Страница:
Четырнадцатый с шипением подкатил к остановке, распахнулись двери, ожидающие, пропустив выходящих, торопливо вскакивали в обе двери. Девочка вошла последней. Прощально качнулся конский хвост, блеснула черная заколка. Автобус, выждав немного, плавно влился в поток машин. На другой стороне улицы в широком окне комиссионного магазина ярко вспыхнула большая бронзово-хрустальная люстра. Наверное, продавец включил для демонстрации покупателю.
Петя улыбнулся, раскрыл большой альбом, с которым никогда не расставался, вырвал оттуда лист и протянул Андрею. На нем была изображена только что уехавшая девушка. Она стояла к ним в профиль, жгут волос причудливо изгибался, узкий глаз, опушенный длинными ресницами, смотрел вдаль, губы тронула легкая презрительная улыбка. Очертания фигуры набросаны небрежными штрихами, однако резиновые сапожки на длинных ногах тщательно выписаны.
– Я не видел, как она улыбается, – внимательно разглядывая рисунок, сказал Андрей.
– Нравится? Можешь взять.
– Ее улыбка…
– До улыбки Джоконды ей далеко, – рассмеялся приятель. – Улыбка Джоконды уже сколько веков – тайна!
Андрей аккуратно свернул рисунок в трубку и засунул в свою сумку.
– Ты – художник, – помолчав, сказал он. – Только вот что я тебе скажу: она умнее, чем ты думаешь.
– Это ты по ее прыжкам в воду определил? – насмешливо посмотрел на него приятель. – Ты ведь с ней не разговаривал? Может, откроет рот и такую понесет чушь…
– Это ты сейчас чушь несешь, – оборвал Андрей.
– Можно подумать, ты ее хорошо знаешь!
– Я знаю, – улыбнулся Андрей. – Уверен, что ей эти блоковские стихи понравятся:
– Андрюха, никак ты втрескался в нее?
– «Втрескался»… – поморщился приятель. – Петя, ты совсем не романтик! Вспомни, Дон-Кихот поклонялся Дульсинее Тобосской, которую никогда не видел, а Петрарка всю жизнь слагал сонеты Лауре, с которой и словом не обмолвился.
– Я знаю, почему ты не хочешь с ней познакомиться, – подумав, проговорил Петя. – Боишься разочароваться. Откроет пасть…
Андрей предостерегающе поднял руку, мол, заткнись, однако потом мягко заметил:
– Бедный Петя-Петушок Золотой Гребешок! Тебе еще не стукнуло пятнадцати, а ты уже такой закоренелый циник! Разве можно так относиться к женщине? А наша прыгунья? Да она тоненькая, воздушная, неземная… А ты – «пасть»!
– Когда при мне начинают восхищаться девчонками или кинозвездами, я всегда говорю, что они так же, как и все, едят, спят, сморкаются и…
– Петруччио, хочешь, я предскажу тебе твое будущее? – снова перебил его приятель. – Ты женишься на официантке из сосисочной на Невском, будешь стаканами глушить бормотуху, ругаться изощренным матом и раз в месяц попадать в вытрезвитель…
– И буду малевать плакаты к праздникам и вывески для магазинов, – вставил Петя.
– При всем при том ты будешь тонким современным художником, твои картины будут выставляться на выставках, покупаться музеями… – с улыбкой продолжал Андрей.
– Послушай, а кем ты будешь? – спросил Петя.
Они пересекли Невский подземным переходом и пошли по Садовой к цирку. С афиши кинотеатра «Молодежный» на них свирепо смотрел чернобородый Даниэль Ольбрыхский. Шел двухсерийный фильм «Пан Володыевский».
– Там очень натурально сажают одного мужика на острый кол, – кивнув на афишу, заметил Петя.
– Тебе только это и запомнилось? – насмешливо взглянул сверху вниз на него Андрей.
– Отвечай на мой вопрос, – потребовал приятель.
– Ты знаешь, я счастливее тебя! – рассмеялся Андрей. – Ты с детства знаешь, кем будешь, а я – нет. Представления не имею, что меня ждет впереди.
– Чего же радуешься? – подозрительно покосился на него Петя.
– Жить интереснее, когда не знаешь, что тебя ждёт, – рассуждал Андрей. – Некоторые люди пытаются узнать у цыганок, гадалок свое будущее. А зачем, спрашивается? Если все будешь знать наперед, то тогда какой смысл жизни? Солдат не будет носить в ранце жезл маршала и стараться хорошо воевать, потому что звезда и папаха маршала и так упадут на его голову; художник, писатель, композитор не будут оттачивать свое мастерство, потому что им обещали бессмертие.
– Я знаю, кем ты будешь, – задумчиво сказал Петя. – Писателем, как твой отец.
– Мой отец христом-богом заклинает меня не делать этого! – воскликнул Андрей. – И потом, нужен талант, а я, братец, на тройки пишу школьные сочинения.
– Зато стихи сочиняешь…
– Для стенгазеты? – усмехнулся Андрей. – Какая это поэзия! Дилетантство.
– Боксером ты не хочешь быть, поэтом тоже… Тогда кем?
– На Луну хочу слетать, походить по ней…
– Опоздал, – рассмеялся Петя. – Армстронг и Олдрин в июле тысяча девятьсот шестьдесят девятого года уже походили по Луне.
– Смотри, запомнил!
– Я на память не жалуюсь, – сказал Петя. – А ты поступай в авиационное училище. Оттуда легче всего попасть в космонавты.
– Я хочу пойти в кассу, взять билет до Луны или Марса, сесть у иллюминатора в ракету, как в самолет, и полететь туда, – продолжал Андрей. – Когда-нибудь ведь так и будет?
– Ну-ну, слетай, – улыбнулся приятель. – Не забудь мне оттуда привезти… симпатичную голубую марсианочку!
– Пошляк ты, Петя, – вздохнул Андрей.
Солнце с трудом распихало ватные облака, отыскало зеленоватое окошко и неожиданно ярко ударило широким лучом в огромную и красочную афишу на здании цирка. Нарисованный на ней карапуз Карандаш в широченных полосатых штанах и его знаменитый терьер будто вдруг ожили на афише, задвигались…
– Знаешь, кем я буду? – сказал Андрей. – Клоуном… Вот видишь, ты уже смеешься… Замечательная это профессия – людей смешить!
