Козаев Азамат. Ледобой. Круг (главы 1-5)

   — Страшный лесок, — поежилась. — Очень страшный.
   Кончился дождь, а я как пришибленная все бродила вокруг останков и ужасалась. Это лето запомню надолго. Сказать нечего, памятное лето. Пошел второй месяц нашего пребывания на поляне. Безрод мало-помалу начал ходить сам. Сначала шатко и валко, потом все уверенней, наконец, и вовсе отбросил палку. Тычок по-прежнему перевязывал Сивого, только теперь к ручью стирать повязки ходил уже сам раненный. Я слышала этот разговор.
   — Дай сюда, — Безрод протянул руку и остановил старика уже готового отправиться полоскать повязки.
   — Зачем же, Безродушка? Разве постирать больше некому? Да я с радостью!
   — Надоело валяться, — еле слышно буркнул Сивый. — Трудишь руки — возвращаются силы.
   — Так ведь еле стоишь! — ахнула Гарька.
   — Дай.
   — Не дам.
   — Дай.
   Сивый упорно тянул руку за тряпками, и Тычок, переглянувшись с нашей коровушкой, в конце концов, сдался. Я про себя молила старика: "Дай! Пусть ходит на ручей! Там я смогу без помех с ним поговорить!"
   Безрод забросил повязки на плечо и осторожно, шаг за шагом двинулся к ручью. Вот и ладно. Там я его и поймаю! Из головы никак не шло восклицание Сивого после того, как он сходил на тризнища. Все бормотал: "Пятнадцать… пятнадцать…" как будто забыл, что тогда случилось, и сколько человек срубил. И однажды ночью мне приснился хитрый замысел. Меня посетила не умная мысль, а именно хитрая. Рассудила так — если он не все помнит из того дня, может быть, забыл и то, что дал мне развод? Прикинусь мужней женой, заведу разговор о житье-бытье, как будто ничего не случилось. А если спросит, почему наособицу встала, скажу, дескать, поссорились. Но между мужьями и женами такое бывает. Ничего удивительного. Конечно, мало надежды на то, что Сивый забыл, кто должен был спровадить его на тот свет, в дружину Ратника, но лишь бы забыл про развод. Чего только между мужьями и женами не случается! И мужья бьют своих баб смертным боем и жены, темной ночкой, пока благоверный спит, пускают кровь…
   Я припустила к ручью окружной дорогой, мол, пришла сюда раньше и уже давно стираю свое бабье барахлишко. К памятнику наведаюсь позже, кстати, он почти готов, а рукам не грех дать отдохнуть. Все пальцы сбила, исколотила, пока тесала камень.
   Сломя голову влетела в лесок, перемахнула через пару полеглых стволов и, едва не покатившись кубарем, спрыгнула в низину, к ручью. Совлекла рубаху, закуталась поплотнее в плащ и сделала вид, будто стираю давно и почти закончила.
   Ему придется несладко. Два полеглых дерева, под ногами скользко… чуть не выметнулась навстречу, подпереть, но вовремя одумалась. Сразу поймет, что нарочно притаилась тут на берегу, поджидаю. Наконец, раздался шорох травы, и сверху прилетело тяжелое дыхание. Я оглянулась, якобы удивленно, и всплеснула руками, дескать, не бережешь себя, милый. Дай-ка помогу. Отстранится?
   Нет, не отпрянул, не изобразил презрение и брезгливость. Немного неуклюже оперся на подставленное плечо, и я осторожно подвела Сивого к самому ручью.
   — Чего же сам? — как ни в чем ни бывало разлыбилась и кивнула на окровавленный тканый ком. — Неужели сделать больше некому?
   Безрод выстоял себя, успокоил дыхание и осторожно присел на валежину, что Гарька стащила на берег. Начал за здравие, кончил за упокой. Садился осторожно, однако ноги растряслись, и мой бывший просто повалился на бревно. Он и так сделал сегодня невероятное — без посторонней помощи дошел до ручья.
   — Самое время, — тихо бросил Безрод. — Навалялся. Хватит.
