Страница:
– По делу, Андреич, по делу, – посерьезнел старик. – Вчерась Мишка Корнилов взял под мышку энтот… бюст Сталина в енеральской форме, при орденах, и оттащил на чердак. Рази так можно? Я ему сделал выговор, так он смеется в лицо и говорит, что я тоже могу со стенки содрать портрет Сталина… Да раньше за такие шутки…
– То раньше, – перебил Дмитрий Андреевич.
– И у тебя, гляжу, портрета вождя народов нету? – оглядел стены кабинета Тимаш.
– Какое у тебя дело-то? – спросил Дмитрий Андреевич.
– Хучь мне и много годов-то, я ишо скор на ногу, – стал рассказывать дед Тимаш. – Ну вот, дело-то по осени было, ишо снег не выпал, взял я свою берданку и пошел, значит, в Мамаевский бор глухаря промышлять…
– Охота на глухарей запрещена, – вставил Абросимов.
– Погоди ты! – досадливо отмахнулся тот. – Просто, думаешь, краснобрового дурня свалить? Петька Корнилов да Анисим Петухов ишо до войны, почитай, всех выбили… Да не об этом я! Заместо глухаря попалась мне в Мамаевском бору Аглая, женка Матюхи Лисицына – главного полицая после Леньки Супроновича. Очень уж испужалась она, встретя меня, аж из рук корзинку выронила, а оттуда выкатилась на мох алюминиевая кастрюля с крышкой и еще кой-что из посуды…
– Вот это новость! – поднялся с дивана Дмитрий Андреевич и заходил по устланному зеленой дорожкой кабинету. Остановившись напротив Тимаша, строго уставился на него: – Чего же раньше-то молчал? Нужно было сразу сообщить!
– Дурень я старый, вот что, Андреич, – понурился Тимаш. – Пентюх! Медальку-то за войну мне так и не дали, дык захотел в мирное время заработать… Думаю, сам пымаю Матюху Лисицына и в клубе ты самолично на грудь мне повесишь боевую медаль, а можа, и орден… До первых заморозков ходил с берданкой в Мамаев бор, обшарил всю округу, а проклятущего полицая-душегуба так и не нашел. Видать, женка его предупредила и он ушел из наших мест. Я и за ей поглядывал, только она больше в лес днем не хаживала.
Старик, вздыхая и качая головой, достал из ватных штанов какую-то штуку, завернутую в промасленную тряпицу, развернул и положил на стол перед изумленным секретарем райкома парабеллум.
– Какой-то детектив! – воскликнул Абросимов. – Откуда он у тебя?
– Трофейный, ишо с войны, – сказал Тимаш. – Помнишь, ты и Иван Васильевич Кузнецов напали на комендатуру? Много тогда карателей постреляли и дом сожгли, так я в траве и подобрал эту хреновину. Правда, выстрельнуть ни разу не пришлось… Куда он мне? Не разбойник, чай, с большой дороги. А какого зайчишку – дык я из берданки за милую душу подстрелю.
Дмитрий Андреевич вертел в руках парабеллум: не видно ржавчины, в рукоятке целая обойма. Хорошая штука! Такой же у него был в войну. Выдвинув ящик письменного стола, положил туда оружие.
– А случайно у тебя автомата и какой-нибудь пушечки не завалялось? – с улыбкой спросил он.
– Я вот о чем думаю, Андреич, – задумчиво проговорил Тимаш. – Возьми Леньку Супроновича или этого Матюху Лисицына. Паразиты, душегубы, а вот, поди ж ты, к родному дому тянет! В газетах-то пишут, что вылавливают вражьих сынов в борах-болотах. И этих еще… дезертиров. Ну Лешка-то Супронович сюда не заявится, ево батька и на порог бы свово дома не пустил! Обчистил его сынок, как белка еловую шишку. Все золотишко и камушки, что кабатчик всю жизнь копил, со своими молодцами забрал. А Якова Ильича ишо и огоньком малость прижгли. Думаю, нипочем не сунется сюда Ленька, коли живой еще.
– Да-а, нечисть еще прячется по темным углам, – согласился Дмитрий Андреевич. – И все ж зря ты, Тимофей Иванович, сразу не сообщил нам о своих подозрениях.
– А коли помстилось мне все это? – возразил старик. – Затаскают ведь по милициям бабенку! Може, она к леснику, что на кордоне у озера живет, хаживала? Баба еще не старая, без мужика уж который год, вот и завела бирюка-полюбовника в лесу.
Дед полез было за махоркой в карман полушубка, но Абросимов подал ему папиросы, чиркнул спичкой.
– Спасибо тебе, Тимофей Иванович, что зашел и за этот трофей… – кивнул Абросимов на письменный стол, куда убрал парабеллум.
– Я знаю, у тебя делов полон рот, – поднялся с дивана Тимаш и стал натягивать полушубок. Шапка упала на пол, Дмитрий Андреевич поднял, подал ему.
– Я передам куда полагается, – сказал он.
Уже у двери старик, хитро сощурив глаза, проговорил:
– Штучка-то справная, небось любой дал бы за нее на бутылку?
Абросимов достал из кармана зеленого кителя портмоне, вытащил пятидесятирублевку, протянул старику. Тот ловко засунул ее в недра ватных штанов, поклонился:
– Благодарствую, Андреич! Нынче же помяну твоего батюшку и мово незабвенного друга Андрея Ивановича – андреевского кавалера.
Видя, что Тимаш мнется у порога и не надевает шапку, секретарь райкома спросил:
– Говори, Тимофей Иванович, не стесняйся…
– Пенсия у меня больно уж маленькая, Андреич, – вздохнул Тимаш. – Выдадут в собесе – кот наплакал. А я ведь и дня без дела не сидел… Да и в войну, сам знаешь, помогал Ивану Васильевичу, все, что просил, в точности исполнял.
– Бумаги-то у тебя все есть? – делая пометку в настольном блокноте, спросил Абросимов. – Ну, трудовая книжка, справки?
– Все в поселковом Совете, у Мишки Корнилова, – оживился Тимаш. – Думаешь, Андреич, пересмотрят? На те копейки, что я получаю, ноги недолго протянуть, а иттить в дом престарелых ой как неохота!
– Все, что от меня зависит, сделаю, Тимофей Иванович, – пообещал Абросимов.
– Дай тебе бог всего доброго, Андреич! – Старик обрадованно натянул шапку на голову. – Нынче же, – он похлопал себя по карману, – выпью и за твое здоровье! – На пороге он задержался и, снова став серьезным, спросил: – Помнишь Архипа Алексеевича Блинова-то? Царствие ему небесное! Мы же с им были дружки-приятели. «Ты – прирожденный артист-самородок! – говорил он мне. – Тебе бы в клубе выступать…» А я ему: «Чиво уж в клубе, лучше в театре…»
– Чего ты завклубом-то вспомнил? – перебил старика Абросимов.