– Пока ты только меня смешишь, – заявил Петя.
3
Глава двадцать шестая
1
Петя улыбнулся, раскрыл большой альбом, с которым никогда не расставался, вырвал оттуда лист и протянул Андрею. На нем была изображена только что уехавшая девушка. Она стояла к ним в профиль, жгут волос причудливо изгибался, узкий глаз, опушенный длинными ресницами, смотрел вдаль, губы тронула легкая презрительная улыбка. Очертания фигуры набросаны небрежными штрихами, однако резиновые сапожки на длинных ногах тщательно выписаны.
– Я не видел, как она улыбается, – внимательно разглядывая рисунок, сказал Андрей.
– Нравится? Можешь взять.
– Ее улыбка…
– До улыбки Джоконды ей далеко, – рассмеялся приятель. – Улыбка Джоконды уже сколько веков – тайна!
Андрей аккуратно свернул рисунок в трубку и засунул в свою сумку.
– Ты – художник, – помолчав, сказал он. – Только вот что я тебе скажу: она умнее, чем ты думаешь.
– Это ты по ее прыжкам в воду определил? – насмешливо посмотрел на него приятель. – Ты ведь с ней не разговаривал? Может, откроет рот и такую понесет чушь…
– Это ты сейчас чушь несешь, – оборвал Андрей.
– Можно подумать, ты ее хорошо знаешь!
– Я знаю, – улыбнулся Андрей. – Уверен, что ей эти блоковские стихи понравятся:
Приятель уставился на него, почесал бледную вмятину на переносице и сказал:
Ты из шепота слов родилась,
В вечереющий сад забралась
И осыпала вишневый цвет,
Прозвенел твой весенний привет.
С той поры, что ни ночь, что ни день,
Надо мной твоя легкая тень…
– Андрюха, никак ты втрескался в нее?
– «Втрескался»… – поморщился приятель. – Петя, ты совсем не романтик! Вспомни, Дон-Кихот поклонялся Дульсинее Тобосской, которую никогда не видел, а Петрарка всю жизнь слагал сонеты Лауре, с которой и словом не обмолвился.
– Я знаю, почему ты не хочешь с ней познакомиться, – подумав, проговорил Петя. – Боишься разочароваться. Откроет пасть…
Андрей предостерегающе поднял руку, мол, заткнись, однако потом мягко заметил:
– Бедный Петя-Петушок Золотой Гребешок! Тебе еще не стукнуло пятнадцати, а ты уже такой закоренелый циник! Разве можно так относиться к женщине? А наша прыгунья? Да она тоненькая, воздушная, неземная… А ты – «пасть»!
– Когда при мне начинают восхищаться девчонками или кинозвездами, я всегда говорю, что они так же, как и все, едят, спят, сморкаются и…
– Петруччио, хочешь, я предскажу тебе твое будущее? – снова перебил его приятель. – Ты женишься на официантке из сосисочной на Невском, будешь стаканами глушить бормотуху, ругаться изощренным матом и раз в месяц попадать в вытрезвитель…
– И буду малевать плакаты к праздникам и вывески для магазинов, – вставил Петя.
– При всем при том ты будешь тонким современным художником, твои картины будут выставляться на выставках, покупаться музеями… – с улыбкой продолжал Андрей.
– Послушай, а кем ты будешь? – спросил Петя.
Они пересекли Невский подземным переходом и пошли по Садовой к цирку. С афиши кинотеатра «Молодежный» на них свирепо смотрел чернобородый Даниэль Ольбрыхский. Шел двухсерийный фильм «Пан Володыевский».
– Там очень натурально сажают одного мужика на острый кол, – кивнув на афишу, заметил Петя.
– Тебе только это и запомнилось? – насмешливо взглянул сверху вниз на него Андрей.
– Отвечай на мой вопрос, – потребовал приятель.
– Ты знаешь, я счастливее тебя! – рассмеялся Андрей. – Ты с детства знаешь, кем будешь, а я – нет. Представления не имею, что меня ждет впереди.
– Чего же радуешься? – подозрительно покосился на него Петя.
– Жить интереснее, когда не знаешь, что тебя ждёт, – рассуждал Андрей. – Некоторые люди пытаются узнать у цыганок, гадалок свое будущее. А зачем, спрашивается? Если все будешь знать наперед, то тогда какой смысл жизни? Солдат не будет носить в ранце жезл маршала и стараться хорошо воевать, потому что звезда и папаха маршала и так упадут на его голову; художник, писатель, композитор не будут оттачивать свое мастерство, потому что им обещали бессмертие.
– Я знаю, кем ты будешь, – задумчиво сказал Петя. – Писателем, как твой отец.
– Мой отец христом-богом заклинает меня не делать этого! – воскликнул Андрей. – И потом, нужен талант, а я, братец, на тройки пишу школьные сочинения.
– Зато стихи сочиняешь…
– Для стенгазеты? – усмехнулся Андрей. – Какая это поэзия! Дилетантство.
– Боксером ты не хочешь быть, поэтом тоже… Тогда кем?
– На Луну хочу слетать, походить по ней…
– Опоздал, – рассмеялся Петя. – Армстронг и Олдрин в июле тысяча девятьсот шестьдесят девятого года уже походили по Луне.
– Смотри, запомнил!
– Я на память не жалуюсь, – сказал Петя. – А ты поступай в авиационное училище. Оттуда легче всего попасть в космонавты.
– Я хочу пойти в кассу, взять билет до Луны или Марса, сесть у иллюминатора в ракету, как в самолет, и полететь туда, – продолжал Андрей. – Когда-нибудь ведь так и будет?
– Ну-ну, слетай, – улыбнулся приятель. – Не забудь мне оттуда привезти… симпатичную голубую марсианочку!
– Пошляк ты, Петя, – вздохнул Андрей.
Солнце с трудом распихало ватные облака, отыскало зеленоватое окошко и неожиданно ярко ударило широким лучом в огромную и красочную афишу на здании цирка. Нарисованный на ней карапуз Карандаш в широченных полосатых штанах и его знаменитый терьер будто вдруг ожили на афише, задвигались…
– Знаешь, кем я буду? – сказал Андрей. – Клоуном… Вот видишь, ты уже смеешься… Замечательная это профессия – людей смешить!
