем обратно. Я поставлю тебя с остальными лошадями, и ты спокойно переночуешь.
Хорошо, что взяла Губчика с собой. Вчера не брала. Как будто знала, что понадобится.
Назад ехала полусонная, клевала носом, повесив голову на грудь. Не смотрела по сторонам, слава богам, жеребец без понуканий знал, куда идти. Шел спокойно, размеренным шагом. Через прикрытые веки в глаза стучалось закатное солнце и ласково оглаживало лицо теплыми лучами. Я даже разлыбилась в дреме.
— Тычок, а Тычок, — позвала, с закрытыми глазами соскакивая на землю. — Будешь нужен завтра.
— Я и Безродушке нужен, — горделиво сообщил старик.
— Ненадолго, — зевнула. — Зато потом тебя долго будут помнить люди.
— Меня? — удивился старик. — Меня?
— Ага, — буркнула, влезая в шалаш. — Именно тебя.
По обыкновению рубила во сне камень, разодрала в кровь пузыри на ладонях.
— Вернушка, пора вставать.
— А, что?
— Я и кашки сварил.
— Как он?
— Слава богам, с каждым днем лучше. Вчера на руках приподнялся. Правда, держался недолго, но все-таки! На-ка вот, кашки поешь.
— Кашевар из тебя знатный, — похвалила с набитым ртом.
— Должно быть, и не знаешь, секрет моей кашки, — Тычок хитро прищурился. — Размолол метелочку — травка тут растет интересная — бросил в котелок. И что?
Я прислушалась к себе. Как будто острит, горчит и одновременно сластит. Ничего подобного не едала.
— Раньше делал такое?
— Никогда не был в этих краях, а в наших местах такой травки отродясь не росло. Но гляжу, лошади кой-когда щипают. Думаю, что за диво. Попробовал на вкус. Понравилась. Поджарил на противне. Пепел отдает немного яйцами и пряницей. Дай, думаю, добавлю в кашку. Размолол на камнях и добавил. И как?
— Будем уезжать, прихвати с собой мешочек. Станем народ удивлять. Готов?
— Меч брать?
— Оставь уж, — ишь ты, остряк.
Уже на месте Тычок огляделся, показал пальцем на подрубленную глыбу и немо поднял брови.
— Ага, — кивнула. — Моя работа. Твои рукавицы очень помогли. А теперь подойди к валуну и ложись.
— На камень?
— Именно.
По счастью глыбища оказалась не круглой, как бревно, а словно тесанной с обеих сторон. И упала очень удачно — плашмя и не раскололась, как я того боялась.
Опасливо старик разлегся на плоском камне и сложил руки точно покойник — на груди.
— Нет, не так, — подошла ближе и сунула ему в руку палку. — Ноги расставь, как будто широко стоишь и опираешься на палку.
Старик выполнил в точности все, что я сказала. Расставил ноги на ширину плеч и «оперся» на палку. А я взяла угли и быстренько описала на камне черты лежащего человека.
К тому времени старик уже догадался, что задумала, не понял, правда, другого — отчего мне взбрело в голову заняться тесом камня.
— А сверху припиши, дескать, это Тычок, несчитанных годов мужичок. Храбрости немереной…
— И длиннющего языка, острого, ровно меч. Слезай.
— Все? Когда ваять начнешь?
— Прямо сейчас. Правда, ваятель из меня тот еще.
— А чего не в свое дело полезла?
— Так нужно. Слезай и отправляйся восвояси. Тебя Сивый ждет.
— Смотри тут у меня, — погрозил пальцем старик. — Дурью не майся. Сделай все как надо! Чтобы всякий мимохожий сразу понял, что Тычок — храбрец-молодец, умная голова. И статью сделай меня помогучее, грудь колесом, шлем нахлобучь, щит, меч опять же. И взгляд сделай грозный, дескать, если что-то не по мне…
Слушала и качала головой. Каков наглец! Ожил! Как только Безрод пошел на поправку, тут и старый егоз ожил. Раздухарился, сделай с него изваяние, да не просто изваяние, а сильномогучего поединщика. Да если бы мимохожие знали, с кого списан этот каменный храбрец, со смеху лопнули!
— Тычок, тебя Сивый заждался.
— Иду. А может быть, взять у Безродушки меч? Чтобы точнее было!
— Обойдусь. Не заблудишься?
— Да если хочешь знать, я самый что ни есть первый следопыт! Из любой глухомани выйду! Как-то был случай, заблудилась моя Пеструшка…
Не знаю, мне было приятно слушать старика. Пожалуй, именно такого свекра я бы и хотела. Добрый, бесконечной добрый и заботливый старик в оболочке ершистого колючки.
Тычок ушел, а я какое-то время ходила вокруг да около глыбы. Подступил непонятный мандраж, вроде бы и кровью не пахло и ничья жизнь от меня не зависела, а сердце билось так, ровно все это действительно грозило. А вдруг не получится?
— А кто дядьке Фарратхе расписал охрой все ворота? — шепнула сама себе. — И что с того, что была девчонкой семи лет от роду? Ума как не было, так и нет. Смогла тогда, сможешь теперь! А ну-ка, берись за дело!