   — Ну, хватит и хватит, — покорно согласилась. — Только гляди, чтобы кровь не ударила в голову, когда над водой встанешь.
   — Погляжу, — Сивый закатал правый рукав новой рубахи и бросил в мою сторону внимательный взгляд. — Тебе обновкой обязан?
   А что, рубаха сидела на нем ладно, хотя кое-где уже протекла кровищей. Впрочем, для того красную и брала.
   — Нам, — буркнула, пряча улыбку. — Я в город моталась, Тычок денег дал. Все оказались при деле.
   — Ладная рубаха. Благодарю.
   За рубаху благодаришь, за сущую мелочь. Да знал бы ты, что я до конца своих дней должна тебе справлять новые красные рубахи, да с золотой вышивкой за то, что устроила на этой поляне! Откупить ли грех за кусок красной тряпки с рукавами? Было бы дело хоть полгода назад, с радостью бы на это согласилась, и радовалась потом, что удалось отделаться так легко. Ишь ты, справила человеку обновку и грех загладила. Но теперь я лишь качала головой. Нет, не соглашусь на такой легкий откуп. Боги за серьезные вещи берут серьезную плату, слова Потыка накрепко засели в моей бедовой головушке. Почему мой проступок вышел так тяжел? Да потому что любили меня очень сильно, а как любили, так я сопротивлялась, глупости творила. Любил бы меня Сивый еле-еле, так и сопротивлялась бы чуть-чуть. И грехи выходили бы такие же — крошечные, да и не грехи вовсе а так, баловство одно. В слове «грех» темного вышло бы побольше, чем в моих проказах. Но вон как дело обернулось. А все оттого, что нашла коса на камень. И угодило между косой и камнем народу видимо-невидимо, сначала полтора десятка воев, потом ватага увечных и калечных.
   — Подлецу все к лицу, — усмехнулась. Поймала себя на том, что усмехаюсь, как Безрод, уголком губ. — Брала у самого лучшего мастера. У того подмастерье оказался твоего сложения. Вот и сказала, чтобы шил, будто на него. Как видишь, подошло.
   — Вижу.
   Сивый положил перевязочные полосы рядом с собой на бревно и осторожно потянулся к сапогам. Стащить хочет, в воду полезет.
   — Дай помогу.
   — Нет. Сам, — жестко отчеканил Безрод. Пожалуй, слишком быстро и слишком жестко.
   Ему было неловко гнуться, наверное, все тело выло и кричало, кое-где проступила кровь. Я кусала губу и молчала. Стянув один сапог, Безрод надолго замер, отдыхал перед вторым, копил силы. Глаза враз померкли, прикрылись, потухли. Наверное, боль навалилась, подстегнула.
   — Спишь на чем? — буркнул вдруг Сивый.
   Я помотала головой. Что он спросил? На чем сплю?
   — На лапнике. На чем же еще?
   Он долго смотрел на меня сквозь полуприкрытые веки, и я не знала, как прочитать его взгляд. Впрочем, никогда не знала. Бывший муженек всегда являл для меня непостижимую загадку — думает непонятно о чем и делает то, чего никто не ждет. При чем здесь то, на чем я сплю?
   Сивый потянулся ко второму сапогу. Вроде бы дело нехитрое — сапог стащить, но если при этом у человека белеет лицо, а губу он закусывает так, словно взялся за неподъемный гуж, думай о чем хочешь — окажешься прав. Хочешь, представь себе, как здоровяк впрягается в телегу, груженную мешками, подпирает плечом, ревет, будто бык и вытягивает из вязкой, осенней распутицы. А хочешь, представь себе, будто схватились двое борцов и ломают друг друга.
   Штаны у Сивого длинные, прикрывают ноги до самых ступней. Мой бывший не стал их закатывать перед входом в воду. На правой ступне заметила небольшой шрам. Интересно откуда? Безрод встал и медленно вошел в ручей по колено. Сивый с трудом согнулся в поясе и опустил руки с перевязочной тканью в воду. Вода тут же заиграла с лентами, полоская, ровно донную траву. Мне очень хотелось ему помочь, но я знала, что не позволит.
   — Что ела все это время?