– Пока ты только меня смешишь, – заявил Петя.
3
Вадим Федорович давно уже замечал за собой, что больше месяца-двух не может работать на одном месте, начинает испытывать беспокойство, куда-то хочется уехать, – в общем, появляется неодолимая потребность сменить обстановку. И тут, как раз кстати, позвонили из Литфонда и предложили путевку в Дом творчества в Комарове. Несколько раз он навещал там знакомых писателей. Трехэтажный дом был окружен высокими соснами, напротив него стояло приземистое, с широкими окнами, деревянное здание столовой. В другом двухэтажном деревянном доме, покрашенном бурой краской, жил обслуживающий персонал. Пару комнат на втором этаже тоже занимали писатели, как правило начинающие. В главном корпусе селили известных. В Комарове поздней осенью обычно стоит торжественная тишина. Вниз к Финскому заливу вели неширокие песчаные дорожки. Такое впечатление, когда выходишь из электрички, что это маленький дачный поселок, но когда как следует познакомишься с ним, то начинает казаться, что поселку нет начала и конца. Среди сосен и елей спрятались сотни добротных дач. Улицы тянутся до Репина, бесчисленное количество переулков, тупиков – и все дачи, дачи, дачи. В самых высоких, красивых, сохранившихся еще с довоенных времен, расположились детские санатории, пионерские лагеря. Дом творчества писателей находится на улице Кавалеристов, неподалеку от платформы, где останавливаются электрички.
Казаков приехал в Комарово в середине декабря. Тридцать первого он должен был покинуть Дом творчества, потому что с первого января весь корпус безраздельно будет отдан ребятишкам, которые проведут здесь зимние каникулы.
С сумкой в одной руке и пишущей машинкой «Олимпия» в другой он в одиннадцать утра сошел с электрички и занял комнату, указанную в путевке, на третьем этаже. Разложив вещи, вышел в просторный вестибюль, где на широком диване сидели два почтенных старца, а третий за маленьким круглым столиком с кем-то разговаривал по телефону. «Привези мне в субботу зимнюю шапку, что-то похолодало, – рокотал он густым прокуренным басом в трубку. – Носки? Захвати пару шерстяных… Что? Звонили из Москвы? Ты сказала, что я в Комарове? Сказала, что я уже послал им статью о Пастернаке?..»
Сидящие на диване старички – один был абсолютно лыс, только у висков завивались в колечко белые волосики – равнодушно взглянули на Вадима и продолжали свою неторопливую беседу. Казаков подошел к деревянной доске, где в маленькие ячейки с номерами комнат были всунуты отпечатанные на машинке фамилии проживающих. С удовлетворением отметил, что тут Татаринов Т. А. и Ушков Н. П. Вообще-то знакомых фамилий было много, но Вадим близко мало кого знал. Мелькнула было мысль сразу зайти к Николаю, но решил сначала прогуляться по Комарову, спуститься к заливу: хотелось после шумного города побыть одному. До обеда еще три часа, всех знакомых увидит в столовой.
В Комарове, как и в городе, не было ни снежинки, хотя все говорили, что тут свой микроклимат, мол, когда в Ленинграде дождь и лужи, здесь солнце и снег. На дорожках поблескивали сосновые иголки, с залива дул холодный ветер, слышались глухие удары волн о берег. Вадим поглубже натянул на голову серую кепку, задернул повыше на коричневой куртке молнию и зашагал по асфальтовой дорожке в сторону Академического городка. Сезон давно закончился, и павильоны и ларьки, работающие летом, были закрыты. Через широкие окна видны поставленные на белые столы ножками вверх металлические стулья. Что-то грустное было во всем этом запустении, невольно представлялось солнечное лето – людские голоса, оживление, девушки в купальниках, с махровыми полотенцами, не спеша спускающиеся к пляжу, музыка, выплескивающаяся из транзисторов, солидные матроны, загорающие в шезлонгах на своих дачных участках, веселая детская возня на площадках, где сейчас, печально поникнув головами, мерзли за забором на ветру деревянные зебры, жирафы, слоны. Тропинки, ведущие к дачам, были засыпаны желтыми листьями и иголками. На зеленом заборе из почтового ящика торчала свернутая в трубку мокрая газета.
Мертвый сезон. На дачах почти никто не живет. Вот выпадет снег – и хлынут сюда лыжники. Хозяева дач расчистят засыпанные снегом тропинки, снимут ставни, из труб потянется в морозное небо сизый дымок… А пока тихо, серые облака медленно движутся в сторону залива. Даже отдыхающие не попадаются навстречу. Но Вадиму Федоровичу не было грустно, наоборот, он с удовольствием вбирал в себя эту благословенную тишину, нарушаемую лишь шорохом просыпающихся сверху сухих иголок. Извечный шум раскачивающихся вершин деревьев вселял в сердце тихую щемящую радость. Нет-нет напоминал о себе залив: приглушенный шум накатывающихся на берег волн приходил будто из-под земли. Неудержимо потянуло к морю, и Вадим Федорович, свернув с дорожки к красивой, с затейливой резьбой, даче на пригорке, стал спускаться вниз. Чем ближе к заливу, тем сильнее порывы ветра, деревья уже не шумят, а стонут, скрипят. С Приморского шоссе, что тянется возле самого залива, доносится шум машин. По обеим сторонам крутого спуска болотистые места, тут не видно дач. Они там, у залива. На песчаном берегу видны крашенные суриком днища перевернутых на зиму лодок. Большой красный буй, полузасыпанный песком, косо накренился к воде. Далеко впереди Казаков заметил бредущую по песку у самой воды пару. Ветер яростно трепал их одежду, старался сорвать головные уборы. Женщина опиралась на руку мужчины. Скоро холодный порывистый ветер прогнал их с пляжа, и Казаков снова остался один на один с неспокойным морем. Придерживая кепку рукой, он медленно побрел вдоль кромки залива. На гладком мокром валуне отдыхали две сгорбившиеся чайки, ветер взъерошивал им перья, наверное, брызги попадали на них, но птицы упорно оставались на месте.
