Страница:
Вприпрыжку неслась обратно и дорогой все ревела: "Где мой заступ?" Земля размягчела, копать — одно удовольствие. Могу себе представить, как обрадовался дождю Потык. Ему мягкая земля милее пуховой перины.
— Он меня любит! — шептала сама себе, швыряя комья за спину. — Он меня любит!
Еще до заката врылась в землю по пояс. Должно хватить. Перепачкалась, будто чумичка. Скрипело на зубах, песок попал за шиворот, хорошо хоть штаны не извозила. "Купаться, купаться!", — в сумерках высигнула из ямы. Наверное, жалкое зрелище я теперь представляла. Не пойми кто, мужик или баба, волосы понемногу отросли, стягивала их сзади в конский хвост, постепенно налилась былой силой, вошла в тело, но вместе с тем, как распрямились плечи, наружу полезла грудь. Соски торчат под рубахой, словно копейные наконечники, того и гляди продырявят. Вылег тоже не дурак был. Дадут боги, еще найдет свое счастье.
Я ступила в темный лес, и наощупь двинулась к ручью. Раскидистые древесные кроны почти не пускали свет под полог и тут, в лесу, смеркалось гораздо быстрее, чем на поляне. Скинула штаны, рубаху и основательно все вытряхнула. Вошла в ручей и высыпала на одежду пенника — по пути сюда прошла через шалаш, прихватила смену и мешочек «чистоты». Порошка не жалела, вокруг так и поднялась пена, ровно впереди по течению кто-то опрокинул в воду целую бочку браги. Застирала штаны и рубаху, бросила на бревно и с наслаждением окунулась сама. И ведь не река — ручей, воды едва по колено. Наверное, тут в лесу, шаловливый поток никогда не прогревался так, как это бывает со стоячими лужами и озерцами. В те ступишь ногой и ровно в горячий источник попадаешь. Меня обдало прохладой, жгучей и пронизывающей, я уселась на дно, откинулась назад, на локти и только голова осталась торчать наружу. "Он меня любит!", — улыбнулась, зажала нос и опустила голову под воду.
Пенник удивительная штука. Добывают ровно глину, с виду песок и песок. Но, попав в воду, он дает обильную пену, и грязь его боится как разбойник сторожевого разъезда. Впрочем, не все так просто — откопал и пользуйся. Сначала его прокаливают в печах, наподобие гончарных, там песок становится коричневым и с цветом получает свои удивительные свойства.
Я поднялась во весь рост, натерлась пенником с головы до ног, отфыркалась, отплевалась и когда почувствовала, что кожа просто свербит и скрипит от чистоты, плашмя плюхнулась в ручей. Легла на дно, и меня медленно поволокло вперед по течению. Ветер ласково трепал мокрую задницу, и пока не воспламенились легкие, послушно внимала воде. Освежило так, что еще немного и на прохладном воздухе я зазвенела бы ровно гусельная струна. И потянуло спать. Сон обещал стать таким же легким и чистым.
— Он меня любит! — шла назад и спотыкалась на ходу. С меня ровно смыло привычку ходить, ноги сделались пусты и как будто набиты соломой. Эдакое соломенное чучело. Ну и пусть, зато соломенное чучело очень нужно ухарю в красной рубахе. И пусть все красотки на свете закусят удила!
— А что, Вернушка, нынче утром не уходишь камень тесать? — Тычок с неизменной плошкой каши просунулся в палатку и замер, раскрыв рот. — Красотища какая!
— Нет, сегодня не пойду, — продрала глаза. — Где красотища?
— Сей же миг обернусь. На-ка вот!
Сунул кашу мне в руки и выполз наружу. Ложку проглотить не успела, как снова появился и притащил зерцало. Глянулась и обомлела. Вчера улеглась, не до конца просушив космы, и теперь волосы пышной гривой вихрились на голове. Были бы подлиннее, как в недалекую бытность, такого не получилось. А так… и не длинные, и не короткие, под собственным весом еще не утягивает вниз, и не топорщатся, будто ежик. Поди, еще никогда Тычок не видел бабу с короткими волосами. Такую оторву, как я, днем с огнем искать…
— Мне нужна твоя лошадь.
— Это еще зачем? Губчика уже не хватает?
— Погоди, не удивляйся. Еще мне нужен Безродов Тень и Гарькин Уголек.
— Это еще зачем?
— Перетащить кое-что.
Старик мигом догадался.
— Закончила? Неужели!?
— Ужели! — доела кашу и сунула болтуну пустую плошку. — Ты предупреди, чтобы не всполошились, будто коней кто-то свел.
— А веревки?
— Есть. Из города привезла в тот же день.
Вместе с инструментом, что купила у мастера Кречета, я тогда же, не мешкая, прикупила полста локтей крепчайшей веревки. Пришло урочное время.
Так привязать или эдак? Кое-что знала из веревочного дела, но до подлинных знатоков мне было еще далеко. Пыряй из отцовой дружины знал о веревках столько, что мне понадобится прожить десять жизней, чтобы сравняться с ним в диковинном умении. На глаз безошибочно отмерял длину и вязал узлы именно там, где было нужно. Любой тюк Пыряй стягивал так, что нести его становилось удобно, нигде не соскальзывало и не расслаблялось. Вот бы его сюда! Но Пыряйку порубили тем злополучным днем, когда враз перестала существовать моя отчизна.
— Две веревки с одного края, — прикидывала я. — Две с другого. Потянут не продольно, а поперек.
Нет, не годится. Изваяние станет цепляться за землю всей своей шириной и ничего хорошего не выйдет. Но если тянуть продольно, как бревно, веревки соскользнут, ведь уцепить их не за что. Ни сучка, ни задоринки. Да и откуда на камне сучки и задоринки? Значит нужно сделать несколько каменных зубьев. Дело недолгое, особенно для такого опытного каменотеса, каким за эти дни стала я. Чуть заполдень все стало в наилучшем виде. Несколько ложбин и зубцов топорщились на нижней части изваяния и не давали веревкам соскользнуть. Тенька встал правым крайним, рядом впрягла своего Губчика, Гарькиного Уголька и Востроуха Тычка поставила справа.
Узды всех лошадей связала воедино с помощью длинного куска веревки и потянула на себя. Пош-ш-шли. А когда веревки натянулись, и лошади расчувствовали, что им предстоит тащить, все четверо изволновались. Тенька встал на дыбы, мой Губчик все косил лиловым глазом, Уголек и Востроух коротко ржали.
— Давай Тенька, милый, ты не узнаешь воя в красной рубахе? — меня разобрала досада. Сделать такое и споткнуться на простом! — Губчик, милый, давай, поднажми!