Я когда-то неплохо живописала. Отец, когда узнал про мою выходку с воротами Фарратхи, рассмеялся и отдал под мои художества целую стену. Стену бани. Тем более, что Фарратха оказался незлобивым воем и ржал во все горло вместе с отцом. Батя так и сказал: "Нарисуй, доченька, банного, да чтобы смеялся. Сам себя увидит, озорничать меньше станет. Веселее нарисуй. Где уж тут озорничать, когда смеешься, за живот хватаешься!" Слезу шибануло. Милое, теплое детство, как ты далеко. Кажется, тогда и солнце светило ярче, и люди были добрее.
Ударила по зубилу первый раз. И пошло-поехало, как в любом деле — только начни. Не заметила, как наступил полдень, а спина с непривычки просто взвыла. А когда по дурной нечаянности резко разогнулась, я взвыла на самом деле, в полный голос. Доброе начало. Жуя кашу, что сварила в котелке на рогатке, несколько раз обошла глыбу. Очертила лежащего человека, наметила меч, шлем. Не знала пока, как глубоко буду высекать. Полагала на палец или на два. Тесать человека из камня целиком даже не думала. Сноровки и умения пока маловато. После еды влезла на валун и расчертила зубилом доспехи каменного человека. Ничего не забыла, даже ремешки. Стучала по камню пока не село солнце. Думала быстрее будет, но теперь стало ясно, что не менее седмицы провожусь. И встанет на пепелище человек с мечом, только дурак не поймет отчего. А в городе достаточно будет рассказать Кречету, что случилось на поляне, и мало-помалу весь город узнает, отчего на большой поляне стоит каменный вой. Пусть Брюстовичи, когда поедут мимо, поклонятся павшим товарищам лишний раз, в конце концов, какое дело, что уложил их один человек, а не ватага? Кровь и есть кровь. И пусть не попомнят дурным словом взбалмошную дуру, что нагородила такой огород. Как там бедолага Вылег? Его искренне жаль. Что сталось бы, окажись он сейчас прямо передо мной? А ничего не сталось бы. Угостила бы кашей и только. Как человек не всегда признает за свои выходки, что творил в бреду или во хмелю, так и я оглядывалась назад и только плечами пожимала. Кто та девка, что бежала в лес на заре, не помня себя от похоти? Какая дура отдалась жарким телесным ласкам и позабыла обо всем на свете, кроме мести? Неужели я? Пламя в душе посдуло холодными ветрами, и я не чувствовала себя тогдашнюю. Так сытый не понимает голодного, так же гусь свинье не товарищ. Как он там? Не случилось бы настоящей беды. В его увечье виновата только я и никто иной.
Когда вернулась, перед палаткой жарко горел костер и Гарька кормила Безрода с ложки. Он полусидел, укутанный одеялом, но кашу глотал с удовольствием. Сивый едва заметно повел на меня глазами, и Тычок тут же предложил:
— А кто не прочь отведать просяной кашки? С молочком!
— А молочко откуда?
— Свет не без добрых людей! Мимохожий пастух продал. Гнал коровенок на торг.
Свет не без добрых людей. Да-да, конечно, только последнее время их стало, по-моему, меньше. Или просто на нас беды посыпались одна за другой?
Сивый дышал ровно и тщательно пережевывал, хотя зачем кашу жевать — никогда не понимала. Глотай, как голодный волчище и все. Набивай брюхо.
— Тебе лучше?
— Да.
Он заговорил! Пусть не так громко как до ранений, но заговорил, и мне не пришлось наклоняться, подставляя ухо.
— Вставал?
— Нет.
А знаешь что, Сивый? Я хочу подпереть тебя плечом и увести к себе в шалаш. Там, уложу на мягкий лапник и накрою стеганым одеялом. Стану всю ночь слушать твое дыхание, неслышно проведу пальцами по шрамам, "гусиные лапки" у глаз, три борозды на лбу, две убежали от носа в бороду, давно хочу это сделать, но, видать, глупости было больше, чем желания. И станет мне около тебя спокойно, как в теплом детстве, за отцовой спиной, когда мама хотела выдрать березовой хворостиной, а тот не дал. Сгреб обеих в охапку, и смотрелись мы с мамой друг на друга и только языки показывали. А что сделаешь, если отец стиснул меня правой рукой, маму левой и не двинешься и не шелохнешься? Отца сотрясал неистовый хохот, когда обе мы пытались вырваться. Потом и сами рассмеялись. Положила бы твою руку себе на лоб и… уснула детским сном. Ты гляди, только что хотела смотреть на тебя всю ночь, но разве не сдашься в плен такой непобедимой благости?
— Хороша ли моя каша?
— И каша и молочко!
— Знай наших! — кашевар горделиво приосанился.
— Рада бы узнать, если дадите, — смотрела на Сивого, все искала в нем прежнего Безрода. Холодный, но бесконечно живой и твердый взгляд, голос полный жизни, для невнимательного уха сухой и невыразительный. А я знала, что за внешней невыразительностью трепещет страшная сила, как если бы в руках стрельца изогнулся мощный лук. Едва отпустят руки, разогнется и стрелой вынесет сердце из груди.
Гарька и Тычок на мои слова промолчали, только покосились на Сивого. Тот медленно жевал и, не мигая, смотрел на меня. Я не выдержала и заморгала. А там и слезы набежали. Неужели не ответит?
Глава 4 Красная Рубаха
Наверное, Безрод попросился спать на воздухе. Ну и молодец. Правильно. Я сидела перед костром, когда его вынесли. Тычок даже подложил Сивому под поясницу скатанные в колбасу верховки. Самое время.
