Козаев Азамат. Ледобой. Круг (главы 1-5)

   Брюст внимательно смотрел на Красную Рубаху, а поодаль толпилась охранная дружина купца, бросая на меня недобрые взгляды.
   — Ты хотела его убить, и даже ударила, — задумчиво произнес купец. — Почему?
   — Люблю, — угрюмо бросила я.
   — После такой любви и ненависть не нужна. Вам нужно жить в глуши, чтобы от твоей любви не гибли люди, — холодно усмехнулся Брюст. — Когда мы вернулись в город, я не смог объяснить родным погибших, ради чего парни отдали свои жизни.
   Я молчала.
   — Если бы на обоз напала ватага лихих, это многое объяснило. В конце концов, парни подряжались беречь людей и товары, и смерть в бою почетна. Но как прикажешь объясняться с их родителям и женами? Я должен был сказать, что пятнадцать человек срубил один сумасшедший вой, гораздый рубиться, словно целый десяток? Вся городская дружина, все, способные носить оружие готовы были прочесывать окрестности, пока лихие не буду пойманы все до единого. Мне нужно было указать на тебя и на твоих спутников?
   Молчала, исподлобья косясь на купца.
   — Пришлось говорить, что была нешуточная сеча, в которой полегло пятнадцать воев, — купец упер в меня колючий взгляд. — Я взял грех на душу, солгал.
   — Ты тоже хорош, — буркнула исподлобья. — Натравил на одного, целую свору. Виноват наравне со мной. Из одной чаши хлебаем.
   Купец тяжело вздохнул, закашлялся. Конечно, виноват.
   — И теперь на поляне, где погибли пятнадцать человек, встал этот несгибаемый вой, — Брюст положил руку на камень прямо над моим плечом.
   — Тут страшное место, — я прижалась к изваянию затылком. — На поляне слилось много безвинной крови. Люди должны это знать.
   — Да-а-а, — купец не отводил с меня глаз. — На этой поляне охранная дружина Брюста приняла страшный бой с ватагой лихих, которую страшной ценой извела под самый корень! Люди должны знать правду и чтить это место. А помогал моим людям вой в красной рубахе!
   — Да, так все и было, — пробормотала я. — Пятнадцать твоих воев и мой Сивый сражались против зла, только добро у каждого свое оказалось. А твои парни…
   — Не скажут ничего иного, — Брюст холодно глядел на меня и не мигал.
   Я кивнула. И тут обозники радостно зашумели, раздались крики и смех.
   — … ожил, Суслята? Прошел живот?
   — Да уж, — тот, кого звали Суслятой, тяжеловесно сполз наземь, и облегченная повозка жалобно скрипнула. — Не впрок пошел мне корчемный поросенок! Только теперь отошло. А живот прихватило так, хоть кишки себе выпусти!
   Обозники еще долго потешались над прожорливым Суслятой, а Брюст, переводя взгляд с обжоры на памятник и обратно, изумленно выгнул брови. Отнял руку от камня и внимательно оглядел пальцы.
   — Не знаю, в чем замысел богов, но что-то здесь будет. Вон как удобрили землю, — шепнула я. — Много жизней забрали, чем отдадут?
   Не нашла ничего лучше, как слово в слово повторить умную мысль Потыка. Брюст будто окаменел. Стояло одно каменное изваяние, теперь два стало. Купец еще раз бросил острый взгляд на Сусляту и вслух повторил: "Чем отдадут?"
   — Да, чем отдадут? И ладно бы передохли злодеи один другого страшнее, так ведь погибли только безвинные и убогие! Кровь слилась чище некуда!
   — Убогие? — подозрительно переспросил Брюст, и глаза его опять подернулись колкой стылостью.
   Не хотела говорить, но если та страшная ночь поможет проникнуться, расскажу.
   — Тут погибли не только твои люди, — я вздохнула. — Через несколько дней Безрод опять кому-то помешал. Израненный, недвижимый, блуждающий по кромке.
   — Расскажи, — потребовал Брюст.
   Весь обоз косился в нашу сторону, хотя по-прежнему ни одна живая душа и близко не подошла.