– Бывало, вечерком зайду к нему – всегда угостит… Бывало, и умные беседы ведем… Понимаешь, Андреич, жил бы и жил еще Архип Алексеевич, ежели бы не одна гнида, что на него донесла Леньке Супроновичу.
– Кто же это донес? – Дмитрий Андреевич с изумлением смотрел на Тимаша: вот дед! Больше всех все ему известно.
Тимаш сдвинул драную шапку на затылок, почесал голову, лицо его сморщилось, глаза под седыми бровями превратились в узкие щелочки.
– Ходит по земле такая гадина, да вот беда – следов не оставляет… Наш он, андреевский! Носом чую! А кто – покедова не ведаю. Друг-приятель был мне Архип Алексеевич… Веришь, ночью приходит во сне и просит отомстить за него… А кто энтот враг – не указывает!
– Узнаешь что, Тимофей Иванович, ради бога, сообщи, – попросил Дмитрий Андреевич. – Я тоже уважал Блинова. И погиб он геройской смертью… Так ты думаешь, предатель и сейчас в Андреевке?
– Можа, и удрал с Ленькой, кто ж его знает? – Тимаш взглянул ясными глазами на секретаря райкома. – А можа, и в Андреевке – тише воды, ниже травы… А просить меня не надоть, Андреич, я сам на гада ползучего зуб за покойного Архипа имею!..
Когда за ним закрылась дверь, секретарь райкома сел в кресло и, глядя на обитую дерматином дверь, задумался, потом снял трубку и по памяти назвал номер телефона.
– Александр Михайлович, здравствуй! Подъезжай ко мне в райком. Кажется, в Андреевке объявился незваный гость.
2
– То раньше, – перебил Дмитрий Андреевич.
– И у тебя, гляжу, портрета вождя народов нету? – оглядел стены кабинета Тимаш.
– Какое у тебя дело-то? – спросил Дмитрий Андреевич.
– Хучь мне и много годов-то, я ишо скор на ногу, – стал рассказывать дед Тимаш. – Ну вот, дело-то по осени было, ишо снег не выпал, взял я свою берданку и пошел, значит, в Мамаевский бор глухаря промышлять…
– Охота на глухарей запрещена, – вставил Абросимов.
– Погоди ты! – досадливо отмахнулся тот. – Просто, думаешь, краснобрового дурня свалить? Петька Корнилов да Анисим Петухов ишо до войны, почитай, всех выбили… Да не об этом я! Заместо глухаря попалась мне в Мамаевском бору Аглая, женка Матюхи Лисицына – главного полицая после Леньки Супроновича. Очень уж испужалась она, встретя меня, аж из рук корзинку выронила, а оттуда выкатилась на мох алюминиевая кастрюля с крышкой и еще кой-что из посуды…
– Вот это новость! – поднялся с дивана Дмитрий Андреевич и заходил по устланному зеленой дорожкой кабинету. Остановившись напротив Тимаша, строго уставился на него: – Чего же раньше-то молчал? Нужно было сразу сообщить!
– Дурень я старый, вот что, Андреич, – понурился Тимаш. – Пентюх! Медальку-то за войну мне так и не дали, дык захотел в мирное время заработать… Думаю, сам пымаю Матюху Лисицына и в клубе ты самолично на грудь мне повесишь боевую медаль, а можа, и орден… До первых заморозков ходил с берданкой в Мамаев бор, обшарил всю округу, а проклятущего полицая-душегуба так и не нашел. Видать, женка его предупредила и он ушел из наших мест. Я и за ей поглядывал, только она больше в лес днем не хаживала.
Старик, вздыхая и качая головой, достал из ватных штанов какую-то штуку, завернутую в промасленную тряпицу, развернул и положил на стол перед изумленным секретарем райкома парабеллум.
– Какой-то детектив! – воскликнул Абросимов. – Откуда он у тебя?
– Трофейный, ишо с войны, – сказал Тимаш. – Помнишь, ты и Иван Васильевич Кузнецов напали на комендатуру? Много тогда карателей постреляли и дом сожгли, так я в траве и подобрал эту хреновину. Правда, выстрельнуть ни разу не пришлось… Куда он мне? Не разбойник, чай, с большой дороги. А какого зайчишку – дык я из берданки за милую душу подстрелю.
Дмитрий Андреевич вертел в руках парабеллум: не видно ржавчины, в рукоятке целая обойма. Хорошая штука! Такой же у него был в войну. Выдвинув ящик письменного стола, положил туда оружие.
– А случайно у тебя автомата и какой-нибудь пушечки не завалялось? – с улыбкой спросил он.
– Я вот о чем думаю, Андреич, – задумчиво проговорил Тимаш. – Возьми Леньку Супроновича или этого Матюху Лисицына. Паразиты, душегубы, а вот, поди ж ты, к родному дому тянет! В газетах-то пишут, что вылавливают вражьих сынов в борах-болотах. И этих еще… дезертиров. Ну Лешка-то Супронович сюда не заявится, ево батька и на порог бы свово дома не пустил! Обчистил его сынок, как белка еловую шишку. Все золотишко и камушки, что кабатчик всю жизнь копил, со своими молодцами забрал. А Якова Ильича ишо и огоньком малость прижгли. Думаю, нипочем не сунется сюда Ленька, коли живой еще.
– Да-а, нечисть еще прячется по темным углам, – согласился Дмитрий Андреевич. – И все ж зря ты, Тимофей Иванович, сразу не сообщил нам о своих подозрениях.
– А коли помстилось мне все это? – возразил старик. – Затаскают ведь по милициям бабенку! Може, она к леснику, что на кордоне у озера живет, хаживала? Баба еще не старая, без мужика уж который год, вот и завела бирюка-полюбовника в лесу.
Дед полез было за махоркой в карман полушубка, но Абросимов подал ему папиросы, чиркнул спичкой.
– Спасибо тебе, Тимофей Иванович, что зашел и за этот трофей… – кивнул Абросимов на письменный стол, куда убрал парабеллум.
– Я знаю, у тебя делов полон рот, – поднялся с дивана Тимаш и стал натягивать полушубок. Шапка упала на пол, Дмитрий Андреевич поднял, подал ему.
– Я передам куда полагается, – сказал он.
Уже у двери старик, хитро сощурив глаза, проговорил:
– Штучка-то справная, небось любой дал бы за нее на бутылку?
Абросимов достал из кармана зеленого кителя портмоне, вытащил пятидесятирублевку, протянул старику. Тот ловко засунул ее в недра ватных штанов, поклонился:
– Благодарствую, Андреич! Нынче же помяну твоего батюшку и мово незабвенного друга Андрея Ивановича – андреевского кавалера.