Но стоило каменному изваянию хоть немного тронуться с места, пошло легче. Тень как будто понял, что от него требуется, и какой важности дело гонит всех нас на поляну, напрягся. То же Губчик. Уголек бунтовал дольше всех, еще бы, какова хозяйка, таков и конь, а Востроух, подобно Тычку, все норовил отлынить. И не поверь тут в судьбу, что подсунула каждому из нас точное подобие в лошадиной шкуре. Тут вся моя надежда на Губчика и Теньку.
— Давайте милые, тут главное не останавливаться! — я тащила всю четверку за собой, едва руки не выкрутила, цеплялась босыми пятками за землю, как могла, и каменное бревно пошло, пошло, пошло…
Вот и дорога. А тут полегче. Нет земли, что глыбища вспахивает и волочит за собой. По пыли стало легче. Та стала чем-то вроде смазки, что пролегла между каменным изваянием и утоптанным трактом.
— Тенька, будь на камне больше места, я бы и тебя изваяла. Честное слово! — натужно бросала слова лошадям, и дышать становилось все труднее. Устала. — Хотя в той рубке Сивый стоял пеший.
Недалеко от поляны ко мне присоединился Тычок. Сама будто изваяние, у палатки застыла Гарька, Безрода я не увидела. Вдвоем со стариком отвернули лошадей вправо, туда, где чернели выжженные кострища. Стало заметно тяжелее, опять пошла земля, и после каменной глыбы остался распаханный след. Точно кожу содрали.
— Все милые, пришли!
Перед самой ямищей, мы с Тычком развели лошадей по обе стороны, двух вправо, двух влево, и памятник скользнул донной частью прямиков в яму. С глухим стуком глыба ухнула в провал, и земля ощутимо вздрогнула под моими пятками.
— Не отводи лошадей, держи! — крикнула я. — Поставил стоймя. Только веревки перевяжу.
Нырнула в яму и взялась за узлы.
— Сдай назад, ослабь натяг!
Старик подвел коней ближе, и один за другим, ломая ногти и царапая кожу на пальцах, я расплела все узлы. Перебросила три веревки на вершину камня, одну оставила болтаться свободно и крикнула:
— Давай, помалу!
Тычок потянул четверку лошадей вперед, и потихоньку глыбища встала стоймя.
— Держи так, не давай сойти с места!
Сама подхватила четвертый конец, что остался ненатянутым, и утащила в сторону, противоположную Тычку и лошадям, аккурат напротив, через яму. Сделала на конце петлю, намотала на колышек, приготовленный загодя, и молотом вбила остроконечный кусок ясеня в землю. Уже давно продумала, как все сделаю. Видела такое однажды. Мужики ставили на торгу столб, на который повесили новехонькие сапоги, а ведь каменное изваяние — почти то же самое, что деревянный столб. Главное припомнить все до мелочей, подготовиться заранее и не метаться, ровно уж на противне, в поиске нужных вещей. Молот и колышки должны быть под рукой. Я и нашла их там, где положила вчера — у земляной кучи.
Мой каменный вой должен смотреть на дорогу. Так собственно и получилось. Волокли его лицом вниз, отвернули с дороги точно под прямым углом, и встал Красная Рубаха как следует. Сначала как будто к земле склонился, потом распрямился и обратил к дороге лик, перепачканный землей.
Я отвязала еще одного коня, натянула веревку и вторым колышком растянула памятник в сторону, противонаправленную первой веревке. Колышек пришелся как раз между лошадьми. Третью веревку растягивала, услав Тычка с Губчиком напротив. А там и четвертый колышек пошел в дело. Каменная глыба стояла стоймя, растянутая веревками по сторонам света. Вышло немного кривовато, изваяние косилось на восток-полдень, однако это поправимо. Играя веревками, ослабляя и натягивая, мы с Тычком выправили Красную Рубаху. Держался каменный вой прямо, точно стройный полуденный тополь. Пока возилась да потела, вся память о вчерашней коже, скрипящей от чистоты, улетучилась. Взмокла, руки-ноги тряслись, как будто пятой лошадью встала в упряжку, хорошо пуп не развязался.
Гарька так и не перешла дорогу. Что-то делала, сидя у палатки, и косилась в нашу сторону. Безрода не видела. Последнее время он стал куда-то уходить по утрам и возвращался далеко за полдень. Думаю, искал потерянную силу, ходил, плескался в ручье, поднимал тяжести по своим скудным возможностям, отсыпался. Представляю — вот приходит Сивый на поляну и глазам своим не верит, если, конечно, старик не разболтал, чем занимаюсь каждый день.
— Управились, Вернушка! — старик весело подмигнул, утирая рукавом пот.
— Управились, конечно, но мне еще пахать и пахать, — кивнула на изваяние.
Сначала засыпать памятник, потом отереть от земли, и, пожалуй, придется не просто отереть, а даже омыть. Таскай в бадейке воду с ручья и отмывай дочиста, пока не полыхнет в свете солнца алая рубаха. Вот тебе еще одно испытание, а друг вся краска по пути стерлась, в земле да пыли осталась? Тут я, ровно очумелая, принялась бросать землю в яму, а Тычка столкнула на дно, да велела хорошенько потоптаться по рыхлятине и утрамбовать. Старик не ожидал подвоха, коротко заверещал и полез было обратно, да вовремя опомнился. Места вышло немного, между земляными стенками и памятником поместился бы только щуплый старик, да и то, бочком. Очень уж мне хотелось поскорее убедиться в том, что краска выдержала более суровое испытание, нежели теплый, летний дождь.
Наш егоз разошелся, растоптался, даже приплясывать начал. А чтобы не впустую дрыгать ногами песню завел, да такую, что Красная Рубаха должен был покраснеть весь, от макушки до самых пят.
Я слушала старика, и донельзя знакомыми выходили муж да жена в Тычковой песне. Слушала, слушала, швыряла заступом землю и, наконец, не выдержала:
— Не было такого! Врешь ты все!
— А это совсем не про вас! — невинно усмехнулся Тычок. — И нечего подслушивать!
Каков наглец! Едва не в полное горло орет песню, в которой чего только не происходит между мужем и женой, а ты, значит, не подслушивай, стоя в шаге! Волки в лесу и то слышат, да прочь убегают, не сгореть бы со стыда.
— Не отвлекайся! Твое дело землю утоптать.
Закидали и утоптали памятник довольно быстро. Балагур уже по ровному исполнил вокруг изваяния какую-то странную пляску, понятную только ему одному. И спел про Сторожище. Я когда-то слышала это название. Тычок и Безрод упоминали в разговоре между собой. Что было в том Сторожище?
А когда с котелком понеслась на ручей за водой, увидела Безрода. Он выходил из лесу, не со стороны ручья, а с другой и, подходя к палатке, замедлил шаг. Увидел на поляне нечто странное и удивленно воззрился на Гарьку. Та усмехнулась и кивнула в мою сторону. Сивый проводил меня долгим взглядом и медленно пошел к памятнику. Это я видела из-за древесных стволов, за которые немедленно спряталась, войдя в лесок.
