Страница:
2
3
В ресторане народу было мало, с улицы сюда проникал рассеянный свет, слышался шум проезжающих машин. Окна выходили на канал Грибоедова, в щель неплотно сдвинутых бархатных штор виднелись гранитный парапет с чугунной решеткой и окна черного многоэтажного здания. Рогатки антенн растопырились в разные стороны. На высоком потолке просторного зала мягко светилась хрустальная люстра. За квадратным столом сидели Вадим Казаков, Виктор Яковлевич Лидин, Николай Ушков. Нынче утром они ввалились к Вадиму, Николай представил Лидина как члена художественного совета киностудии, мол, он, Ушков, рассказал тому, какой талантливый человек Казаков, дал почитать в рукописи детскую повесть, в общем, Виктор считает, что по ней можно поставить хороший фильм.
Рослый, склонный к полноте Лидии солидно кивал и улыбался, внимательно разглядывая Вадима. А тот, ошарашенный всем этим, наконец догадался пригласить на кухню чаю попить.
– Чаю? – вопросительно посмотрел Лидин на Ушкова. – Фи, какая проза!
И только сейчас Вадим заметил, что круглые щеки члена художественного совета и нос слегка розовые, а в глазах затаилась похмельная муть.
– Продолжим наш разговор в ресторане, – сообразив, что к чему, предложил Ушков и подмигнул приятелю: мол, живо собирайся!
И вот они в ресторане. Кажется, Лидин никуда не спешил, круглое лицо его порозовело, залоснилось, карие глаза влажно заблестели, губы то и дело трогала довольная улыбка. Он вытирал их бумажной салфеткой и говорил:
– Здесь самые лучшие купаты! Даже в «Кавказском» таких не подают.
На вид Лидину лет тридцать пять, по его фигуре сразу видно, что он любит вкусно поесть и выпить. Движения его рук размеренны, коньяк он пил не залпом, а интеллигентно – маленькими порциями.
– Вообще ты, Вадим, способный человек, – легко перешел он на «ты». – Но одно дело написать повесть, а другое – сценарий для студии. Кто ты для кино? Кот в мешке. Может получиться фильм, а может – провал! Кино – это, Вадим, лотерея: можно «Волгу» выиграть, а можно и ни с чем остаться…
На этом он пока исчерпал свое красноречие и с аппетитом принялся за купаты – остро приготовленные зажаренные колбаски.
Николай пил коньяк и больше помалкивал. Лицо его было, как всегда, бледным, светлые глаза трезвыми.
– Заключите с Казаковым договор, – вставил оп, скатывая в трубочку бумажную салфетку. – Он ведь может отдать свою повесть и на другую киностудию.
– Так там его и ждут с раскрытыми объятиями! – рассмеялся Лидии. – Кино – это золотая жила. В кино рвутся многие: великие и невеликие. Сценариев – горы, а…
– Фильмов хороших что-то мало, – прервал его Ушков.
– Верно, – кивнул Лидии. – А почему? Потому, что всякими правдами и неправдами проталкивают на экраны разную халтуру! В кино без знакомства не пробьешься. Многие пишут, но, как говорится в Библии, народу много, а избранных мало…
– В Библии сказано не совсем так… – возразил Ушков. Он не терпел вольного обращения с первоисточниками.
– Короче говоря, Вадим, – перебил Лидии, – ты встаешь на трудный, каторжный путь… И если тебе я не помогу, никто фильма по твоему сценарию не поставит, если даже он будет гениальным. У кино свой мир, свои законы…
– Кто же их устанавливает? – впервые открыл рот Вадим.
– Мы, – скромно ответил Лидин. – Те, чьи фамилии даже в титрах не появляются. Десятки разных инстанций должен пройти любой сценарий, прежде чем будет утвержден. А такие, как я, проводят сценарии между Сциллой и Харибдой. Видел, как плотогоны сплавляют бревна? Стоит на плоту человек с багром и ловко отталкивается от берегов, других бревен и наконец выводит свой плот на чистую воду… Так вот я на киностудии и есть тот самый плотогон.
– Ну и гони сквозь быстрину свой плот, – улыбнулся Ушков. – За чем же дело?