Видя, что Тимаш мнется у порога и не надевает шапку, секретарь райкома спросил:
– Говори, Тимофей Иванович, не стесняйся…
– Пенсия у меня больно уж маленькая, Андреич, – вздохнул Тимаш. – Выдадут в собесе – кот наплакал. А я ведь и дня без дела не сидел… Да и в войну, сам знаешь, помогал Ивану Васильевичу, все, что просил, в точности исполнял.
– Бумаги-то у тебя все есть? – делая пометку в настольном блокноте, спросил Абросимов. – Ну, трудовая книжка, справки?
– Все в поселковом Совете, у Мишки Корнилова, – оживился Тимаш. – Думаешь, Андреич, пересмотрят? На те копейки, что я получаю, ноги недолго протянуть, а иттить в дом престарелых ой как неохота!
– Все, что от меня зависит, сделаю, Тимофей Иванович, – пообещал Абросимов.
– Дай тебе бог всего доброго, Андреич! – Старик обрадованно натянул шапку на голову. – Нынче же, – он похлопал себя по карману, – выпью и за твое здоровье! – На пороге он задержался и, снова став серьезным, спросил: – Помнишь Архипа Алексеевича Блинова-то? Царствие ему небесное! Мы же с им были дружки-приятели. «Ты – прирожденный артист-самородок! – говорил он мне. – Тебе бы в клубе выступать…» А я ему: «Чиво уж в клубе, лучше в театре…»
– Чего ты завклубом-то вспомнил? – перебил старика Абросимов.
– Бывало, вечерком зайду к нему – всегда угостит… Бывало, и умные беседы ведем… Понимаешь, Андреич, жил бы и жил еще Архип Алексеевич, ежели бы не одна гнида, что на него донесла Леньке Супроновичу.
– Кто же это донес? – Дмитрий Андреевич с изумлением смотрел на Тимаша: вот дед! Больше всех все ему известно.
Тимаш сдвинул драную шапку на затылок, почесал голову, лицо его сморщилось, глаза под седыми бровями превратились в узкие щелочки.
– Ходит по земле такая гадина, да вот беда – следов не оставляет… Наш он, андреевский! Носом чую! А кто – покедова не ведаю. Друг-приятель был мне Архип Алексеевич… Веришь, ночью приходит во сне и просит отомстить за него… А кто энтот враг – не указывает!
– Узнаешь что, Тимофей Иванович, ради бога, сообщи, – попросил Дмитрий Андреевич. – Я тоже уважал Блинова. И погиб он геройской смертью… Так ты думаешь, предатель и сейчас в Андреевке?
– Можа, и удрал с Ленькой, кто ж его знает? – Тимаш взглянул ясными глазами на секретаря райкома. – А можа, и в Андреевке – тише воды, ниже травы… А просить меня не надоть, Андреич, я сам на гада ползучего зуб за покойного Архипа имею!..
Когда за ним закрылась дверь, секретарь райкома сел в кресло и, глядя на обитую дерматином дверь, задумался, потом снял трубку и по памяти назвал номер телефона.
– Александр Михайлович, здравствуй! Подъезжай ко мне в райком. Кажется, в Андреевке объявился незваный гость.
2
В поселке лесорубов Новины во второй половине дня появился коренастый мужчина лет сорока в черном полушубке и летных унтах. В руке у него был вместительный портфель. Зашел в магазин, взял две бутылки «московской», полкило ветчины, банку маринованных огурцов и прямиком направился к дому солдатки Никитиной. Снег яростно скрипел под унтами, был двадцатиградусный мороз, изо рта человека вырывался пар. Поселок небольшой, домов с полсотни. Ни одного кирпичного здания, даже двухэтажная школа деревянная. Метель намела на крыши сугробы, они причудливо свисали почти до самых карнизов окон. Меж домов кое-где высились огромные сосны и ели, на ветках белели намерзшие комки снега. Людей почти не видно: лесорубы с утра на тракторах уехали на делянки, ребятишки в школе, а хозяйки кухарят дома подле русских печек. Из труб вертикально тянется в чистое зеленоватое небо дым.
Поднявшись на скрипучее промерзшее крыльцо, человек взял обшарпанный голик, старательно обмел унты и вошел в сени. Полная, в сиреневой косынке, с раскрасневшимся лицом женщина обернулась от печи и с любопытством уставилась на незваного гостя.
– Я к Грибову, – поздоровавшись, сказал тот.
– Иван Сергеевич ранехонько отправился на охоту, – словоохотливо сообщила хозяйка. – Тут у нас зайцев много, давеча двух принес. Говорил, волчьи следы видел.
Человек, стащив с кудрявой головы шапку, осматривался: русская печь с прислоненной к ней длинной лавкой занимала добрую половину кухни, у окна – грубый деревянный стол, накрытый розовой клеенкой, у стены – узкая железная койка, белая двустворчатая дверь вела в горницу. На табуретке сидела большая, серая, с белыми подпалинами кошка и, сузив желтые глаза, смотрела на вошедшего.
– Так и думала – к нам нынче гости, – улыбнулась женщина. – Кошка спозаранку умывалась, гостей звала в дом… Да вы проходите, раздевайтесь, как вас величать-то?
– Виталий Макарович, – ответил он. Снял полушубок, повесил на деревянную вешалку, косо приколоченную у порога.
– Сейчас самовар поставлю, – засуетилась хозяйка. – Небось с дороги-то голодные? Тут в чугунке тушеная зайчатина с картошкой, сейчас подогрею.
Женщина заметно окала; несмотря на полноту, передвигалась легко, плавно – крашеные деревянные половицы разноголосо пели под ее ногами в серых валенках. Виталий Макарович, смахнув на пол кошку, присел у окна на бурую табуретку, потер большие красные руки одна о другую. От хозяйки это не укрылось.
– Вы погрейтесь у печки, – предложила она. – Холода уже неделю стоят такие, что деревья на улице трещат, да и птицы попрятались. Вон как окна мороз разукрасил! Света божьего не видать.
Кошка подошла к портфелю, поставленному у порога, стала обнюхивать. Пушистый хвост ее медленно елозил по полу. Виталий Макарович полез в карман за папиросами, бросил вопросительный взгляд на хозяйку: мол, можно ли закурить?
– Курите на здоровье. Иван Сергеевич тоже день-деньской дымит, я привыкла, – разрешила она.
– Небось дотемна будет охотиться? – поинтересовался гость, с удовольствием затягиваясь и выпуская в низкий потолок струю сизого дыма.
– Да нет, вот-вот заявится, – уверенно заметила хозяйка.
Действительно, не успел гость чаю напиться – от еды он отказался, – в сенях послышался топот, лай, дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился Ростислав Евгеньевич Карнаков. Поперед него в избу вскочила черная, как головешка, лайка. С ходу сунулась было к незнакомцу, но, резко окликнутая хозяином, отступила к порогу и легла в углу на матерчатом половичке. На черной шерсти засверкали капли, запахло псиной.
