Страница:
Американский «имидж» – это впечатление, которое предписывается рекламой данному товару, – целиком и полностью захватил Корка. Он просмотрел все фильмы ужасов Алфреда Хичкока, боевики с участием самых популярных киноартистов Америки – Стива Маккуина, Марлона Брандо, Пола Ньюмена, Чарлза Бронсона. Как и многие курсанты спецшколы, хотел походить на секретного агента 007 Джеймса Бонда, – его уже многому научили в школе, где властвовал и поощрялся культ жестокости и силы. Несколько раз Дуглас Корк был на концертах Элвиса Пресли, с удивлением наблюдал, как в зрительном зале с ума сходят поклонники и поклонницы знаменитого короля рок-н-ролла. У него в Москве были магнитофонные записи Пресли, но, оказывается, одно дело слушать магнитофон, а другое – видеть его выступление собственными глазами. Молодежь приходила в экстаз, парни ломали стулья, становясь друг другу на плечи, хватались руками за люстры, раскачивались и прыгали на головы зрителям. Девушки визжали, будто их режут, вцеплялись друг другу в волосы. А виновник всего этого скандала тайком убегал со сцены, чтобы его на куски не разорвали восторженные почитатели. Он иногда даже одевался в лохмотья, зная, что любой в зале может вырвать в качестве сувенира клок его одежды. Корк тоже заражался общим возбуждением, но не до такой степени.
Его размышления прервал капитан Фрэд Николс, он шепнул, что надо быть настороже, и показал глазами на группу подростков, которые явно что-то замышляли: бросали беспокойные взгляды на вход в отель, озирались на полицейских, куривших возле своих широких машин с мигалками. Дуглас кивнул и вместе с двумя другими курсантами подошел поближе к подросткам. Когда двери распахнулись и из зала повалили наружу солдаты и офицеры, мальчишки быстро расстелили на асфальте звездно-полосатый американский флаг, но поджечь не успели: Дуглас ребром ладони ударил по горлу парнишку с бутылкой горючки и зажигалкой, тот, вскрикнув, упал, другой курсант свалил еще пару юнцов, третий поспешно поднял с земли флаг. Куда деть его, он не знал и обернул вокруг своей руки. Кровь шла из носа и у высокого парня. Он прижимал к лицу испачканный платок и злобно смотрел на курсанта. Взвыла сирена, несколько высоких полицейских с резиновыми дубинками бросились к подросткам. Большая часть их убежала, троих полицейские успели схватить и, завернув руки за спины, увели к синему «форду».
– О’кэй! – похлопал Дугласа по плечу улыбающийся капитан Николс. – Ловко ты уложил этого подонка. Я знал, они что-то замышляют.
Воспользовавшись хорошим настроением начальника, Корк попросился отпустить его до отбоя пошататься по Бродвею, сходить в кино, он сказал, что хочет еще раз посмотреть фильм «Зеленые береты», – знал, что капитану это понравится. В «Зеленых беретах» прославляли насилие и жестокость американских парней во Вьетнаме.
– Скажи уж прямо, захотелось к девочкам на Бродвей? – улыбнулся капитан. – Гляди не подцепи какую-нибудь заразу. Справься у портье, что за девица.
Дуглас с ухмылкой похлопал себя по нагрудному карману рубашки. Там лежал пакетик разрекламированных презервативов…
– В двадцать четыре ноль-ноль чтобы был в казарме, – предупредил капитан.
– О’кэй, Фрэнк! – кивнул Дуглас. Когда они были на деле в гражданском, капитан разрешал называть себя по имени.
Побродив по «Золотому берегу» – так здесь называют Вторую и Третью авеню 50-60 улиц, где расположены самые известные кинотеатры, – Дуглас Корк отправился на бульвар Грез – это в районе Дафни-сквера и Бродвея, – тут в менее шикарных кинозалах демонстрировались развлекательные и порнографические фильмы. Реклама останавливала, выставляя напоказ прелести киногероинь, звала, уговаривала, тащила за рукав в кинозалы. Но Дугласа уже было не так легко уговорить: он не первый месяц в Штатах. Пока еще говорил по-английски с сильным акцентом, но надеялся, что скоро это пройдет. Учителей тут хватало. Теперь он, американский подданный, принес торжественную присягу звездно-полосатому флагу дяди Сэма. Несколько раз он встречал русских туристов, долго шел позади, прислушиваясь к знакомой речи, но ни разу не признался, что он русский. И потом, был уверен, что за ним наблюдают. Школа, в которую он попал, готовила «специалистов-международников». Может, название было и не совсем точным, но звучало весьма солидно. «Специалисты-международники» разных национальностей изучали военное, подрывное, шпионское дело. Прежде чем попасть в Нью-Йорк, Дуглас Корк побывал в Международной полицейской академии в Вашингтоне, в школе ЦРУ при Пограничной академии в штате Техас, а теперь заканчивал обучение в спецшколе. Здесь редко произносили слово «террорист», но все курсанты понимали, что под вывеской «специалистов-международников» их готовят к террористическим операциям в разных странах мира. В спецшколе обучались люди разных национальностей и разного возраста. Дуглас был в своей группе еще не самым старшим. Угрюмому чеху Поллаку недавно стукнуло пятьдесят лет. Поллак знал пять иностранных языков, в том числе и русский. В Нью-Йорке он прожил два года и вот завербовался сюда. Почему он оказался в Америке, Дуглас не знал: в школе не принято было откровенничать друг с другом. Вот о драках с неграми, о девочках, выпивке тут любили поговорить.
Дуглас одно время сблизился с кубинцем Родригесом, но тот вскоре неожиданно исчез, а спрашивать, куда он делся, было не принято. Скорее всего, был заброшен на Кубу.
Почувствовав, что проголодался, Дуглас вошел в маленькое кафе, съел горячие сардельки с отварным картофелем, посыпанным укропом, выпил бутылку кока-колы: спиртное в одиночных отлучках не рекомендовалось употреблять. Он знал, что, когда вернется в казарму, капитан Николс обязательно принюхается к нему. Из кафе Дуглас направился в маленький кинозал на 42-й улице, но порнофильм не досмотрел до конца – все они на один манер, и уже не было чувства новизны, – пошел в другой кинотеатр, где демонстрировалась лента о чемпионах каратэ и конфу. В школе они тоже занимались каратэ и дзюдо, но так виртуозно работать, как азиатские чемпионы на экране, не мог и их тренер-китаец.