— Я хочу поговорить.
Сказала никому и всем сразу. Гарька уставилась на меня как на диво дивное, Тычок сбил шапку на глаза, чтобы не видеть того, что может случиться. Я сказала в никуда, но смотрела на Безрода. Мой бывший какое-то время морозил меня стылыми глазами, потом слабо кивнул. Пересекая межу, нарочито аккуратно ее затоптала. Не потому, что хотела уязвить Гарьку, просто сердце застучало как бешеное, и я растерялась. Забыла все, что хотела сказать и просто взяла роздых, чтобы успокоиться. Так же страшно было, когда впервые встала против настоящего, а не соломенного врага.
На тряских ногах подошла к Сивому и так поспешно опустилась на землю, что, по-моему, все заметили, что я мало не рухнула с ног долой.
— Я, наверное, дура?
Солнце висело над дальнокраем за моей спиной, Безрод смотрел прямо на светило, но теплые лучи не топили синий лед в глазах. Ни слова не сказал, просто едва заметно повел плечами. Не знает.
— Тебе уже лучше?
Губами еле-еле слепил короткое "да".
— Скоро ты встанешь. Обязательно встанешь!
Кивнул. Конечно, встанет! Разве теперь есть какие-то сомнения?
— Мы очень волновались. Все эти дни не отходили от тебя, — ну и чушь несу! Неужели ему это интересно? — Тебе очень больно?
Смотрел на меня долго и молчал. Наконец едва заметная ухмылка оживила бледные губы. Покачал головой. Нет, не больно. Врет, конечно, сволочь, но как держится!
— Ты знаешь, я… мне как-то не по себе… — не смогла выдержать взгляд синих ледышек, опустила глаза долу. — Ну… в общем, дура я была! Одна во всем виновата! И не нужен был мне этот Вылег, позлить хотела, в бешенство ввести. Вот и поплатилась. Много народу из-за меня головы сложило, и ты чуть не полег. Не знаю, простишь ли меня, но я обязательно найду свое кольцо! Обязательно найду! Жизнь бы свою никчемную отдала, чтобы вернуть все назад! Прости!
А когда подняла глаза, обомлела. Безрод спал, и уже не знаю, что он услышал, а что нет. Просто закрыл глаза и понемногу съезжал с горы подстилок за спиной. Я подхватилась и осторожно помогла улечься. Вытащила верховки из-под поясницы и отшвырнула в сторону. Потеплее укрыла и положила руку на лоб. Давно не касались друг друга, меня будто кипятком обдали, я перестала себя чувствовать, а потом по телу разлилась волна озноба. Такого со мной не было даже в девичестве. Будто задержалась на краю провала и, затаив дыхание, сиганула в пропасть. С Грюем летала, с Безродом не хватает воздуха, он забирает у меня силы и дыхание. Или сама отдаю?
Беспомощно оглянулась. Тычок смотрел на меня со странным выражением лица, Гарька задумчиво хмурила брови. Как собралась готовить вечернюю трапезу, так и простояла с котелком, пока я болтала. Все услышала, коровушка?
Да, межу на земле я затерла, но как стереть границу, что разделила меня и Сивого? Он не прогнал, разрешил присесть рядом, даже говорил со мной, но если не я, кто лучше меня читает по ледяным глазам? А там я не нашла ничего теплого и участливого. Может быть, ему просто больно? Откуда взяться счастью и веселью, если человеку просто-напросто больно? Поживем увидим, но так тоскливо и холодно мне не было даже во времена долгих сумрачных зим.
Утром, ни свет, ни заря уже поднялась. Не терпелось. Даже есть не стала. Просто не смогла себя заставить. Но какой бы ранней птахой я ни была, Гарька поднялась еще раньше. Сидела у входа в палатку и таращилась на меня умными глазищами. Как будто сказать что хочет. Я подхватила мешок, сунула туда зубило, молот, ложку, нож, крупу в холщовой сумке, а с котелком не придумала ничего лучше, как надеть на голову вместо шлема. Ничего. Прошагать всего несколько сот шагов, не растаю. И поднять меня на смех некому, лес кругом, а увижу кого-то на дороге — мигом сдерну.
— Даже не поешь?
— Даже не поем, — бросила Гарьке. С чего такая забота?
— Ну, ну, — уже в спину бросила наша коровушка. — И куда направилась?
— На кудыкину гору! Тебе что за болячка?
— Нужна ты мне, — она фыркнула. — Где тебя искать, если что?
— Тут недалеко. Слева от дороги.
Ну, понятно. Если Безрод спросит, где я, никаких неясностей быть не должно. Не хватало только из-за меня переживать.
— Не будет он обо мне спрашивать, — буркнула под нос. — Он и не говорит пока.
На дороге никого не встретила, благополучно дошла до места и отвернула в искомую сторону. Сотней шагов левее высилась моя скала. Что делают мастеровые перед тем, как приступить к делу? Наверное, то же что вои перед схваткой. Без присмотра богов ни одно благое дело обходиться не должно.
— Э-э-э… а-а-а… Успей, пригляди за мной, не дай повести зубило неровно. Много чего в жизни я испортила, не дай испортить и это. Мысли мои чисты и ясны, как только могут быть ясны бабьи мысли.