Охотник и поднявшийся с табуретки гость секунду пристально смотрели друг на друга. У Виталия Макаровича дрогнули в улыбке губы; широко распахнув объятья, он двинулся к не успевшему даже шапку снять Карнакову.
– Ваня, родной! – радостно воскликнул он. – Сколько лет… Вот и встретились! – Обернувшись к прислонившейся к печке хозяйке, мимоходом бросил: – Мы воевали вместе!
– Как ты меня разыскал? – стараясь придать голосу радость, удивлялся Иван Сергеевич, по имени-отчеству он не называл «фронтового товарища».
– Дайте Ивану Сергеевичу хоть раздеться-то, Виталий Макарович, – подала голос хозяйка.
– Постарел, комбат, – с улыбкой говорил гость, принимая заиндевелое ружье, патронташ.
– Ты тоже не мальчик, лейтенант, – отвечал Иван Сергеевич. – Голова-то седая?
– У меня волосы светлые, не видно.
– Заяц в сенях на лавке, – кинул охотник хозяйке. – А лисицу-сестрицу упустил!
Так январским днем, после почти пятнадцатилетнего перерыва, встретились в поселке Новины Ростислав Евгеньевич Карнаков, ныне Иван Сергеевич Грибов, с Леонидом Яковлевичем Супроновичем, который теперь звался Ельцовым Виталием Макаровичем. Если бы хозяйка была чуть-чуть повнимательнее, то она заметила бы, что эта встреча не обрадовала ее постояльца. Губы его произносили приветливые слова, а глаза были отрешенные, холодные. Скоро на столе появились водка, закуска, тушеная зайчатина с картошкой, «фронтовые друзья» чокались, вспоминали войну, погибших товарищей, налили в зеленый стаканчик и хозяйке, Евдокии Федоровне Никитиной. Черная лайка, положив острую морду на скрещенные лапы, задумчиво смотрела на людей, иногда хвост ее шевелился. Кошка, вскочившая на печь, сидела на краю и делала вид, что собака ее ничуть не интересует. Выдавали тревогу лишь напряженно вытянутый хвост и встопорщившаяся на спине шерсть.
– Выпьем за то, что мы живы! – открывая вторую бутылку, провозгласил гость.
– А кому она нужна-то, такая жизнь? – неожиданно вырвалось у Карнакова.
Хозяйка жарко натопила в горнице, постелила постель гостю. Проговорили почти до утра. Автобус уходил в Череповец в одиннадцать дня, с ним собирался Ельцов отчалить. Он рассказал бывшему шефу, что вместе с немецкими частями отступал до самого Берлина, был у американцев, из лагеря для перемещенных лиц вызволил его и Матвея Лисицына не кто иной, как сын Карнакова Бруно Бохов: он уже тогда, сразу после войны, был у американского командования в чести. С Матвеем их направили в разведшколу. Жили под Мюнхеном, потом в Бонне и, наконец, в Западном Берлине. Матвея Лисицына первым переправили в СССР, но он как в воду канул – подозревают, что добровольно сдался в КГБ, потому что переход границы прошел чисто. Лисицын и раньше-то не внушал особенного доверия Леониду: трусоват был и не очень умный. Пока сила была у немцев, суетился, делал вид, что готов землю грызть от усердия, а как дела на фронте стали аховые, так и скис, присмирел, стал перед односельчанами заискивать. Впрочем, вряд ли он сдался властям, – на его совести не один расстрелянный и повешенный, – скорее всего, затаился где-нибудь в медвежьем углу. Ему, Супроновичу, поручено постараться разыскать его и напомнить про обязательства или хотя бы выяснить, что с ним. Адрес Ростислава Евгеньевича дал Леониду лично Бруно, велел передать пакет, деньги и на словах сообщить, что Карнакова помнят, верят ему и надеются на его помощь.
– Уже был человек оттуда, – проговорил Ростислав Евгеньевич.
– Этого подлюгу Лисицу собственными руками бы задавил! – заметил Леонид. – Хочет быть хитрее всех! Хапнул деньжат – и в кусты! Наверняка прячется где-нибудь в лесу под Андреевкой. Он же дурак, обязательно к дому, к женке потянется…
– Был я там, – сообщил Карнаков. – Про Лисицына ничего не слышал, а твоих там нет.
– Я о них и не думаю, – усмехнулся Леонид. – И смолоду-то не было любви к жене… Как там поживает моя зазноба Люба Добычина?
– Прости, брат, не поинтересовался, – хмыкнул на своем диване Карнаков.
– Ух была горячая бабенка! – мечтательно произнес Супронович. – Огонь! Годы бегут, наверное, Лида уже взрослая. Ей должно быть лет шестнадцать-семнадцать…
– Что про отца-то не спросишь? – помолчав, сказал Карнаков.
– Знаю, проклял он меня.
– Как же у тебя рука поднялась обчистить родного отца? – упрекнул Ростислав Евгеньевич. – Да еще и на огоньке его, бедолагу, поджаривали!
– Старый пень не мог взять в толк, что, когда немцы уйдут, все равно он золотишком не воспользуется. Не пропадать же добру! А он уперся, как бык: умру – не отдам… Как та самая собака на сене. Я не раз говорил: мол, поделимся, батя… Так вы его знаете – руками и зубами держится за свое… Ну посудите, Ростислав Евгеньевич, как бы он смог распорядиться своим богатством, если бы даже не нашли его золото?
– Говорят, в тайнике и бриллианты были?
– Были, да сплыли… – помрачнел Леонид.
Ему не хотелось рассказывать, что отцовское золото и драгоценности не пошли впрок: что захватил с собой при отступлении, американцы сразу отобрали, а ту часть, что надежно спрятал в бору, у озера Утиного, тоже теперь не надеется получить. Матвей Лисицын знал про тайник. Там и его добро было схоронено. Если он добрался до него, то вряд ли доля Леонида осталась нетронутой. Будь он, Супронович, на его месте – тоже ничего бы другому не оставил. Ему сразу стало не по себе, когда узнал в разведшколе, что Лисицына посылают с заданием в СССР. Леонид и сам согласился границу перейти лишь потому, что надеялся спрятанное золотишко получить. Если все-таки Матвей забрал и его долю, под землей найдет гада и задушит своими руками. Он обещал рослой немке Маргарите из Бонна помочь открыть парфюмерный магазинчик – ее голубую мечту! Маргарите по наследству достался небольшой каменный дом неподалеку от старинного Романского собора, в нижнем этаже дома деловая Маргарита задумала открыть свой магазинчик. Муж ее, майор-артиллерист, погиб под Курском, взрослый сын живет отдельно. Если Супронович вернется в Западную Германию целым и невредимым, да еще с золотом, то они поженятся, он поступит в полицию. Выкручивать руки и орудовать дубинкой он еще не разучился, а вот каждый день рисковать своей шкурой на родине, ставшей ему злой мачехой, больше его никто не заставит. У шпиона еще есть шанс остаться в живых, если его схватят и он раскается, а у Леонида Супроновича и этого жалкого шанса нет: он – предатель и палач, как называют в русских газетах бывших карателей и полицаев. Если бы не спрятанные награбленные драгоценности, он ни за что бы не согласился снова сюда вернуться. А тут еще из головы не шел Матвей Лисицын… Захапает спрятанное добро – и с концами! Нет, этого Леонид не мог допустить. Будь что будет, а Лисицына, если он забрал клад, и под землей найдет…
Документы у Супроновича отлично сработаны, там это умеют делать, внешность тоже изменилась, даже Карнаков не сразу его узнал. Леонид стал грузнее, лицо округлилось, появился второй подбородок. Маргарита сама любила поесть и его откармливала разными вкусными вещами…
– Озлобил ты Якова Ильича, – продолжал Ростислав Евгеньевич. – Александра говорила, что от злости его и удар хватил. Лежит один наверху и по-гусиному шипит на всех, кто к нему подходит, – плохо у него с речью стало.