— Ты еще увидишь на каменном вое красную рубаху! — горячо зашептала я. — Ты поймешь, ты многое поймешь! То, что хочу сказать, да не решаюсь.
Хороша я! С Вылегом болтала так, что рот не закрывался, едва мозоль на языке не выскочил, тут же ровно узлом язычище увязали. Ни «бе», ни "ме".
С котелком воды и какой-то ненужной тряпкой бегом вбежала на поляну и только собралась было плеснуть на изваяние, как меня за руку удержал Тычок.
— Ты погоди Вернушка. Не торопись. Дай земле высохнуть, по сухому обмети, а что останется, смой водой. Не разводи грязь.
И то правда. Как сама об этом не додумалась? Безрод все еще оставался на поляне и с задумчивым видом ходил вокруг. Пепелища, памятник. Холодно посмотрел на меня, когда принесла котелок воды, кивнул. Нравится? Правильно я сделала? Люди должны знать о том, что здесь произошло. Один стоял против многих, и не смогли его сломать. Не смогли! Не сломался, не испугался.
— А кольцо я обязательно найду, — прошептала в спину Безроду, когда он уходил к палатке. — Найду, и все у нас будет хорошо!
Отчего-то вбила в голову странную мысль — если найду кольцо, все станет как раньше. Мы продолжим наш путь, и знамения станут указывать путь туда, где оба найдем счастье. Приходи на поляну завтра, когда под солнцем ярко заполыхает на изваянии красная рубаха. И смотри, не окаменей от удивления, когда не увидишь на вое пояса. Теперь мало что видно, все заляпано землей, но завтра, когда вода смоет грязь…
Подскочила утром еще раньше Тычка, еще раньше солнца. Не утерпела. Сегодня закончу дело. Должно быть, так же чувствует себя зодчий, когда встает новехонький дом, и конек с пушистой гривой венчает постройку. Долгие дни незаконченное дело кровоточит в душе, ровно незажившая рана, а когда на место встает последняя досочка, как будто ложится на рану последний шов. Много ли дел я закончила в жизни? Сколько раз просыпалась раньше солнца и бежала что-то доделывать? Может быть, построила что-то? Нет. Изваяла из глины полезную для хозяйства вещь? Тоже нет. Сшила себе девчачью обновку? Ну, хоть что-нибудь!?
"Выучилась махать мечом", — прошептала сама себе. До совершенства, конечно, еще далеко, но все-таки. Больше не стану хранить нашу тайну, но расскажу об этом только Безроду. Он узнает, почему я стала воем, и отчего сложилось именно так. Отец не обидится. Сивый должен знать обо мне все, он имеет на это право…
Подхватила тряпку и умчалась на поляну в рассветных сумерках обметать каменного воя от грязи. Вот мое дело! Сама задумала, сама исполнила. Чувствовала себя так, словно в пустую шкатулку для драгоценной положила огромный сверкающий камень, прозрачный аж до голубизны.
— Ну же… Ну же… — подгоняла себя. — Давай!
Подсохшая земля отваливалась кусками, что сразу не отвалилось, ковыряла палкой. Потом сунула тряпку в котелок с водой и, не выжимая, провела по камню, точно по рубахе каменного воя. С трепетом ждала, серый или красный.
— Красный! Красный! — закрыла рот руками и завыла от облегчения. — Красный!
Плеснула из котелка и отчаянно заработала тряпкой. Пять раз бегала на ручей, и к рассвету весь памятник влажно блестел на утреннем солнце, а рубаха изваяния пламенела так ярко, что было видно с дороги. Кусок льна истерла в дыры, и ни крупинки красного на тряпке не осталось.
Протирая глаза, из палатки выбрался Тычок. Зевал, чесался, и как только углядел меня у памятника, припустил на поляну, смешно взбрыкивая ногами.
— Ну, что? Красное?
Может быть, еще не проснулся, не разглядел ярко-алую рубаху? А может быть, от быстрого бега в старческих глазах расплылись красные круги?
— Красная рубаха, Тычок. Ярко-красная.
Старик, проморгался, прищурился, вытянул шейку и едва не носом ткнулся в изваяние.
— Красная! — изумленно прошептал егоз. — Ни пятнышка черного! Чем красила?
— Догадайся.
Старик посмотрел на меня и вдруг попятился.
— Не может быть!
— Может, — кивнула и показала затянутую тряпицей руку.
— Не смоется и не сотрется! — убежденно закивал Тычок.
— Ровно в камень въелось.
— Услышали боги.
Солнце бросило первые лучи в просвет древесных крон и багровая рубаха вспыхнула алым.
— Ты погоди, а я сейчас!
Старика будто в зад укололи. Подбежал к палатке, нырнул внутрь и через какое-то время снова появился. За рукав тащил Безрода. Гарька шла сама.
— Гляди, что мы сделали!
Сивый встал перед изваянием, долго смотрел на каменного воя, и готова поклясться чем угодно — синие глаза заволокло какой-то странной пеленой, которая скрыла меня, Тычка и Гарьку; не было никого из нас, а поляну, залитую кровью, заполонили люди, повозки и окровавленные бойцы.
— Хорошо ведь? — не унимался Тычок.
Сивый перевел взгляд на меня, и отчего-то показалось, будто его ледышки вовсе не синие, как показалось изначально, а темно-серые, ровно грозовая туча. Коротко кивнул и, развернувшись, неспешно пошел обратно. Ну, хоть бы что-то дрогнуло в глазах, ведь всем известно — если внутри полыхает пожар, значит, отблески огня пляшут и в глазах. А тут… впрочем, скупой кивок много стоит…
Глава 5 Одна
— Он меня любит! — шептала сама себе, швыряя комья за спину. — Он меня любит!
Еще до заката врылась в землю по пояс. Должно хватить. Перепачкалась, будто чумичка. Скрипело на зубах, песок попал за шиворот, хорошо хоть штаны не извозила. "Купаться, купаться!", — в сумерках высигнула из ямы. Наверное, жалкое зрелище я теперь представляла. Не пойми кто, мужик или баба, волосы понемногу отросли, стягивала их сзади в конский хвост, постепенно налилась былой силой, вошла в тело, но вместе с тем, как распрямились плечи, наружу полезла грудь. Соски торчат под рубахой, словно копейные наконечники, того и гляди продырявят. Вылег тоже не дурак был. Дадут боги, еще найдет свое счастье.