Поплевала на руки и опустилась на колени под каменным шипом…
Спина затекает, руки немеют, в волосах оседает каменная пыль, постоянно приходится щуриться — мелкая каменная крошка летит из под рабочей кромки во все стороны. Я крепко-накрепко удержала в памяти заповедь Кречета, с самого начала определить, куда будет падать глыба и подрубать ее словно дерево — клином. Так и рубила. Не заметила, как день перевалил за середину. Рубить дерево гораздо удобнее, нежели камень, чем глубже я открывала нутро, тем больше приходилось делать клин. Тут я не боялась, что отколю слишком много, наоборот. Разожгла огонь, кое-как приготовила кашу и, не замечая вкуса, проглотила. Все мысли остались там, на острие зубила. Руки ходуном ходили от непривычной работы, ложка стучала о зубы. Не помешали бы рукавицы, кажется, у Тычка имеется пара. Быстро ли можно подрубить каменный шип, если шириной он с туловище взрослого человека? Мне казалось, что к вечеру должна закончить. Ага, как же! Ушла обратно после заката, лишь тогда, когда перестала отчетливо видеть блестящий край зубила. Думала о чем-то своем и только у шалаша поймала себя на том, что даже мыслю, как рубила камень: удар-вдох-удар-вдох. Ночью проснулась оттого, что руки задергались, якобы в одной зубило, в другой молот.
— Поела бы, — утром ко мне просунулся Тычок с котелком каши. — Я вот тут подсуетился.
— А… что? — спросонья не сразу поняла, в чем дело. Это просто старик каши принес.
— Как он?
— Ты гляди, еще глаза не продрала, уже спрашивает! Да, слава богам, идет на поправку. Вчера каши поел. Уже говорит.
— Еще седмица — начнет ходить.
— На нем как на собаке заживает.
— Скажи лучше, как на волке. Волчара и есть. Глядит, ровно впервые видит, холодно, настороженно.
— Что есть, то есть.
Быстро уплела свою долю, поблагодарила и унеслась к скале. Море крови, слитой за время нашего стояния на поляне, не давало спокойно дышать. Каждая ее капля упала на траву по моей вине, отчего же мне спокойно дышать, есть, спать? Быстрее, быстрее за работу.
Сегодня подрубала с боков, справа и слева. Постоянно поглядывала на тень каменного шипа. Каменотес из меня пока выходил неважнецкий, что настоящий мастер прозревает наперед, мне приходилось узнавать на собственном опыте. А если глыба начнет валиться, пока я под ней вошкаюсь? Вот и косилась на тень и слушала, раздастся каменный треск или нет?
За целый день, с перерывом на кашу, поработала на славу. Шип стал будто гриб на тоненькой ножке. Рукавицы, что взяла у Тычка, не спасли, все равно руки изошли кровавыми волдырями. Но на эти досадные мелочи я не обращала внимания. Скоро, скоро рухнет. А может быть, впрячь Губчика и заставить принять во весь дух с места? Рванет, и камень не выдержит? Поглядела так и эдак, обошла со всех сторон и решила — пока рано. Болели глаза оттого, что приходилось постоянно щуриться. Если наутро морщинки не разгладятся, пойму, хоть и не обрадуюсь. Во сне продолжала рубить камень, даже видения были такие — под сильными ударами камень слоится и отлетает пластами. От ощущения силы и проснулась. Вовремя.
— На-ка поешь! — Тычок тут как тут. — Даже кричала во сне. Ухала, ровно филин.
— Давно собою не гордилась, ничего стоящего не делала, может быть хоть теперь…
— А что делаешь? Все гадаю.
— Скоро узнаешь. Ты мне, кстати, понадобишься. Поможешь?
— Если никого убивать не нужно…
Вот языкатый старик! Уел!
Унеслась к скале. Сегодня третий день, каменный шип должен пасть. Самое время. Если понадобится, даже есть не стану в полдень. Интересно, за какое время мастер Кречет подрубил бы каменный шип? Уж, наверное, не за три дня, поскорее.
К вечеру, раздался долгожданный треск, и глыбища собственной тяжестью обломала тоненькую перемычку под собой. Как ни ждала этого мгновения, застало врасплох. Я уже плохо соображала, в голове не крутилось никаких мыслей, лишь тупо отдавался стук молота по зубилу. Каменный исполин, выстрелив назад крошкой, стал заваливаться вперед, а я даже шевельнуться не смогла — спина затекла, и ноги свело. Оказалась бы на пути — не смогла убежать. А когда земля гулко вздрогнула под ногами, и меня встряхнуло до самой макушки, с облегчением повалилась набок и с блаженством вытянула члены. Молот и зубило бросить не смогла, пальцы не разжались.
— Спа-а-ать, — бормотала я, сворачиваясь клубком. — Спа-а-ать!
Знала, что нельзя лежать на голой земле, но не могла вынырнуть из дремы в настоящее бытие. Земля жадна до человеческих подношений, с удовольствием принимает пот, кровь, плоть, а тепло вытягивает из косточек на «раз». Только отдав земле тепло, обратно в косточки уже не вернешь. Это знает каждая баба, потому и не сидит наша сестра долго на камнях и на земле. Но я слишком устала. Спасибо Губчику. Мягкими губами пожевал мои волосы, легко прихватил ухо, и я с трудом вынырнула из усталого забытья.
— Идем милый, идем обратно. Я поставлю тебя с остальными лошадями, и ты спокойно переночуешь.