   — Кашу. Что вы, то и я. Тычок выторговал у Брюста припас. Ведь не знали, как долго простоим. Охотой не промышляли. Пробовали твой лук натянуть, не вышло.
   Сивый слушал молча. Знай себе, тер полосы окровавленной ткани друг о друга и краснота постепенно сходила, правда не до конца. Ленты перевязочного льна уже никогда не станут белыми.
   — Ты… прости меня дуру непутевую. Не от большого ума с тем парнем спуталась. Да и не нужен был он.
   В груди бухало так, словно встала на край высокой скалы и собралась прыгнуть вниз. Только в жутких снах я видела себя на краю обрыва и по своей воле никогда не влезла бы так высоко. Высоты с детства боюсь, а сейчас вернулось чувство жуткой тяжести внутри, когда отец впервые взял меня с собой на Каменный Палец. Стояла рядом с могучим воем девчонка-семилетка, крепко держалась за руку и с трудом глотала — горло от ужаса перехватило, в животе все стянуло крепким узлом. Еле шевеля губами, я попросила отца: "Пойдем отсюда? По большому хочу". Он тогда поджал губы и увел вниз.
   Безрод натужно выпрямился и холодно посмотрел в мою сторону. Потом равнодушно пожал плечами и в четверть силы отжал две стиранные полосы. Осталось еще четыре. Этого холодного взгляда я боялась больше всего. Что он еще помнит?
   — Дожди были?
   Какие дожди? Ах, дожди! Но при чем тут дожди, когда я говорю о нас?
   — Разок прошел.
   — Хорошо, что только разок, — Сивый мельком взглянул на ясное небо. — Чего остановилась? Не стираешь?
   Ах, да, я ведь тоже стираю!
   — Почти закончила. Барахла, сам видишь, немного. Вот только сполосну. Слишком много пенника просыпала.
   Что еще он помнит из того дня? Я где-то слышала, что от таких потрясений вои, случается, теряют память. Ничего не помнят. Или помнят половину. А если поймают удар в голову, могут даже забыть собственное имя. Сивый, можешь припомнить мне все, хоть серпяной скол в амбаре Ясны, хоть глупую выходку, когда нас преследовали темные по лесу, только одно забудь — про развод и выброшенное кольцо. Думаешь, отчего я вещи в руках держу так, чтобы прикрывали палец без кольца?
   — Тебе больно?
   Нашла о чем спросить!
   — Больно, — просто и без затей ответил Безрод.
   — Ты здорово стоял против Брюстовичей.
   Промолчал.
   — Когда на коня сядешь?
   Сивый задумался. На мгновение застыл и ушел в себя. Видимо, слушал раны.
   — Через седмицу сяду.
   — А потом куда?
   Выпалила раньше того, как успела сообразить, что спрашиваю. Сейчас как скажет: "Не твое дело!" С того памятного боя на поляне я перестала подмечать знамения богов. Не летали над нами журавли, ласточки и кречеты, не полыхали зарницы, не говорили со мной приметы. Боги являли знамение для того, кто о нем просил, и пока Безрод валялся без сознания, для кого богам стараться? Для меня, что своими руками растоптала все посылы к счастливой жизни? И с тех пор как Сивый встал на ноги, я украдкой глазела по сторонам, не покажется ли где тайный знак? Но не было тайных знаков, не было и явных.
   — Не знаю. Поглядим, — Безрод выпрямился, подавляя стон — спина затекла, раны взвыли. — Дорог на свете много, нехоженых — еще больше.
   — Твой Тенька застоялся. Под седло просится.
   — Скоро уже.
   Сивый выжал еще две полосы, повесил на шею. Если бы я была в его шкуре, и меня страшно посекли, повязала бы ленты перевязочной ткани вокруг пояса, так удобнее. Вряд ли Безрод не догадался бы так сделать.
   — Давно хотела спросить, почему ты беспояс?
   Промолчал. Усмехнулся, искоса взглянул на меня.
   — Долгая история.
   — У нас еще много времени. Вся жизнь впереди.
