Страница:
— И чтобы я тебя на нашей половине не видела. Ему сейчас покой нужен, а не свара. Захочет тебя видеть, останешься, не захочет…
Не договорила. А я впервые через нутро пропустила нашу коровушку и самой глубиной души поняла, Гарька — почти то же самое, что я, только с другой стороны. Жизнь за Сивого отдаст, и будет либо по-моему, либо по ее. Много думала и не могла придумать, чем же я лучше. Ничем. Точно ничем. Уж она людей не подставляла.
— Тебя, Сивый, не вдруг и съешь, — пробормотала я глубоко в ночи, улыбаясь. — Одни вот пробовали, подавились. И вторым поперек горла встал. Выздоравливай поскорее. Поговорить хочу. А кольцо я найду, ты не беспокойся…
— Дома ли хозяева?
Ни свет, ни заря разбудил знакомый голос. Разохотило меня спать с тех пор, как минул девятый день, и Сивый пошел на поправку. Спала по ночам, как и подобает приличным людям, без задних ног. Потому и проспала осторожные шаги.
— Спишь крепко, стало быть, на душе спокойно, — Потык озорно щерился и кивал в сторону палатки Безрода.
— Какими судьбами? — Я спросонья терла глаза и ничего не понимала.
— Восвояси едем. Все распродали, в телеге воздух городской назад везем. Вот поздороваться решил.
Смотрела на пройдоху и против воли улыбалась. Молодец старик, что заехал. Чей-нибудь добрый взгляд и ласковое слово мне сейчас были нужнее всего.
— Пригласила бы в гости, да в моих пространных хоромах и одному тесно, — мотнула головой на шалаш за спиной.
— Нечего баловать обалдуев, — нарочито сердито буркнул Потык, кивая на сыновей, что так и остались в телеге. — Один едва не проторговался, второй чуть покупателей не отпугнул. Цену втридорога задрал, стоило мне отлучиться. Так и жизнь проходит. Где-то подлатал, глядь, в другом месте дыра!
— Тишая видел? — я усадила старика на лапник у входа.
— Видел. Теперь все десятские кони под ним. У князя в дружине. Не сегодня-завтра в поход выступают — на востоке озорничают. Два десятка уходят и Тишайка в том числе. Да уж ладно. Пристроил сына к делу и ладно. Говори, услыхали боги?
Глядит хитро и лукаво, и даже ответ старому не нужен. Сам знает, что услышали. Вон, Тишайку в то же утро в дружину определили, да не просто определили, а с руками оторвали. Мне не жаль рассказать, как прошли эти дни. Вот возьму и расскажу.
— К исходу девятого дня, решила подарок ему справить. Рванула в город, пока туда-сюда, ночь наступила. Обернулась к полуночи. Подъезжаю и понять ничего не могу. Вроде наша поляна, а вроде и не наша. Народищу столько набежало, ровно торговый обоз встал на ночлег. Только как-то странно все, голоса звенят натужные, кричат, и кое-где оружие дребезжит. Я тихонько спешилась, меч наружу, ушки на макушке и порскнула вперед.
Потык слушал молча, время от времени кивая.
— Вовремя успела. Представить себе не сможешь, что тут было!
— Может быть, и смогу, — старик теребил бороду и оглядывал поляну.
— Одного зарубила, когда он собирался прикончить Безрода.
— Кого?
— Ну, его… порубленного нашего. Ты спроси, откуда они набежали и чего хотели.
— Спрошу по порядку, кто такие, сколько их было, и чего хотели, — улыбнулся Потык.
— Нанесло в ночи бродяг. Все калечные и увечные. У кого руки не достает, у кого ноги, у кого глаза, у кого уха. Верховодил ими бывший дружинный, одноглазый. Ни за что не догадаешься, чего хотели!
— А чего гадать? Сама скажешь.
— Кто-то им напел, будто на этой поляне лежит порубленный вой, страсть какой могучий. Мол, сами боги обласкали воя расположением, стоит его съесть, мигом подманишь к себе милость богов. Кто съест глаз — глаз и обретет, кто руку — станет как прежде двуруким, кто ногу — встанет на обе. Хотели даже сердце съесть!
— Чего только не услышишь! Но ничего необычного ты не рассказала, вои до сих иногда едят храбрых врагов. Правда, не целиком. Хватает сердца.
Меня передернуло. Никогда не смогла бы съесть сердце поверженного врага! А ведь кое-где именно поедание сердца врага венчает собой обряд посвящения в вои.
— Интересно другое, — старик воздел указательный палец, призывая ко вниманию. — Кто знает вас в этих краях? Кто мог распустить подобный слух?
— Только Брюст. Но хитрец вряд ли стал бы распространяться о том, что один человек срубил половину его дружины. Грош цена ему и всей охране.
— А ведь в городе я слышал о том, что совсем недавно вои какого-то купца вступили в сражение с ватагой разбойных людишек и посекли их ценой пятнадцати человек. Дескать, лихих было человек пятьдесят. Срединник гудел, ровно улей. Хотели снарядить погоню за остатками и вырубить заразу на корню, да кто-то отговорил. Мол, вражина изведен подчистую. Дескать, трупы сейчас воронье и медведи подъедают. Видно, сам Брюст и отговорил. Кого искать? Он ведь понимает, что к чему.
— Больше никто про нас не знает.
— И все же, кто-то знает, — старик, прикрыв глаза, убежденно закивал.
Из палатки вышла Гарька, заметила Потыка, поклонилась. Старик поклонился в ответ.
— Глядитесь друг на друга, как две волчицы, — усмехнулся глазастый пахарь. — А вон та черта, уж больно похожа на межу. Ни дать, ни взять поля разграничили.
— Ишь ты, усмотрел! — буркнула я и отвернулась. Того и гляди, еще какое-то время поговорим, и ушлый старик лучше меня расскажет, что с нами было, что с нами будет.
— Засиделся у тебя. Уже и сыновья, ровно жеребцы, копытами бьют. А меня еще Беловодицкие яблоньки ждут.
— Не передумал? Помрешь ведь, — укоризненно покачала головой. — Пуп развяжется.
— И пусть развяжется, — Потык тепло улыбнулся. — Сколько его в узлах держать? Самое время распускать. Не знаю, какая кошка между вами пробежала, — старик показал в сторону палатки. — Знаю лишь одно — у каждого свое Полоречицкое поле, Беловодицкие яблоньки и полное нутро жил. У кого побольше, те — еще не разбросались, у кого поменьше — все на заступ намотаны. Что-нибудь стоящее боги нипочем задаром не отдадут. И никогда не продешевят. Купчишки глаза брагой зальют, так им кажется, будто всему цену знают и могут даже против богов с барышом остаться. Дети малолетние! Еще рубашонками землю мели, когда боги на каждый шаг им жил отпустили. Где пройдешь, там кровищей дорогу метишь или жилы на бурелом накручиваешь.
Покряхтывая, старик поднялся. Оглядел поляну и еще раз произнес:
— Целая ватага калечных и увечных?