Хорошо, что взяла Губчика с собой. Вчера не брала. Как будто знала, что понадобится.
Назад ехала полусонная, клевала носом, повесив голову на грудь. Не смотрела по сторонам, слава богам, жеребец без понуканий знал, куда идти. Шел спокойно, размеренным шагом. Через прикрытые веки в глаза стучалось закатное солнце и ласково оглаживало лицо теплыми лучами. Я даже разлыбилась в дреме.
— Тычок, а Тычок, — позвала, с закрытыми глазами соскакивая на землю. — Будешь нужен завтра.
— Я и Безродушке нужен, — горделиво сообщил старик.
— Ненадолго, — зевнула. — Зато потом тебя долго будут помнить люди.
— Меня? — удивился старик. — Меня?
— Ага, — буркнула, влезая в шалаш. — Именно тебя.
По обыкновению рубила во сне камень, разодрала в кровь пузыри на ладонях.
— Вернушка, пора вставать.
— А, что?
— Я и кашки сварил.
— Как он?
— Слава богам, с каждым днем лучше. Вчера на руках приподнялся. Правда, держался недолго, но все-таки! На-ка вот, кашки поешь.
— Кашевар из тебя знатный, — похвалила с набитым ртом.
— Должно быть, и не знаешь, секрет моей кашки, — Тычок хитро прищурился. — Размолол метелочку — травка тут растет интересная — бросил в котелок. И что?
Я прислушалась к себе. Как будто острит, горчит и одновременно сластит. Ничего подобного не едала.
— Раньше делал такое?
— Никогда не был в этих краях, а в наших местах такой травки отродясь не росло. Но гляжу, лошади кой-когда щипают. Думаю, что за диво. Попробовал на вкус. Понравилась. Поджарил на противне. Пепел отдает немного яйцами и пряницей. Дай, думаю, добавлю в кашку. Размолол на камнях и добавил. И как?
— Будем уезжать, прихвати с собой мешочек. Станем народ удивлять. Готов?
— Меч брать?
— Оставь уж, — ишь ты, остряк.
Уже на месте Тычок огляделся, показал пальцем на подрубленную глыбу и немо поднял брови.
— Ага, — кивнула. — Моя работа. Твои рукавицы очень помогли. А теперь подойди к валуну и ложись.
— На камень?
— Именно.
По счастью глыбища оказалась не круглой, как бревно, а словно тесанной с обеих сторон. И упала очень удачно — плашмя и не раскололась, как я того боялась.
Опасливо старик разлегся на плоском камне и сложил руки точно покойник — на груди.
— Нет, не так, — подошла ближе и сунула ему в руку палку. — Ноги расставь, как будто широко стоишь и опираешься на палку.
Старик выполнил в точности все, что я сказала. Расставил ноги на ширину плеч и «оперся» на палку. А я взяла угли и быстренько описала на камне черты лежащего человека.
К тому времени старик уже догадался, что задумала, не понял, правда, другого — отчего мне взбрело в голову заняться тесом камня.
— А сверху припиши, дескать, это Тычок, несчитанных годов мужичок. Храбрости немереной…
— И длиннющего языка, острого, ровно меч. Слезай.
— Все? Когда ваять начнешь?
— Прямо сейчас. Правда, ваятель из меня тот еще.
— А чего не в свое дело полезла?
— Так нужно. Слезай и отправляйся восвояси. Тебя Сивый ждет.
— Смотри тут у меня, — погрозил пальцем старик. — Дурью не майся. Сделай все как надо! Чтобы всякий мимохожий сразу понял, что Тычок — храбрец-молодец, умная голова. И статью сделай меня помогучее, грудь колесом, шлем нахлобучь, щит, меч опять же. И взгляд сделай грозный, дескать, если что-то не по мне…
Слушала и качала головой. Каков наглец! Ожил! Как только Безрод пошел на поправку, тут и старый егоз ожил. Раздухарился, сделай с него изваяние, да не просто изваяние, а сильномогучего поединщика. Да если бы мимохожие знали, с кого списан этот каменный храбрец, со смеху лопнули!
— Тычок, тебя Сивый заждался.
— Иду. А может быть, взять у Безродушки меч? Чтобы точнее было!
— Обойдусь. Не заблудишься?
— Да если хочешь знать, я самый что ни есть первый следопыт! Из любой глухомани выйду! Как-то был случай, заблудилась моя Пеструшка…
Не знаю, мне было приятно слушать старика. Пожалуй, именно такого свекра я бы и хотела. Добрый, бесконечной добрый и заботливый старик в оболочке ершистого колючки.
Тычок ушел, а я какое-то время ходила вокруг да около глыбы. Подступил непонятный мандраж, вроде бы и кровью не пахло и ничья жизнь от меня не зависела, а сердце билось так, ровно все это действительно грозило. А вдруг не получится?
— А кто дядьке Фарратхе расписал охрой все ворота? — шепнула сама себе. — И что с того, что была девчонкой семи лет от роду? Ума как не было, так и нет. Смогла тогда, сможешь теперь! А ну-ка, берись за дело!
Я когда-то неплохо живописала. Отец, когда узнал про мою выходку с воротами Фарратхи, рассмеялся и отдал под мои художества целую стену. Стену бани. Тем более, что Фарратха оказался незлобивым воем и ржал во все горло вместе с отцом. Батя так и сказал: "Нарисуй, доченька, банного, да чтобы смеялся. Сам себя увидит, озорничать меньше станет. Веселее нарисуй. Где уж тут озорничать, когда смеешься, за живот хватаешься!" Слезу шибануло. Милое, теплое детство, как ты далеко. Кажется, тогда и солнце светило ярче, и люди были добрее.