   Я замерла. Спустит мне эту шалость или осадит, ровно наглую соседскую свинью, что влезла на чужой огородец? Дескать, нет у нас больше общего времени. Было и все вышло. Теперь каждый сам по себе.
   — У тебя рубаха уплывает, — еле заметно усмехнулся.
   Дура дурой! Так напряглась, ожидая ответа, что не заметила как, ручей шаловливо вытащил рубаху из ослабевших пальцев и поволок вперед. Вздымая тучи брызг, рванула вдогонку, а когда настигла беглянку и выбралась на берег, Сивый уже уходил. Я припустила следом.
   — Значит, через несколько дней сядешь на коня?
   — Да.
   — Может быть, на восток подадимся? Как шли до сих пор?
   — Ты хочешь на восток?
   — Да.
   Он пожал плечами. Восток, так восток. Ничем не хуже запада, полуночи и полудня. Не сказал: "Пошла вон, распутница!" Не прогнал! Мы вместе поедем на восток! А кольцо я найду, обязательно найду. У меня есть еще несколько дней. Сивый не помнит про развод, не помнит!
   Хотелось петь. Одного боялась — горланить при человеке, рядом с которым петь плохо было просто стыдно. Мы неторопливо обошли валежины, поднялись из низинки и подошли к стану. Сивый, не оглядываясь, ушел в палатку, а я скорее молнии умчалась к своему изваянию из камня и там долго орала все песни, которые знала. Даже такие, от которых Тычок и тот сделался бы весел и хохотлив. А мой каменный вой даже бровью не повел. До вечера будто на крыльях летала, тесала мелкие детали так тщательно, словно от этого зависела жизнь каменного ратника. Как будто если он не досчитается на доспехе маленькой клепки, туда всенепременно придется сильный удар и защита расползется. А еще меня ждало таинство окраски рубахи воя в красный цвет. И если получится, такого, уверена, еще долго люди не увидят. Часто ли каменные изваяния щеголяют цветными одежками, да притом такими, что не тускнеют от времени и не стираются?
   — Тебе понравится красная рубаха под доспехом, — уговаривала я каменного воя. — Знаю одного отчаюгу, что носит красную рубаху. Ох и силен! Ты чем-то на него похож. Или он на тебя. Такой же неразговорчивый и холодный. Ровно в самом деле каменный. И глаза у вас похожи, холодные, страшные.
   Мне не давали покоя Безродовы глаза. Если бы не злая память, что нахлынула в то мгновение, когда я занесла меч над его головой, снесла бы Гарьку прочь, как пушинку, и не отходила от Сивого ни днем, ни ночью. Что мне Гарька? Встала бы нужда — с ножом на нее полезла, а то и с мечом. Но куда мне деваться от страшных воспоминаний? Именно эти холодные равнодушные глаза смотрели на меня с того закопченного лица, и чем равнодушнее становился взгляд Безрода, тем более делались его холодные ледышки похожи на два синих ока того жуткого воя. Душа рвалась пополам, и я ничего не могла с собой поделать. Мне бы подойти к нему и поговорить, но едва подходила для разговора, язык словно каменной тяжестью наливался. Вот и сегодня, только собралась выведать о его прошлом, чем занимался, у кого воевал, будто на невидимую стену наткнулась. Спросила, почему беспояс и за эту ниточку хотела вытянуть все его прошлое, но Сивый коротко отрезал. И что будешь делать? Настаивать? Я пока не стала для него той единственной, которой хочется рассказать о своем прошлом. А если спрошу про бой на отчем берегу, Сивый ничего выяснять не станет. Просто отвернется. Но я узнаю правду. Непременно выясню. Ведь у нас теперь вся жизнь впереди!
   Еле приплелась к шалашу. Даже не думала, что день, так хорошо начавшись, высосет из меня все силы. А когда без сил рухнула на свое «лапчатое» ложе, поняла — что-то не так.