На 79-й улице жила одна знакомая мулатка, но времени уже оставалось в обрез, и Дуглас направился через парк к станции метрополитена. В столичных парках обычно пустынно, деревья еще не выбросили зеленую листву, но почки уже набухли на корявых почерневших ветвях. На двух скамейках друг против друга в странной позе сидели два парня. Положив руки на колени, они смотрели вверх, хотя, кроме вершин деревьев, ничего там не могли увидеть. Они даже не повернули головы, когда мимо прошел Дуглас. А он, насвистывая мотивчик, изображал из себя крепко подвыпившего: шатался и царапал подошвами землю. Уже стемнело, с улицы, огибающей парк, доносился глухой шум машин, треск электрических разрядов, – по-видимому, где-то вышла из строя неоновая реклама. Над головой чуть заметно мигали звезды, к ночи стало прохладно. Впереди, из-за деревьев, на фасаде невысокого здания виднелся гигантский неоновый ковбой в сомбреро, с кольтом в длинной кобуре на боку. Он поднимал и опускал ноги в высоких, с бахромой сапогах, доставал из кармана пачку сигарет и закуривал, пуская дым из ноздрей. Лихой ковбой рекламировал сигареты, а вот какой марки – издали не разглядеть.
И тут Дуглас услышал быстрые шаги позади. Два высоких парня, что сидели на скамейках, шли за ним. Дуглас улыбнулся, незаметным движением спустил вниз молнию куртки. Теперь, может, клюнут? Негры это или мексиканцы, в темноте трудно было определить. В столь поздний час обыватели предпочитают сидеть дома у телевизора. Ночь – время преступников и грабителей. Подставлять им спину не было смысла, и Дуглас, чуть отступив в сторону, мгновенно повернулся к ним лицом. Вроде бы чернокожие. Они были в сильно потертых джинсах и темных, с белыми полосами на рукавах куртках, оба держали правую руку в кармане.
– Выкладывай, парень, наличные, – грубо сказал один из них.
В темноте невозможно было отличить их друг от друга – в двух шагах от него неподвижно стояли будто две скульптуры, сошедшие с постамента. Глаз на их рожах он не смог разглядеть, зато белки блестели.
– Не забудь про часы и перстень, – прибавил второй, заходя сзади.
Дальше все произошло, как и предполагал Дуглас: он ударил носком ботинка в пах стоявшего перед ним парня, тот сломался пополам, скрипя зубами от дикой боли, выплюнул ругательство. Ударив грабителя, Дуглас отскочил в сторону кустов и развернулся, но на какую-то долю секунды, видно, опоздал; второй грабитель уже опускал руку с длинным узким ножом. Отшатнувшись, Дуглас привычно выбросил вперед ладонь. Жгучая боль, легкий позыв на рвоту и лютая злоба пронзили его. Краем глаза он увидел, что первый медленно разгибается. На темном лице его неестественно блестели огромные белки глаз. Ладонь в темноте почернела от крови, Дуглас мгновенно выхватил из кобуры пистолет и в упор выстрелил в замахнувшегося на него парня. Второй грабитель метнулся было к голым кустам, но выстрел швырнул его головой на пустую скамейку. Он задрыгал ногами и захрипел. Дуглас спрятал пистолет, достал из кармана носовой платок и крепко стянул ладонь. Перешагнув через лежавшего с оскаленным ртом и выпученными глазами человека, прямо через кусты по жухлой траве зашагал к ближайшей улице.
Курсанты до изнеможения тренировались в школе, отрабатывая друг на друге различные приемы рукопашного боя, но одно дело – защищаться и нападать на спортивной площадке, а другое – столкнуться с настоящим противником при самых неожиданных обстоятельствах.
В кино американские полицейские куда энергичнее действовали, чем на самом деле. Там они поминутно рисковали жизнью, преследуя шайку бандитов, а в действительности были медлительны и неповоротливы. Не лезли на рожон, избегали опасных ситуаций. Вот облавы на проституток совершали охотно: тут не было никакого риска, зато можно любую вволю полапать. Неприятно было лишь одно – ранение в руку. Зря он дал одному зайти сзади – нужно было сразу уложить рядком… Но, как говорится, после драки кулаками не машут.
В казарму он успел к сроку, доложил капитану Николсу о случившемся.
– Два черномазых трупа? – удивился он. – А ты знаешь, Корк, когда негр подыхает, его черная рожа становится голубоватой, а толстые вывернутые губы – серыми, как пепел.
– Не разглядел в темноте, – усмехнулся Дуглас.
– А полиция?
– Я не стал ее дожидаться, капитан.
– Ох уж наша полиция! Что бы они без нас делали, а, Корк?
– Я думаю, они до утра и не пошевелятся, капитан.
– О’кэй, хромай, парень, в медпункт на перевязку, – ворчливо сказал Николе. – В следующий раз не подставляйся. Учишь вас, учишь…
Он прекрасно знал про эти штучки курсантов и не осуждал их: он-то отлично знал, что предстоит после окончания школы этим парням, так что пусть себе на здоровье практикуются!..
Часть третья
Глава двадцать первая
1
Его размышления прервал капитан Фрэд Николс, он шепнул, что надо быть настороже, и показал глазами на группу подростков, которые явно что-то замышляли: бросали беспокойные взгляды на вход в отель, озирались на полицейских, куривших возле своих широких машин с мигалками. Дуглас кивнул и вместе с двумя другими курсантами подошел поближе к подросткам. Когда двери распахнулись и из зала повалили наружу солдаты и офицеры, мальчишки быстро расстелили на асфальте звездно-полосатый американский флаг, но поджечь не успели: Дуглас ребром ладони ударил по горлу парнишку с бутылкой горючки и зажигалкой, тот, вскрикнув, упал, другой курсант свалил еще пару юнцов, третий поспешно поднял с земли флаг. Куда деть его, он не знал и обернул вокруг своей руки. Кровь шла из носа и у высокого парня. Он прижимал к лицу испачканный платок и злобно смотрел на курсанта. Взвыла сирена, несколько высоких полицейских с резиновыми дубинками бросились к подросткам. Большая часть их убежала, троих полицейские успели схватить и, завернув руки за спины, увели к синему «форду».