Ударила по зубилу первый раз. И пошло-поехало, как в любом деле — только начни. Не заметила, как наступил полдень, а спина с непривычки просто взвыла. А когда по дурной нечаянности резко разогнулась, я взвыла на самом деле, в полный голос. Доброе начало. Жуя кашу, что сварила в котелке на рогатке, несколько раз обошла глыбу. Очертила лежащего человека, наметила меч, шлем. Не знала пока, как глубоко буду высекать. Полагала на палец или на два. Тесать человека из камня целиком даже не думала. Сноровки и умения пока маловато. После еды влезла на валун и расчертила зубилом доспехи каменного человека. Ничего не забыла, даже ремешки. Стучала по камню пока не село солнце. Думала быстрее будет, но теперь стало ясно, что не менее седмицы провожусь. И встанет на пепелище человек с мечом, только дурак не поймет отчего. А в городе достаточно будет рассказать Кречету, что случилось на поляне, и мало-помалу весь город узнает, отчего на большой поляне стоит каменный вой. Пусть Брюстовичи, когда поедут мимо, поклонятся павшим товарищам лишний раз, в конце концов, какое дело, что уложил их один человек, а не ватага? Кровь и есть кровь. И пусть не попомнят дурным словом взбалмошную дуру, что нагородила такой огород. Как там бедолага Вылег? Его искренне жаль. Что сталось бы, окажись он сейчас прямо передо мной? А ничего не сталось бы. Угостила бы кашей и только. Как человек не всегда признает за свои выходки, что творил в бреду или во хмелю, так и я оглядывалась назад и только плечами пожимала. Кто та девка, что бежала в лес на заре, не помня себя от похоти? Какая дура отдалась жарким телесным ласкам и позабыла обо всем на свете, кроме мести? Неужели я? Пламя в душе посдуло холодными ветрами, и я не чувствовала себя тогдашнюю. Так сытый не понимает голодного, так же гусь свинье не товарищ. Как он там? Не случилось бы настоящей беды. В его увечье виновата только я и никто иной.
Когда вернулась, перед палаткой жарко горел костер и Гарька кормила Безрода с ложки. Он полусидел, укутанный одеялом, но кашу глотал с удовольствием. Сивый едва заметно повел на меня глазами, и Тычок тут же предложил:
— А кто не прочь отведать просяной кашки? С молочком!
— А молочко откуда?
— Свет не без добрых людей! Мимохожий пастух продал. Гнал коровенок на торг.
Свет не без добрых людей. Да-да, конечно, только последнее время их стало, по-моему, меньше. Или просто на нас беды посыпались одна за другой?
Сивый дышал ровно и тщательно пережевывал, хотя зачем кашу жевать — никогда не понимала. Глотай, как голодный волчище и все. Набивай брюхо.
— Тебе лучше?
— Да.
Он заговорил! Пусть не так громко как до ранений, но заговорил, и мне не пришлось наклоняться, подставляя ухо.
— Вставал?
— Нет.
А знаешь что, Сивый? Я хочу подпереть тебя плечом и увести к себе в шалаш. Там, уложу на мягкий лапник и накрою стеганым одеялом. Стану всю ночь слушать твое дыхание, неслышно проведу пальцами по шрамам, "гусиные лапки" у глаз, три борозды на лбу, две убежали от носа в бороду, давно хочу это сделать, но, видать, глупости было больше, чем желания. И станет мне около тебя спокойно, как в теплом детстве, за отцовой спиной, когда мама хотела выдрать березовой хворостиной, а тот не дал. Сгреб обеих в охапку, и смотрелись мы с мамой друг на друга и только языки показывали. А что сделаешь, если отец стиснул меня правой рукой, маму левой и не двинешься и не шелохнешься? Отца сотрясал неистовый хохот, когда обе мы пытались вырваться. Потом и сами рассмеялись. Положила бы твою руку себе на лоб и… уснула детским сном. Ты гляди, только что хотела смотреть на тебя всю ночь, но разве не сдашься в плен такой непобедимой благости?
— Хороша ли моя каша?
— И каша и молочко!
— Знай наших! — кашевар горделиво приосанился.
— Рада бы узнать, если дадите, — смотрела на Сивого, все искала в нем прежнего Безрода. Холодный, но бесконечно живой и твердый взгляд, голос полный жизни, для невнимательного уха сухой и невыразительный. А я знала, что за внешней невыразительностью трепещет страшная сила, как если бы в руках стрельца изогнулся мощный лук. Едва отпустят руки, разогнется и стрелой вынесет сердце из груди.
Гарька и Тычок на мои слова промолчали, только покосились на Сивого. Тот медленно жевал и, не мигая, смотрел на меня. Я не выдержала и заморгала. А там и слезы набежали. Неужели не ответит?