   — Калеки друг за другом пришли на поляну, и каждый был уверен, что стоит ему съесть Безрода, как недуг исчезнет. Нет глаза — съешь глаз, нет руки — ешь руку.
   Купец требовательно смотрел на меня, не говоря ни слова.
   — Мы не отдали Безрода на съедение. И не отдадим. Трупом лягу, но ни единый волос не упадет с его головы!
   — Ну да, ты его любишь, — усмехнулся Брюст и покачал головой. — Значит, безвинные и убогие…
   Я кивнула. Эту землю оросила кровь безвинных, а боги даже дурную кровь не пускаю зря. Прав Потык, десять раз прав!
   — Мы не станем курочить изваяние, — после непродолжительного раздумья отрезал Брюст. — У меня к тебе просьба.
   Ко мне?
   — Я хочу побыть здесь один. Отойди.
   Да ради богов! Мне не жалко. Отошла к шалашу и встала около Тычка, что держался прямо, будто аршин проглотил. Так и не убрал руку от глаз.
   — Чего хотел?
   — Да так, — отмахнулась. — О жизни говорили.
   — Поняли?
   — Поняли, — вздохнула.
   Брюст замер у изваяния, будто на самом деле окаменел. Одну руку положил Красной Рубахе на грудь, вторую безвольно опустил. Его люди без понуканий занимались тем, чем и должны заниматься обозники во время короткой остановки. Каждый знал, что должен делать, и над поляной повис ровный гул. Но никто не запрещал им коситься на Брюста и на памятник.
   — Что это с ним?
   — Он купец, — мне показалось, что я поняла. — А купцы прозревают будущее на шаг вперед. Он видит то, чего пока не видит никто из обозников.
   — И что?
   — Не знаю. Только у Сусляты, кажется, прошел живот.
   — А мы тут при чем?
   — Может быть, не при чем, — пожала плечами. — Поглядим.
   Караван Брюста стоял недолго. Только-только отошли от города, запаслись водой и дальше пошли. Уж не знаю, что купец рассказал своим парням, а только все до единого постояли у памятника. Кто сколько, хоть самую малость, а постояли. И каждый приложил к изваянию руку. Будто здоровались с соратниками, что навсегда успокоились на этой поляне.
   — Сивый там? — Брюст махнул на палатку.
   У входа, ровно сторожевые стояли Тычок и Гарька. Готова была поставить на кон собственную голову, что войти внутрь они не позволят никому, если только Безрод не захочет.
   — Да. Только не выйдет. Уж ты не обессудь.
   — Мало ему приятного на меня смотреть, — усмехнулся купец. — Да и нам тоже. Пусть все идет, как идет.
   — Лошади напоены, можно трогать, — отчитался кто-то из старших обозников.
   — Да, сейчас, — Брюст задержался около изваяния, пристально взглянул еще раз, будто запоминал. А может быть, на самом деле запоминал. Дорога длинная, еще успеет понять самого себя и свое отношение к памятнику. — Прощай, баба-каменотес. Если придется рассказывать небылицу у костра, про тебя расскажу.
   — И ты не поминай лихом, Брюст. Свалились тебе на голову, ровно снег летом.
   — Не снег, — покачал головой и холодно улыбнулся. — Будто коршун.
   А ведь правда. Свалились на голову, ровно коршун и унесли в железных когтях пятнадцать человек. Боги, боженьки, смогу ли когда-нибудь хоть на мгновение забыть об этом?
   — Трогай! — зычно рявкнул купчина и ловко взлетел в седло.
   — В походный порядок разойдись! — крикнул Снегирь. Теперь он заступил на место предводителя дружины вместо Приуддера, безвременно покинувшего этот свет.
   Купец что-то вспомнил и повернул вороного вспять. Нескольких мощных скачков жеребцу хватило.
   — Больше никого к обозу на перестрел не подпущу, — наклонившись ко мне, прошептал Брюст. — А с бабой тем более.
   — Таких, как Безрод, больше нет, — не кривя душой, говорила то, что думала. — Дур, как я, тоже не найдешь.