   Да, как обычно спружинил сосновый лапник, но за многие дни привыкнув к постели, я мигом поняла — стало жестче. Разгребла хвойный настил, и пальцы наткнулись на ровное струганное дерево. Что еще такое? Вылезла наружу, под недоуменные взгляды Гарьки и Тычка вытащила из костра головню и нырнула к себе. В неровном свете огня увидела чудо расчудесное — под пушистыми колючими ветками прятался мастеровито сколоченный остов. Доски, стянутые между собой деревянными гвоздями, прятались под лапником и поднимали ложе на четыре пальца от земли. Чудеса! Когда уходила тесать камень, ничего похожего не было даже в помине!
   — Я тут нашла… там кто-то… в общем, чья это работа?
   — Чего расшумелась!? — напустился на меня старик, подскочив с места, ровно мальчишка. — Человек спит, а она крик поднимает!
   — Скажи мне Тычок, несчитанных годов мужичок, отчего моя постель стала жестка, ровно тризная дровница? Может быть, хотите отправить меня в дружину Ратника? Не рановато?
   — Тс-с-с-с, дуреха! — зашипел старик, за рукав утягивая меня вон с поляны. — Понимать должна!
   — Что я должна понять?
   — А то! — постучал меня пальцем по лбу. — Не бережешься, а у тебя еще все впереди!
   — Да говори толком!
   — Я и говорю, не пускай холод внутрь. Земля свое возьмет, даже не заметишь. Вытянет из тебя все тепло, а взамен бабью хворь подарит! Без детей хочешь остаться?
   Вот те раз! Не первый день бок о бок стоим, никто не задавался такими вопросами, а тут нате вам! Ровно проснулись!
   — А Гарька…
   — У нее то же самое. Сегодня мимоезжие плотники справили.
   А может быть, на самом деле проснулись? Вот пришел Безрод в себя, огляделся вокруг холодным взглядом и мигом приметил, что две девки спят почти на сырой земле. Ну и что с того, что я навалила кучу лапника, а Гарька спит на трех бычьих шкурах?
   — Эх, босота, что бы вы без меня делали?
   — Ага, так я и поверила, что это ты придумал!
   — А ну цыть у меня! Марш спать!
   Старик уже отошел от недавнего потрясения, вернулись напускная сердитость и скоморошьи повадки. Это Сивый озаботился! Ему не все равно, на чем я сплю, ему не все равно, что земля тянет из меня тепло, и однажды могу на всю жизнь остаться пустой, ровно дерево без почек. Ему не все равно, смогу ли я иметь детей или нет. Неужели…
   — Он меня любит… — едва не теряя речь от счастья, прошептала я. — Он меня любит…
   Мигом бросило в жар, а потом в холод. Побрела к себя на пустых ногах, и мигом провалилась в сон. Встану на заре легко, несмотря на усталость, была в этом уверена. А там поглядим, придется богам по нраву моя задумка или нет.
   — Вставай Вернушка, вставай красота! — меня привычно разбудил Тычок. И не просто разбудил, а с миской горячей каши, в которой островками торчали куски пахучего мяса.
   — Мясо откуда? Ведь не охотимся!
   — Полно горе горевать! — важно изрек старый балагур. — Был не в себе Безродушка, так и мы ровно не жили. А теперь все по-другому, вкушай жизнь полной ложкой!
   — Так мясо откуда? — не унималась я.
   — Ах, мясо, — хитро прищурился Тычок. — Так обозы текут в город рекой. Прикупили. На седмицу хватит.
   — Через седмицу он в седло сядет, — еле выговорила я. Весь рот забила кашей. — А больше нам и не нужно.
   — Угрюмый он стал, — балагур покосился на палатку, что виднелась в просвет высокого лаза. — Молчит.
   — И раньше в болтливости замечен не был, — я усмехнулась. — Не то, что некоторые.
   — Я не болтаю, оторва, а сужу о смысле жизни! — Тычок по обыкновению потряс пальцем.
   — Нашел?
   — Чего?
   — Смысл.
   Старик надул щеки, запыхтел, словно котелок на пару под крышкой.
   — А ну цыть у меня! Много будешь знать, скоро состаришься!
   — Ты, гляжу, много узнал? Хороша кашка!
   — А вот каша и есть смысл!
   Я замерла. И скажи, что нет!