– О’кэй! – похлопал Дугласа по плечу улыбающийся капитан Николс. – Ловко ты уложил этого подонка. Я знал, они что-то замышляют.
Воспользовавшись хорошим настроением начальника, Корк попросился отпустить его до отбоя пошататься по Бродвею, сходить в кино, он сказал, что хочет еще раз посмотреть фильм «Зеленые береты», – знал, что капитану это понравится. В «Зеленых беретах» прославляли насилие и жестокость американских парней во Вьетнаме.
– Скажи уж прямо, захотелось к девочкам на Бродвей? – улыбнулся капитан. – Гляди не подцепи какую-нибудь заразу. Справься у портье, что за девица.
Дуглас с ухмылкой похлопал себя по нагрудному карману рубашки. Там лежал пакетик разрекламированных презервативов…
– В двадцать четыре ноль-ноль чтобы был в казарме, – предупредил капитан.
– О’кэй, Фрэнк! – кивнул Дуглас. Когда они были на деле в гражданском, капитан разрешал называть себя по имени.
Побродив по «Золотому берегу» – так здесь называют Вторую и Третью авеню 50-60 улиц, где расположены самые известные кинотеатры, – Дуглас Корк отправился на бульвар Грез – это в районе Дафни-сквера и Бродвея, – тут в менее шикарных кинозалах демонстрировались развлекательные и порнографические фильмы. Реклама останавливала, выставляя напоказ прелести киногероинь, звала, уговаривала, тащила за рукав в кинозалы. Но Дугласа уже было не так легко уговорить: он не первый месяц в Штатах. Пока еще говорил по-английски с сильным акцентом, но надеялся, что скоро это пройдет. Учителей тут хватало. Теперь он, американский подданный, принес торжественную присягу звездно-полосатому флагу дяди Сэма. Несколько раз он встречал русских туристов, долго шел позади, прислушиваясь к знакомой речи, но ни разу не признался, что он русский. И потом, был уверен, что за ним наблюдают. Школа, в которую он попал, готовила «специалистов-международников». Может, название было и не совсем точным, но звучало весьма солидно. «Специалисты-международники» разных национальностей изучали военное, подрывное, шпионское дело. Прежде чем попасть в Нью-Йорк, Дуглас Корк побывал в Международной полицейской академии в Вашингтоне, в школе ЦРУ при Пограничной академии в штате Техас, а теперь заканчивал обучение в спецшколе. Здесь редко произносили слово «террорист», но все курсанты понимали, что под вывеской «специалистов-международников» их готовят к террористическим операциям в разных странах мира. В спецшколе обучались люди разных национальностей и разного возраста. Дуглас был в своей группе еще не самым старшим. Угрюмому чеху Поллаку недавно стукнуло пятьдесят лет. Поллак знал пять иностранных языков, в том числе и русский. В Нью-Йорке он прожил два года и вот завербовался сюда. Почему он оказался в Америке, Дуглас не знал: в школе не принято было откровенничать друг с другом. Вот о драках с неграми, о девочках, выпивке тут любили поговорить.
Дуглас одно время сблизился с кубинцем Родригесом, но тот вскоре неожиданно исчез, а спрашивать, куда он делся, было не принято. Скорее всего, был заброшен на Кубу.
Почувствовав, что проголодался, Дуглас вошел в маленькое кафе, съел горячие сардельки с отварным картофелем, посыпанным укропом, выпил бутылку кока-колы: спиртное в одиночных отлучках не рекомендовалось употреблять. Он знал, что, когда вернется в казарму, капитан Николс обязательно принюхается к нему. Из кафе Дуглас направился в маленький кинозал на 42-й улице, но порнофильм не досмотрел до конца – все они на один манер, и уже не было чувства новизны, – пошел в другой кинотеатр, где демонстрировалась лента о чемпионах каратэ и конфу. В школе они тоже занимались каратэ и дзюдо, но так виртуозно работать, как азиатские чемпионы на экране, не мог и их тренер-китаец.
На 79-й улице жила одна знакомая мулатка, но времени уже оставалось в обрез, и Дуглас направился через парк к станции метрополитена. В столичных парках обычно пустынно, деревья еще не выбросили зеленую листву, но почки уже набухли на корявых почерневших ветвях. На двух скамейках друг против друга в странной позе сидели два парня. Положив руки на колени, они смотрели вверх, хотя, кроме вершин деревьев, ничего там не могли увидеть. Они даже не повернули головы, когда мимо прошел Дуглас. А он, насвистывая мотивчик, изображал из себя крепко подвыпившего: шатался и царапал подошвами землю. Уже стемнело, с улицы, огибающей парк, доносился глухой шум машин, треск электрических разрядов, – по-видимому, где-то вышла из строя неоновая реклама. Над головой чуть заметно мигали звезды, к ночи стало прохладно. Впереди, из-за деревьев, на фасаде невысокого здания виднелся гигантский неоновый ковбой в сомбреро, с кольтом в длинной кобуре на боку. Он поднимал и опускал ноги в высоких, с бахромой сапогах, доставал из кармана пачку сигарет и закуривал, пуская дым из ноздрей. Лихой ковбой рекламировал сигареты, а вот какой марки – издали не разглядеть.
И тут Дуглас услышал быстрые шаги позади. Два высоких парня, что сидели на скамейках, шли за ним. Дуглас улыбнулся, незаметным движением спустил вниз молнию куртки. Теперь, может, клюнут? Негры это или мексиканцы, в темноте трудно было определить. В столь поздний час обыватели предпочитают сидеть дома у телевизора. Ночь – время преступников и грабителей. Подставлять им спину не было смысла, и Дуглас, чуть отступив в сторону, мгновенно повернулся к ним лицом. Вроде бы чернокожие. Они были в сильно потертых джинсах и темных, с белыми полосами на рукавах куртках, оба держали правую руку в кармане.
– Выкладывай, парень, наличные, – грубо сказал один из них.
В темноте невозможно было отличить их друг от друга – в двух шагах от него неподвижно стояли будто две скульптуры, сошедшие с постамента. Глаз на их рожах он не смог разглядеть, зато белки блестели.
– Не забудь про часы и перстень, – прибавил второй, заходя сзади.