Я ступила в темный лес, и наощупь двинулась к ручью. Раскидистые древесные кроны почти не пускали свет под полог и тут, в лесу, смеркалось гораздо быстрее, чем на поляне. Скинула штаны, рубаху и основательно все вытряхнула. Вошла в ручей и высыпала на одежду пенника — по пути сюда прошла через шалаш, прихватила смену и мешочек «чистоты». Порошка не жалела, вокруг так и поднялась пена, ровно впереди по течению кто-то опрокинул в воду целую бочку браги. Застирала штаны и рубаху, бросила на бревно и с наслаждением окунулась сама. И ведь не река — ручей, воды едва по колено. Наверное, тут в лесу, шаловливый поток никогда не прогревался так, как это бывает со стоячими лужами и озерцами. В те ступишь ногой и ровно в горячий источник попадаешь. Меня обдало прохладой, жгучей и пронизывающей, я уселась на дно, откинулась назад, на локти и только голова осталась торчать наружу. "Он меня любит!", — улыбнулась, зажала нос и опустила голову под воду.
Пенник удивительная штука. Добывают ровно глину, с виду песок и песок. Но, попав в воду, он дает обильную пену, и грязь его боится как разбойник сторожевого разъезда. Впрочем, не все так просто — откопал и пользуйся. Сначала его прокаливают в печах, наподобие гончарных, там песок становится коричневым и с цветом получает свои удивительные свойства.
Я поднялась во весь рост, натерлась пенником с головы до ног, отфыркалась, отплевалась и когда почувствовала, что кожа просто свербит и скрипит от чистоты, плашмя плюхнулась в ручей. Легла на дно, и меня медленно поволокло вперед по течению. Ветер ласково трепал мокрую задницу, и пока не воспламенились легкие, послушно внимала воде. Освежило так, что еще немного и на прохладном воздухе я зазвенела бы ровно гусельная струна. И потянуло спать. Сон обещал стать таким же легким и чистым.
— Он меня любит! — шла назад и спотыкалась на ходу. С меня ровно смыло привычку ходить, ноги сделались пусты и как будто набиты соломой. Эдакое соломенное чучело. Ну и пусть, зато соломенное чучело очень нужно ухарю в красной рубахе. И пусть все красотки на свете закусят удила!
— А что, Вернушка, нынче утром не уходишь камень тесать? — Тычок с неизменной плошкой каши просунулся в палатку и замер, раскрыв рот. — Красотища какая!
— Нет, сегодня не пойду, — продрала глаза. — Где красотища?
— Сей же миг обернусь. На-ка вот!
Сунул кашу мне в руки и выполз наружу. Ложку проглотить не успела, как снова появился и притащил зерцало. Глянулась и обомлела. Вчера улеглась, не до конца просушив космы, и теперь волосы пышной гривой вихрились на голове. Были бы подлиннее, как в недалекую бытность, такого не получилось. А так… и не длинные, и не короткие, под собственным весом еще не утягивает вниз, и не топорщатся, будто ежик. Поди, еще никогда Тычок не видел бабу с короткими волосами. Такую оторву, как я, днем с огнем искать…
— Мне нужна твоя лошадь.
— Это еще зачем? Губчика уже не хватает?
— Погоди, не удивляйся. Еще мне нужен Безродов Тень и Гарькин Уголек.
— Это еще зачем?
— Перетащить кое-что.
Старик мигом догадался.
— Закончила? Неужели!?
— Ужели! — доела кашу и сунула болтуну пустую плошку. — Ты предупреди, чтобы не всполошились, будто коней кто-то свел.
— А веревки?
— Есть. Из города привезла в тот же день.
Вместе с инструментом, что купила у мастера Кречета, я тогда же, не мешкая, прикупила полста локтей крепчайшей веревки. Пришло урочное время.
Так привязать или эдак? Кое-что знала из веревочного дела, но до подлинных знатоков мне было еще далеко. Пыряй из отцовой дружины знал о веревках столько, что мне понадобится прожить десять жизней, чтобы сравняться с ним в диковинном умении. На глаз безошибочно отмерял длину и вязал узлы именно там, где было нужно. Любой тюк Пыряй стягивал так, что нести его становилось удобно, нигде не соскальзывало и не расслаблялось. Вот бы его сюда! Но Пыряйку порубили тем злополучным днем, когда враз перестала существовать моя отчизна.
— Две веревки с одного края, — прикидывала я. — Две с другого. Потянут не продольно, а поперек.
Нет, не годится. Изваяние станет цепляться за землю всей своей шириной и ничего хорошего не выйдет. Но если тянуть продольно, как бревно, веревки соскользнут, ведь уцепить их не за что. Ни сучка, ни задоринки. Да и откуда на камне сучки и задоринки? Значит нужно сделать несколько каменных зубьев. Дело недолгое, особенно для такого опытного каменотеса, каким за эти дни стала я. Чуть заполдень все стало в наилучшем виде. Несколько ложбин и зубцов топорщились на нижней части изваяния и не давали веревкам соскользнуть. Тенька встал правым крайним, рядом впрягла своего Губчика, Гарькиного Уголька и Востроуха Тычка поставила справа.
Узды всех лошадей связала воедино с помощью длинного куска веревки и потянула на себя. Пош-ш-шли. А когда веревки натянулись, и лошади расчувствовали, что им предстоит тащить, все четверо изволновались. Тенька встал на дыбы, мой Губчик все косил лиловым глазом, Уголек и Востроух коротко ржали.
— Давай Тенька, милый, ты не узнаешь воя в красной рубахе? — меня разобрала досада. Сделать такое и споткнуться на простом! — Губчик, милый, давай, поднажми!
Но стоило каменному изваянию хоть немного тронуться с места, пошло легче. Тень как будто понял, что от него требуется, и какой важности дело гонит всех нас на поляну, напрягся. То же Губчик. Уголек бунтовал дольше всех, еще бы, какова хозяйка, таков и конь, а Востроух, подобно Тычку, все норовил отлынить. И не поверь тут в судьбу, что подсунула каждому из нас точное подобие в лошадиной шкуре. Тут вся моя надежда на Губчика и Теньку.
— Давайте милые, тут главное не останавливаться! — я тащила всю четверку за собой, едва руки не выкрутила, цеплялась босыми пятками за землю, как могла, и каменное бревно пошло, пошло, пошло…
Вот и дорога. А тут полегче. Нет земли, что глыбища вспахивает и волочит за собой. По пыли стало легче. Та стала чем-то вроде смазки, что пролегла между каменным изваянием и утоптанным трактом.
— Тенька, будь на камне больше места, я бы и тебя изваяла. Честное слово! — натужно бросала слова лошадям, и дышать становилось все труднее. Устала. — Хотя в той рубке Сивый стоял пеший.
Недалеко от поляны ко мне присоединился Тычок. Сама будто изваяние, у палатки застыла Гарька, Безрода я не увидела. Вдвоем со стариком отвернули лошадей вправо, туда, где чернели выжженные кострища. Стало заметно тяжелее, опять пошла земля, и после каменной глыбы остался распаханный след. Точно кожу содрали.