   — Береженого боги берегут, — купчина холодно улыбнулся, и мне его улыбка очень напомнила Безродову, только мой бывший улыбался еще холоднее. Таких, как Безрод, на самом деле больше нет.
   Купец ускакал, а я провожала обоз глазами и шепотом просила у Брюстовичей прощения. Сивый даже не вышел. А если бы меня стали убивать?
   Подо мной земля горела. Зуд в ногах обнаружился такой, что я, не сбив дыхание, долетела бы до города и обратно. Но еще пуще зудел язык. Я должна была хоть кому-нибудь рассказать о том, что сумела сделать. Хоть кому-нибудь. Рассказала бы Потыку, но где стоит его деревня, знала весьма приблизительно. Тогда кому? А вот кому!
   — Далеко наладилась? Даже кашки не поешь? — старик замер на пороге шалаша, едва удержав равновесие — выскочила наружу, будто угорелая, едва не снесла балагура.
   — Нет, не стану есть. Время дорого. Боюсь, в конец изведусь, если не поговорю с ним.
   — Да с кем же?
   — С мастером Кречетом.
   Только взбалмошная оторва, навроде меня, отправится в долгий путь, не перекусив. Но я такая и ничего поделать с собой не могу. Кто сдернул с места всех — Безрода, Тычка, Гарьку — и не дал насладиться теплом домашнего очага у Ягоды? Я. А кто сорвался утром с места, из-за чего Сивому пришлось резать ватагу лихих? Опять я. Надо полагать, нужен был именно Безрод, чтобы спутать мне ноги супружеством и надолго усадить на одно место.
   — Я скоро верну-у-усь! — уже в седле крикнула за спину и помахала старику.
   Старый егоз искренне обрадовался тому, что на поляне встал Красная Рубаха, ведь он тоже приложил к изваянию руку. И даже не руку — приложился целиком, старик возлежал на глыбище, пока я обводила чертами его тело для пущей правдоподобности. Не Безрода же просить. Гарька промолчала, от нее не услышала ни слова, впрочем, коровушка меня разговорами давно не балует. Сивый… Он принял изваяние как неумолимую данность. Есть и есть. Безрод непонятный. Иногда ловлю себя на том, что едва не качаюсь от чувств, что подняли в душе исполинскую бурю, на глаза наворачиваются слезы и от тоски хочется выть во весь голос. Но иногда накатывает и вовсе непонятное — смотрю в глаза, знакомые до боли и словно перестаю существовать. Голова отказывает напрочь, только животный страх рвется наружу, и члены сводит от желания вцепиться в белый свет ногтями, зубами и жить, жить, жить…
   — Я вернусь из города, и мы объяснимся. Хватит недомолвок, — прошептала себе под нос. А, собственно, почему шепчу? — Я вернусь, и мы объяснимся! Хватит недомолвок! Ты скажешь мне, что делал в дружине Крайра! Еще во время побоища положил на меня глаз, но умыкнуть не дали — общинного дележа не было! Не мытьем, так катаньем все же получил меня. Покоя не давала? Заплатил на торгу, ровно простой покупатель, и забрал с собой. И Крайра подговорил, дескать, не знакомы.
   Да, хватит недомолвок! Мы объяснимся, и две мои половинки сольются в одну. Но ведь не только я раздвоилась?! Вас, милый мой, тоже двое — тот, что резал моих соратников на отчем берегу, и тот, что купил на торгу и не обидел даже словом. Обидные слова в амбаре, когда я лишилась рабского клейма, не в счет. Скорее, Губчик, скорее милый мой!
   Еще засветло достигла города. Прости меня Губчик, но много отдыхать не придется, в ночи двинемся в обратный путь, чтобы к рассвету быть на месте. Хочу, чтобы наш разговор слушало солнце. Я могла бы попросить обмена сновидениями, как сделала это однажды, но больше не хочу лазить к нему в душу грязными руками. Хочу просто слушать и верить.
   — Опять ты?
   — Я тоже могла бы так сказать. Ты один в городской страже? Больше никого нет? Как ни приеду, ты на воротах!