Дальше все произошло, как и предполагал Дуглас: он ударил носком ботинка в пах стоявшего перед ним парня, тот сломался пополам, скрипя зубами от дикой боли, выплюнул ругательство. Ударив грабителя, Дуглас отскочил в сторону кустов и развернулся, но на какую-то долю секунды, видно, опоздал; второй грабитель уже опускал руку с длинным узким ножом. Отшатнувшись, Дуглас привычно выбросил вперед ладонь. Жгучая боль, легкий позыв на рвоту и лютая злоба пронзили его. Краем глаза он увидел, что первый медленно разгибается. На темном лице его неестественно блестели огромные белки глаз. Ладонь в темноте почернела от крови, Дуглас мгновенно выхватил из кобуры пистолет и в упор выстрелил в замахнувшегося на него парня. Второй грабитель метнулся было к голым кустам, но выстрел швырнул его головой на пустую скамейку. Он задрыгал ногами и захрипел. Дуглас спрятал пистолет, достал из кармана носовой платок и крепко стянул ладонь. Перешагнув через лежавшего с оскаленным ртом и выпученными глазами человека, прямо через кусты по жухлой траве зашагал к ближайшей улице.
Курсанты до изнеможения тренировались в школе, отрабатывая друг на друге различные приемы рукопашного боя, но одно дело – защищаться и нападать на спортивной площадке, а другое – столкнуться с настоящим противником при самых неожиданных обстоятельствах.
В кино американские полицейские куда энергичнее действовали, чем на самом деле. Там они поминутно рисковали жизнью, преследуя шайку бандитов, а в действительности были медлительны и неповоротливы. Не лезли на рожон, избегали опасных ситуаций. Вот облавы на проституток совершали охотно: тут не было никакого риска, зато можно любую вволю полапать. Неприятно было лишь одно – ранение в руку. Зря он дал одному зайти сзади – нужно было сразу уложить рядком… Но, как говорится, после драки кулаками не машут.
В казарму он успел к сроку, доложил капитану Николсу о случившемся.
– Два черномазых трупа? – удивился он. – А ты знаешь, Корк, когда негр подыхает, его черная рожа становится голубоватой, а толстые вывернутые губы – серыми, как пепел.
– Не разглядел в темноте, – усмехнулся Дуглас.
– А полиция?
– Я не стал ее дожидаться, капитан.
– Ох уж наша полиция! Что бы они без нас делали, а, Корк?
– Я думаю, они до утра и не пошевелятся, капитан.
– О’кэй, хромай, парень, в медпункт на перевязку, – ворчливо сказал Николе. – В следующий раз не подставляйся. Учишь вас, учишь…
Он прекрасно знал про эти штучки курсантов и не осуждал их: он-то отлично знал, что предстоит после окончания школы этим парням, так что пусть себе на здоровье практикуются!..
Часть третья
Твое место
Свежий запах душистого сена мне напомнил далекие дни,
Невозвратного светлого детства предо мной загорелись огни.
Предо мною воскресло то время, когда мир я безгрешно любил,
Когда не был еще человеком, но когда уже богом я был.
Константин Бальмонт
Глава двадцать первая
1
Вадим Казаков воткнул палки в хрусткий наст, а сам прислонился спиной к толстой промерзлой сосне; перед ним открылась небольшая лесная полянка с голубыми сугробами и облепленными снегом молодыми елками. Солнце все кругом пронизывало своим холодным и безжизненным в эту пору светом. Ни одна птица не пискнет в этом неподвижном бору. Заснеженные кроны сосен и елей сливаются со сверкающим голубым и морозным небом, тут было множество теней и самых различных оттенков: зелень сосновых иголок красиво сочеталась с розовым сиянием стройных стволов, синеватые тени между елками переходили в желтоватое сияние сугробов, там, где солнце пробивалось сквозь кроны, на искрящийся снег падали неровные солнечные полосы, каждая очерченная нежной тенью вмятина заячьих следов на целине имела свой особенный, неповторимый оттенок, а тонкие крестики птичьих следов под деревьями напоминали тщательно выписанный тонкой кистью орнамент. Вадима зачаровала эта красота, он стал вспоминать, какой же известный художник сумел на своих полотнах запечатлеть во всей волшебной красоте русскую зиму. Перебрал в памяти известные картины в Русском музее и не вспомнил ни одной, которая напоминала бы то, что он сейчас видит. Суриков и Кустодиев создали несколько зимних картин – вроде «Взятия снежного городка» и «Масленицы», но это была другая зима, с людьми, лошадьми, весельем и суетой…
Наезженная Вадимом лыжная колея синевато поблескивала, он знал, что дальше откроется низинное снежное поле с молодыми посадками, потом вековые сосны с широко раскинутыми ветвями снова обступят со всех сторон лыжню. Будто по узкому длинному коридору без потолка придется скользить два километра. В прошлый раз, когда Вадим здесь проходил, в снегу посверкивали сухие иголки, лепестки розоватой коры, но, видно, ночью был снегопад и все кругом обновил. Его взгляд наткнулся на изогнувшийся лирой ствол молодой сосенки, казалось, она держала под мышкой чью-то круглую белую голову: вместо глаз – два зеленых пучка, смеющийся рот – ямка от упавшего сверху комка снега, нос – кривой желтый сук, проткнувший снежную глыбу.
Поработав до двух, Вадим в любую погоду ходил на лыжах в Мамаевский бор. Прогулка занимала полтора часа; вернувшись, разогревал на плите свой обед, потом валялся на старом диване с книжкой. Зимой дни короткие, он замечал сумерки, потому что строчки начинали сливаться, а в глазах появлялась легкая резь, Иногда снова садился за письменный стол, но вечером заставить себя работать было трудно, с утра шло как-то лучше.
Вот уже скоро месяц, как Вадим один живет в дедовском доме в Андреевке. Будучи в Великополе, он выпросил у отца ключи и поселился тут. Дерюгин, узнав об этом, написал Федору Федоровичу гневное письмо: мол, не по-хозяйски поступил он, дав ключи сыну, он-де и печку не сумеет толком истопить, весь газ израсходует, да и для дома плохо, когда в нем то живут, то не живут. От испарины появляются сырость, гниль… Но Казаков оставил это брюзжание без внимания, он уже давно разгадал характер Дерюгина: тот всегда всем недоволен, только он один все знает и все делает. Единственное, что отец попросил, это не заходить в комнаты Дерюгина. Дмитрий Андреевич, которому тоже принадлежала часть дома, не возражал против того, чтобы там жил племянник. Тогда Григорий Елисеевич Дерюгин прислал из Петрозаводска длинное письмо Вадиму, в котором подробно проинструктировал, что в доме можно делать, а что нельзя. Особенно Вадима позабавила одна фраза: «…и еще, племянничек (Дерюгин почему-то называл его только так), не бери сухие дрова в сарае, а бери трухлявые из пристройки во дворе, картошку в подполе не тронь – она семенная, будешь уезжать, поменяй оба газовых баллона, хорошо, если бы ты в лесничестве сам дровец кубометра два-три прикупил…» Григорий Елисеевич к старости стал таким скупердяем, что в Андреевке многие над ним посмеивались.