— Все милые, пришли!
Перед самой ямищей, мы с Тычком развели лошадей по обе стороны, двух вправо, двух влево, и памятник скользнул донной частью прямиков в яму. С глухим стуком глыба ухнула в провал, и земля ощутимо вздрогнула под моими пятками.
— Не отводи лошадей, держи! — крикнула я. — Поставил стоймя. Только веревки перевяжу.
Нырнула в яму и взялась за узлы.
— Сдай назад, ослабь натяг!
Старик подвел коней ближе, и один за другим, ломая ногти и царапая кожу на пальцах, я расплела все узлы. Перебросила три веревки на вершину камня, одну оставила болтаться свободно и крикнула:
— Давай, помалу!
Тычок потянул четверку лошадей вперед, и потихоньку глыбища встала стоймя.
— Держи так, не давай сойти с места!
Сама подхватила четвертый конец, что остался ненатянутым, и утащила в сторону, противоположную Тычку и лошадям, аккурат напротив, через яму. Сделала на конце петлю, намотала на колышек, приготовленный загодя, и молотом вбила остроконечный кусок ясеня в землю. Уже давно продумала, как все сделаю. Видела такое однажды. Мужики ставили на торгу столб, на который повесили новехонькие сапоги, а ведь каменное изваяние — почти то же самое, что деревянный столб. Главное припомнить все до мелочей, подготовиться заранее и не метаться, ровно уж на противне, в поиске нужных вещей. Молот и колышки должны быть под рукой. Я и нашла их там, где положила вчера — у земляной кучи.
Мой каменный вой должен смотреть на дорогу. Так собственно и получилось. Волокли его лицом вниз, отвернули с дороги точно под прямым углом, и встал Красная Рубаха как следует. Сначала как будто к земле склонился, потом распрямился и обратил к дороге лик, перепачканный землей.
Я отвязала еще одного коня, натянула веревку и вторым колышком растянула памятник в сторону, противонаправленную первой веревке. Колышек пришелся как раз между лошадьми. Третью веревку растягивала, услав Тычка с Губчиком напротив. А там и четвертый колышек пошел в дело. Каменная глыба стояла стоймя, растянутая веревками по сторонам света. Вышло немного кривовато, изваяние косилось на восток-полдень, однако это поправимо. Играя веревками, ослабляя и натягивая, мы с Тычком выправили Красную Рубаху. Держался каменный вой прямо, точно стройный полуденный тополь. Пока возилась да потела, вся память о вчерашней коже, скрипящей от чистоты, улетучилась. Взмокла, руки-ноги тряслись, как будто пятой лошадью встала в упряжку, хорошо пуп не развязался.
Гарька так и не перешла дорогу. Что-то делала, сидя у палатки, и косилась в нашу сторону. Безрода не видела. Последнее время он стал куда-то уходить по утрам и возвращался далеко за полдень. Думаю, искал потерянную силу, ходил, плескался в ручье, поднимал тяжести по своим скудным возможностям, отсыпался. Представляю — вот приходит Сивый на поляну и глазам своим не верит, если, конечно, старик не разболтал, чем занимаюсь каждый день.
— Управились, Вернушка! — старик весело подмигнул, утирая рукавом пот.
— Управились, конечно, но мне еще пахать и пахать, — кивнула на изваяние.
Сначала засыпать памятник, потом отереть от земли, и, пожалуй, придется не просто отереть, а даже омыть. Таскай в бадейке воду с ручья и отмывай дочиста, пока не полыхнет в свете солнца алая рубаха. Вот тебе еще одно испытание, а друг вся краска по пути стерлась, в земле да пыли осталась? Тут я, ровно очумелая, принялась бросать землю в яму, а Тычка столкнула на дно, да велела хорошенько потоптаться по рыхлятине и утрамбовать. Старик не ожидал подвоха, коротко заверещал и полез было обратно, да вовремя опомнился. Места вышло немного, между земляными стенками и памятником поместился бы только щуплый старик, да и то, бочком. Очень уж мне хотелось поскорее убедиться в том, что краска выдержала более суровое испытание, нежели теплый, летний дождь.
Наш егоз разошелся, растоптался, даже приплясывать начал. А чтобы не впустую дрыгать ногами песню завел, да такую, что Красная Рубаха должен был покраснеть весь, от макушки до самых пят.
Я слушала старика, и донельзя знакомыми выходили муж да жена в Тычковой песне. Слушала, слушала, швыряла заступом землю и, наконец, не выдержала:
— Не было такого! Врешь ты все!
— А это совсем не про вас! — невинно усмехнулся Тычок. — И нечего подслушивать!
Каков наглец! Едва не в полное горло орет песню, в которой чего только не происходит между мужем и женой, а ты, значит, не подслушивай, стоя в шаге! Волки в лесу и то слышат, да прочь убегают, не сгореть бы со стыда.
— Не отвлекайся! Твое дело землю утоптать.
Закидали и утоптали памятник довольно быстро. Балагур уже по ровному исполнил вокруг изваяния какую-то странную пляску, понятную только ему одному. И спел про Сторожище. Я когда-то слышала это название. Тычок и Безрод упоминали в разговоре между собой. Что было в том Сторожище?
А когда с котелком понеслась на ручей за водой, увидела Безрода. Он выходил из лесу, не со стороны ручья, а с другой и, подходя к палатке, замедлил шаг. Увидел на поляне нечто странное и удивленно воззрился на Гарьку. Та усмехнулась и кивнула в мою сторону. Сивый проводил меня долгим взглядом и медленно пошел к памятнику. Это я видела из-за древесных стволов, за которые немедленно спряталась, войдя в лесок.
— Ты еще увидишь на каменном вое красную рубаху! — горячо зашептала я. — Ты поймешь, ты многое поймешь! То, что хочу сказать, да не решаюсь.
Хороша я! С Вылегом болтала так, что рот не закрывался, едва мозоль на языке не выскочил, тут же ровно узлом язычище увязали. Ни «бе», ни "ме".
С котелком воды и какой-то ненужной тряпкой бегом вбежала на поляну и только собралась было плеснуть на изваяние, как меня за руку удержал Тычок.
— Ты погоди Вернушка. Не торопись. Дай земле высохнуть, по сухому обмети, а что останется, смой водой. Не разводи грязь.
И то правда. Как сама об этом не додумалась? Безрод все еще оставался на поляне и с задумчивым видом ходил вокруг. Пепелища, памятник. Холодно посмотрел на меня, когда принесла котелок воды, кивнул. Нравится? Правильно я сделала? Люди должны знать о том, что здесь произошло. Один стоял против многих, и не смогли его сломать. Не смогли! Не сломался, не испугался.