– Я же добром просил: мол, отдай золото, – проговорил Леонид. – Так куда там! Он готов был и на тот свет его с собой прихватить! Руку даю на отсечение, помирать бы стал, а все одно никому не сказал, где тайник. Уж я-то как-нибудь знаю своего папашу!
– Бог вам судья, – заметил Карнаков.
– Как сын-то ваш, Игорь, поживает? – вдруг задал Леонид вопрос, заставивший Карнакова сразу насторожиться.
– Я не знаю, где он, – после паузы ответил он.
– Бруно Бохов велел передать вам для Игоря карманный магнитофон, – продолжал Леонид. – На Западе они сейчас в моде, а туг в новинку. Чего придумали! Таскай себе музыку в кармане! К нему есть маленький микрофон, который можно к галстуку приколоть, – записывай, что люди рядом говорят, никто и не догадается. Полезная штучка! И недешево стоит.
– Я Игоря не видел с сорок третьего, – сказал Ростислав Евгеньевич. – Его воспитывала Советская власть, наверное, комсомолец.
– Чудно получается, Ростислав Евгеньевич! – рассмеялся Лсонид. – Родной отец не знает, где его отрок, а там знают.... Мне ведь дали его московский адресок. На тот случай, если с вами не доведется встретиться… Выходит, там на него рассчитывают?
Поначалу и Карнаков полагал, что сын его станет разведчиком, но с годами все больше склонялся к тому, что не стоит Игоря вовлекать в эту опасную игру с огнем. Пусть живет как знает. Но, видно, не бывать этому… Пожалуй, Игорь сейчас представляет для них большую ценность, чем он сам, Карнаков…
Будто отвечая на его мысли, Супронович проговорил:
– Нечего вам тут сидеть, Ростислав Евгеньевич. Мне поручено передать вам, чтобы перебирались в Череповец, а потом, может, и в город покрупнее, где большая промышленность, строительство новых заводов, фабрик… Нужно вербовать людей, денег для этого не жалейте. И любая информация нужна. Кстати, вы выписываете местные газеты? Необходимо тщательно отбирать материалы, в которых говорится о перспективах развития промышленности, транспорта, шоссейных дорог, приводятся разные сроки, цифры… Все это там представляет большой интерес.
– Легко сказать – перебирайся! – усмехнулся Карнаков. – Меня ведь тоже, Леня, ищут.
– Что же так до старости и думаете грибки-ягоды принимать от населения? – насмешливо спросил Леонид. – А за кордон сообщать о годовых урожаях даров природы?
Раньше Супронович не позволял себе такого тона по отношению к своему шефу. То было раньше, а теперь шефы у Леонида другие. Судя по всему, Ростислав Евгеньевич сам попал в подчинение к бывшему своему холую!
– В Череповец еще можно попытаться, – примирительно начал он. – Там находится наша главная база. Директор заготконторы ездит сюда ко мне охотиться, как-то после рюмки то ли в шутку, то ли всерьез предложил идти к нему замом.
– Воспользуйтесь, – заметил Леонид. – Здесь от вас толку мало.
И снова ухо Ростислава Евгеньевича резанул начальственный тон Супроновича.
– Ты надолго сюда? – подавив досаду, спросил он.
– Обтяпаю одно небольшое дельце – и домой… – усмехнулся Леонид.
– Домой? – иронически посмотрел на него Карнаков.
– Здесь у меня земля под ногами горит, – признался Супронович. – Хотя я и раздобрел на мясных харчах своей немки в Бонне, все одно могут узнать… Дом и родина для меня сейчас там, где кормят, деньги платят и смертью не грозят. Да и для вас, пожалуй, тоже.
– Чего-то не зовут меня туда… домой, – заметил Карнаков.
– Туда надо не с пустыми руками заявиться, Ростислав Евгеньевич, – засмеялся Леонид. – В Западной Германии много окопалось нашего брата, да цена-то тем, кто не нужен им, – копейка! Знаю я таких, которые давно уже с хлеба на квас перебиваются… Наших хозяев сейчас интересуют не бывшие полицаи и каратели, а молодые люди, которых можно в СССР завербовать. От них-то, наверное, больше толку… Помните, как мы в Андреевке действовали? Ракеты в воздух пускали из ракетниц, вредили как могли, а теперь другая война – подавай нашим боссам ученых, военных, инженеров, молодежи подбрасывай литературку антисоветскую, можно и религиозную… Короче, идет охота за душами! Как этот… ну, который с дьяволом связался?
– Ты имеешь в виду Фауста?
– Книжонок я вам тоже привез, – будто не слыша Карнакова, сказал Супронович.
– Ради этого и пожаловал? – усмехнулся Карнаков.
– У меня тут свой интерес, – туманно ответил Супронович.
– Награбленное у населения осталось? – догадался Карнаков.
– Конфискованное у врагов «нового порядка», – насмешливо поправил Леонид. – Так нам говорили бывшие хозяева… А вы разве не поживились?
– Грабежом никогда не занимался, – хмуро буркнул тот.
– Вы ведь идейный враг Советской власти, – язвительно заметил Супронович.
– У меня к тебе просьба, Леонид, – другим, просительным тоном произнес Карнаков. – Не надо трогать Игоря. Ну завербуете его – опыта никакого нет, засыплется и пропадет ни за грош. Не думаю, чтобы от него была какая-то польза западной разведке.
– Это не нам с тобой решать, – ответил Леонид. – Твой другой сынок, Бруно, позаботится о своем единокровном братце…
– Гельмут жив?
– Летает пилотом гражданской авиации «Интерфлюп». Гельмут, побывав в русском плену, отошел от идей национал-социализма. Живет в Восточном Берлине и помогает строить социалистическую Германию. Даже в СЕПГ вступил.