Глава 4 Красная Рубаха
На четвертый день моих ваятельных потуг случилось два замечательных события, которые в равной степени подняли мне настроение и ввергли в печаль: Наконец, в куске камня стало возможно разглядеть воя, и Безрод встал. Не сам, разумеется, висел на плече коровушки, но все-таки! Потихоньку они обошли палатку кругом, и когда Гарька подвела Сивого ко входу, тот попросился обойти поляну. Я стояла рядом с Тычком и во все глаза смотрела, как мой бывший ковыляет к пепелищу. К тому времени пепла не осталось вовсе — весь разметали ветры, но выжженные пожарища остались. У черного пятна Сивый отлепился от Гарьки и, шатаясь, встал сам. Постоял намного и бессильно повалился на живую подпорку. Обратно шли дольше, чем туда и, когда Безрод проходил мимо, поймала еле слышное: "Пятнадцать!" Наверное, тогда он даже не считал воев, что один за другим вставали напротив. Тычок тут же нырнул Сивому под вторую руку, а я задохнулась от беспомощности. Это не коровушка должна таскать Безрода на себе, а я! Я и только я! Почувствовала себя собакой, брошенной хозяевами и никому не нужной. Двор теперь охраняет другой пес, и ходу мне туда нет.
Сгоряча бежала до каменной глыбы, что было прыти. Прибежала, а сил еще осталось немеряно. Ну, я и начала тесать камень, да так, что к вечеру вырубила изваяние еще на один палец. Тесала, а в голове крутились вовсе непраздные мысли. Как ни бегай от разговора, он должен состояться. Вот окрепнет Безрод немного, уведу его подальше и поговорим по душам. Устала жить наособицу, не врозь и не вместе. Пусть скажет что угодно, только скажет. Хотя он уже давно все сказал, я не оставляла надежд вернуть прошлое. Чего только не скажет человек, когда вот-вот оборвется нить жизни. Конечно, он дал мне развод только потому, что собирался погибнуть! Но ведь выжил! Сивый должен, должен меня понять! Мне было очень плохо тогда, весь мир представлялся одной зубастой пастью, что клацает и норовит укусить. Но что ты можешь увидеть, если глаза залиты злобой? Равно остервенело полосуешь руку с ножом, что тянется прирезать, и руку с открытой ладонью, что несет облегчение и ласку. Дура, одним словом. Слепая дура. Только почему так выходит, что дурость смывается кровью и потрясением? Для того, чтобы я прозрела и оглянулась кругом всевидящим взглядом, потребовалось залить всю поляну кровью и спровадить на тот свет пятнадцать человек! Едва не шестнадцать. Не слишком ли дорогая цена, ради премудрости? Ничего, мои хорошие, вы не останетесь безымянными, все пятнадцать. Каждый мимохожий, увидев каменное изваяние, поклонится и остановит свой ход. И калеки пусть успокоятся в лучшем мире, от хорошей жизни не станешь рвать собрата, ровно голодный волк.
Каменный человек выходил статным и ладным. Не знаю, сама до того додумалась или резец вело небесным промыслом, однако вой выходил удивительно похожим на Сивого. Учесть то, что каменотесом я была аховым. Первый раз взяла резец и молот в руки. Но каменные Безродовы глаза под насупленными бровями выходили такими же пронзительными и холодными, как настоящие. И эти неровно стриженные лохмы… Я опомнилась уже после того, как несколькими резкими чертами изобразила торчащие из-под шлема вихры. В том бою, один против пятнадцати Сивый сражался без шлема и без доспехов, но я изображала вовсе не тот бой и даже не Безрода, но сама не могла понять, отчего каменный человек с каждым днем становится все больше похож на Сивого. Как будто руки лучше меня знали, на кого должен быть похож каменный вой, и как это лучше сделать.
Разохотилась резать до того, что, закусив язык, ровно девчонка, выводила каждую клепку на доспехе. Приходил Тычок. Сразу узнал, кто это неровно стриженный насупился и широко расставил ноги, опершись на меч. Постоял, почесал затылок и, наконец, буркнул:
— По-своему сделала… Ладно уж, пусть будет так. Парень тоже неплохо сражается. Я не возражаю.
Вы только посмотрите на старого наглеца! "Парень тоже неплохо сражается!" Я не удержалась и рухнула с рук долой, так смех разобрал.
— Чего разлеглась? — напустился на меня Тычок. — Работы еще невпроворот, она смешинку поймала и валяется! Кому говорят, за дело принимайся! Рубаху под доспехом сделай красной!
— Это камень! — выдавила через смех. — Он только одного цвета.
— Охрой выкрась, бестолочь! — старик постучал меня по лбу пальцем.
— Сойдет под дождями. Недолго продержится.
Насупился, отошел и поддал ногой шишку. Потом не выдержал и пристроился с другого боку.
— Ты меч сделай пошире. У Безродушки меч ведь не узкий.
— Шел бы ты на поляну, — старик начал надоедать, а я уже чувствовала себя опытным каменотесом, которому советы несведущих зевак просто смешно слушать. — Без тебя разберусь.
— Ты смотри тут у меня. Завтра приду, проверю! — старый егоз погрозил пальцем и был таков.
А волосы вышли совсем как живые. Сделала их не плоскими, а выпуклыми. Всякому станет понятно, что это не просто черточки на камне, это волосы! Живые волосы, под непослушным ветром. А Тычкова затея с красной рубахой меня увлекла. И я, кажется, придумала, как сделать рубаху красной, да так, чтобы под непогодой краска не тускнела и не слезала.