   — Просто… так получается! — пузан сбил шапку на затылок и поскреб холку.
   — Станешь спрашивать, зачем приехала?
   — Да спрашивал уже в тот раз, — вислоусый посторонился, пуская в город. — Иди уж. Вреда от тебя никакого, а пользу, глядишь, принесешь.
   И непроизвольно огладил себя по пузу. Я рассмеялась. Весело стало на душе и хорошо.
   По памяти, будто прошла здесь только вчера, нашла мастерскую Кречета. Он закрывался.
   — Здравствуй, каменотес.
   — Вы только поглядите! Никак ты, Верна? Или я с устатку грежу на ходу?
   — Я, Кречет.
   — Да проходи же! Не стой на пороге. Рассказывай.
   Собралась с духом, будто перед прыжком с Каменного пальца.
   — Сделала! Что задумала, сделала!
   Кречет выглянул на меня исподлобья и улыбнулся.
   — Что сделала?
   — Я расскажу все. И ты расскажи соседям. Люди должны знать об этом.
   — Люди должны знать? — мастер искренне удивился. — Да что такого ты сотворила? Откопала источник вечной жизни?
   — Не знаю, может быть.
   Кречет мгновение подумал и кивнул.
   — Сама расскажешь. Посиди, я мигом.
   Седобровый исчез и через какой-то время вернулся, да не один — его сопровождали люди, похожие на моего каменотеса, будто братья-близнецы. Кое-кто не снял даже кожаного передника.
   — Это она, — Кречет кивнул на меня, и в мастерской стало вполовину темнее — каменотесы закрыли собой весь проход. — Та самая девка.
   Мастера умолкли, будто увидели привидение. Смотрели на меня, как на заморское диво.
   — Она? — недоверчиво спросил рослый малый с ручищами неохватными, будто колбасы. Не уверена, что мне удалось бы сомкнуть на одном его запястье две свои ладони.
   — Да, она. Готов поставить на кон свое дело — у нее получилось нечто стоящее!
   Каменотесы примолкли, и лишь Кречет участливо мне кивнул:
   — Давай, Верна, рассказывай.
   Я прокашлялась. Хотела, чтобы люди знали? Хотела. Но так быстро?
   — В дне пути отсюда, если не гнать коня, а идти размеренной рысью, есть поляна…
   — С ручьем? — переспросил невысокий сгорбленный крепыш, чьи руки самую малость не доставали до земли.
   — Да, с ручьем. И на той поляне… — я запнулась. — Дружина Брюста схватилась с… величайшим злом. Помогал им… мой муж. Пятнадцать человек полегло, но кровь, пролившись на той поляне, останавливаться не стала. Потом, на наш стан напали… бродяги. Вознамерились живьем сожрать…
   — Кого? — прошептал изумленный Кречет.
   — Моего.
   — Знаю, босота голодает, но чтобы людей жрать… — молодой каменотес, веснушчатый и рыжий, будто осенний кленовый лист, развел руками.
   — Пришлось бить насмерть, — не стала вдаваться в подробности и объяснять, отчего калеки вдруг воспылали жаждой к человечине. Это наше с Безродом дело. Погибла ватага бродяг и погибла себе. Главное не это. Не ради того, я гнала сюда Губчика, чтобы смаковать подробности.
   Каменотесы молча ждали.
   — И я решила изваять каменного ратника, дабы увековечить память воев, проливших на той поляне свою кровь. Хорошие люди погибли из дружины Брюста, и ни на ком не было греха.
   — Я слышал что-то подобное, — трубным голосом прогудел Зубец, чьи ручищи так меня поразили.
   — Я тоже.
   — И я.
   — Стало быть, твой муж тоже сражался на той поляне, и теперь там стоит памятник в честь воев, сложивших головы.
   — Да. И ни на ком не было вины, — прошептала я.
   Мастеровые стояли неподвижно, даже с ноги на ногу не переминались, пока я рассказывала.
   — А что, братья, побываем на поляне? Посмотрим, что девка наваяла, — Кречет оглядел всех и, разбросав руки в стороны, будто крылья, обнял за плечи рядомстоящих.