Вадим Федорович приехал сюда, чтобы поработать над книжкой о разведчике Иване Васильевиче Кузнецове. Работа что-то продвигалась медленно, очень не хватало фактических материалов о том периоде. Кое-что прислал из Берлина верный Курт Ваннефельд, он писал, что больше его к полицейским архивам не допускают и добиться разрешения властей не так-то просто. Ваннефельд использовал все свои связи. Вадим Федорович понял между строк, что дружба его с советским журналистом не по нутру его буржуазным издателям.
Вернувшись из ФРГ, он снова и снова прокручивал в памяти все события, которые произошли с ним в Мюнхене: встречи с Боховым и Найденовым… Теперь он понимал, что Игорь готовил ему ловушку. Спасибо Курту – он в самый последний момент выручил его. Казаков корил себя за доверчивость, беспечность, с какой он вел себя в Мюнхене. Он слышал и читал о провокациях, которые устраивают за рубежом советским людям агенты разведок, но, как обычно бывает, к себе все это никоим образом не относил. Он позвонил Борису Ивановичу Игнатьеву, встретился с ним и все рассказал… Капитан попенял, что в свое время Вадим Федорович не рассказал о своей встрече в Казахстане с Игорем Найденовым, вернее – Шмелевым. Казаков и сам себя корил за это. Ведь когда Игорь подошел к нему в Мюнхене у гостиницы, он сразу его узнал, почему же там, в целинном совхозе, решил, что это все-таки не он? Ведь пришла же ему мысль в самолете, когда он возвращался из Казахстана, что тракторист-целинник – это Игорь Шмелев? А он эту; мысль начисто отринул и забыл думать об этом, хотя, собирая материал для книги, несколько раз встречался с капитаном Игнатьевым. Кстати, он теперь уже майор…
Мысли с Найденова перескочили на Вику Савицкую. Выходя на прогулку, он намеревался взглянуть на ее дачу. Щека, повернутая к заливу, горела от ледяного ветра, возвращаться тем же путем не захотелось, и он, перейдя шоссе, зашагал по тропинке в поселок. До обеда еще есть время, можно прогуляться до дачи Савицких. Она где-то неподалеку. Вернувшись из ФРГ, Вадим Федорович не позвонил, а сейчас вот вдруг вспомнил о ней…
Комаровские дачи, как правило, находятся в глубине участка. Идешь по улице, и домов почти не видно, одни сосны и ели за заборами. Двухэтажная дача Савицких тоже спряталась среди деревьев. Вадим Федорович уже прошел мимо нее, как что-то заставило его обернуться: в окне боковой комнаты на первом этаже сквозь плотные шторы пробивался электрический свет. На дверях гаража висел замок, прикрытый полиэтиленовой пленкой. На крыльце поблескивали сосновые иголки. Стоя у зеленого забора, Казаков раздумывал: постучаться в дверь или не стоит? Сегодня четверг. Вика, по идее, должна быть на работе. Наверное, родители пожаловали, – ее отец уже несколько лет на пенсии.
Он не зашел. Пройдя немного вперед, свернул на другую улицу и скоро вышел к Дому творчества. Из главного корпуса выходили в наброшенных на плечи куртках и пальто люди. В столовой уже вспыхнули люстры, на столах виднелись холодные закуски, приборы. Громко хлопала широкая застекленная дверь.
– Нашего полку прибыло! – услышал он мягкий тенорок Тимофея Александровича Татаринова. – Здравствуй, дорогой!
Улыбающийся седоусый писатель шел навстречу, распахнув объятия. «Неужели полезет целоваться?» – мелькнула мысль, и в следующее мгновение Татаринов смачно залепил ему поцелуй прямо в губы. Казакову не нравилась эта идиотская привычка людей искусства при встрече целоваться друг с другом и говорить «старик». Стараясь этого избежать, первым далеко вперед протягивал руку, пытаясь волевым движением предотвратить столкновение и неминуемый мокрый поцелуй. Иногда это удавалось. Но коренастый, грузный, с круглым животом, Татаринов пер на него, как танк, и ускользнуть от него не было никакой возможности.
– Ты что же не зашел ко мне? – сразу начал давить на него Тимофей Александрович. – Ишь ты, гордец, приехал и носа не кажет!
– Я час назад заявился, – стал оправдываться Вадим Федорович, удивляясь как это некоторым людям легко удается сразу делать других виноватыми.
– За нашим столом есть одно свободное место, – между тем говорил Татаринов, двигаясь с ним к крыльцу.
И опять Вадим Федорович безропотно подчинился, хотя ему нужно было зайти в номер, раздеться и руки помыть. Впрочем, это можно сделать и при входе в столовую, где раковина с краном.
Татаринов сбрил свою пышную бороду, оставил лишь короткие усы и стал еще больше походить на татарина. Розовая плешь стала шире, а красная шея могучее. Весь он излучал собой добродушие и довольство, лишь в узких острых глазах притаилась насмешка.
Настроение Казакова сразу улучшилось, когда немного погодя за их стол сел Николай Петрович Ушков. Целоваться они, естественно, не стали, потому что приятель тоже не терпел этой привычки.
– Я ждал тебя еще вчера, – сказал Ушков. – Звонил тебе – Ира мне и сказала, что ты взял путевку в Комарово.
Последнее время опять их отношения с женой ухудшилась. В какой-то мере из-за этого Вадим Федорович и поехал в Комарово. Выходит, Николай звонил, а она даже не поставила в известность об этом…
– Ребята, посмотрите вон на того типа, что сидит за столом, у самых дверей, – понизив голос, показал смеющимися глазами Татаринов. – Человек в противогазе! – Он громко рассмеялся.
– Москвич, кажется, очеркист, – вставил Ушков.
Очеркист с гигантским носом в вытаращенными глазами невозмутимо тыкал вилкой в мелкую тарелку и ни на кого не обращал внимания. За столом он сидел один.
– Надо бы отметить, Вадим, твой приезд, – сказал Тимофей Александрович.
– Я хотел поработать, – заикнулся было Вадим Федорович.
– Еще наработаешься, – осадил Татаринов. – Ишь ты какой прыткий! Сначала нужно акклиматизироваться. Или ты можешь вот так сразу с электрички за письменный стол?
– Могу, – улыбнулся Казаков.