— Ага.
— Слишком много крови слилось на этой поляне. Не знаю, в чем замысел богов, но что-то здесь будет. Вон, как удобрили землю. Много жизней забрали, чем отдадут?
Я рот раскрыла. Вот тебе и пахарь! Вот тебе и мужик! Никогда бы не посмотрела на нашу поляну таким взглядом. А ведь правда. Здесь боги забрали столько жизней, что вряд ли это окажется случайностью. Была себе поляна, спокон веку ночевали на ней люди, кто в город припозднился, и вот на тебе, в одночасье столько кровищи слилось! Что тут вырастет на человеческих костях? А Потык не прост, ох, как не прост! Да и окажется ли простым человек, взявший там, где отступились другие? Ведь не кто-то иной, именно мой старинушка забрал под себя злополучное поле с камнями. Столько молодости и сил пахарь сменял богам, что распознал сделку с полувзгляда.
— Не помяни худым словом, если обидел чем, — старик оправил на коленях штаны, сбил пузыри. — Вою пахаря не зазорно слушать. И все же поосторожней, когда жилки на меч станешь наматывать.
— Это еще почему? Сам только что ска…
— Мало ли что я сказал, — Потык наклонился и прошептал в самое ухо. — У тебя должно жилок остаться на самое важное дело. Баба все же.
И ушел. Я ворошила палкой прогоревшие угли и думала. Век живи, век учись. Оглядела поле. Еще чернели пепельными пятнами тризнища, еще темнела трава от крови, что слилась во время схватки с убогими. Завтра-послезавтра уйдем с этого поля, а на нем все так же станут останавливаться люди, и никто не будет знать, что здесь произошло. Я, кажется, знала, что делать. Да, определенно знала…
Начиналось наше обычное утро на поляне. Тычок теперь трещал без умолку, как будто с возвращением Безрода, старик обрел желание жить. Теперь я узнавала прежнего балагура. Как будто все его неприличные байки замерзли, превратились в лед, а теперь, когда вокруг стало тепло, они оттаяли. Гарька ругалась на старого повесу, а тому хоть бы хны. Оно и понятно, Безрод вернулся в сознание, глядит одним глазом и как будто теплее от этого старику.
Сивый еще не ходил. Его выносили на солнышко погреться. Сначала я от ужаса за сердце хваталась. Исхудал так, что становилось не по себе. Как будто череп обтянули кожей. Сам бледный, вокруг глаз черные круги. Головой крутит еле-еле, но глазами косить уже получается. Когда вынесли в первый раз, и он углядел меня, долго смотрел, только сказать ничего не мог. Наверное, язык показался неподъемным. А у меня, дуры, ноги отнялись. Сидела у шалаша и пялилась, как полоумная. По-моему, он хотел мне что-то сказать, но не смог. А взгляд… Не прочитаешь по глазам. Открыты еле-еле, не глаза, а просто узкие щелочки. Я знала, что дело плохо, но видеть его таким оказалось гораздо тяжелее, чем предполагала. Смотреть больно и невозможно. Спала той ночью отвратительно. Почитай вообще не спала.
Тычок потчевал Безрода супами да кашами и с каждым днем Сивый зримо становился крепче. Возвращался румянец, появлялся аппетит. Пожалуй, я понимала его как никто, хотя мне в свое время было все же полегче. Хоть ползать могла. Как-то попыталась даже за борт ладьи сверзиться и утонуть. Сивый вообще пластом лежал. Нет, пожалуй, со мной все же обошлись более милосердно, хотя молодчики Крайра и слова такого, наверное, не знали. Помню все, как будто это случилось только вчера. В голове постоянно гудело и казалось, что внутри развели огромный костер, и от того огня меня всю палит невыносимо. Казалось, будто с каждым стоном изо рта рвется пламя, а драная рубаха, что надели на меня крайровичи, должна была просто воспламениться. Я даже соображала в тот момент не мыслями, а сгустками пламени. И потом встали передо мной стылые глаза, и снизошло великое облегчение, как будто все мое нутро заледенело, и злой огонь унялся. Я помню все. Как Безрод оголил меня, забросив рубашку на лицо, как ощупывал всю, ровно лошадь на базаре, разве что в зубы не заглянул. А что мне в зубы заглядывать? Одного как ни бывало. Знали бы все, что это отвратительное присвистывание мне самой не нравится, но что мне делать? Как избавиться от этой дурацкой шепелявости, если воздух так и свищет в дырке? Дура я, дура. Мало бабе своих дырок, получи еще одну! Шепелявой и помру…
— Ну вот, отдыхай! — Гарька и старик вынесли Сивого на солнце. Хорошо, что теперь лето. Было бы дело зимой, что бы мы делали?
Безрода вынес бы сейчас даже Тычок. Много ли нужно сил, чтобы поднять кожу да кости? Сивый уже мотал головой и слабо шевелил губами. Радовался солнцу и мимолетному ветру, как ребенок. Лежал на подстилке у самого входа в палатку и кое-когда слабо шевелил руками. Это было хорошо видно под одеялом. Возвращал себе навык.
Я подошла ближе, встала у межи и села прямо на траву. Уставилась на Сивого, глаз не отведу, пока не унесут. Смотреть, слава богам, Гарька мне запретить не может. Безрод видел меня, это совершенно точно. Но я не могла понять, как он смотрит, со злобой или с прощением. Самое важное для меня все эти дни таилось в стылых глазах, не было ничего важнее на всем белом свете. Как он посмотрит на меня после всего, что произошло? Посмотрит ли вообще? Сидела и таращилась в сторону палатки, пока его не унесли внутрь. И только тогда я окликнула Гарьку:
— Видела? Не погнал. Стало быть, мне можно остаться. Стирай межу!
— Вот еще! Человек слова сказать не может, она уже по глазам читает! Больно прыткая! Подожду еще.
— Тычка позови.
— А я тут, наверное, на посылках! — наша коровушка уперла руки в боки и покачала головой.
— Не станешь звать, сама позову. Ты…
— Да не ори, блажная. Человек только-только с того света выкарабкался, обратно своим ревом загнать хочешь? Сиди тут, у межи. Позову.
Смешно. Дойти до палатки от силы восемь шагов, она тут розыгрыш устраивает. Тычок вышел из-под навеса веселый, ровно услышал хорошие новости.
— Чего тебе, красота?
— А ты отойди и не подслушивай, — буркнула я Гарьке, что замерла неподалеку и вся обратилась в слух.
— Вот еще, слушать. Тоже мне тайны! — нырнула в палатку и была такова.
— Тычок, дай денег!
— Это еще зачем?
Ну, все, старик вернулся к жизни. В голос вернулась подозрительность, в глаза — прищур.
— Надо. На праведное дело. Не на себя потрачу. А Безрод, узнает, спасибо скажет.
— Ох, чудишь девка!
Старик недоверчиво ковырял меня глазками, а я смотрела открыто и взгляд не прятала. Пусть читает по лицу, он это делает как никто. Нет, вы только поглядите, полез в мошну, зазвенел серебром, вытащил несколько рублей.