Вадим впервые в жизни жил один в большом деревянном доме, сам себе готовил еду, убирал. Даже белье стирал. В баню он каждую субботу ходил к Ивану Широкову, – Дерюгин почему-то разобрал на дрова подгнившую дедовскую баню, а новую не построил, мол, есть общественная, туда и будем ходить, но в поселковой бане часто не было пара, да и зимой там было прохладно, а какая баня без пара? Вадим пристрастился париться и с нетерпением дожидался субботы. С Иваном и Лидой у него установились хорошие отношения, Лида с детьми перебралась из просторного дома Павла Абросимова к новому мужу. С ними жила и Мария Широкова, поговаривали, что она недовольна женитьбой сына, но с невесткой не ссорилась. У Лиды был покладистый характер, и поссориться с ней было трудно, просто невозможно. Да и Иван стоял за свою жену горой. К старости тетя Маня – так звал ее Вадим – как-то вся съежилась, стала меньше ростом, красивые черные волосы поредели и поседели, зубы выпали, рот запал, а на подбородке бросались в глаза две коричневые бородавки с длинными волосинами. Былая краса безвозвратно ушла. Тетя Маня стала болтливой; встретив Вадима у дома или увидев во дворе – он иногда там дрова колол, – заводила длинные разговоры о прошлом, добрым словом поминала Андрея Ивановича Абросимова, Ефимью Андреевну, пространно рассказывала, как они дружно жили, – Вадим-то знал, что это было не так, – потом переводила разговор на невестку и, понизив голос, жаловалась, что ее сын Ванятка загубил свою жизнь, взяв замужнюю бабу с двумя «робятишками». Нет, она не хочет сказать, что Лидушка худая, она веселая, у нее любая работа в руках горит, но разве мало девок в Андреевке? Мог бы незамужнюю взять…
А Иван Широков был счастлив – это, как говорится, было заметно даже издали, стал чаще улыбаться, глаза его ласково светились, когда он смотрел на свою Лидушку. Дома рядом, и Вадим часто видел их вместе. Никогда не слышал, чтобы Иван повысил голос на жену или обозвал ее худым словом, он был ласков и с детьми. Однако Вадим заметил, что двенадцатилетний, рослый не по годам Валентин Абросимов не очень-то ласков с отчимом, а Лариса, напротив, была всегда приветлива. Наверное, она унаследовала легкий материнский характер. Ее звонкий смех часто серебром рассыпался во дворе Широковых. Вадим слышал от Лиды, что Лариса отличница, а Валентин – середнячок, да и с дисциплиной у него неблагополучно, случается, с уроков прогоняют за всякие шалости…
Вадима вывел из задумчивости легкий треск, будто кто-то над головой сук сломал. Он задрал голову, и его глаза встретились с блестящими темными глазами рыжей белки. Зверек, сидя на ветке, бесстрашно смотрел на него. Густая шерсть лоснилась, редкие усы на симпатичной мордочке заиндевели. Белка пружинисто перескочила на другую ветку, потом отделилась от нее, и, растянувшись в воздухе, вмиг оказалась на другой сосне. Весело прострекотала что-то Вадиму и скрылась меж ветвей. Небольшой комок снега сорвался вниз и оставил на сверкающем насте неглубокую вмятину.
Вадим заскользил по колее дальше, две огромные сосны, нагнувшись друг к другу, сплели свои ветви, образовав бело-зеленую арку. Ему всегда было приятно с ходу нырять под нее. Когда он выскочил из Мамаевского бора на ровную белую равнину с тоненькими хвойными саженцами, увидел впереди невысокую фигуру девушки в синем лыжном костюме. Незаметно для себя Вадим прибавил ходу и скоро догнал ее. Это была Галя Прокошина – дочь продавщицы Тани из сельмага. После школы Галя не стала никуда поступать, хотя училась и неплохо, а, окончив курсы киномехаников, крутила в поселковом клубе фильмы. Напарницей у нее была широкая, как комод, Зоя Александрова. Вадим улыбнулся, вспомнив, как летом – он вечерами любил прогуляться вдоль железнодорожных путей до Лысухи и обратно, – проходя мимо клуба, вдруг услышал громкое пение. Оглянувшись, он заметил, как в дверях будки киномехаников мелькнула широкая спина Зои Александровой. С Галей он всегда при встрече здоровался, а когда вышла его книжка, она сама к нему подошла на танцплощадке – она тогда училась в десятом классе, – и, ничуть не смущаясь, сказала: «Здорово вы пишете! Я за одну ночь прочитала вашу повесть». Она была первым читателем, который похвалил его военную повесть. Потом он узнал, что его мать привезла в Андреевку несколько экземпляров и передала в поселковую библиотеку и в школу. Антонина Андреевна очень гордилась литературными успехами своего сына.
– Здравствуйте, Вадим Федорович, – певуче поздоровалась Галя, когда он догнал ее. – Глядите, снег горит!
Ее небольшие прищуренные темные глаза были устремлены на белое поле. В лесу не так заметно, а здесь, на просторе, в воздухе реяли мириады крошечных искорок. Бриллиантовая пыль! Такое иногда бывает в солнечный морозный день.
– Бенгальский огонь, – с улыбкой ответил Вадим.
– Какой? – удивилась она.