– Коля, ты только посмотри на него! – рассмеялся Тимофей Александрович и обаятельно улыбнулся веснушчатой официантке, подкатившей уставленную тарелками тележку к столу. – Римма, золотце, мне бифштекс с яйцом. – Перехватив ее вопрошающий взгляд, брошенный на новичка, пояснил: – Вадим Казаков, прозаик, он будет сидеть с нами.
Римма поставила перед Вадимом Федоровичем тарелку с биточками с рисом. Ушкову достался шницель с картофельным пюре.
– Завтра утром на листке проставьте номер комнаты и сделайте заказ, – сказала Римма, двигая свою тележку к следующему столу.
В светлой просторной комнате скоро заполнились почти все столы. Каждый входящий в зал вежливо говорил: «Приятного аппетита». Казаков с любопытством осматривался: знакомых довольно мало. У окна в гордом одиночестве спиной ко всем сидел белоголовый, с аккуратными усиками человек. Вид у него был неприступный. В ответ на приветствия проходящих мимо он резко нагибал величественную голову и не глядя что-то негромко отвечал.
– Кто это? – негромко спросил Казаков.
– Ты не знаешь Алексея Павловича? – сделал удивленные глаза Ушков. – Его все знают.
– Классик? Где-то я его, наверное, портрет видел…
Ушков и Татаринов рассмеялись.
– Классик… бильярда, – сказал Тимофей Александрович.
– Алексей Павлович с самим Маяковским сражался за зеленым столом, – прибавил Николай. – Знаменитостей нужно знать, дорогой Вадим.
– Я в бильярд плохо играю, – улыбнулся Казаков и снова посмотрел на заканчивающего ужин величественного старца.
– Алексей Павлович и сейчас никому не уступит в бильярд, – заметил Ушков. – Рука у него твердая, а глаз зоркий.
Татаринов после ужина заявил, что на полчаса зайдет к известному профессору-терапевту – его дача неподалеку. Тасюня последнее время стала жаловаться на желудок, нужно договориться с профессором, чтобы он ее принял в своей клинике.
Прогуливаясь с Ушковым, Вадим Федорович подумал, что, пожалуй, Татаринов не даст тут ему спокойно поработать…
– Вырвался старик от своей Тасюни, – говорил Николай Петрович, – Вот и куролесит! Дождется, что она приедет сюда и увезет домой. Такое уже случалось. На днях жена одного поэта примчалась на такси и прямо из номера увезла муженька.
– Что же это за мужчина, который так зависит от жены? – покачал головой Казаков.
– Думаешь, мало таких, которые вертят своими муженьками как хотят? – усмехнулся Ушков.
– Мне кажется, Тасюня меня невзлюбила, – заметил Вадим Федорович.
– Значит, и старик от тебя отвернется! – резюмировал Николай Петрович. – В этой семейке все решает она.
– Помню, как мы с тобой у него были дома, – так она сычом на нас смотрела, – сказал Казаков. – Он, по-моему, тайком от нее написал мне рекомендацию в Союз писателей.
– Она многих не любит, а вот если ты ей понравишься, будет матерью родной, а старик станет на тебя молиться… А рекомендацию я его заставил написать. Знаешь, что он мне на другой день после нашего визита сказал по телефону? «Я не буду писать рекомендацию… Тасюня заметила, как твой приятель, Вадим, рожу кривил, когда я читал главу из романа…»
– Я боялся, что засну, – улыбнулся Казаков.
– А со мной он считается, я ведь его биограф!
– Расхвалил ты его в своей книжке оё-ёй!
– Я действительно считаю его хорошим писателем. Последний его роман о Крымской войне великолепен… Кстати, в будущем году в план включено переиздание монографии о Татаринове.
– Тоже классика? – усмехнулся Вадим Федорович.
– Я палец о палец не ударил, чтобы ее переиздать, – продолжал Ушков. – Это жена Татаринова пробила. Она ведь насядет на издателей, как коршун!
В сгустившихся сумерках зайцем прыгало по рельсам огненное пятно: из Ленинграда приближалась электричка. На высоком бетонном перроне ждали всего двое мужчин. Они были в пальто с поднятыми воротниками, возле ног притулились большие сумки. С нарастающим шумом, ослепляя все вокруг, плавно затормозила электричка. В вагонах мало пассажиров. Двери раскрылись и через несколько секунд закрылись. Двое мужчин с сумками исчезли в тускло освещенных вагонах, в Комарове вышла целая группа длинноволосых парней и девушек в брюках. У одного за спиной на ремне гитара в чехле. Потоптавшись на перроне, они гурьбой пошли в противоположную от Дома творчества сторону. Ветер подсветил смятую пачку от сигарет и швырнул на шпалы. Из неплотно закрытой двери станционного строения, где продавались билеты, пробивалась желтая полоска света.
– А чего он бороду сбрил? – спросил Вадим Федорович.
– Тасюня так захотела, – рассмеялся Николай Петрович. – Она с ним за границу собирается.
– А борода-то при чем?
– Ну как же ее Тимофей поедет в Европу с дремучей бородищей? Заставила сбрить, со слезами умолил ее хотя бы усы оставить. Они все же придают какую-то мужественность.
– Для биографа великого человека ты слишком критичен, – насмешливо заметил Казаков.
– Ты знаешь, оказывается, можно быть хорошим писателем и вместе с тем… – раздумчиво начал Ушков.
– Я приехал сюда работать… – резко остановился Вадим Федорович. – Пошли на залив? Слышишь, как мощно бьет волна!
– Вообще-то старик обидится. Он ведь хотел отметить твой приезд.
– Зато Тасюня будет довольна, – улыбнулся Казаков.
– Ночью будет шторм, – взглянув на низкое черное небо, проговорил Николай Петрович.
Казаков приехал в Комарово в середине декабря. Тридцать первого он должен был покинуть Дом творчества, потому что с первого января весь корпус безраздельно будет отдан ребятишкам, которые проведут здесь зимние каникулы.
С сумкой в одной руке и пишущей машинкой «Олимпия» в другой он в одиннадцать утра сошел с электрички и занял комнату, указанную в путевке, на третьем этаже. Разложив вещи, вышел в просторный вестибюль, где на широком диване сидели два почтенных старца, а третий за маленьким круглым столиком с кем-то разговаривал по телефону. «Привези мне в субботу зимнюю шапку, что-то похолодало, – рокотал он густым прокуренным басом в трубку. – Носки? Захвати пару шерстяных… Что? Звонили из Москвы? Ты сказала, что я в Комарове? Сказала, что я уже послал им статью о Пастернаке?..»