— А кольцо я обязательно найду, — прошептала в спину Безроду, когда он уходил к палатке. — Найду, и все у нас будет хорошо!
Отчего-то вбила в голову странную мысль — если найду кольцо, все станет как раньше. Мы продолжим наш путь, и знамения станут указывать путь туда, где оба найдем счастье. Приходи на поляну завтра, когда под солнцем ярко заполыхает на изваянии красная рубаха. И смотри, не окаменей от удивления, когда не увидишь на вое пояса. Теперь мало что видно, все заляпано землей, но завтра, когда вода смоет грязь…
Подскочила утром еще раньше Тычка, еще раньше солнца. Не утерпела. Сегодня закончу дело. Должно быть, так же чувствует себя зодчий, когда встает новехонький дом, и конек с пушистой гривой венчает постройку. Долгие дни незаконченное дело кровоточит в душе, ровно незажившая рана, а когда на место встает последняя досочка, как будто ложится на рану последний шов. Много ли дел я закончила в жизни? Сколько раз просыпалась раньше солнца и бежала что-то доделывать? Может быть, построила что-то? Нет. Изваяла из глины полезную для хозяйства вещь? Тоже нет. Сшила себе девчачью обновку? Ну, хоть что-нибудь!?
"Выучилась махать мечом", — прошептала сама себе. До совершенства, конечно, еще далеко, но все-таки. Больше не стану хранить нашу тайну, но расскажу об этом только Безроду. Он узнает, почему я стала воем, и отчего сложилось именно так. Отец не обидится. Сивый должен знать обо мне все, он имеет на это право…
Подхватила тряпку и умчалась на поляну в рассветных сумерках обметать каменного воя от грязи. Вот мое дело! Сама задумала, сама исполнила. Чувствовала себя так, словно в пустую шкатулку для драгоценной положила огромный сверкающий камень, прозрачный аж до голубизны.
— Ну же… Ну же… — подгоняла себя. — Давай!
Подсохшая земля отваливалась кусками, что сразу не отвалилось, ковыряла палкой. Потом сунула тряпку в котелок с водой и, не выжимая, провела по камню, точно по рубахе каменного воя. С трепетом ждала, серый или красный.
— Красный! Красный! — закрыла рот руками и завыла от облегчения. — Красный!
Плеснула из котелка и отчаянно заработала тряпкой. Пять раз бегала на ручей, и к рассвету весь памятник влажно блестел на утреннем солнце, а рубаха изваяния пламенела так ярко, что было видно с дороги. Кусок льна истерла в дыры, и ни крупинки красного на тряпке не осталось.
Протирая глаза, из палатки выбрался Тычок. Зевал, чесался, и как только углядел меня у памятника, припустил на поляну, смешно взбрыкивая ногами.
— Ну, что? Красное?
Может быть, еще не проснулся, не разглядел ярко-алую рубаху? А может быть, от быстрого бега в старческих глазах расплылись красные круги?
— Красная рубаха, Тычок. Ярко-красная.
Старик, проморгался, прищурился, вытянул шейку и едва не носом ткнулся в изваяние.
— Красная! — изумленно прошептал егоз. — Ни пятнышка черного! Чем красила?
— Догадайся.
Старик посмотрел на меня и вдруг попятился.
— Не может быть!
— Может, — кивнула и показала затянутую тряпицей руку.
— Не смоется и не сотрется! — убежденно закивал Тычок.
— Ровно в камень въелось.
— Услышали боги.
Солнце бросило первые лучи в просвет древесных крон и багровая рубаха вспыхнула алым.
— Ты погоди, а я сейчас!
Старика будто в зад укололи. Подбежал к палатке, нырнул внутрь и через какое-то время снова появился. За рукав тащил Безрода. Гарька шла сама.
— Гляди, что мы сделали!
Сивый встал перед изваянием, долго смотрел на каменного воя, и готова поклясться чем угодно — синие глаза заволокло какой-то странной пеленой, которая скрыла меня, Тычка и Гарьку; не было никого из нас, а поляну, залитую кровью, заполонили люди, повозки и окровавленные бойцы.
— Хорошо ведь? — не унимался Тычок.
Сивый перевел взгляд на меня, и отчего-то показалось, будто его ледышки вовсе не синие, как показалось изначально, а темно-серые, ровно грозовая туча. Коротко кивнул и, развернувшись, неспешно пошел обратно. Ну, хоть бы что-то дрогнуло в глазах, ведь всем известно — если внутри полыхает пожар, значит, отблески огня пляшут и в глазах. А тут… впрочем, скупой кивок много стоит…
Глава 5 Одна
Надолго запомню стояние на поляне. В моей недолгой жизни так долго я оставалась на одном месте считанное количество раз. Отчий терем, дом Ясны, эта поляна. Остальное — дорога. Когда окончится нескончаемая дорога, и настанет для меня время оседлости? Хочу встать на одном месте, давно пора. Столь многое произошло на этой поляне… Я успела понять о себе нечто весьма важное, во мне рухнула невидимая стена, и две половины меня самой — обозленная и новорожденная — слились воедино. На моих глазах погибли пятнадцать человек, едва не погиб шестнадцатый, благополучно скончались мои злоба и глупость, и только счастье гуляло где-то, искало меня, только не находило…
— Вернушка, только погляди! — ко мне в шалаш нырнул Тычок и сунул под самый нос парующую плошку каши.
— Что случилось? Каша подгорела?
— Глотай кашу и дуй наружу, погляди, кто приехал?
Кого еще нелегкая принесла, и почему я должна бежать наружу, будто угорелая? Вчера я закончила большое дело и хочу спать. Спать! Давить изголовье стану до полудня! И все же, кого принесла нелегкая?
— Жуй быстрее!
Жую, жую. А не надо было совать мне такую горячую кашу! Язык обожгла. Не доев, полезла наружу и только теперь поняла, чем это утро стало непохоже на все прочие. Шумел и гомонил небольшой табун с погонщиками, а уж приглушенный гул человеческих голосов ни с чем не спутаешь. Встала во весь рост и выглянула на поляну поверх шалаша. Чуть дальше памятника встал большой купеческий обоз и… кое-кого из людей я узнала. Несколько человек ходили вокруг изваяния и молча таращились. Не может быть… не может быть…
Я в один присест заглотила плошку каши, бросила Тычку и, утирая на ходу рот, поспешила к изваянию.
Брюст ничуть не изменился за то недолгое время, что прошло с нашей случайной встречи. Впрочем, говорить о том, изменился человек или нет, можно лишь хорошо его зная. А как хорошо я знала Брюста? Да, никак. Видела только раз, и в тот раз он выглядел мрачным и угрюмым. Сейчас ничем не лучше. Узнала еще нескольких человек. Тогда они состояли в дружине Брюста, и повезло им несказанно — до них не дошла очередь встать под Безродов меч. Побоище на поляне они запомнят надолго и воя в красной рубахе — тоже. И не узнать в каменном изваянии страшного беспоясого они не могли.