Черты лица у нее правильные, только мелковатые: ровный нос, яркие губы, узкий лоб. Гале, наверное, лет двадцать. Круглые щеки ее порозовели, в глазах тоже, будто морозные блестки, вспыхивают крошечные искорки. Синяя куртка обтягивает высокую грудь. Вадим видел, как на танцах парни приглашали Галю; сам он редко танцевал, иногда любил постоять у стены и посмотреть на молодежь… Себя он уже давно не причислял к молодежи, хотя все говорили, что выглядит он не по летам молодо. Сейчас девушки высокие, рослые, а Галя ниже среднего роста. Младшая сестра ее, Валя, была нескладной девушкой с блеклыми светлыми волосами и угрюмым лицом. Она тоже приходила на танцы, становилась у стены и мрачно взирала на танцующих. Ее никогда не приглашали. Вадим как-то летом увидел Валю – она пасла двух коз на лужайке перед вокзалом, – и тогда она показалась ему грустной и красивой.
Вадиму приятно было смотреть на Галю – она скользила впереди, иногда оборачивала к нему смеющееся лицо и рассказывала поселковые сплетни.
– Ночью стучат в окно пьяницы, просят продать водку, и мать им не отказывает. Сестра привыкла, спит, а я всякий раз просыпаюсь.
– Почему же она продает на дому? – спросил Вадим.
– Ей ведь тоже наливают!
– Ночью пьет? – удивился Вадим. – Ну и нравы тут у вас!
– По мне, так чтоб ее вообще, проклятой, не было! – Улыбка спорхнула с ее свежих губ. – Нагляделись мы с сестрой на свою матушку… Валька с ней возится, раздевает, а я – не могу. Вот вы книжки пишете, скажите: почему люди пьют?
Вадим и сам не раз задавал себе этот вопрос, однако ответить на него однозначно не смог. Мудрецы и философы всех веков осуждали пьянство, доказывали миру его пагубность, но люди пили, пьют и, наверное, будут пить. Ничего легче нет, как в горе или радости сбегать в магазин и купить бутылку, если тебя снедает тоска – водка снимет ее на какое-то время, правда, потом в тысячу раз усугубит ее, но кто из выпивших рюмку думает о последствиях? Он думает о том, как бы поскорее выпить вторую, третью… Хорошо сказал Абу-ль-Фарадж о пьянстве: «Вино сообщает каждому, кто пьет его, четыре качества. Вначале человек становится похожим на павлина – он пыжится, его движения плавны и величавы. Затем он приобретает характер обезьяны и начинает со всеми шутить и заигрывать. Потом он уподобляется льву и становится самонадеянным, гордым, уверенным в своей силе. Но в заключение он превращается в свинью и подобно ей валяется в грязи».
«Почему люди пьют?» Такой, казалось бы, простой вопрос, а как трудно на него ответить!
Ни отец его Казаков, ни Дерюгин не пьют, больше того, осуждают пьянство, а в долг на водку односельчанам иногда дают. И бывает, за работу расплачиваются бутылкой…
Все-таки лучше одному ходить на лыжах. Уже и красота зимнего леса не так радостно воспринимается, как до встречи с Галей. Теперь чаще всего его взгляд останавливается не на окружающем пейзаже, а на фигурке девушки…
– У вас не найдется чего-нибудь почитать? – когда впереди показались первые постройки, спросила девушка.
– Макс Фриш, «Гомо Фабер», – вспомнив, что вчера далеко за полночь закончил эту книгу, сказал Вадим.
– Интересная? – Она пристально смотрела ему в глаза.
Он обратил внимание, что зубы у нее мелкие и острые, как у хищного зверька. Странное, незапоминающееся лицо, и вместе с тем в нем есть что-то очень привлекательное.
– Мне понравилась, – улыбнулся Вадим. Он удивился: с чего это он вдруг предложил эту книгу? Наверное, потому, что она все еще занимала его мысли, он еще утром про себя яростно спорил с автором, возражал против такой обнаженности чувств…
– Про любовь? – улыбнулась Галя.
– Чего-чего, а любви там хватает!
– Я вечером зайду к вам за книжкой, – сказала она и, одарив его белозубой улыбкой, легко заскользила впереди.
Поставив лыжи в коридоре, Вадим вошел в дом. Квадратная прихожая была полутемной, из нее вела одна дверь на кухню, две – в комнаты. В третью комнату с письменным столом, где и расположился Вадим, можно было пройти только через кухню. Когда не было сильных морозов, Вадим топил печку один раз, а в холода – утром и вечером. Ему нравилось сидеть на низенькой скамейке, сколоченной еще Тимашем, и смотреть на огонь. На плите жарилась картошка, – несмотря на запрет Дерюгина, он спустился в подпол, откинул старые одежки и насыпал для себя ведро ядреной красноватой картошки, откупорил и трехлитровую банку маринованных огурцов. Здесь на деревянных полках стояло много разнокалиберных банок с соленьями и вареньем. Мать и тетя Алена летом не теряли времени даром.
Сидя у белой печки, Вадим обдумывал очередную главу своего романа. Роман был задуман большой – о послевоенном времени, о том, как ровесники Вадима восстанавливали разрушенные города, влюблялись, разочаровывались, как мучительно искали свое место в жизни… Почему он спорил с Максом Фришем? Потому, что, потерпев сокрушительное поражение в семенной жизни, Вадим хотел создать образ такой женщины, которая стала бы для мужчин идеалом… А есть ли такие? Не так уж много в его жизни было женщин, всякий раз он верил, что пришла настоящая любовь, а потом, как говорится, оказывался у разбитого корыта… Что происходит в нашем мире? Почему мы не ценим то, что имеем? Почему растрачиваем себя, обкрадываем, распыляем? И кто в этом виноват – мужчины или женщины? Или те и другие?..
Наезженная Вадимом лыжная колея синевато поблескивала, он знал, что дальше откроется низинное снежное поле с молодыми посадками, потом вековые сосны с широко раскинутыми ветвями снова обступят со всех сторон лыжню. Будто по узкому длинному коридору без потолка придется скользить два километра. В прошлый раз, когда Вадим здесь проходил, в снегу посверкивали сухие иголки, лепестки розоватой коры, но, видно, ночью был снегопад и все кругом обновил. Его взгляд наткнулся на изогнувшийся лирой ствол молодой сосенки, казалось, она держала под мышкой чью-то круглую белую голову: вместо глаз – два зеленых пучка, смеющийся рот – ямка от упавшего сверху комка снега, нос – кривой желтый сук, проткнувший снежную глыбу.
Поработав до двух, Вадим в любую погоду ходил на лыжах в Мамаевский бор. Прогулка занимала полтора часа; вернувшись, разогревал на плите свой обед, потом валялся на старом диване с книжкой. Зимой дни короткие, он замечал сумерки, потому что строчки начинали сливаться, а в глазах появлялась легкая резь, Иногда снова садился за письменный стол, но вечером заставить себя работать было трудно, с утра шло как-то лучше.