Безрод крепчал день за днем. Прошли первые летние дожди, мой шалаш основательно залило, и ливень я переждала в лесу, под плащом. Слава богам, Безрод не промок, палатка не пропускала воду, основательно навощенная и подбитая изнутри телячьей шкурой, вываренной в жиру. От нечего делать забродила по лесу, все равно пока не кончится дождь, на открытое не сунешься. Ноги сами понесли туда, куда не так давно стащила трупы калек. От них не осталось ничего, кроме обглоданных костей. Зверье растащило останки по всему лесу, и кости рук зачастую лежали основательно врозь с костями ног.
Сгоряча бежала до каменной глыбы, что было прыти. Прибежала, а сил еще осталось немеряно. Ну, я и начала тесать камень, да так, что к вечеру вырубила изваяние еще на один палец. Тесала, а в голове крутились вовсе непраздные мысли. Как ни бегай от разговора, он должен состояться. Вот окрепнет Безрод немного, уведу его подальше и поговорим по душам. Устала жить наособицу, не врозь и не вместе. Пусть скажет что угодно, только скажет. Хотя он уже давно все сказал, я не оставляла надежд вернуть прошлое. Чего только не скажет человек, когда вот-вот оборвется нить жизни. Конечно, он дал мне развод только потому, что собирался погибнуть! Но ведь выжил! Сивый должен, должен меня понять! Мне было очень плохо тогда, весь мир представлялся одной зубастой пастью, что клацает и норовит укусить. Но что ты можешь увидеть, если глаза залиты злобой? Равно остервенело полосуешь руку с ножом, что тянется прирезать, и руку с открытой ладонью, что несет облегчение и ласку. Дура, одним словом. Слепая дура. Только почему так выходит, что дурость смывается кровью и потрясением? Для того, чтобы я прозрела и оглянулась кругом всевидящим взглядом, потребовалось залить всю поляну кровью и спровадить на тот свет пятнадцать человек! Едва не шестнадцать. Не слишком ли дорогая цена, ради премудрости? Ничего, мои хорошие, вы не останетесь безымянными, все пятнадцать. Каждый мимохожий, увидев каменное изваяние, поклонится и остановит свой ход. И калеки пусть успокоятся в лучшем мире, от хорошей жизни не станешь рвать собрата, ровно голодный волк.
Каменный человек выходил статным и ладным. Не знаю, сама до того додумалась или резец вело небесным промыслом, однако вой выходил удивительно похожим на Сивого. Учесть то, что каменотесом я была аховым. Первый раз взяла резец и молот в руки. Но каменные Безродовы глаза под насупленными бровями выходили такими же пронзительными и холодными, как настоящие. И эти неровно стриженные лохмы… Я опомнилась уже после того, как несколькими резкими чертами изобразила торчащие из-под шлема вихры. В том бою, один против пятнадцати Сивый сражался без шлема и без доспехов, но я изображала вовсе не тот бой и даже не Безрода, но сама не могла понять, отчего каменный человек с каждым днем становится все больше похож на Сивого. Как будто руки лучше меня знали, на кого должен быть похож каменный вой, и как это лучше сделать.
Разохотилась резать до того, что, закусив язык, ровно девчонка, выводила каждую клепку на доспехе. Приходил Тычок. Сразу узнал, кто это неровно стриженный насупился и широко расставил ноги, опершись на меч. Постоял, почесал затылок и, наконец, буркнул:
— По-своему сделала… Ладно уж, пусть будет так. Парень тоже неплохо сражается. Я не возражаю.
Вы только посмотрите на старого наглеца! "Парень тоже неплохо сражается!" Я не удержалась и рухнула с рук долой, так смех разобрал.
— Чего разлеглась? — напустился на меня Тычок. — Работы еще невпроворот, она смешинку поймала и валяется! Кому говорят, за дело принимайся! Рубаху под доспехом сделай красной!
— Это камень! — выдавила через смех. — Он только одного цвета.
— Охрой выкрась, бестолочь! — старик постучал меня по лбу пальцем.
— Сойдет под дождями. Недолго продержится.
Насупился, отошел и поддал ногой шишку. Потом не выдержал и пристроился с другого боку.
— Ты меч сделай пошире. У Безродушки меч ведь не узкий.
— Шел бы ты на поляну, — старик начал надоедать, а я уже чувствовала себя опытным каменотесом, которому советы несведущих зевак просто смешно слушать. — Без тебя разберусь.
— Ты смотри тут у меня. Завтра приду, проверю! — старый егоз погрозил пальцем и был таков.
А волосы вышли совсем как живые. Сделала их не плоскими, а выпуклыми. Всякому станет понятно, что это не просто черточки на камне, это волосы! Живые волосы, под непослушным ветром. А Тычкова затея с красной рубахой меня увлекла. И я, кажется, придумала, как сделать рубаху красной, да так, чтобы под непогодой краска не тускнела и не слезала.
Безрод крепчал день за днем. Прошли первые летние дожди, мой шалаш основательно залило, и ливень я переждала в лесу, под плащом. Слава богам, Безрод не промок, палатка не пропускала воду, основательно навощенная и подбитая изнутри телячьей шкурой, вываренной в жиру. От нечего делать забродила по лесу, все равно пока не кончится дождь, на открытое не сунешься. Ноги сами понесли туда, куда не так давно стащила трупы калек. От них не осталось ничего, кроме обглоданных костей. Зверье растащило останки по всему лесу, и кости рук зачастую лежали основательно врозь с костями ног.