– Как видишь, наши дети не спрашивают нас, как им жить и какому богу молиться!
– Я думаю, Бруно образумит непутевого братца, – сказал Леонид.
– Не верю я, что можно что-либо изменить, – вдруг горячо заговорил Ростислав Евгеньевич. – Думали, Гитлер сотрет Советскую власть с лица земли, а оно вон как повернулось: железный фюрер рассыпался в прах! Германия раскололась, в Восточной заправляют коммунисты, пол-Европы стало социалистической… А мы тут, превратившись в мышей-грызунов, шуршим, дырки в мешках прогрызаем…
– Никак выходите из игры, Ростислав Евгеньевич? – помолчав, задал вопрос Леонид.
– Я не о себе, Леня, – ответил Карнаков. – Моя песенка спета. Лямку я свою тяну, нет у меня выбора, как, впрочем, и у тебя. Не хочется затягивать в это болото Игоря… Раньше я считал себя борцом – освободителем России от большевистской заразы. Война на многое открыла мне глаза. Теперь я не борец-освободитель, а обыкновенный шпион. И служу не идее, а, как красиво пишут в фельетонах, золотому тельцу! А на что мне деньги, Леня? Нам ведь нельзя отличаться от масс; а массы в России живут скромно, дворцами да яхтами не владеют.
– Вы можете уехать на Запад, – вставил Леонид. – У вас на счете…
– Какой счет? – взорвался Карнаков. – Все, что абвер мне заплатил, лопнуло как мыльный пузырь! Нет у меня в Берлине никакого счета!
– Меня уполномочили сообщить вам, что деньги в долларах и западных марках поступают на ваш счет в Западном Берлине, – солидно заявил Супронович. – И ваше звание подполковника сохранилось. Правда, хозяин переменился, но нами командует ваш сын, Бруно Бохов. Я не знаю, в каком он звании, – ходит в гражданской одежде, но человек он влиятельный. И думаю, если вы захотите, сумеет переправить вас на Запад.
Поднявшись на скрипучее промерзшее крыльцо, человек взял обшарпанный голик, старательно обмел унты и вошел в сени. Полная, в сиреневой косынке, с раскрасневшимся лицом женщина обернулась от печи и с любопытством уставилась на незваного гостя.
– Я к Грибову, – поздоровавшись, сказал тот.
– Иван Сергеевич ранехонько отправился на охоту, – словоохотливо сообщила хозяйка. – Тут у нас зайцев много, давеча двух принес. Говорил, волчьи следы видел.
Человек, стащив с кудрявой головы шапку, осматривался: русская печь с прислоненной к ней длинной лавкой занимала добрую половину кухни, у окна – грубый деревянный стол, накрытый розовой клеенкой, у стены – узкая железная койка, белая двустворчатая дверь вела в горницу. На табуретке сидела большая, серая, с белыми подпалинами кошка и, сузив желтые глаза, смотрела на вошедшего.
– Так и думала – к нам нынче гости, – улыбнулась женщина. – Кошка спозаранку умывалась, гостей звала в дом… Да вы проходите, раздевайтесь, как вас величать-то?
– Виталий Макарович, – ответил он. Снял полушубок, повесил на деревянную вешалку, косо приколоченную у порога.
– Сейчас самовар поставлю, – засуетилась хозяйка. – Небось с дороги-то голодные? Тут в чугунке тушеная зайчатина с картошкой, сейчас подогрею.
Женщина заметно окала; несмотря на полноту, передвигалась легко, плавно – крашеные деревянные половицы разноголосо пели под ее ногами в серых валенках. Виталий Макарович, смахнув на пол кошку, присел у окна на бурую табуретку, потер большие красные руки одна о другую. От хозяйки это не укрылось.
– Вы погрейтесь у печки, – предложила она. – Холода уже неделю стоят такие, что деревья на улице трещат, да и птицы попрятались. Вон как окна мороз разукрасил! Света божьего не видать.
Кошка подошла к портфелю, поставленному у порога, стала обнюхивать. Пушистый хвост ее медленно елозил по полу. Виталий Макарович полез в карман за папиросами, бросил вопросительный взгляд на хозяйку: мол, можно ли закурить?
– Курите на здоровье. Иван Сергеевич тоже день-деньской дымит, я привыкла, – разрешила она.
– Небось дотемна будет охотиться? – поинтересовался гость, с удовольствием затягиваясь и выпуская в низкий потолок струю сизого дыма.
– Да нет, вот-вот заявится, – уверенно заметила хозяйка.
Действительно, не успел гость чаю напиться – от еды он отказался, – в сенях послышался топот, лай, дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился Ростислав Евгеньевич Карнаков. Поперед него в избу вскочила черная, как головешка, лайка. С ходу сунулась было к незнакомцу, но, резко окликнутая хозяином, отступила к порогу и легла в углу на матерчатом половичке. На черной шерсти засверкали капли, запахло псиной.
Охотник и поднявшийся с табуретки гость секунду пристально смотрели друг на друга. У Виталия Макаровича дрогнули в улыбке губы; широко распахнув объятья, он двинулся к не успевшему даже шапку снять Карнакову.
– Ваня, родной! – радостно воскликнул он. – Сколько лет… Вот и встретились! – Обернувшись к прислонившейся к печке хозяйке, мимоходом бросил: – Мы воевали вместе!
– Как ты меня разыскал? – стараясь придать голосу радость, удивлялся Иван Сергеевич, по имени-отчеству он не называл «фронтового товарища».
– Дайте Ивану Сергеевичу хоть раздеться-то, Виталий Макарович, – подала голос хозяйка.
– Постарел, комбат, – с улыбкой говорил гость, принимая заиндевелое ружье, патронташ.
– Ты тоже не мальчик, лейтенант, – отвечал Иван Сергеевич. – Голова-то седая?
– У меня волосы светлые, не видно.
– Заяц в сенях на лавке, – кинул охотник хозяйке. – А лисицу-сестрицу упустил!
Так январским днем, после почти пятнадцатилетнего перерыва, встретились в поселке Новины Ростислав Евгеньевич Карнаков, ныне Иван Сергеевич Грибов, с Леонидом Яковлевичем Супроновичем, который теперь звался Ельцовым Виталием Макаровичем. Если бы хозяйка была чуть-чуть повнимательнее, то она заметила бы, что эта встреча не обрадовала ее постояльца. Губы его произносили приветливые слова, а глаза были отрешенные, холодные. Скоро на столе появились водка, закуска, тушеная зайчатина с картошкой, «фронтовые друзья» чокались, вспоминали войну, погибших товарищей, налили в зеленый стаканчик и хозяйке, Евдокии Федоровне Никитиной. Черная лайка, положив острую морду на скрещенные лапы, задумчиво смотрела на людей, иногда хвост ее шевелился. Кошка, вскочившая на печь, сидела на краю и делала вид, что собака ее ничуть не интересует. Выдавали тревогу лишь напряженно вытянутый хвост и встопорщившаяся на спине шерсть.