— Хватит?
— Думаю, хватит, — придирчиво оглядела стариковскую ладошку и сиротливые два рубля на ней. — Не пузо поеду набивать. Сам все увидишь.
— Вот дела! — Тычок сбил шапку на затылок. — Что задумала?
— Пока не скажу. Но дело стоящее. Пойду Губчика собирать.
— На ночь глядя поедешь? Не погорячилась?
— К утру хочу на торгу быть. Куплю что задумала и назад. Еще до вечерней зари обернусь.
Темнело. Я готовилась в недальнюю дорогу и косилась на палатку. Уму непостижимо, что пришло мне в голову. А все Потык и его пронизывающий взгляд. Одного не знаю, хватит ли умения и сил воплотить задуманное. Ничего, жилы на заступ намотаю, а не отступлюсь.
В ночи бросила прощальный взгляд на палатку — привыкла перед сном представлять себе наш возможный разговор, и вскочила на Губчика. Не знала, станет ли Сивый со мной разговаривать, потому и мечтала, а в мечтах он меня прочь, конечно, не гнал. Как оно окажется на самом деле?
— Ну, пошли, родимый! — я легко придала жеребца пятками.
Легкой рысью мы будем у городских ворот города уже к рассвету. Ночной дороги я не боялась, пролечу так быстро, что у бессонных бродяг даже времени не хватит на гнусные замыслы.
Ехала спокойно, Губчик втянулся в рысь, и мы останавливались всего три раза. Слава богам ничего страшного по дороге не случилось, хотя мне мерещилась толпа калечных и увечных за каждым поворотом. К утру я выехала на первую заставу и облегченно выдохнула. Скоро и городские ворота покажутся.
— Ты гляди, ранняя птаха, — буркнул тучный вислоусый сторожевой, отворяя мне калитку — ворота как таковые отопрут много позже. — Я тебя, девка запомнил. В тот раз на ночь глядя в дорогу усвистала, теперь прискакала рано утром. Поди, всю ночь коня гнала. И чего ночью не спится?
— А может, обознался?
— Ага, много вас таких с мечом за спиной шастает. Ты это, никаких сомнений!
— Ну, хорошо я. Так пустишь?
Сторожевой калитку открыл, но сам встал в проходе намертво, выпятив пузо.
— Подозрительная ты. Вроде баба, а меч за спиной. Неправильная ты. А все неправильное — опасно!
— Ну, хорошо, я неправильная и меч у меня за спиной. А деньги в городе оставлять разрешается? Или у неправильных девок и серебро неправильное?
— А ну, покажи! — Вислоусый потянул шею, вставая на цыпочки.
— Да гляди, не жалко, — показала Тычковы рубли.
— Проезжай, — сторожевой переглянулся с напарником и посторонился, пропуская внутрь.
В городе я спешилась и повела Губчика в поводу. Шли тихо, по обочине. До открытия торга оставалось всего ничего. Вот покажется макушка солнца над дальнокраем, и первые торговцы выйдут встречать покупателей. Пока шла, глазела по сторонам. Красивый городишко. Дома выстроены не кучно, а впереди, там, где под городской стеной уходит вниз пологий холм, открывается красивый вид. Ложбина тянется далеко вперед, выравнивается и постепенно забирает вверх, а над следующим холмом зеленеет лес, висят облака, и над всем этим великолепием встает солнце.
То, что мне нужно, как горячую сдобу мимоходом не продают. Нужно идти к мастеру и высматривать самой. Спрашивая дорогу у прохожих, я кое-как отыскала мастерскую Кречета, немногословного каменотеса, заросшего пышной, седой гривой до самых глаз.
— Чего тебе? Косишься, будто спросить хочешь.
Кречет растворил настежь дощатые ворота лавки, и взгляду предстала небольшая работная клеть, заставленная инструментом и напольными приспособлениями. В самом углу, между деревянными тисками и дубовой колодой примостился стул, простецкий и невероятно крепкий, весьма похожий на колоду.
— И, правда, спросить хочу.
— Если по делу, заходи, не стой. На сегодня первой будешь.
Я осторожно прошла внутрь. Никогда не бывала в мастеровых клетях. Еще дома много слышала, но бывать не доводилось. Знала, что бондари мастерят бочки, а как они это делают, интересно не было. Подумаешь, бочки. Знала, что усмари имеют дело с кожами, а много ли умения нужно, что для меня дурищи выделать мягкую телячью шкуру — понятия не имела. В кузню даже не совалась, не бабье это дело с огнем разговаривать. Для разговора с огнем требуется ясный ум и спокойная душа, ага, поищите все это в бабьих головах, да вечно неспокойном сердце. Как прикажете огонь понять, если себя порой с трудом понимала? Сделаю что-нибудь, и только потом спрашиваю себя, для чего все это было нужно.
— Давно камень тешешь?
Каменотес отложил в сторону кожаный передник и воззрился на меня из-под кустистых бровей.
— Ты гляди, любопытная какая! Да уж давненько. Соседи говорят, скоро сам стану похож на камень.
— Дело у меня к тебе. Важное.
— Сам знаю, что важное. Ко мне по другим не ходят. Рассказывай.
Долго не могла начать, просто не знала как. История необычная, с какого конца ни начни, покажется, будто начало совсем в другом месте.
— Памятник нужен. Большой. Выше меня.
— Можно и памятник изваять. Кому памятник? Ратнику? Гляжу, с мечом плотно знаешься.
— Ну-у… И Ратнику тоже. В общем, как бы это сказать…
— Да уж скажи что-нибудь, — каменотес отложил в сторону долото и вздохнул. Понял, что начнет не скоро.
— Я должна сама его сделать, — как будто нырнула с головой в омут. — Непременно сама.
— И давно, ты девка, в нашем деле? — седобровый усмехнулся, разглядывая мои руки. У самого ручищи, будто каменные — темные, жилистые, и, наверное, жуть какие крепкие. С камнем поведешься, сам станешь ровно камень.
— Честно?
— Ясное дело честно!
— Ни дня. А только я обязательно должна сама. Понимаешь сама!
Мастер пожевал ус. Поджал губы под бородой и укоризненно покачал головой.
— Камень, подлец, хитер. Секретов таит много. Знаю много, а еще больше не знаю. И жизни не хватит вызнать все. В свое ли дело лезешь, дуреха?
Не-а. Помотала головой. Не в свое. Но надо, обязательно надо.
— Кречетушка, миленький, знаю, что скажешь, но отступать некуда. Кровь из носу нужно сделать и сделать должна сама. Непременно сама.
— Пуп развяжется, — буркнул каменотес.
— Держать его что ли? Пусть развяжется. Сам сказал, что дура. Какой с дуры спрос?
Кречет какое-то время молчал, вертя в руках молот на длинной, потемневшей дубовой рукояти. Потом повел челюстью так, что пышная борода ходуном ушла, и крякнул.