   Успела к самому рассвету. Солнце только-только вставало над кромкой леса. Я обошла вокруг валун с тесаным воем, успокаивая дыхание. Отчего-то разволновалась, как девчонка в первое гадание. Чего я хочу?
   — Боги, боженьки, хочу, чтобы на каменном вое была красная рубаха, — прошептала, задрав голову в небо. — Чтобы видели издалека, чтобы не тускнела и не стиралась. Была бы у меня вечная красочка, так я и покрасила бы. Но ничто не устоит перед напором времен… кроме вас, боги. И я хочу, чтобы стоял каменный вой в красной рубахе, пока есть на свете людская память. Пока ходят к изваянию и преклоняют колени, пусть краснеет рубаха. Во всем, что случилось, только моя вина. Знала бы, что верну все назад, жизнь отдала. Но сколько раз можно отдать жизнь за жизнь? Один раз, а их полегло пятнадцать, и еще ватага убогих. Стоила бы моя никчемная жизнь всех загубленных, я бы сменялась. А с меня дурехи какой прок? Недоделка. Ни свободная девка, ни мужняя жена…
   Я смотрела в небо. Слышат меня боги? Безмятежно голубело небо, облачка плыли в необъятной сини ленивые и розоватые, от восходящего солнца. А так ли важно, слышат боги или нет? Я делаю это не для них, а для себя, для людей. Понравится всевышним то, что сказала, будет по-моему, не понравится — значит облезет с каменного воя краска после первого же дождя. Но я сделаю то, что задумала, а там будь что будет.
   — Ты встанешь у дороги в красной рубахе, — достала нож. Дышала с трудом, отчего-то грудь заходила ходуном, и во всем необозримом мире мне не хватало воздуха. — Еще, наверное, никогда каменные изваяния не делала девка. Я до кровавых пузырей стерла ладони, отбила все пальцы, то-то удивится мастер Кречет, когда увидит эдакое чудо…
   Закатала левый рукав, на короткое мгновение замерла и отчаянно полоснула лезвием по запястью. Резала вдоль жил, а не поперек, кровищи сольется много, но отнюдь не вся. Бросила нож и сложила левую ладонь лодочкой. Пусть кровь стекает туда, ровно в чашу. Обмакнула в «краску» правый указательный палец и понесла на камень…
   К тому времени, как солнце встало целиком, я управилась. Рубаха на каменном изваянии выступала из-под нижнего края доспеха, также были видны рукава, и все это оголтело полыхало ярко-алым. Под самый конец работы просто сливала кровь прямо с ладони, а пальцем лишь развозила «краску». В какой-то миг неосторожно дернула рукой и кровь слилась на изваяние, но вовсе не там, куда изначально хотела я. Несколько капель попали на сапоги и выпачкали камень у самых ног, как будто вой стоит в луже крови и вымарал красным сапоги.
   — Не так уж неверно, — прошептала я, в ужасе отступая. В тот день земля буквально покраснела от крови, и на Безродовых сапогах ее осталось изрядно… До сих пор видны подсохшие бурые разводы.
   Намотала на запястье льняную тряпицу. Рана глубокая, но не серьезная. Сущий пустяк. Отчего-то потянуло в дрему, и на сегодня я больше не трудяга. Не выдержу. Усну. Кое-как добрела до шалаша, повалилась на ложе и мигом рухнула в сон. А проснулась от странного звука, ровно где-то недалеко в деревянный жбан с некоторой высоты сыплется зерно, целая река золотистого зерна. Просто-напросто пошел дождь. Стук зерна — это биение капель в просмоленные и вываренные в жиру бычьи шкуры, кем-то заботливо брошенные на свод моего шалаша. Лежала, укрытая стеганым одеялом и слушала шум дождя. Не сорвалась, ровно угорелая, не убежала в лес. Воде меня не достать. Сверху не прольется — шкуры брошены внахлест, и задницу не подмочит — деревянное ложе стояло на подпорках, в четырех пальцах над землей. Лежи себе и слушай стук дождя по крыше. А когда вспомнила о том, что каменный вой мокнет сейчас под дождем, и, возможно, все мои труды уже смыло к такой-то матери, едва на месте не подпрыгнула. Хотела тут же умчаться к изваянию, набросить одну из вощеных шкур, но что-то сдержало. Уже поздно. Капли вон какие, каждая со шмеля размером, что должно случиться, давно произошло. Пока добегу, пока наброшу… Да и есть ли в суете толк? Если смыло в первый же день, значит судьба каменному вою стоять некрашеным. Даже хорошо, что смыло именно сейчас. Огорчений меньше. Но кто бросил шкуры на кровлю моего шалаша?