– Выпьем за то, что мы живы! – открывая вторую бутылку, провозгласил гость.
– А кому она нужна-то, такая жизнь? – неожиданно вырвалось у Карнакова.
Хозяйка жарко натопила в горнице, постелила постель гостю. Проговорили почти до утра. Автобус уходил в Череповец в одиннадцать дня, с ним собирался Ельцов отчалить. Он рассказал бывшему шефу, что вместе с немецкими частями отступал до самого Берлина, был у американцев, из лагеря для перемещенных лиц вызволил его и Матвея Лисицына не кто иной, как сын Карнакова Бруно Бохов: он уже тогда, сразу после войны, был у американского командования в чести. С Матвеем их направили в разведшколу. Жили под Мюнхеном, потом в Бонне и, наконец, в Западном Берлине. Матвея Лисицына первым переправили в СССР, но он как в воду канул – подозревают, что добровольно сдался в КГБ, потому что переход границы прошел чисто. Лисицын и раньше-то не внушал особенного доверия Леониду: трусоват был и не очень умный. Пока сила была у немцев, суетился, делал вид, что готов землю грызть от усердия, а как дела на фронте стали аховые, так и скис, присмирел, стал перед односельчанами заискивать. Впрочем, вряд ли он сдался властям, – на его совести не один расстрелянный и повешенный, – скорее всего, затаился где-нибудь в медвежьем углу. Ему, Супроновичу, поручено постараться разыскать его и напомнить про обязательства или хотя бы выяснить, что с ним. Адрес Ростислава Евгеньевича дал Леониду лично Бруно, велел передать пакет, деньги и на словах сообщить, что Карнакова помнят, верят ему и надеются на его помощь.
– Уже был человек оттуда, – проговорил Ростислав Евгеньевич.
– Этого подлюгу Лисицу собственными руками бы задавил! – заметил Леонид. – Хочет быть хитрее всех! Хапнул деньжат – и в кусты! Наверняка прячется где-нибудь в лесу под Андреевкой. Он же дурак, обязательно к дому, к женке потянется…
– Был я там, – сообщил Карнаков. – Про Лисицына ничего не слышал, а твоих там нет.
– Я о них и не думаю, – усмехнулся Леонид. – И смолоду-то не было любви к жене… Как там поживает моя зазноба Люба Добычина?
– Прости, брат, не поинтересовался, – хмыкнул на своем диване Карнаков.
– Ух была горячая бабенка! – мечтательно произнес Супронович. – Огонь! Годы бегут, наверное, Лида уже взрослая. Ей должно быть лет шестнадцать-семнадцать…
– Что про отца-то не спросишь? – помолчав, сказал Карнаков.
– Знаю, проклял он меня.
– Как же у тебя рука поднялась обчистить родного отца? – упрекнул Ростислав Евгеньевич. – Да еще и на огоньке его, бедолагу, поджаривали!
– Старый пень не мог взять в толк, что, когда немцы уйдут, все равно он золотишком не воспользуется. Не пропадать же добру! А он уперся, как бык: умру – не отдам… Как та самая собака на сене. Я не раз говорил: мол, поделимся, батя… Так вы его знаете – руками и зубами держится за свое… Ну посудите, Ростислав Евгеньевич, как бы он смог распорядиться своим богатством, если бы даже не нашли его золото?
– Говорят, в тайнике и бриллианты были?
– Были, да сплыли… – помрачнел Леонид.
Ему не хотелось рассказывать, что отцовское золото и драгоценности не пошли впрок: что захватил с собой при отступлении, американцы сразу отобрали, а ту часть, что надежно спрятал в бору, у озера Утиного, тоже теперь не надеется получить. Матвей Лисицын знал про тайник. Там и его добро было схоронено. Если он добрался до него, то вряд ли доля Леонида осталась нетронутой. Будь он, Супронович, на его месте – тоже ничего бы другому не оставил. Ему сразу стало не по себе, когда узнал в разведшколе, что Лисицына посылают с заданием в СССР. Леонид и сам согласился границу перейти лишь потому, что надеялся спрятанное золотишко получить. Если все-таки Матвей забрал и его долю, под землей найдет гада и задушит своими руками. Он обещал рослой немке Маргарите из Бонна помочь открыть парфюмерный магазинчик – ее голубую мечту! Маргарите по наследству достался небольшой каменный дом неподалеку от старинного Романского собора, в нижнем этаже дома деловая Маргарита задумала открыть свой магазинчик. Муж ее, майор-артиллерист, погиб под Курском, взрослый сын живет отдельно. Если Супронович вернется в Западную Германию целым и невредимым, да еще с золотом, то они поженятся, он поступит в полицию. Выкручивать руки и орудовать дубинкой он еще не разучился, а вот каждый день рисковать своей шкурой на родине, ставшей ему злой мачехой, больше его никто не заставит. У шпиона еще есть шанс остаться в живых, если его схватят и он раскается, а у Леонида Супроновича и этого жалкого шанса нет: он – предатель и палач, как называют в русских газетах бывших карателей и полицаев. Если бы не спрятанные награбленные драгоценности, он ни за что бы не согласился снова сюда вернуться. А тут еще из головы не шел Матвей Лисицын… Захапает спрятанное добро – и с концами! Нет, этого Леонид не мог допустить. Будь что будет, а Лисицына, если он забрал клад, и под землей найдет…
Документы у Супроновича отлично сработаны, там это умеют делать, внешность тоже изменилась, даже Карнаков не сразу его узнал. Леонид стал грузнее, лицо округлилось, появился второй подбородок. Маргарита сама любила поесть и его откармливала разными вкусными вещами…
– Озлобил ты Якова Ильича, – продолжал Ростислав Евгеньевич. – Александра говорила, что от злости его и удар хватил. Лежит один наверху и по-гусиному шипит на всех, кто к нему подходит, – плохо у него с речью стало.
– Я же добром просил: мол, отдай золото, – проговорил Леонид. – Так куда там! Он готов был и на тот свет его с собой прихватить! Руку даю на отсечение, помирать бы стал, а все одно никому не сказал, где тайник. Уж я-то как-нибудь знаю своего папашу!
– Бог вам судья, – заметил Карнаков.
– Как сын-то ваш, Игорь, поживает? – вдруг задал Леонид вопрос, заставивший Карнакова сразу насторожиться.
– Я не знаю, где он, – после паузы ответил он.
– Бруно Бохов велел передать вам для Игоря карманный магнитофон, – продолжал Леонид. – На Западе они сейчас в моде, а туг в новинку. Чего придумали! Таскай себе музыку в кармане! К нему есть маленький микрофон, который можно к галстуку приколоть, – записывай, что люди рядом говорят, никто и не догадается. Полезная штучка! И недешево стоит.