   — Не все сразу, и не в один день, по побывать стоит, — подал голос тот длиннорукий, кого каменотесы звали меж собой Ущекот. — Глядишь, подправим что-нибудь.
   — Ты, девка, руки покажи, — громыхнул Зубец.
   Протянула руки и растопырила пальцы.
   — Да не так, ты ладошки покажи, — здоровяк взял меня за руки и перевернул вверх ладонями.
   Каменотесы сгрудились вокруг меня, и как один разразились громким смехом. Я не понимала в чем дело и переводила взгляд с одного на другого.
   — Наша девка! — смеялись мастеровые, и каждый протянул ко мне левую руку, ладонью вверх.
   Не сразу углядела, тем более в полумраке, но все же увидела — наши руки похожи как сестры-близнецы. С большого пальца на указательный тянулась красная полоса; крепким хватом, сомкнув пальцы, я держала зубило и душила его под самой шляпкой. Только у меня полоса была свежей, красной, будто воспаленной, а у мастеров — темной и ороговевшей, наверное, не сразу почувствуют, даже если мозоль прижечь огнем. Пальцы с внутренней стороны будто натерты, подушечки покраснели, это случается, ведь рука все равно соскальзывает вниз по зубилу. Так и натирается во время работы. У каменотесов внутренняя сторона пальцев и вовсе походила на роговую кость — крепкая, желтоватая и скрипучая, сама слышала, когда они сжимают кулаки.
   Я рассмеялась. Весело мне стало и хорошо, как будто в кругу родных оказалась. Хотела отдать молот и зубило, но мастер Кречет не взял.
   — У себя оставь. И серебро свое назад возьми. Даже слушать ничего не хочу! Людская память стоит серебряной денежки. Будешь поглядывать на зубило и нас вспоминать, а уж мы за памятником присмотрим.
   — Там вот еще что… — замялась. — Сделала вою красную рубаху. Пока держится.
   — Охрой?
   — Не-а. Другим. Понадежнее.
   — Чем же? Ягодным отваром? Не понима… — и осекся, углядев на моем запястье повязку.
   — Ага, — я кивнула, а мастера переглянулись. Каменотесы про такое никогда не слышали.
   — Держится? — недоверчиво переспросил Ущекот. — Не облез памятник?
   — Дождь выдержал, волок по земле выдержал, пока обмывала от земли да грязи — выдержал.
   — Теперь пуще прежнего хочу взглянуть на изваяние, — Кречет оглядел собратьев. — И непременно съезжу. Кто со мной?
   — Я!
   — Я!
   — Я!
   — Добро. Та седмица наша. Жди, Вернушка, в гости…
   Хоть и вступила ночь в свои права, я возвращалась чиста и легка, ровно с небес улыбалось мне солнце. И не было преград и помех во всем белом свете. Точно камень с души отвалился. Утром приеду на место и поговорю со своим бывшим. То есть, не бывшим… это он так думает, и невдомек ему, что плевать мне на выброшенное кольцо. Кольцо я найду. Но раз предназначили меня боги Сивому в жены, так тому и быть. Для того ли он гонялся за мной по стольким землям, чтобы отвернуться теперь? А что он делал в дружине Крайра, сам расскажет. И только одно может встать между нами — кровь. Закляну, потребую правды и если выяснится, что нет на Сивом крови моих родных и соратников — отдамся в его руки и пробуду в таковых до самого последнего дня. А если окажется, что на его мече кровь, просто уйду из жизни. Мы закончим начатое, только на этот раз все будет по-другому. Случится всего один удар мечом и один из нас упадет. Я упаду. Знаю, что должна жить дальше, но так же хорошо я знаю себя. В тот момент, когда узнаю горькую правду, у меня пропадет всякое желание жить. Никакие мудрые доводы жить не заставят. Он меня убьет, и я увижу родных.