Увидев меня, один толкнул другого, другой — третьего, и друг за другом купец и дружинные повернулись на шум шагов. Брюст узнал. А кто в здравом уме и твердой памяти не узнал бы дуру, из-за которой сложили головы пятнадцать человек? Должно быть все, кто шел с караваном в тот злополучный день, видели нас в кошмарных снах — меня и воя в красной рубахе.
— Это ты? — мрачно обронил купец.
— Да, я.
— Узнаю, — Брюст помолчал и кивнул на изваяние. — Мне не за что его благодарить, но если бы этот вой был в моей охране, желать большего стало бы бессмысленно. Жаль, что он не выжил.
— Ты ошибся, купец, — усмехнулась я. — Безрод выжил.
— Выжил? — в голос воскликнули все разом. — Он выжил? Уложил одного за другим пятнадцать человек, слил на землю всю свою кровь и остался жить?
— Да, он выжил.
— И все это время вы оставались на этой поляне?
— Трудно везти человека при смерти за тридевять земель ворожцу под наговор.
— И в честь победы вы поставили этот памятник? — лица парней исказились от презрения. Как я их понимала. Только больной духом человек, жадный до простых человеческих радостей, станет радоваться на крови и костях.
— Не думайте обо мне хуже, чем есть, — я насупилась, выглянула исподлобья.
— О тебе? Так это ты? — Брюст кивнул на изваяние и спрятал руку в бороду.
— Да.
— Твоя придумка?
— Моя, и сделала самолично. Не Сивому же тесать камень, когда он по кромке ходил.
Брюст переглянулся с парнями, и кто-то из них воскликнул:
— Но у него красная рубаха! Дескать, славься вой в красной рубахе, бесславие остальным!
— Ну и что!? Подумаешь, красная рубаха! Давайте, начнем считаться, кто прав, кто виноват! В то утро не было победителя и побежденных. Был только выживший. Все шестнадцать правы, только… я не права. Меня судите.
— Ты как будто его ненавидела, — Брюст хитро прищурился.
— Дура была, — помотала головой. — Не мути душу, не вороши дно, и так тошно. Поедом себя ем, могла бы — оживила всех, только это не в человеческих силах.
— Снесу изваяние к Злобогу! — мрачно процедил Снегирь, по-моему, именно он должен был встать в круг в мою очередь. Я опередила. — Нечего глумиться!
— Не дам! — я порскнула к памятнику, прижалась к нему спиной и разметала руки в стороны. — Не помер тогда шестнадцатый — сейчас добить хотите! Не живого, так каменного! Только через мой труп свалите памятник! А если прибьете, ссыпьте мой прах в яму, что останется после изваяния. Всего-то день простоял.
Брюст удержал руку горячего дружинного на мече, испытующе посмотрел на меня и дал знак остальным, дескать, отойдите. Парни, злобно сверкнув на меня глазами, отошли.
— А теперь поговорим, будто увиделись только что, — купчина ронял слова по одному, веские, ровно булыжники и граненные, будто изумруды. — Стало быть, с тех пор, как мы уехали, ты стоишь на этой поляне?
— Мы стоим, — кивнула в сторону шалаша и палатки. У палатки стоял Тычок и смотрел в нашу сторону, даже ладонь пристроил к глазам. Здороваться не пошел. Что хорошего должен пожелать старик людям, едва не убившим Безрода? Вроде не виноваты люди Брюста, а желать здоровья почему-то не хочется.
— Тогда мне показалось, будто вы с ним, ровно кошка с собакой, — купец не сводил с меня пронизывающих глаз. — И выходило, что мои люди убивают чудовище. Да, Сивый был в своем праве, расправился с обидчиком, который едва не растоптал его честь, но правда — вовсе не то, что слетает с губ… правда — то, что глядит на тебя отсюда!
Брюст расставил пальцы вилкой и показал на свои глаза.
Я молча кивнула. Понимала, о чем толкует.
— Мои парни, кроме того, что мстили за товарища, избавляли белый свет от жестокого истязателя безвинной жены. А что теперь выходит?
Действительно, что теперь выходит? Я молчала. Нет никакого мучителя безвинной жены, а есть только жена-дура, из-за глупости которой сложили головы пятнадцать человек. Как иначе Брюст и остальные парни должны на меня смотреть, если я никуда не ушла и все это время проторчала около «ненавистного» мужа? Было бы хоть что-то, какое-то черное пятно в душе Безрода, стало бы возможно оправдать несусветную бойню, но к Сивому даже грязь не приставала!
Они имели полное право свалить каменное изваяние и разбить кувалдами на мелкие кусочки. Такому большому каравану и напрягаться не придется — каждый приложится разок, и не станет больше Красной Рубахи. Что не смогли с живым человеком, получится с его каменным подобием.
— Вы можете спросить с меня за гибель парней, — буркнула я. — Именно это и нужно было сделать. Не было никакого истязателя безвинной жены. Безрод не виноват, что я оказалась дурой и обозлилась на весь белый свет. Он просто оказался ближе всех, его и кусала. Моя вина. Меня судите. Только прах ссыпьте в яму, не забудь.
Брюст внимательно смотрел на меня и слушал. Пожил на свете, чего только не видел, может быть, поймет.
— Долго рассказывать все, что между нами случилось. Если начну говорить, поверь, ты не уйдешь отсюда ни сегодня, ни завтра, Но когда я поняла, что кровь неминуема, и сделать уже ничего нельзя, в тот момент для меня наступила вечная зима. Внутри кружит и вьюжит.
— И ты поставила на пепелище каменное изваяние…
— Да. Пусть высечен в камне вой в красной рубахе, но не победу одного хотела увековечить, — потупилась. — На этой поляне слилось много крови. И пусть с лица одного выжившего в мир смотрят пятнадцать павших.
— Вернушка, только погляди! — ко мне в шалаш нырнул Тычок и сунул под самый нос парующую плошку каши.
— Что случилось? Каша подгорела?
— Глотай кашу и дуй наружу, погляди, кто приехал?
Кого еще нелегкая принесла, и почему я должна бежать наружу, будто угорелая? Вчера я закончила большое дело и хочу спать. Спать! Давить изголовье стану до полудня! И все же, кого принесла нелегкая?
— Жуй быстрее!