Сидящие на диване старички – один был абсолютно лыс, только у висков завивались в колечко белые волосики – равнодушно взглянули на Вадима и продолжали свою неторопливую беседу. Казаков подошел к деревянной доске, где в маленькие ячейки с номерами комнат были всунуты отпечатанные на машинке фамилии проживающих. С удовлетворением отметил, что тут Татаринов Т. А. и Ушков Н. П. Вообще-то знакомых фамилий было много, но Вадим близко мало кого знал. Мелькнула было мысль сразу зайти к Николаю, но решил сначала прогуляться по Комарову, спуститься к заливу: хотелось после шумного города побыть одному. До обеда еще три часа, всех знакомых увидит в столовой.
В Комарове, как и в городе, не было ни снежинки, хотя все говорили, что тут свой микроклимат, мол, когда в Ленинграде дождь и лужи, здесь солнце и снег. На дорожках поблескивали сосновые иголки, с залива дул холодный ветер, слышались глухие удары волн о берег. Вадим поглубже натянул на голову серую кепку, задернул повыше на коричневой куртке молнию и зашагал по асфальтовой дорожке в сторону Академического городка. Сезон давно закончился, и павильоны и ларьки, работающие летом, были закрыты. Через широкие окна видны поставленные на белые столы ножками вверх металлические стулья. Что-то грустное было во всем этом запустении, невольно представлялось солнечное лето – людские голоса, оживление, девушки в купальниках, с махровыми полотенцами, не спеша спускающиеся к пляжу, музыка, выплескивающаяся из транзисторов, солидные матроны, загорающие в шезлонгах на своих дачных участках, веселая детская возня на площадках, где сейчас, печально поникнув головами, мерзли за забором на ветру деревянные зебры, жирафы, слоны. Тропинки, ведущие к дачам, были засыпаны желтыми листьями и иголками. На зеленом заборе из почтового ящика торчала свернутая в трубку мокрая газета.
Мертвый сезон. На дачах почти никто не живет. Вот выпадет снег – и хлынут сюда лыжники. Хозяева дач расчистят засыпанные снегом тропинки, снимут ставни, из труб потянется в морозное небо сизый дымок… А пока тихо, серые облака медленно движутся в сторону залива. Даже отдыхающие не попадаются навстречу. Но Вадиму Федоровичу не было грустно, наоборот, он с удовольствием вбирал в себя эту благословенную тишину, нарушаемую лишь шорохом просыпающихся сверху сухих иголок. Извечный шум раскачивающихся вершин деревьев вселял в сердце тихую щемящую радость. Нет-нет напоминал о себе залив: приглушенный шум накатывающихся на берег волн приходил будто из-под земли. Неудержимо потянуло к морю, и Вадим Федорович, свернув с дорожки к красивой, с затейливой резьбой, даче на пригорке, стал спускаться вниз. Чем ближе к заливу, тем сильнее порывы ветра, деревья уже не шумят, а стонут, скрипят. С Приморского шоссе, что тянется возле самого залива, доносится шум машин. По обеим сторонам крутого спуска болотистые места, тут не видно дач. Они там, у залива. На песчаном берегу видны крашенные суриком днища перевернутых на зиму лодок. Большой красный буй, полузасыпанный песком, косо накренился к воде. Далеко впереди Казаков заметил бредущую по песку у самой воды пару. Ветер яростно трепал их одежду, старался сорвать головные уборы. Женщина опиралась на руку мужчины. Скоро холодный порывистый ветер прогнал их с пляжа, и Казаков снова остался один на один с неспокойным морем. Придерживая кепку рукой, он медленно побрел вдоль кромки залива. На гладком мокром валуне отдыхали две сгорбившиеся чайки, ветер взъерошивал им перья, наверное, брызги попадали на них, но птицы упорно оставались на месте.
Вадим Федорович приехал сюда, чтобы поработать над книжкой о разведчике Иване Васильевиче Кузнецове. Работа что-то продвигалась медленно, очень не хватало фактических материалов о том периоде. Кое-что прислал из Берлина верный Курт Ваннефельд, он писал, что больше его к полицейским архивам не допускают и добиться разрешения властей не так-то просто. Ваннефельд использовал все свои связи. Вадим Федорович понял между строк, что дружба его с советским журналистом не по нутру его буржуазным издателям.
Вернувшись из ФРГ, он снова и снова прокручивал в памяти все события, которые произошли с ним в Мюнхене: встречи с Боховым и Найденовым… Теперь он понимал, что Игорь готовил ему ловушку. Спасибо Курту – он в самый последний момент выручил его. Казаков корил себя за доверчивость, беспечность, с какой он вел себя в Мюнхене. Он слышал и читал о провокациях, которые устраивают за рубежом советским людям агенты разведок, но, как обычно бывает, к себе все это никоим образом не относил. Он позвонил Борису Ивановичу Игнатьеву, встретился с ним и все рассказал… Капитан попенял, что в свое время Вадим Федорович не рассказал о своей встрече в Казахстане с Игорем Найденовым, вернее – Шмелевым. Казаков и сам себя корил за это. Ведь когда Игорь подошел к нему в Мюнхене у гостиницы, он сразу его узнал, почему же там, в целинном совхозе, решил, что это все-таки не он? Ведь пришла же ему мысль в самолете, когда он возвращался из Казахстана, что тракторист-целинник – это Игорь Шмелев? А он эту; мысль начисто отринул и забыл думать об этом, хотя, собирая материал для книги, несколько раз встречался с капитаном Игнатьевым. Кстати, он теперь уже майор…
Мысли с Найденова перескочили на Вику Савицкую. Выходя на прогулку, он намеревался взглянуть на ее дачу. Щека, повернутая к заливу, горела от ледяного ветра, возвращаться тем же путем не захотелось, и он, перейдя шоссе, зашагал по тропинке в поселок. До обеда еще есть время, можно прогуляться до дачи Савицких. Она где-то неподалеку. Вернувшись из ФРГ, Вадим Федорович не позвонил, а сейчас вот вдруг вспомнил о ней…
Комаровские дачи, как правило, находятся в глубине участка. Идешь по улице, и домов почти не видно, одни сосны и ели за заборами. Двухэтажная дача Савицких тоже спряталась среди деревьев. Вадим Федорович уже прошел мимо нее, как что-то заставило его обернуться: в окне боковой комнаты на первом этаже сквозь плотные шторы пробивался электрический свет. На дверях гаража висел замок, прикрытый полиэтиленовой пленкой. На крыльце поблескивали сосновые иголки. Стоя у зеленого забора, Казаков раздумывал: постучаться в дверь или не стоит? Сегодня четверг. Вика, по идее, должна быть на работе. Наверное, родители пожаловали, – ее отец уже несколько лет на пенсии.