— Дура! Как есть дура! За инструментом пожаловала?
Я лишь кивнула.
— Кувалда и зубило, — пробормотал каменотес оглядываясь. Чуть позади и левее поднял с пола черное зубило с блестящей кромкой и подал мне. Небольшой молоток взял с приступки.
— Гляди сюда, — Кречет в одну руку взял зубило, пристроил над ним молоток и замер. — Вот так, видишь?
Я пожирала глазами руки мастера и запоминала. Так зубило держать, а так — молот.
— Какой камень станешь резать?
Пожала плечами. Что значит «какой»? Крепкий.
— Камень бывает разный. От этого и станешь плясать. Бывает слоистый, бывает зернистый, бывает… Объяснять долго, в двух словах не расскажешь. Поначалу веди осторожно. В осьмушку силы. Погляди, как ведет себя камень. Какой скол, как по сердцевине идет зубило. Если откалываются крупные куски, налегай аккуратней, если камень очень крепкий, иди по маленьким насечкам. Где станешь работать?
Я показала рукой.
— Полдня отсюда.
— Там у нас серый зернистый булыжник, скалы близко… — Кречет напряг память.
— Ага, и в Полоречицких полях там очень много камней!
Каменотес вдруг умолк и долго на меня смотрел.
— Сколько живу, впервые такое вижу. Расскажу Корчаге и Ступице — не поверят!
— А ты не рассказывай. Покажи.
— Что показать?
— В полудне отсюда, на большой поляне у самой дороги. Через какое-то время сам увидишь.
Кречет впервые за все утро улыбнулся. Борода растрескалась, и блеснули ровные зубы.
— И погляжу. Все поняла?
— Ага. Зубило держать так, а молот вот так, — я показала. — Посмотреть, как ведет себя камень, если откалывается крупно, слоями — не налегать, если скол мелкий и зернистый, вести уверенней, все больше уголком зубила.
— И еще, — каменотес воздел указательный палец. — Если глыбка уже отколота от материнской скалы, тащи на место смело, если только собираешься откалывать, смотри за наклоном. Не придавило бы ненароком. Скол замажешь жертвенной кровью. И выбирай камень с узким пояском.
— С чем? — не поняла.
— Поди сюда, — усмехнулся мастер, а когда я подошла, обе руки положил мне на пояс. — Откалывай в самом узком месте. Вот тут. В пояске. Поняла?
Кивнула. Полезла за серебром, и через мгновение блестящий рубль перекочевал в темную ладонь Кречета.
— Наведаюсь через месяц, — седобровый погрозил мне пальцем. — Не дайте боги, непотребное увижу!
— Все будет хорошо! — улыбнулась. — Тебе не придется краснеть.
— А звать тебя как?
— Верна, — уже в спину бросила я.
Пока мы болтали о том, о сем, торг ожил. Проехала телега, увозившая куда-то несколько выделанных шкур, от которых едко пахло дубильней. Через дорогу перекрикивались каменотесы, всем было интересно узнать у Кречета, чего к нему приходила девка с мечом. Неужели невеста сыскалась для сына? Седобровый сдержанно посоветовал не распускать языки, а заняться делом. Серая лошадка волоком протащила тес для бондаря, доски деревянно гремели друг о друга и подпрыгивали на неровностях. В каждой работной клети, срубленной наподобие двустворчатых ворот, весело кипела жизнь. Бронник резал бычатину для доспеха, гончар черпал глину из корытца позади себя и плюхал все на вертушку, что приводил в движение ногой. И если бы не дело, я подолгу останавливалась бы около каждой мастерской. Раньше мне все это не было интересно, а тут как будто подменили. Может быть, на самом деле подменили, и я уже совсем не та дикая кошка, что фыркала и шипела в рабском загоне Крайра?
— Вот и все, а ты боялся! — весело бросила сторожевому у ворот.
— Потратила? — вислоусый покачал головой. — Все деньги? Наверное, сладостей накупила?
— Уж ты бы конечно бражки прикупил, — усмехнулась я, вскакивая в седло за воротами.
— Ясное дело! — облизнулся пузан. — И мясца горячего, прямо с вертела. На твое серебро можно было уесться вусмерть. И упиться.
— На вот, — бросила серебряный рубль. Вислоусый, даром что оказался необъятен в пузе, сноровисто поймал рубль. — Тут хватит и на бражку и на мясцо.
— Чудно как-то! — крикнул вдогонку сторожевой. Ему пришлось напрячь голос — телеги под лошадями и ослами тянулись в город длинной шумной вереницей. — Серебром разбрасываешься! А все равно спасибо, неправильная девка!
— Будь здоров! Просто на душе хорошо!
Как раз посередине между полуднем и заходом солнца, я приехала. Безрод лежал у палатки и наслаждался покоем. К нему понемногу стал возвращаться этот пронизывающий, острый взгляд, от которого еще недавно меня в дрожь бросало. Глядит, будто ножом пронзает. Жаль, языком еще не ворочает, послушать бы, что скажет, если захочет разговаривать.
— Я на месте! — громко возвестила, проходя мимо черты.
— И слава богам, — разлыбился Тычок. — Удачно съездила?
— Ага.
— А зачем ездила?
— Во! — я подняла над головой зубило и молоток.
— Ишь ты! — старик сбил шапку на затылок. — И для чего?
— Скоро покажу!
Не останавливаясь, проехала. Немного дальше по дороге, если ехать из Срединника, чуть правее, стояла небольшая каменная гряда. Среди прочих валунов нашлись материнская скала и скальный вылет высотой в три моих роста. Больше плоский, чем объемистый. Я спешилась и подошла вплотную. Положила руки на камень, за целый день нагретый солнцем, и вообразила, как сделал бы все Кречет, будь он на моем месте.
— Пахари говорят, земля живая, — начала я. — Это и раньше знала. Но то, что в камне душа заточена, даже не думала. Кречет глаза раскрыл. Сказал, вы камни капризные, все твердую руку подавай, острый глаз и ясный замысел. Что есть — то есть. Не взыщи.
Прислушалась. Вроде тихо. Скальный вылет, эдакий побег-переросток соединяла с материнской скалой перемычка, толщиной с мое тело.
— Ровно пуповину перережу, — шепнула я, вставая на колени. — Как будто родиться помогу. Значит я повивальная бабка? Ну, ладно… не бабка, девка.
Валун-исполин, ровно каменный шип, рос вверх и немного в сторону. Я обошла его кругом и примерилась. Вот сюда стану бить, а в эту сторону он упадет.
— Конечно, будет трудно, а роды вообще нелегкое дело. Сама не знаю, но бабы говорят, что непросто.
Прислушалась. Тихо. Скала молчала. Не было ни единого знамения, что я услышана. А может, быть все это сказки, что у куска камня есть душа? Может быть, мастеровые просто цену себе набивают? Ага, сидит душа внутри камня, глядит сейчас на меня и думает: "Во, девка дура, с камнем бессловесным разговаривает! Вот промолчу, пусть почувствует себя умалишенной!" Весело будет. Ладно, там посмотрим, утро вечера мудренее.