Жую, жую. А не надо было совать мне такую горячую кашу! Язык обожгла. Не доев, полезла наружу и только теперь поняла, чем это утро стало непохоже на все прочие. Шумел и гомонил небольшой табун с погонщиками, а уж приглушенный гул человеческих голосов ни с чем не спутаешь. Встала во весь рост и выглянула на поляну поверх шалаша. Чуть дальше памятника встал большой купеческий обоз и… кое-кого из людей я узнала. Несколько человек ходили вокруг изваяния и молча таращились. Не может быть… не может быть…
Я в один присест заглотила плошку каши, бросила Тычку и, утирая на ходу рот, поспешила к изваянию.
Брюст ничуть не изменился за то недолгое время, что прошло с нашей случайной встречи. Впрочем, говорить о том, изменился человек или нет, можно лишь хорошо его зная. А как хорошо я знала Брюста? Да, никак. Видела только раз, и в тот раз он выглядел мрачным и угрюмым. Сейчас ничем не лучше. Узнала еще нескольких человек. Тогда они состояли в дружине Брюста, и повезло им несказанно — до них не дошла очередь встать под Безродов меч. Побоище на поляне они запомнят надолго и воя в красной рубахе — тоже. И не узнать в каменном изваянии страшного беспоясого они не могли.
Увидев меня, один толкнул другого, другой — третьего, и друг за другом купец и дружинные повернулись на шум шагов. Брюст узнал. А кто в здравом уме и твердой памяти не узнал бы дуру, из-за которой сложили головы пятнадцать человек? Должно быть все, кто шел с караваном в тот злополучный день, видели нас в кошмарных снах — меня и воя в красной рубахе.
— Это ты? — мрачно обронил купец.
— Да, я.
— Узнаю, — Брюст помолчал и кивнул на изваяние. — Мне не за что его благодарить, но если бы этот вой был в моей охране, желать большего стало бы бессмысленно. Жаль, что он не выжил.
— Ты ошибся, купец, — усмехнулась я. — Безрод выжил.
— Выжил? — в голос воскликнули все разом. — Он выжил? Уложил одного за другим пятнадцать человек, слил на землю всю свою кровь и остался жить?
— Да, он выжил.
— И все это время вы оставались на этой поляне?
— Трудно везти человека при смерти за тридевять земель ворожцу под наговор.
— И в честь победы вы поставили этот памятник? — лица парней исказились от презрения. Как я их понимала. Только больной духом человек, жадный до простых человеческих радостей, станет радоваться на крови и костях.
— Не думайте обо мне хуже, чем есть, — я насупилась, выглянула исподлобья.
— О тебе? Так это ты? — Брюст кивнул на изваяние и спрятал руку в бороду.
— Да.
— Твоя придумка?
— Моя, и сделала самолично. Не Сивому же тесать камень, когда он по кромке ходил.
Брюст переглянулся с парнями, и кто-то из них воскликнул:
— Но у него красная рубаха! Дескать, славься вой в красной рубахе, бесславие остальным!
— Ну и что!? Подумаешь, красная рубаха! Давайте, начнем считаться, кто прав, кто виноват! В то утро не было победителя и побежденных. Был только выживший. Все шестнадцать правы, только… я не права. Меня судите.
— Ты как будто его ненавидела, — Брюст хитро прищурился.
— Дура была, — помотала головой. — Не мути душу, не вороши дно, и так тошно. Поедом себя ем, могла бы — оживила всех, только это не в человеческих силах.
— Снесу изваяние к Злобогу! — мрачно процедил Снегирь, по-моему, именно он должен был встать в круг в мою очередь. Я опередила. — Нечего глумиться!
— Не дам! — я порскнула к памятнику, прижалась к нему спиной и разметала руки в стороны. — Не помер тогда шестнадцатый — сейчас добить хотите! Не живого, так каменного! Только через мой труп свалите памятник! А если прибьете, ссыпьте мой прах в яму, что останется после изваяния. Всего-то день простоял.
Брюст удержал руку горячего дружинного на мече, испытующе посмотрел на меня и дал знак остальным, дескать, отойдите. Парни, злобно сверкнув на меня глазами, отошли.
— А теперь поговорим, будто увиделись только что, — купчина ронял слова по одному, веские, ровно булыжники и граненные, будто изумруды. — Стало быть, с тех пор, как мы уехали, ты стоишь на этой поляне?
— Мы стоим, — кивнула в сторону шалаша и палатки. У палатки стоял Тычок и смотрел в нашу сторону, даже ладонь пристроил к глазам. Здороваться не пошел. Что хорошего должен пожелать старик людям, едва не убившим Безрода? Вроде не виноваты люди Брюста, а желать здоровья почему-то не хочется.
— Тогда мне показалось, будто вы с ним, ровно кошка с собакой, — купец не сводил с меня пронизывающих глаз. — И выходило, что мои люди убивают чудовище. Да, Сивый был в своем праве, расправился с обидчиком, который едва не растоптал его честь, но правда — вовсе не то, что слетает с губ… правда — то, что глядит на тебя отсюда!
Брюст расставил пальцы вилкой и показал на свои глаза.
Я молча кивнула. Понимала, о чем толкует.
— Мои парни, кроме того, что мстили за товарища, избавляли белый свет от жестокого истязателя безвинной жены. А что теперь выходит?
Действительно, что теперь выходит? Я молчала. Нет никакого мучителя безвинной жены, а есть только жена-дура, из-за глупости которой сложили головы пятнадцать человек. Как иначе Брюст и остальные парни должны на меня смотреть, если я никуда не ушла и все это время проторчала около «ненавистного» мужа? Было бы хоть что-то, какое-то черное пятно в душе Безрода, стало бы возможно оправдать несусветную бойню, но к Сивому даже грязь не приставала!
Они имели полное право свалить каменное изваяние и разбить кувалдами на мелкие кусочки. Такому большому каравану и напрягаться не придется — каждый приложится разок, и не станет больше Красной Рубахи. Что не смогли с живым человеком, получится с его каменным подобием.
— Вы можете спросить с меня за гибель парней, — буркнула я. — Именно это и нужно было сделать. Не было никакого истязателя безвинной жены. Безрод не виноват, что я оказалась дурой и обозлилась на весь белый свет. Он просто оказался ближе всех, его и кусала. Моя вина. Меня судите. Только прах ссыпьте в яму, не забудь.
Брюст внимательно смотрел на меня и слушал. Пожил на свете, чего только не видел, может быть, поймет.
— Долго рассказывать все, что между нами случилось. Если начну говорить, поверь, ты не уйдешь отсюда ни сегодня, ни завтра, Но когда я поняла, что кровь неминуема, и сделать уже ничего нельзя, в тот момент для меня наступила вечная зима. Внутри кружит и вьюжит.
— И ты поставила на пепелище каменное изваяние…
— Да. Пусть высечен в камне вой в красной рубахе, но не победу одного хотела увековечить, — потупилась. — На этой поляне слилось много крови. И пусть с лица одного выжившего в мир смотрят пятнадцать павших.