   — Э-э-й, Тычок! — заорала в проем. — Слышишь?
   Где уж тут услышишь? Капли стучат по земле, по листве так, что слова тонут в грохоте и шелесте.
   — Э-э-э-й, Тычок! Ты где?
   — Чего-о-о? — из палатки высунулась озорная бородатая рожица. Ты гляди-ка, услышал. Вот ведь слух у старого! Иной к старости становится туговат на ухо, наш балагур — наоборот. Тонок на ухо, остер на язык. Сверху палатку так же заботливо прикрыли вощеными бычьими шкурами.
   — Твоя работа? — едва голос не сорвала. Хорошо, догадалась показать пальцем наверх. — Кто шкуры стелил?
   Тычок разлыбился и горделиво ткнул себя пальцем в грудь. Дескать, я придумал, я стелил. Ага, так и поверила!
   — Он меня любит! — улыбнулась я, показывая сначала на палатку, потом на себя. — Понимаешь, любит!
   Старик сделал непонимающее лицо и приложил к уху ладонь, дескать, не слышу. Но понять ведь должен!? Мою счастливую улыбку не понять было сложно.
   — Понимаешь, он меня любит! Безрод меня любит! Я ему нужна здоровая и крепкая! Сивый простил меня! Он умеет прощать! У нас все будет хорошо!
   Тычок, наверное, мало что понял, но на всякий случай закивал, соглашаясь.
   Я счастливая рухнула обратно на ложе и уснула, ровно малое дитя. Мама в детстве пела — дождь идет, а ты спи. Грозы пройдут стороной, а ты спи. Ураганы не раз обметут деревья от листьев, а ты, кроха, спи. Копи дни и годы, вырастешь большая и красивая, а может быть невысокая и дурнушка, но однажды найдет тебя счастливая доля и не спросит, как зовут.
   А едва кончился дождь, я быстро и внезапно пробудилась от счастливого забытья. Тишина гулко ударила по ушам, и если мне кто-то скажет, что солнечный свет не проникает в малейшую дырочку, словно разноцветная змейка, рассмеюсь в лицо. Закатала штаны, сбросила сапоги и босая унеслась к изваянию. Наверное, лежит камень серый, а всю краску смыло летним дождем. Ничего, попытка не пытка. Я неслась по лужам, как беспечная малолетка, и нарочно шлепала по лужам, чтобы во все стороны поднималась целая туча брызг.
   Представляла себе, как прибегу на место, а глыбища залита водой, в мелких ложбинках изваяния собралась вода, и не красным полыхает рубаха каменного воя, а бледно-розовыми остатками. Добежав, прыгнула в большую лужу… да так и осталась. И рот в удивлении раскрыла. Никаких бледно-розовых остатков, рубаха изваяния полновесно полыхала ярко-алым, как будто кровь слилась только что. Я осторожно подошла и присела. Сдула водяную пыль с памятника и легко поскребла ногтем окрашенный камень. Ничего. Не отходит, ровно прикипела намертво, въелась в самую глыбищу.
   — Он любит меня! — крикнула голубым небесам. — И вы меня любите, боги!
   Где-то в отдалении, там, куда ушли грозовые тучи, громыхнуло. "Ну, ты, девка, наглая, — должно быть, удивились боги, — Дерзкая!" Да я такая.
   — Завтра же потащу ставить! А яму выкопаю сегодня. Каменный вой уйдет в землю на глубину коленей… нет, бедер… нет, вкопаю на глубину пояса, чтобы стоял вечно, пока ходит по небу солнце! Где мой заступ?