Не договорила. А я впервые через нутро пропустила нашу коровушку и самой глубиной души поняла, Гарька — почти то же самое, что я, только с другой стороны. Жизнь за Сивого отдаст, и будет либо по-моему, либо по ее. Много думала и не могла придумать, чем же я лучше. Ничем. Точно ничем. Уж она людей не подставляла.
— Тебя, Сивый, не вдруг и съешь, — пробормотала я глубоко в ночи, улыбаясь. — Одни вот пробовали, подавились. И вторым поперек горла встал. Выздоравливай поскорее. Поговорить хочу. А кольцо я найду, ты не беспокойся…
— Дома ли хозяева?
Ни свет, ни заря разбудил знакомый голос. Разохотило меня спать с тех пор, как минул девятый день, и Сивый пошел на поправку. Спала по ночам, как и подобает приличным людям, без задних ног. Потому и проспала осторожные шаги.
— Спишь крепко, стало быть, на душе спокойно, — Потык озорно щерился и кивал в сторону палатки Безрода.
— Какими судьбами? — Я спросонья терла глаза и ничего не понимала.
— Восвояси едем. Все распродали, в телеге воздух городской назад везем. Вот поздороваться решил.
Смотрела на пройдоху и против воли улыбалась. Молодец старик, что заехал. Чей-нибудь добрый взгляд и ласковое слово мне сейчас были нужнее всего.
— Пригласила бы в гости, да в моих пространных хоромах и одному тесно, — мотнула головой на шалаш за спиной.
— Нечего баловать обалдуев, — нарочито сердито буркнул Потык, кивая на сыновей, что так и остались в телеге. — Один едва не проторговался, второй чуть покупателей не отпугнул. Цену втридорога задрал, стоило мне отлучиться. Так и жизнь проходит. Где-то подлатал, глядь, в другом месте дыра!
— Тишая видел? — я усадила старика на лапник у входа.
— Видел. Теперь все десятские кони под ним. У князя в дружине. Не сегодня-завтра в поход выступают — на востоке озорничают. Два десятка уходят и Тишайка в том числе. Да уж ладно. Пристроил сына к делу и ладно. Говори, услыхали боги?
Глядит хитро и лукаво, и даже ответ старому не нужен. Сам знает, что услышали. Вон, Тишайку в то же утро в дружину определили, да не просто определили, а с руками оторвали. Мне не жаль рассказать, как прошли эти дни. Вот возьму и расскажу.
— К исходу девятого дня, решила подарок ему справить. Рванула в город, пока туда-сюда, ночь наступила. Обернулась к полуночи. Подъезжаю и понять ничего не могу. Вроде наша поляна, а вроде и не наша. Народищу столько набежало, ровно торговый обоз встал на ночлег. Только как-то странно все, голоса звенят натужные, кричат, и кое-где оружие дребезжит. Я тихонько спешилась, меч наружу, ушки на макушке и порскнула вперед.
Потык слушал молча, время от времени кивая.
— Вовремя успела. Представить себе не сможешь, что тут было!
— Может быть, и смогу, — старик теребил бороду и оглядывал поляну.
— Одного зарубила, когда он собирался прикончить Безрода.
— Кого?
— Ну, его… порубленного нашего. Ты спроси, откуда они набежали и чего хотели.
— Спрошу по порядку, кто такие, сколько их было, и чего хотели, — улыбнулся Потык.
— Нанесло в ночи бродяг. Все калечные и увечные. У кого руки не достает, у кого ноги, у кого глаза, у кого уха. Верховодил ими бывший дружинный, одноглазый. Ни за что не догадаешься, чего хотели!
— А чего гадать? Сама скажешь.
— Кто-то им напел, будто на этой поляне лежит порубленный вой, страсть какой могучий. Мол, сами боги обласкали воя расположением, стоит его съесть, мигом подманишь к себе милость богов. Кто съест глаз — глаз и обретет, кто руку — станет как прежде двуруким, кто ногу — встанет на обе. Хотели даже сердце съесть!
— Чего только не услышишь! Но ничего необычного ты не рассказала, вои до сих иногда едят храбрых врагов. Правда, не целиком. Хватает сердца.
Меня передернуло. Никогда не смогла бы съесть сердце поверженного врага! А ведь кое-где именно поедание сердца врага венчает собой обряд посвящения в вои.
— Интересно другое, — старик воздел указательный палец, призывая ко вниманию. — Кто знает вас в этих краях? Кто мог распустить подобный слух?
— Только Брюст. Но хитрец вряд ли стал бы распространяться о том, что один человек срубил половину его дружины. Грош цена ему и всей охране.
— А ведь в городе я слышал о том, что совсем недавно вои какого-то купца вступили в сражение с ватагой разбойных людишек и посекли их ценой пятнадцати человек. Дескать, лихих было человек пятьдесят. Срединник гудел, ровно улей. Хотели снарядить погоню за остатками и вырубить заразу на корню, да кто-то отговорил. Мол, вражина изведен подчистую. Дескать, трупы сейчас воронье и медведи подъедают. Видно, сам Брюст и отговорил. Кого искать? Он ведь понимает, что к чему.
— Больше никто про нас не знает.
— И все же, кто-то знает, — старик, прикрыв глаза, убежденно закивал.
Из палатки вышла Гарька, заметила Потыка, поклонилась. Старик поклонился в ответ.
— Глядитесь друг на друга, как две волчицы, — усмехнулся глазастый пахарь. — А вон та черта, уж больно похожа на межу. Ни дать, ни взять поля разграничили.
— Ишь ты, усмотрел! — буркнула я и отвернулась. Того и гляди, еще какое-то время поговорим, и ушлый старик лучше меня расскажет, что с нами было, что с нами будет.
— Засиделся у тебя. Уже и сыновья, ровно жеребцы, копытами бьют. А меня еще Беловодицкие яблоньки ждут.
— Не передумал? Помрешь ведь, — укоризненно покачала головой. — Пуп развяжется.
— И пусть развяжется, — Потык тепло улыбнулся. — Сколько его в узлах держать? Самое время распускать. Не знаю, какая кошка между вами пробежала, — старик показал в сторону палатки. — Знаю лишь одно — у каждого свое Полоречицкое поле, Беловодицкие яблоньки и полное нутро жил. У кого побольше, те — еще не разбросались, у кого поменьше — все на заступ намотаны. Что-нибудь стоящее боги нипочем задаром не отдадут. И никогда не продешевят. Купчишки глаза брагой зальют, так им кажется, будто всему цену знают и могут даже против богов с барышом остаться. Дети малолетние! Еще рубашонками землю мели, когда боги на каждый шаг им жил отпустили. Где пройдешь, там кровищей дорогу метишь или жилы на бурелом накручиваешь.
Покряхтывая, старик поднялся. Оглядел поляну и еще раз произнес:
— Целая ватага калечных и увечных?
— Ага.