   Не гнала Губчика, ехала тихим шагом. Собиралась с мыслями. Ничего и никого не боялась. На всем пути от поляны до города лихих нет. Знала это доподлинно. А если нет опасности, почему бы не проехаться в свое удовольствие? В лицах представляла наш разговор и предвкушала окончание тревог и размолвок. Скажу ему… в общем… что наша свадьба вовсе не была ошибкой, как он полагает, и горячо схвачу его за руки. А он ответит… А я скажу на это… Безрод усмехнется и обнимет меня… А я лизну его в нос, как преданная собака…
   Так размечталась, что не заметила, как на востоке заалело и густая сумеречная синь оттенилась розовым. Осталось пересечь дубраву, миновать два пологих косогора, и по обе стороны дороги раскинется наша поляна. А вот теперь, милый мой, Губчик, мы понесемся вскачь, и пусть твои копыта не оставляют следов на этой земле.
   — Давай, Губчик, давай! Неси меня во весь опор! Сегодня для нас начнется новая жизнь! Я долго медлила, но теперь выясню!
   А когда мы на всем скаку вылетели на поляну, я сначала не поверила глазам; стоит Красная Рубаха, стоит шалаш, только… палатки с моими спутниками нет.
   — Они переставили палатку? Зачем? — недоуменно спросила я Губчика. — Зачем?
   Объехала всю поляну, ничего и никого. Прочесала окрестности на несколько сот шагов в обе стороны — пусто, и только около памятника страшная догадка клюнула меня в темечко. Будто голову сунула в прорубь — захолодило нос, уши щеки. Кончилась та седмица, по истечении которой Безрод обещал сесть в седло, да уж видно так сел, что слезать не стал. Ни палатки, ни забытых впопыхах вещей не увидела. Собирались обстоятельно, ничего не забыли.
   — Он уехал, — прошептала я, и меня качнуло в седле. — Безрод уехал. Не будет у нас общего дома, ничего не будет…
   Перестала чувствовать голову, в ногах, наоборот, загудело, не иначе вся кровь отхлынула вниз. Небо и земля завертелись… Одного не поняла, если перед тем, как потерять сознание, я взлетела, обо что так больно ударилась? И как в небесах оказались копыта Губчика?
   В голове у меня завелся некто прожорливый, и словно грызливая мышь в амбаре, точил мысли. Отъедал окончание, и ни одну мысль до конца я так и не додумала. Последний слог растягивался, будто протяжное послезвоние, и в ушах подолгу стояло незаконченное слово, длинное, ровно золотая канитель.
   — Он уехал-л-л-л-л… — я терялась и уходила в себя, словно привороженная убаюкивающим заклинанием.
   — Он меня бросил-л-л-л…
   — Я дура-а-а-а…
   Раньше от мыслей в голове бывало тесно, они толкались и подпирали друг друга. А если бы каждая попадала на язык? Меня-болтушку не выдержал бы ни один муж, даже такой холодный и долготерпеливый как Безрод. Но теперь мыслям стало до того просторно, что проходили дни, пока одна сменяла другую.
   Что произошло с миром? Что произошло со временем? Оно понеслось, ровно горячий жеребец. Еще вчера мои штаны и рубаха сияли чистотой, сегодня измазаны грязью и травяными соком, колени и локти почернели от непрерывного катания по земле, волосы спутаны в колтуны, а шалаш сумасшедшим порывом снесен к такой-то матери. Что я делала все это время? И где спала?
   — Он меня бросил-л-л-л-л…
   Нашла себя лежащей у памятника, обняла колени руками и каталась по земле, пока не стукнулась головой об изваяние. В моей несчастной головушке образовалась такая глубокая пропасть, что не хватало дум, чтобы ее заполнить. "Сивый меня бросил-л-л-л-л…", "Безрод не вернется-я-я-я-я-я…", "Я дура-а-а-а-а…" Дни, вечера, утра, закаты… какая разница?
   Иногда видела людей. По-моему, это были люди. Они часто проходили мимо — все-таки дорога — и странно на меня глазели. Что я делала — не знаю, только несколько раз будто в полусне подмечала обережное знамение, которым прохожие неизменно себя осеняли.