Вот уже скоро месяц, как Вадим один живет в дедовском доме в Андреевке. Будучи в Великополе, он выпросил у отца ключи и поселился тут. Дерюгин, узнав об этом, написал Федору Федоровичу гневное письмо: мол, не по-хозяйски поступил он, дав ключи сыну, он-де и печку не сумеет толком истопить, весь газ израсходует, да и для дома плохо, когда в нем то живут, то не живут. От испарины появляются сырость, гниль… Но Казаков оставил это брюзжание без внимания, он уже давно разгадал характер Дерюгина: тот всегда всем недоволен, только он один все знает и все делает. Единственное, что отец попросил, это не заходить в комнаты Дерюгина. Дмитрий Андреевич, которому тоже принадлежала часть дома, не возражал против того, чтобы там жил племянник. Тогда Григорий Елисеевич Дерюгин прислал из Петрозаводска длинное письмо Вадиму, в котором подробно проинструктировал, что в доме можно делать, а что нельзя. Особенно Вадима позабавила одна фраза: «…и еще, племянничек (Дерюгин почему-то называл его только так), не бери сухие дрова в сарае, а бери трухлявые из пристройки во дворе, картошку в подполе не тронь – она семенная, будешь уезжать, поменяй оба газовых баллона, хорошо, если бы ты в лесничестве сам дровец кубометра два-три прикупил…» Григорий Елисеевич к старости стал таким скупердяем, что в Андреевке многие над ним посмеивались.
Вадим впервые в жизни жил один в большом деревянном доме, сам себе готовил еду, убирал. Даже белье стирал. В баню он каждую субботу ходил к Ивану Широкову, – Дерюгин почему-то разобрал на дрова подгнившую дедовскую баню, а новую не построил, мол, есть общественная, туда и будем ходить, но в поселковой бане часто не было пара, да и зимой там было прохладно, а какая баня без пара? Вадим пристрастился париться и с нетерпением дожидался субботы. С Иваном и Лидой у него установились хорошие отношения, Лида с детьми перебралась из просторного дома Павла Абросимова к новому мужу. С ними жила и Мария Широкова, поговаривали, что она недовольна женитьбой сына, но с невесткой не ссорилась. У Лиды был покладистый характер, и поссориться с ней было трудно, просто невозможно. Да и Иван стоял за свою жену горой. К старости тетя Маня – так звал ее Вадим – как-то вся съежилась, стала меньше ростом, красивые черные волосы поредели и поседели, зубы выпали, рот запал, а на подбородке бросались в глаза две коричневые бородавки с длинными волосинами. Былая краса безвозвратно ушла. Тетя Маня стала болтливой; встретив Вадима у дома или увидев во дворе – он иногда там дрова колол, – заводила длинные разговоры о прошлом, добрым словом поминала Андрея Ивановича Абросимова, Ефимью Андреевну, пространно рассказывала, как они дружно жили, – Вадим-то знал, что это было не так, – потом переводила разговор на невестку и, понизив голос, жаловалась, что ее сын Ванятка загубил свою жизнь, взяв замужнюю бабу с двумя «робятишками». Нет, она не хочет сказать, что Лидушка худая, она веселая, у нее любая работа в руках горит, но разве мало девок в Андреевке? Мог бы незамужнюю взять…
А Иван Широков был счастлив – это, как говорится, было заметно даже издали, стал чаще улыбаться, глаза его ласково светились, когда он смотрел на свою Лидушку. Дома рядом, и Вадим часто видел их вместе. Никогда не слышал, чтобы Иван повысил голос на жену или обозвал ее худым словом, он был ласков и с детьми. Однако Вадим заметил, что двенадцатилетний, рослый не по годам Валентин Абросимов не очень-то ласков с отчимом, а Лариса, напротив, была всегда приветлива. Наверное, она унаследовала легкий материнский характер. Ее звонкий смех часто серебром рассыпался во дворе Широковых. Вадим слышал от Лиды, что Лариса отличница, а Валентин – середнячок, да и с дисциплиной у него неблагополучно, случается, с уроков прогоняют за всякие шалости…
Вадима вывел из задумчивости легкий треск, будто кто-то над головой сук сломал. Он задрал голову, и его глаза встретились с блестящими темными глазами рыжей белки. Зверек, сидя на ветке, бесстрашно смотрел на него. Густая шерсть лоснилась, редкие усы на симпатичной мордочке заиндевели. Белка пружинисто перескочила на другую ветку, потом отделилась от нее, и, растянувшись в воздухе, вмиг оказалась на другой сосне. Весело прострекотала что-то Вадиму и скрылась меж ветвей. Небольшой комок снега сорвался вниз и оставил на сверкающем насте неглубокую вмятину.
Вадим заскользил по колее дальше, две огромные сосны, нагнувшись друг к другу, сплели свои ветви, образовав бело-зеленую арку. Ему всегда было приятно с ходу нырять под нее. Когда он выскочил из Мамаевского бора на ровную белую равнину с тоненькими хвойными саженцами, увидел впереди невысокую фигуру девушки в синем лыжном костюме. Незаметно для себя Вадим прибавил ходу и скоро догнал ее. Это была Галя Прокошина – дочь продавщицы Тани из сельмага. После школы Галя не стала никуда поступать, хотя училась и неплохо, а, окончив курсы киномехаников, крутила в поселковом клубе фильмы. Напарницей у нее была широкая, как комод, Зоя Александрова. Вадим улыбнулся, вспомнив, как летом – он вечерами любил прогуляться вдоль железнодорожных путей до Лысухи и обратно, – проходя мимо клуба, вдруг услышал громкое пение. Оглянувшись, он заметил, как в дверях будки киномехаников мелькнула широкая спина Зои Александровой. С Галей он всегда при встрече здоровался, а когда вышла его книжка, она сама к нему подошла на танцплощадке – она тогда училась в десятом классе, – и, ничуть не смущаясь, сказала: «Здорово вы пишете! Я за одну ночь прочитала вашу повесть». Она была первым читателем, который похвалил его военную повесть. Потом он узнал, что его мать привезла в Андреевку несколько экземпляров и передала в поселковую библиотеку и в школу. Антонина Андреевна очень гордилась литературными успехами своего сына.