– Я Игоря не видел с сорок третьего, – сказал Ростислав Евгеньевич. – Его воспитывала Советская власть, наверное, комсомолец.
– Чудно получается, Ростислав Евгеньевич! – рассмеялся Лсонид. – Родной отец не знает, где его отрок, а там знают.... Мне ведь дали его московский адресок. На тот случай, если с вами не доведется встретиться… Выходит, там на него рассчитывают?
Поначалу и Карнаков полагал, что сын его станет разведчиком, но с годами все больше склонялся к тому, что не стоит Игоря вовлекать в эту опасную игру с огнем. Пусть живет как знает. Но, видно, не бывать этому… Пожалуй, Игорь сейчас представляет для них большую ценность, чем он сам, Карнаков…
Будто отвечая на его мысли, Супронович проговорил:
– Нечего вам тут сидеть, Ростислав Евгеньевич. Мне поручено передать вам, чтобы перебирались в Череповец, а потом, может, и в город покрупнее, где большая промышленность, строительство новых заводов, фабрик… Нужно вербовать людей, денег для этого не жалейте. И любая информация нужна. Кстати, вы выписываете местные газеты? Необходимо тщательно отбирать материалы, в которых говорится о перспективах развития промышленности, транспорта, шоссейных дорог, приводятся разные сроки, цифры… Все это там представляет большой интерес.
– Легко сказать – перебирайся! – усмехнулся Карнаков. – Меня ведь тоже, Леня, ищут.
– Что же так до старости и думаете грибки-ягоды принимать от населения? – насмешливо спросил Леонид. – А за кордон сообщать о годовых урожаях даров природы?
Раньше Супронович не позволял себе такого тона по отношению к своему шефу. То было раньше, а теперь шефы у Леонида другие. Судя по всему, Ростислав Евгеньевич сам попал в подчинение к бывшему своему холую!
– В Череповец еще можно попытаться, – примирительно начал он. – Там находится наша главная база. Директор заготконторы ездит сюда ко мне охотиться, как-то после рюмки то ли в шутку, то ли всерьез предложил идти к нему замом.
– Воспользуйтесь, – заметил Леонид. – Здесь от вас толку мало.
И снова ухо Ростислава Евгеньевича резанул начальственный тон Супроновича.
– Ты надолго сюда? – подавив досаду, спросил он.
– Обтяпаю одно небольшое дельце – и домой… – усмехнулся Леонид.
– Домой? – иронически посмотрел на него Карнаков.
– Здесь у меня земля под ногами горит, – признался Супронович. – Хотя я и раздобрел на мясных харчах своей немки в Бонне, все одно могут узнать… Дом и родина для меня сейчас там, где кормят, деньги платят и смертью не грозят. Да и для вас, пожалуй, тоже.
– Чего-то не зовут меня туда… домой, – заметил Карнаков.
– Туда надо не с пустыми руками заявиться, Ростислав Евгеньевич, – засмеялся Леонид. – В Западной Германии много окопалось нашего брата, да цена-то тем, кто не нужен им, – копейка! Знаю я таких, которые давно уже с хлеба на квас перебиваются… Наших хозяев сейчас интересуют не бывшие полицаи и каратели, а молодые люди, которых можно в СССР завербовать. От них-то, наверное, больше толку… Помните, как мы в Андреевке действовали? Ракеты в воздух пускали из ракетниц, вредили как могли, а теперь другая война – подавай нашим боссам ученых, военных, инженеров, молодежи подбрасывай литературку антисоветскую, можно и религиозную… Короче, идет охота за душами! Как этот… ну, который с дьяволом связался?
– Ты имеешь в виду Фауста?
– Книжонок я вам тоже привез, – будто не слыша Карнакова, сказал Супронович.
– Ради этого и пожаловал? – усмехнулся Карнаков.
– У меня тут свой интерес, – туманно ответил Супронович.
– Награбленное у населения осталось? – догадался Карнаков.
– Конфискованное у врагов «нового порядка», – насмешливо поправил Леонид. – Так нам говорили бывшие хозяева… А вы разве не поживились?
– Грабежом никогда не занимался, – хмуро буркнул тот.
– Вы ведь идейный враг Советской власти, – язвительно заметил Супронович.
– У меня к тебе просьба, Леонид, – другим, просительным тоном произнес Карнаков. – Не надо трогать Игоря. Ну завербуете его – опыта никакого нет, засыплется и пропадет ни за грош. Не думаю, чтобы от него была какая-то польза западной разведке.
– Это не нам с тобой решать, – ответил Леонид. – Твой другой сынок, Бруно, позаботится о своем единокровном братце…
– Гельмут жив?
– Летает пилотом гражданской авиации «Интерфлюп». Гельмут, побывав в русском плену, отошел от идей национал-социализма. Живет в Восточном Берлине и помогает строить социалистическую Германию. Даже в СЕПГ вступил.
– Как видишь, наши дети не спрашивают нас, как им жить и какому богу молиться!
– Я думаю, Бруно образумит непутевого братца, – сказал Леонид.
– Не верю я, что можно что-либо изменить, – вдруг горячо заговорил Ростислав Евгеньевич. – Думали, Гитлер сотрет Советскую власть с лица земли, а оно вон как повернулось: железный фюрер рассыпался в прах! Германия раскололась, в Восточной заправляют коммунисты, пол-Европы стало социалистической… А мы тут, превратившись в мышей-грызунов, шуршим, дырки в мешках прогрызаем…
– Никак выходите из игры, Ростислав Евгеньевич? – помолчав, задал вопрос Леонид.
– Я не о себе, Леня, – ответил Карнаков. – Моя песенка спета. Лямку я свою тяну, нет у меня выбора, как, впрочем, и у тебя. Не хочется затягивать в это болото Игоря… Раньше я считал себя борцом – освободителем России от большевистской заразы. Война на многое открыла мне глаза. Теперь я не борец-освободитель, а обыкновенный шпион. И служу не идее, а, как красиво пишут в фельетонах, золотому тельцу! А на что мне деньги, Леня? Нам ведь нельзя отличаться от масс; а массы в России живут скромно, дворцами да яхтами не владеют.
– Вы можете уехать на Запад, – вставил Леонид. – У вас на счете…
– Какой счет? – взорвался Карнаков. – Все, что абвер мне заплатил, лопнуло как мыльный пузырь! Нет у меня в Берлине никакого счета!
– Меня уполномочили сообщить вам, что деньги в долларах и западных марках поступают на ваш счет в Западном Берлине, – солидно заявил Супронович. – И ваше звание подполковника сохранилось. Правда, хозяин переменился, но нами командует ваш сын, Бруно Бохов. Я не знаю, в каком он звании, – ходит в гражданской одежде, но человек он влиятельный. И думаю, если вы захотите, сумеет переправить вас на Запад.