   Постоянно хотелось спать. Даже странно, что помню такие мелочи. Спала ровно сурок, день и ночь, подтянув под себя ноги и свернувшись клубком, как новорожденный в утробе. Убаюкивал собственный голос, звучащий в голове денно и нощно, "бросил-л-л-л-л…", "я — дура-а-а-а-а". Для меня время остановилось. И пусть вокруг оно неслось как сумасшедшее, но стоило мне пропустить его через себя, будто замирало, как замирает всякая жизнь в стоячем болоте.
   Несколько раз я слышала: "Смеется девка, видать умишком тронулась". Кто смеется? Я? И слышала еще более испуганное: "Ты гляди, сейчас горло выплюнет, так заливается".
   Однажды кто-то еще более оторванный чем я, решил мною попользоваться. Уже видела над собой окривевшее от похоти лицо, но затем что-то произошло, и насильника снесло с меня, ровно ужаленного. Кто прогнал бродягу? Не знаю. Было лицо надо мной и не стало. Вроде не нашлось на поляне никого третьего, однако тот чего-то испугался, и след его простыл быстрее, чем расходятся круги по воде. Свернулась клубком, и в голове разнеслось привычное "…бросил-л-л-л…", "…дура-а-а-а…". Даже не испугалась, и в душу увиденное не упало. Там, в душе, не осталось больше места, всю ее заняла одна нескончаемая мысль.
   А потом я пошла. Сама не поняла, куда и зачем. Пришла в себя и равнодушно удивилась. Меня догнал Губчик и ткнулся в плечо. Я иду по дороге-е-е-е-е… Куда иду-у-у-у-у?…
   Хотела пригладить волосы, рука застряла, пальцы в колтунах увязли. Распутывать сделалось лень, расчесываться сделалось лень, мыться сделалось лень, простудилась, но даже сопли утирать сделалось лень.
   Говорят, спать на земле неудобно. Не знаю, мне так не показалось. Когда сидела у памятника, когда кругами ходила по поляне, а когда лежала, свернувшись клубком, глядела в обе стороны дороги и провожала глазами мимохожих и мимоезжих. На обидные слова и жесты не обращала внимания. Как будто смотришь на что-то большое и видишь только это, остальное замечаешь краем глаза, в памяти ничего не откладывается. Все замечаю, но ничего не вижу.
   Ничего не ела. Просто не хотелось. Ветром носило по поляне муку, рассыпанные крупы уже давно склевали птицы, котелок покрылся грязью и царапливой уличной пылью. Не могла вспомнить, как в руках оказались три заветные вещи, нарочно оставленные моими спутниками, от каждого по одной. Положили у шалаша, но когда разгромила свое временное жилище, унесла подарки к памятнику. Так и лежали около меня Гарькина тесьма для волос, Тычковы холщовые рукавицы и Безродово обручальное кольцо, чью пару я пока не нашла. Бездумно продела тесьму в кольцо и положила все в рукавицу, а рукавицы сложила крест-накрест. Будто хлопают. По полдня глазела на подарки и ни о чем не думала. Только бесконечные «бросил-л-л-л», "дура-а-а-а" звенели в ушах и заполняли все мое несчастное естество. Не стало больше Верны, остался мешок с костями, до краев полный незаконченными мыслями, звенящими и нескончаемыми ровно послезвоние.
   Не сказала бы на который день по счету случилось нечто, что разбило ряску на моем стоячем болоте. Сначала в лесу раздался шум, которым со временем становился лишь громче, а затем и вовсе произошло такое, чего люди никогда не видели. Я увидела, но мне было все равно. Раздались крики, в которых я безошибочно узнала залихватское уханье охотников, затем на поляну выметнулся… огромный волчище. Зверь не колебался ни единого мгновения, бросился ко мне и, будто заправская собака, улегся рядом, просунув голову под руку. Охотники немного отстали, через несколько мгновений четверо выбежали на поляну и остолбенели. Нечасто видишь, как волк бросается к человеку под защиту. Собственно, я и не была человеком, человек отдает себе отчет в словах и поступках, сосредоточен и собран, жесток и силен… В тот момент я представляла собой клубок жалости и страданий. Удивительно ли, что зверь бросился ко мне за тем, в чем отчаянно нуждался — жалость, сострадание?