— Слишком много крови слилось на этой поляне. Не знаю, в чем замысел богов, но что-то здесь будет. Вон, как удобрили землю. Много жизней забрали, чем отдадут?
Я рот раскрыла. Вот тебе и пахарь! Вот тебе и мужик! Никогда бы не посмотрела на нашу поляну таким взглядом. А ведь правда. Здесь боги забрали столько жизней, что вряд ли это окажется случайностью. Была себе поляна, спокон веку ночевали на ней люди, кто в город припозднился, и вот на тебе, в одночасье столько кровищи слилось! Что тут вырастет на человеческих костях? А Потык не прост, ох, как не прост! Да и окажется ли простым человек, взявший там, где отступились другие? Ведь не кто-то иной, именно мой старинушка забрал под себя злополучное поле с камнями. Столько молодости и сил пахарь сменял богам, что распознал сделку с полувзгляда.
— Не помяни худым словом, если обидел чем, — старик оправил на коленях штаны, сбил пузыри. — Вою пахаря не зазорно слушать. И все же поосторожней, когда жилки на меч станешь наматывать.
— Это еще почему? Сам только что ска…
— Мало ли что я сказал, — Потык наклонился и прошептал в самое ухо. — У тебя должно жилок остаться на самое важное дело. Баба все же.
И ушел. Я ворошила палкой прогоревшие угли и думала. Век живи, век учись. Оглядела поле. Еще чернели пепельными пятнами тризнища, еще темнела трава от крови, что слилась во время схватки с убогими. Завтра-послезавтра уйдем с этого поля, а на нем все так же станут останавливаться люди, и никто не будет знать, что здесь произошло. Я, кажется, знала, что делать. Да, определенно знала…
Начиналось наше обычное утро на поляне. Тычок теперь трещал без умолку, как будто с возвращением Безрода, старик обрел желание жить. Теперь я узнавала прежнего балагура. Как будто все его неприличные байки замерзли, превратились в лед, а теперь, когда вокруг стало тепло, они оттаяли. Гарька ругалась на старого повесу, а тому хоть бы хны. Оно и понятно, Безрод вернулся в сознание, глядит одним глазом и как будто теплее от этого старику.
Сивый еще не ходил. Его выносили на солнышко погреться. Сначала я от ужаса за сердце хваталась. Исхудал так, что становилось не по себе. Как будто череп обтянули кожей. Сам бледный, вокруг глаз черные круги. Головой крутит еле-еле, но глазами косить уже получается. Когда вынесли в первый раз, и он углядел меня, долго смотрел, только сказать ничего не мог. Наверное, язык показался неподъемным. А у меня, дуры, ноги отнялись. Сидела у шалаша и пялилась, как полоумная. По-моему, он хотел мне что-то сказать, но не смог. А взгляд… Не прочитаешь по глазам. Открыты еле-еле, не глаза, а просто узкие щелочки. Я знала, что дело плохо, но видеть его таким оказалось гораздо тяжелее, чем предполагала. Смотреть больно и невозможно. Спала той ночью отвратительно. Почитай вообще не спала.
Тычок потчевал Безрода супами да кашами и с каждым днем Сивый зримо становился крепче. Возвращался румянец, появлялся аппетит. Пожалуй, я понимала его как никто, хотя мне в свое время было все же полегче. Хоть ползать могла. Как-то попыталась даже за борт ладьи сверзиться и утонуть. Сивый вообще пластом лежал. Нет, пожалуй, со мной все же обошлись более милосердно, хотя молодчики Крайра и слова такого, наверное, не знали. Помню все, как будто это случилось только вчера. В голове постоянно гудело и казалось, что внутри развели огромный костер, и от того огня меня всю палит невыносимо. Казалось, будто с каждым стоном изо рта рвется пламя, а драная рубаха, что надели на меня крайровичи, должна была просто воспламениться. Я даже соображала в тот момент не мыслями, а сгустками пламени. И потом встали передо мной стылые глаза, и снизошло великое облегчение, как будто все мое нутро заледенело, и злой огонь унялся. Я помню все. Как Безрод оголил меня, забросив рубашку на лицо, как ощупывал всю, ровно лошадь на базаре, разве что в зубы не заглянул. А что мне в зубы заглядывать? Одного как ни бывало. Знали бы все, что это отвратительное присвистывание мне самой не нравится, но что мне делать? Как избавиться от этой дурацкой шепелявости, если воздух так и свищет в дырке? Дура я, дура. Мало бабе своих дырок, получи еще одну! Шепелявой и помру…
— Ну вот, отдыхай! — Гарька и старик вынесли Сивого на солнце. Хорошо, что теперь лето. Было бы дело зимой, что бы мы делали?
Безрода вынес бы сейчас даже Тычок. Много ли нужно сил, чтобы поднять кожу да кости? Сивый уже мотал головой и слабо шевелил губами. Радовался солнцу и мимолетному ветру, как ребенок. Лежал на подстилке у самого входа в палатку и кое-когда слабо шевелил руками. Это было хорошо видно под одеялом. Возвращал себе навык.
Я подошла ближе, встала у межи и села прямо на траву. Уставилась на Сивого, глаз не отведу, пока не унесут. Смотреть, слава богам, Гарька мне запретить не может. Безрод видел меня, это совершенно точно. Но я не могла понять, как он смотрит, со злобой или с прощением. Самое важное для меня все эти дни таилось в стылых глазах, не было ничего важнее на всем белом свете. Как он посмотрит на меня после всего, что произошло? Посмотрит ли вообще? Сидела и таращилась в сторону палатки, пока его не унесли внутрь. И только тогда я окликнула Гарьку:
— Видела? Не погнал. Стало быть, мне можно остаться. Стирай межу!
— Вот еще! Человек слова сказать не может, она уже по глазам читает! Больно прыткая! Подожду еще.
— Тычка позови.
— А я тут, наверное, на посылках! — наша коровушка уперла руки в боки и покачала головой.
— Не станешь звать, сама позову. Ты…
— Да не ори, блажная. Человек только-только с того света выкарабкался, обратно своим ревом загнать хочешь? Сиди тут, у межи. Позову.
Смешно. Дойти до палатки от силы восемь шагов, она тут розыгрыш устраивает. Тычок вышел из-под навеса веселый, ровно услышал хорошие новости.
— Чего тебе, красота?
— А ты отойди и не подслушивай, — буркнула я Гарьке, что замерла неподалеку и вся обратилась в слух.
— Вот еще, слушать. Тоже мне тайны! — нырнула в палатку и была такова.
— Тычок, дай денег!
— Это еще зачем?
Ну, все, старик вернулся к жизни. В голос вернулась подозрительность, в глаза — прищур.
— Надо. На праведное дело. Не на себя потрачу. А Безрод, узнает, спасибо скажет.
— Ох, чудишь девка!
Старик недоверчиво ковырял меня глазками, а я смотрела открыто и взгляд не прятала. Пусть читает по лицу, он это делает как никто. Нет, вы только поглядите, полез в мошну, зазвенел серебром, вытащил несколько рублей.