– Здравствуйте, Вадим Федорович, – певуче поздоровалась Галя, когда он догнал ее. – Глядите, снег горит!
Ее небольшие прищуренные темные глаза были устремлены на белое поле. В лесу не так заметно, а здесь, на просторе, в воздухе реяли мириады крошечных искорок. Бриллиантовая пыль! Такое иногда бывает в солнечный морозный день.
– Бенгальский огонь, – с улыбкой ответил Вадим.
– Какой? – удивилась она.
Черты лица у нее правильные, только мелковатые: ровный нос, яркие губы, узкий лоб. Гале, наверное, лет двадцать. Круглые щеки ее порозовели, в глазах тоже, будто морозные блестки, вспыхивают крошечные искорки. Синяя куртка обтягивает высокую грудь. Вадим видел, как на танцах парни приглашали Галю; сам он редко танцевал, иногда любил постоять у стены и посмотреть на молодежь… Себя он уже давно не причислял к молодежи, хотя все говорили, что выглядит он не по летам молодо. Сейчас девушки высокие, рослые, а Галя ниже среднего роста. Младшая сестра ее, Валя, была нескладной девушкой с блеклыми светлыми волосами и угрюмым лицом. Она тоже приходила на танцы, становилась у стены и мрачно взирала на танцующих. Ее никогда не приглашали. Вадим как-то летом увидел Валю – она пасла двух коз на лужайке перед вокзалом, – и тогда она показалась ему грустной и красивой.
Вадиму приятно было смотреть на Галю – она скользила впереди, иногда оборачивала к нему смеющееся лицо и рассказывала поселковые сплетни.
– Ночью стучат в окно пьяницы, просят продать водку, и мать им не отказывает. Сестра привыкла, спит, а я всякий раз просыпаюсь.
– Почему же она продает на дому? – спросил Вадим.
– Ей ведь тоже наливают!
– Ночью пьет? – удивился Вадим. – Ну и нравы тут у вас!
– По мне, так чтоб ее вообще, проклятой, не было! – Улыбка спорхнула с ее свежих губ. – Нагляделись мы с сестрой на свою матушку… Валька с ней возится, раздевает, а я – не могу. Вот вы книжки пишете, скажите: почему люди пьют?
Вадим и сам не раз задавал себе этот вопрос, однако ответить на него однозначно не смог. Мудрецы и философы всех веков осуждали пьянство, доказывали миру его пагубность, но люди пили, пьют и, наверное, будут пить. Ничего легче нет, как в горе или радости сбегать в магазин и купить бутылку, если тебя снедает тоска – водка снимет ее на какое-то время, правда, потом в тысячу раз усугубит ее, но кто из выпивших рюмку думает о последствиях? Он думает о том, как бы поскорее выпить вторую, третью… Хорошо сказал Абу-ль-Фарадж о пьянстве: «Вино сообщает каждому, кто пьет его, четыре качества. Вначале человек становится похожим на павлина – он пыжится, его движения плавны и величавы. Затем он приобретает характер обезьяны и начинает со всеми шутить и заигрывать. Потом он уподобляется льву и становится самонадеянным, гордым, уверенным в своей силе. Но в заключение он превращается в свинью и подобно ей валяется в грязи».
«Почему люди пьют?» Такой, казалось бы, простой вопрос, а как трудно на него ответить!
Ни отец его Казаков, ни Дерюгин не пьют, больше того, осуждают пьянство, а в долг на водку односельчанам иногда дают. И бывает, за работу расплачиваются бутылкой…
Все-таки лучше одному ходить на лыжах. Уже и красота зимнего леса не так радостно воспринимается, как до встречи с Галей. Теперь чаще всего его взгляд останавливается не на окружающем пейзаже, а на фигурке девушки…
– У вас не найдется чего-нибудь почитать? – когда впереди показались первые постройки, спросила девушка.
– Макс Фриш, «Гомо Фабер», – вспомнив, что вчера далеко за полночь закончил эту книгу, сказал Вадим.
– Интересная? – Она пристально смотрела ему в глаза.
Он обратил внимание, что зубы у нее мелкие и острые, как у хищного зверька. Странное, незапоминающееся лицо, и вместе с тем в нем есть что-то очень привлекательное.
– Мне понравилась, – улыбнулся Вадим. Он удивился: с чего это он вдруг предложил эту книгу? Наверное, потому, что она все еще занимала его мысли, он еще утром про себя яростно спорил с автором, возражал против такой обнаженности чувств…
– Про любовь? – улыбнулась Галя.
– Чего-чего, а любви там хватает!
– Я вечером зайду к вам за книжкой, – сказала она и, одарив его белозубой улыбкой, легко заскользила впереди.
Поставив лыжи в коридоре, Вадим вошел в дом. Квадратная прихожая была полутемной, из нее вела одна дверь на кухню, две – в комнаты. В третью комнату с письменным столом, где и расположился Вадим, можно было пройти только через кухню. Когда не было сильных морозов, Вадим топил печку один раз, а в холода – утром и вечером. Ему нравилось сидеть на низенькой скамейке, сколоченной еще Тимашем, и смотреть на огонь. На плите жарилась картошка, – несмотря на запрет Дерюгина, он спустился в подпол, откинул старые одежки и насыпал для себя ведро ядреной красноватой картошки, откупорил и трехлитровую банку маринованных огурцов. Здесь на деревянных полках стояло много разнокалиберных банок с соленьями и вареньем. Мать и тетя Алена летом не теряли времени даром.
Сидя у белой печки, Вадим обдумывал очередную главу своего романа. Роман был задуман большой – о послевоенном времени, о том, как ровесники Вадима восстанавливали разрушенные города, влюблялись, разочаровывались, как мучительно искали свое место в жизни… Почему он спорил с Максом Фришем? Потому, что, потерпев сокрушительное поражение в семенной жизни, Вадим хотел создать образ такой женщины, которая стала бы для мужчин идеалом… А есть ли такие? Не так уж много в его жизни было женщин, всякий раз он верил, что пришла настоящая любовь, а потом, как говорится, оказывался у разбитого корыта… Что происходит в нашем мире? Почему мы не ценим то, что имеем? Почему растрачиваем себя, обкрадываем, распыляем? И кто в этом виноват – мужчины или женщины? Или те и другие?..