Он не зашел. Пройдя немного вперед, свернул на другую улицу и скоро вышел к Дому творчества. Из главного корпуса выходили в наброшенных на плечи куртках и пальто люди. В столовой уже вспыхнули люстры, на столах виднелись холодные закуски, приборы. Громко хлопала широкая застекленная дверь.
– Нашего полку прибыло! – услышал он мягкий тенорок Тимофея Александровича Татаринова. – Здравствуй, дорогой!
Улыбающийся седоусый писатель шел навстречу, распахнув объятия. «Неужели полезет целоваться?» – мелькнула мысль, и в следующее мгновение Татаринов смачно залепил ему поцелуй прямо в губы. Казакову не нравилась эта идиотская привычка людей искусства при встрече целоваться друг с другом и говорить «старик». Стараясь этого избежать, первым далеко вперед протягивал руку, пытаясь волевым движением предотвратить столкновение и неминуемый мокрый поцелуй. Иногда это удавалось. Но коренастый, грузный, с круглым животом, Татаринов пер на него, как танк, и ускользнуть от него не было никакой возможности.
– Ты что же не зашел ко мне? – сразу начал давить на него Тимофей Александрович. – Ишь ты, гордец, приехал и носа не кажет!
– Я час назад заявился, – стал оправдываться Вадим Федорович, удивляясь как это некоторым людям легко удается сразу делать других виноватыми.
– За нашим столом есть одно свободное место, – между тем говорил Татаринов, двигаясь с ним к крыльцу.
И опять Вадим Федорович безропотно подчинился, хотя ему нужно было зайти в номер, раздеться и руки помыть. Впрочем, это можно сделать и при входе в столовую, где раковина с краном.
Татаринов сбрил свою пышную бороду, оставил лишь короткие усы и стал еще больше походить на татарина. Розовая плешь стала шире, а красная шея могучее. Весь он излучал собой добродушие и довольство, лишь в узких острых глазах притаилась насмешка.
Настроение Казакова сразу улучшилось, когда немного погодя за их стол сел Николай Петрович Ушков. Целоваться они, естественно, не стали, потому что приятель тоже не терпел этой привычки.
– Я ждал тебя еще вчера, – сказал Ушков. – Звонил тебе – Ира мне и сказала, что ты взял путевку в Комарово.
Последнее время опять их отношения с женой ухудшилась. В какой-то мере из-за этого Вадим Федорович и поехал в Комарово. Выходит, Николай звонил, а она даже не поставила в известность об этом…
– Ребята, посмотрите вон на того типа, что сидит за столом, у самых дверей, – понизив голос, показал смеющимися глазами Татаринов. – Человек в противогазе! – Он громко рассмеялся.
– Москвич, кажется, очеркист, – вставил Ушков.
Очеркист с гигантским носом в вытаращенными глазами невозмутимо тыкал вилкой в мелкую тарелку и ни на кого не обращал внимания. За столом он сидел один.
– Надо бы отметить, Вадим, твой приезд, – сказал Тимофей Александрович.
– Я хотел поработать, – заикнулся было Вадим Федорович.
– Еще наработаешься, – осадил Татаринов. – Ишь ты какой прыткий! Сначала нужно акклиматизироваться. Или ты можешь вот так сразу с электрички за письменный стол?
– Могу, – улыбнулся Казаков.
– Коля, ты только посмотри на него! – рассмеялся Тимофей Александрович и обаятельно улыбнулся веснушчатой официантке, подкатившей уставленную тарелками тележку к столу. – Римма, золотце, мне бифштекс с яйцом. – Перехватив ее вопрошающий взгляд, брошенный на новичка, пояснил: – Вадим Казаков, прозаик, он будет сидеть с нами.
Римма поставила перед Вадимом Федоровичем тарелку с биточками с рисом. Ушкову достался шницель с картофельным пюре.
– Завтра утром на листке проставьте номер комнаты и сделайте заказ, – сказала Римма, двигая свою тележку к следующему столу.
В светлой просторной комнате скоро заполнились почти все столы. Каждый входящий в зал вежливо говорил: «Приятного аппетита». Казаков с любопытством осматривался: знакомых довольно мало. У окна в гордом одиночестве спиной ко всем сидел белоголовый, с аккуратными усиками человек. Вид у него был неприступный. В ответ на приветствия проходящих мимо он резко нагибал величественную голову и не глядя что-то негромко отвечал.
– Кто это? – негромко спросил Казаков.
– Ты не знаешь Алексея Павловича? – сделал удивленные глаза Ушков. – Его все знают.
– Классик? Где-то я его, наверное, портрет видел…
Ушков и Татаринов рассмеялись.
– Классик… бильярда, – сказал Тимофей Александрович.
– Алексей Павлович с самим Маяковским сражался за зеленым столом, – прибавил Николай. – Знаменитостей нужно знать, дорогой Вадим.
– Я в бильярд плохо играю, – улыбнулся Казаков и снова посмотрел на заканчивающего ужин величественного старца.
– Алексей Павлович и сейчас никому не уступит в бильярд, – заметил Ушков. – Рука у него твердая, а глаз зоркий.
Татаринов после ужина заявил, что на полчаса зайдет к известному профессору-терапевту – его дача неподалеку. Тасюня последнее время стала жаловаться на желудок, нужно договориться с профессором, чтобы он ее принял в своей клинике.
Прогуливаясь с Ушковым, Вадим Федорович подумал, что, пожалуй, Татаринов не даст тут ему спокойно поработать…
– Вырвался старик от своей Тасюни, – говорил Николай Петрович, – Вот и куролесит! Дождется, что она приедет сюда и увезет домой. Такое уже случалось. На днях жена одного поэта примчалась на такси и прямо из номера увезла муженька.