— Хватит?
— Думаю, хватит, — придирчиво оглядела стариковскую ладошку и сиротливые два рубля на ней. — Не пузо поеду набивать. Сам все увидишь.
— Вот дела! — Тычок сбил шапку на затылок. — Что задумала?
— Пока не скажу. Но дело стоящее. Пойду Губчика собирать.
— На ночь глядя поедешь? Не погорячилась?
— К утру хочу на торгу быть. Куплю что задумала и назад. Еще до вечерней зари обернусь.
Темнело. Я готовилась в недальнюю дорогу и косилась на палатку. Уму непостижимо, что пришло мне в голову. А все Потык и его пронизывающий взгляд. Одного не знаю, хватит ли умения и сил воплотить задуманное. Ничего, жилы на заступ намотаю, а не отступлюсь.
В ночи бросила прощальный взгляд на палатку — привыкла перед сном представлять себе наш возможный разговор, и вскочила на Губчика. Не знала, станет ли Сивый со мной разговаривать, потому и мечтала, а в мечтах он меня прочь, конечно, не гнал. Как оно окажется на самом деле?
— Ну, пошли, родимый! — я легко придала жеребца пятками.
Легкой рысью мы будем у городских ворот города уже к рассвету. Ночной дороги я не боялась, пролечу так быстро, что у бессонных бродяг даже времени не хватит на гнусные замыслы.
Ехала спокойно, Губчик втянулся в рысь, и мы останавливались всего три раза. Слава богам ничего страшного по дороге не случилось, хотя мне мерещилась толпа калечных и увечных за каждым поворотом. К утру я выехала на первую заставу и облегченно выдохнула. Скоро и городские ворота покажутся.
— Ты гляди, ранняя птаха, — буркнул тучный вислоусый сторожевой, отворяя мне калитку — ворота как таковые отопрут много позже. — Я тебя, девка запомнил. В тот раз на ночь глядя в дорогу усвистала, теперь прискакала рано утром. Поди, всю ночь коня гнала. И чего ночью не спится?
— А может, обознался?
— Ага, много вас таких с мечом за спиной шастает. Ты это, никаких сомнений!
— Ну, хорошо я. Так пустишь?
Сторожевой калитку открыл, но сам встал в проходе намертво, выпятив пузо.
— Подозрительная ты. Вроде баба, а меч за спиной. Неправильная ты. А все неправильное — опасно!
— Ну, хорошо, я неправильная и меч у меня за спиной. А деньги в городе оставлять разрешается? Или у неправильных девок и серебро неправильное?
— А ну, покажи! — Вислоусый потянул шею, вставая на цыпочки.
— Да гляди, не жалко, — показала Тычковы рубли.
— Проезжай, — сторожевой переглянулся с напарником и посторонился, пропуская внутрь.
В городе я спешилась и повела Губчика в поводу. Шли тихо, по обочине. До открытия торга оставалось всего ничего. Вот покажется макушка солнца над дальнокраем, и первые торговцы выйдут встречать покупателей. Пока шла, глазела по сторонам. Красивый городишко. Дома выстроены не кучно, а впереди, там, где под городской стеной уходит вниз пологий холм, открывается красивый вид. Ложбина тянется далеко вперед, выравнивается и постепенно забирает вверх, а над следующим холмом зеленеет лес, висят облака, и над всем этим великолепием встает солнце.
То, что мне нужно, как горячую сдобу мимоходом не продают. Нужно идти к мастеру и высматривать самой. Спрашивая дорогу у прохожих, я кое-как отыскала мастерскую Кречета, немногословного каменотеса, заросшего пышной, седой гривой до самых глаз.
— Чего тебе? Косишься, будто спросить хочешь.
Кречет растворил настежь дощатые ворота лавки, и взгляду предстала небольшая работная клеть, заставленная инструментом и напольными приспособлениями. В самом углу, между деревянными тисками и дубовой колодой примостился стул, простецкий и невероятно крепкий, весьма похожий на колоду.
— И, правда, спросить хочу.
— Если по делу, заходи, не стой. На сегодня первой будешь.
Я осторожно прошла внутрь. Никогда не бывала в мастеровых клетях. Еще дома много слышала, но бывать не доводилось. Знала, что бондари мастерят бочки, а как они это делают, интересно не было. Подумаешь, бочки. Знала, что усмари имеют дело с кожами, а много ли умения нужно, что для меня дурищи выделать мягкую телячью шкуру — понятия не имела. В кузню даже не совалась, не бабье это дело с огнем разговаривать. Для разговора с огнем требуется ясный ум и спокойная душа, ага, поищите все это в бабьих головах, да вечно неспокойном сердце. Как прикажете огонь понять, если себя порой с трудом понимала? Сделаю что-нибудь, и только потом спрашиваю себя, для чего все это было нужно.
— Давно камень тешешь?
Каменотес отложил в сторону кожаный передник и воззрился на меня из-под кустистых бровей.
— Ты гляди, любопытная какая! Да уж давненько. Соседи говорят, скоро сам стану похож на камень.
— Дело у меня к тебе. Важное.
— Сам знаю, что важное. Ко мне по другим не ходят. Рассказывай.
Долго не могла начать, просто не знала как. История необычная, с какого конца ни начни, покажется, будто начало совсем в другом месте.
— Памятник нужен. Большой. Выше меня.
— Можно и памятник изваять. Кому памятник? Ратнику? Гляжу, с мечом плотно знаешься.
— Ну-у… И Ратнику тоже. В общем, как бы это сказать…
— Да уж скажи что-нибудь, — каменотес отложил в сторону долото и вздохнул. Понял, что начнет не скоро.
— Я должна сама его сделать, — как будто нырнула с головой в омут. — Непременно сама.
— И давно, ты девка, в нашем деле? — седобровый усмехнулся, разглядывая мои руки. У самого ручищи, будто каменные — темные, жилистые, и, наверное, жуть какие крепкие. С камнем поведешься, сам станешь ровно камень.
— Честно?
— Ясное дело честно!
— Ни дня. А только я обязательно должна сама. Понимаешь сама!
Мастер пожевал ус. Поджал губы под бородой и укоризненно покачал головой.
— Камень, подлец, хитер. Секретов таит много. Знаю много, а еще больше не знаю. И жизни не хватит вызнать все. В свое ли дело лезешь, дуреха?
Не-а. Помотала головой. Не в свое. Но надо, обязательно надо.
— Кречетушка, миленький, знаю, что скажешь, но отступать некуда. Кровь из носу нужно сделать и сделать должна сама. Непременно сама.
— Пуп развяжется, — буркнул каменотес.
— Держать его что ли? Пусть развяжется. Сам сказал, что дура. Какой с дуры спрос?
Кречет какое-то время молчал, вертя в руках молот на длинной, потемневшей дубовой рукояти. Потом повел челюстью так, что пышная борода ходуном ушла, и крякнул.
— Дура! Как есть дура! За инструментом пожаловала?
Я лишь кивнула.
— Кувалда и зубило, — пробормотал каменотес оглядываясь. Чуть позади и левее поднял с пола черное зубило с блестящей кромкой и подал мне. Небольшой молоток взял с приступки.
— Гляди сюда, — Кречет в одну руку взял зубило, пристроил над ним молоток и замер. — Вот так, видишь?
Я пожирала глазами руки мастера и запоминала. Так зубило держать, а так — молот.
— Какой камень станешь резать?
Пожала плечами. Что значит «какой»? Крепкий.
— Камень бывает разный. От этого и станешь плясать. Бывает слоистый, бывает зернистый, бывает… Объяснять долго, в двух словах не расскажешь. Поначалу веди осторожно. В осьмушку силы. Погляди, как ведет себя камень. Какой скол, как по сердцевине идет зубило. Если откалываются крупные куски, налегай аккуратней, если камень очень крепкий, иди по маленьким насечкам. Где станешь работать?
Я показала рукой.
— Полдня отсюда.
— Там у нас серый зернистый булыжник, скалы близко… — Кречет напряг память.
— Ага, и в Полоречицких полях там очень много камней!
Каменотес вдруг умолк и долго на меня смотрел.
— Сколько живу, впервые такое вижу. Расскажу Корчаге и Ступице — не поверят!
— А ты не рассказывай. Покажи.
— Что показать?
— В полудне отсюда, на большой поляне у самой дороги. Через какое-то время сам увидишь.
Кречет впервые за все утро улыбнулся. Борода растрескалась, и блеснули ровные зубы.
— И погляжу. Все поняла?
— Ага. Зубило держать так, а молот вот так, — я показала. — Посмотреть, как ведет себя камень, если откалывается крупно, слоями — не налегать, если скол мелкий и зернистый, вести уверенней, все больше уголком зубила.
— И еще, — каменотес воздел указательный палец. — Если глыбка уже отколота от материнской скалы, тащи на место смело, если только собираешься откалывать, смотри за наклоном. Не придавило бы ненароком. Скол замажешь жертвенной кровью. И выбирай камень с узким пояском.
— С чем? — не поняла.
— Поди сюда, — усмехнулся мастер, а когда я подошла, обе руки положил мне на пояс. — Откалывай в самом узком месте. Вот тут. В пояске. Поняла?
Кивнула. Полезла за серебром, и через мгновение блестящий рубль перекочевал в темную ладонь Кречета.
— Наведаюсь через месяц, — седобровый погрозил мне пальцем. — Не дайте боги, непотребное увижу!
— Все будет хорошо! — улыбнулась. — Тебе не придется краснеть.
— А звать тебя как?
— Верна, — уже в спину бросила я.
Пока мы болтали о том, о сем, торг ожил. Проехала телега, увозившая куда-то несколько выделанных шкур, от которых едко пахло дубильней. Через дорогу перекрикивались каменотесы, всем было интересно узнать у Кречета, чего к нему приходила девка с мечом. Неужели невеста сыскалась для сына? Седобровый сдержанно посоветовал не распускать языки, а заняться делом. Серая лошадка волоком протащила тес для бондаря, доски деревянно гремели друг о друга и подпрыгивали на неровностях. В каждой работной клети, срубленной наподобие двустворчатых ворот, весело кипела жизнь. Бронник резал бычатину для доспеха, гончар черпал глину из корытца позади себя и плюхал все на вертушку, что приводил в движение ногой. И если бы не дело, я подолгу останавливалась бы около каждой мастерской. Раньше мне все это не было интересно, а тут как будто подменили. Может быть, на самом деле подменили, и я уже совсем не та дикая кошка, что фыркала и шипела в рабском загоне Крайра?
— Вот и все, а ты боялся! — весело бросила сторожевому у ворот.
— Потратила? — вислоусый покачал головой. — Все деньги? Наверное, сладостей накупила?
— Уж ты бы конечно бражки прикупил, — усмехнулась я, вскакивая в седло за воротами.
— Ясное дело! — облизнулся пузан. — И мясца горячего, прямо с вертела. На твое серебро можно было уесться вусмерть. И упиться.
— На вот, — бросила серебряный рубль. Вислоусый, даром что оказался необъятен в пузе, сноровисто поймал рубль. — Тут хватит и на бражку и на мясцо.
— Чудно как-то! — крикнул вдогонку сторожевой. Ему пришлось напрячь голос — телеги под лошадями и ослами тянулись в город длинной шумной вереницей. — Серебром разбрасываешься! А все равно спасибо, неправильная девка!
— Будь здоров! Просто на душе хорошо!
Как раз посередине между полуднем и заходом солнца, я приехала. Безрод лежал у палатки и наслаждался покоем. К нему понемногу стал возвращаться этот пронизывающий, острый взгляд, от которого еще недавно меня в дрожь бросало. Глядит, будто ножом пронзает. Жаль, языком еще не ворочает, послушать бы, что скажет, если захочет разговаривать.
— Я на месте! — громко возвестила, проходя мимо черты.
— И слава богам, — разлыбился Тычок. — Удачно съездила?
— Ага.
— А зачем ездила?
— Во! — я подняла над головой зубило и молоток.
— Ишь ты! — старик сбил шапку на затылок. — И для чего?
— Скоро покажу!
Не останавливаясь, проехала. Немного дальше по дороге, если ехать из Срединника, чуть правее, стояла небольшая каменная гряда. Среди прочих валунов нашлись материнская скала и скальный вылет высотой в три моих роста. Больше плоский, чем объемистый. Я спешилась и подошла вплотную. Положила руки на камень, за целый день нагретый солнцем, и вообразила, как сделал бы все Кречет, будь он на моем месте.
— Пахари говорят, земля живая, — начала я. — Это и раньше знала. Но то, что в камне душа заточена, даже не думала. Кречет глаза раскрыл. Сказал, вы камни капризные, все твердую руку подавай, острый глаз и ясный замысел. Что есть — то есть. Не взыщи.
Прислушалась. Вроде тихо. Скальный вылет, эдакий побег-переросток соединяла с материнской скалой перемычка, толщиной с мое тело.
— Ровно пуповину перережу, — шепнула я, вставая на колени. — Как будто родиться помогу. Значит я повивальная бабка? Ну, ладно… не бабка, девка.
Валун-исполин, ровно каменный шип, рос вверх и немного в сторону. Я обошла его кругом и примерилась. Вот сюда стану бить, а в эту сторону он упадет.
— Конечно, будет трудно, а роды вообще нелегкое дело. Сама не знаю, но бабы говорят, что непросто.
Прислушалась. Тихо. Скала молчала. Не было ни единого знамения, что я услышана. А может, быть все это сказки, что у куска камня есть душа? Может быть, мастеровые просто цену себе набивают? Ага, сидит душа внутри камня, глядит сейчас на меня и думает: "Во, девка дура, с камнем бессловесным разговаривает! Вот промолчу, пусть почувствует себя умалишенной!" Весело будет. Ладно, там посмотрим, утро вечера мудренее.