– Что же это за мужчина, который так зависит от жены? – покачал головой Казаков.
– Думаешь, мало таких, которые вертят своими муженьками как хотят? – усмехнулся Ушков.
– Мне кажется, Тасюня меня невзлюбила, – заметил Вадим Федорович.
– Значит, и старик от тебя отвернется! – резюмировал Николай Петрович. – В этой семейке все решает она.
– Помню, как мы с тобой у него были дома, – так она сычом на нас смотрела, – сказал Казаков. – Он, по-моему, тайком от нее написал мне рекомендацию в Союз писателей.
– Она многих не любит, а вот если ты ей понравишься, будет матерью родной, а старик станет на тебя молиться… А рекомендацию я его заставил написать. Знаешь, что он мне на другой день после нашего визита сказал по телефону? «Я не буду писать рекомендацию… Тасюня заметила, как твой приятель, Вадим, рожу кривил, когда я читал главу из романа…»
– Я боялся, что засну, – улыбнулся Казаков.
– А со мной он считается, я ведь его биограф!
– Расхвалил ты его в своей книжке оё-ёй!
– Я действительно считаю его хорошим писателем. Последний его роман о Крымской войне великолепен… Кстати, в будущем году в план включено переиздание монографии о Татаринове.
– Тоже классика? – усмехнулся Вадим Федорович.
– Я палец о палец не ударил, чтобы ее переиздать, – продолжал Ушков. – Это жена Татаринова пробила. Она ведь насядет на издателей, как коршун!
В сгустившихся сумерках зайцем прыгало по рельсам огненное пятно: из Ленинграда приближалась электричка. На высоком бетонном перроне ждали всего двое мужчин. Они были в пальто с поднятыми воротниками, возле ног притулились большие сумки. С нарастающим шумом, ослепляя все вокруг, плавно затормозила электричка. В вагонах мало пассажиров. Двери раскрылись и через несколько секунд закрылись. Двое мужчин с сумками исчезли в тускло освещенных вагонах, в Комарове вышла целая группа длинноволосых парней и девушек в брюках. У одного за спиной на ремне гитара в чехле. Потоптавшись на перроне, они гурьбой пошли в противоположную от Дома творчества сторону. Ветер подсветил смятую пачку от сигарет и швырнул на шпалы. Из неплотно закрытой двери станционного строения, где продавались билеты, пробивалась желтая полоска света.
– А чего он бороду сбрил? – спросил Вадим Федорович.
– Тасюня так захотела, – рассмеялся Николай Петрович. – Она с ним за границу собирается.
– А борода-то при чем?
– Ну как же ее Тимофей поедет в Европу с дремучей бородищей? Заставила сбрить, со слезами умолил ее хотя бы усы оставить. Они все же придают какую-то мужественность.
– Для биографа великого человека ты слишком критичен, – насмешливо заметил Казаков.
– Ты знаешь, оказывается, можно быть хорошим писателем и вместе с тем… – раздумчиво начал Ушков.
– Я приехал сюда работать… – резко остановился Вадим Федорович. – Пошли на залив? Слышишь, как мощно бьет волна!
– Вообще-то старик обидится. Он ведь хотел отметить твой приезд.
– Зато Тасюня будет довольна, – улыбнулся Казаков.
– Ночью будет шторм, – взглянув на низкое черное небо, проговорил Николай Петрович.
Глава двадцать шестая
1
Светлые «Жигули» со скоростью семьдесят километров в час бежали по темному, посверкивающему изморозью асфальту. По обеим сторонам шоссе белел снег, он налип на ветвях деревьев, сровнял придорожный кювет. Шоссе было чистым, колеса машин слизали снег, оставив лишь тонкую полиэтиленовую пленку льда, незаметного глазу. Андрей Казаков и Петр Викторов сидели на заднем сиденье и смотрели на расстилающийся перед ними зимний пейзаж. Встречные машины с рокочущим шумом проносились мимо, все больше грузовые и автобусы, легковых мало. Серебристая лента асфальта, будто черная борозда, взрезанная гигантским плугом, развалила пополам холмистое белое поле. Монотонный гул мотора убаюкивал, от включенной печки волнами плыло дурманящее голову тепло. Разговор сам собой иссяк, и приятелей неудержимо клонило в сон. Наверное, разморило и водителя за рулем, неожиданно взвизгнули тормоза, как-то не так зашуршал под колесами асфальт, мальчишки разом открыли глаза и увидели, что привычная картина впереди странно изменилась: перед ними расстилалось не серое шоссе, а нетронутая белая равнина с раскорячившимся на косой бетонной подпорке телеграфным столбом, потом снова возникло стремительно набегающее шоссе с желтым молоковозом, едущим навстречу, шоссе тут же отпрыгнуло в сторону…
– Держись, ребята! – сдавленно произнес шофер. И тут «Жигули», казалось, оторвались от твердой земли и взмыли в воздух. Душераздирающий скрежет, тонкий вой мотора, потом на них обрушился град пинков и ударов, то вспыхивал свет, то наступала тьма, и, наконец, гнетущая тишина, нарушаемая лишь бульканьем и тихим потрескиванием. Откуда-то издалека пришел гул мотора, визг тормозов, хлопанье дверцы и голос:
– Эй вы, живы?
– На боку лежим, – подал голос водитель. – И колесо вертится… Как вы, мальцы?
– Вроде цел, – кашлянув, ошарашенно ответил Петя.
– Держись, ребята! – сдавленно произнес шофер. И тут «Жигули», казалось, оторвались от твердой земли и взмыли в воздух. Душераздирающий скрежет, тонкий вой мотора, потом на них обрушился град пинков и ударов, то вспыхивал свет, то наступала тьма, и, наконец, гнетущая тишина, нарушаемая лишь бульканьем и тихим потрескиванием. Откуда-то издалека пришел гул мотора, визг тормозов, хлопанье дверцы и голос:
– Эй вы, живы?
– На боку лежим, – подал голос водитель. – И колесо вертится… Как вы, мальцы?
– Вроде цел, – кашлянув, ошарашенно ответил Петя.