– А ты подумал, зачем мне трепать нервы, создавать благоприятное общественное мнение, бегать, суетиться? Портить отношения с начальством и худруком? Только из одной любви к сценаристу?
– Из любви к киноискусству, – вставил Николай.
– Любовь к искусству – это понятие растяжимое… – туманно начал Лидин. – На одной любви далеко не уедешь...
– Что же я должен делать? – спросил Вадим. Он ничего толком не понимал, весь этот разговор казался каким-то бредом. Но Лидин не производил впечатления дурака.
– Ты? – насмешливо взглянул на него Виктор Яковлевич. – Ничего. Смотреть мне в рот и слушаться во всем. Плотогон-то я, а ты, Вадик, всего-навсего бревно.
– Бревно? – опешил тот, не зная, рассердиться ему или рассмеяться.
– Ну, ты, Витя, перехватил, – вмешался Ушков.
– Надеюсь, я говорю с разумными людьми, понимающими метафоры, – сказал Лидин.
– Честно говоря, я ни черта не понимаю, – признался Казаков. – Плотогоны, бревна, быстрина… Чепуха какая-то!
– Ты, кажется, был в партизанах? – круто переменил тему Лидин.
– У него медаль «За отвагу», – сказал Ушков.
– То, о чем ты пишешь, безусловно, хорошо знаешь, – продолжал Виктор Яковлевич. – Мне нравятся сцены боевых действий в тылу фашистов, засады на дорогах, диверсии… Но я пока не вижу людей, не ощущаю их характеров. Почему-то все они кажутся на одно лицо. И разговаривают одинаково.
Вадим промолчал, хотя внутренне был не согласен с ним. Разве деда Андрея с кем-нибудь спутаешь? Или командира партизанского отряда? Начальника разведки? А мальчишек? Все они разные… Однако червь сомнения уже стал закрадываться в его душу.
– Могу ли я взять на себя такую ответственность и заявить руководству, что автор надежен, сможет написать сценарий и с ним стоит заключить финансовый договор?
Будто спрашивая их совета, Лидин переводил взгляд с одного на другого. Вадим промолчал, а Николай произнес.
– Казаков киностудию не подведет. Много вы выпускаете хороших фильмов о войне?
– Твоими бы устами да мед пить, – улыбнулся Виктор Яковлевич. – О войне сценариев на полках студии полно. Думаете, мало у нас профессиональных сценаристов? Пруд пруди. Так мы скорее их будем экранизировать, чем новичка, которого никто не знает. «Ищем таланты!» – это только красиво звучит в телевизионных постановках. Конечно, от режиссера зависит – получится фильм или нет, но до работы с режиссером ой как еще далеко! Заявки на сценарии утверждает редакционный совет, то есть мы, члены совета. Хотим – пропустим, хотим – зарубим.
– Я никогда не писал сценариев, – сказал Вадим.
– А я на что? – потыкал себя пальцем в грудь Лидин. – О чем я тут битый час толкую? Никакого сценария пока не требуется, нужна заявка, которую ты, писатель, не напишешь. Пройдет на худсовете заявка – с тобой заключат договор, вот тогда можно будет говорить о сценарии… Как у нас на киностудии говорит один редактор: «Заявка – это патент на сценарий!» Желчный человечишко! Из себя ничего не представляет, а гонору – вагон! Его я больше всего опасаюсь, хотя за душой у него ничего, кроме умения произносить красивые фразы, нет. Тебе нужно ему понравиться, Вадим.
– Я не красна девица и никому не собираюсь нравиться, – возмутился Казаков.
– Если ты хочешь прикоснуться к кино, придется и тебе научиться играть свою роль… – заметил Лидии. – В кино все играют: члены худсовета, редакторы и даже бухгалтеры! Что поделаешь, кино – массовый вид искусства…
Ушков подмигнул Вадиму, мол, не возражай, а слушай, поднялся из-за стола и пошел покурить в вестибюль. Проводив его задумчивым взглядом, Виктор Яковлевич налил из графинчика с золотой полоской коньяку и, приблизив свое толстое лицо к Вадиму, негромко произнес:
– Я напишу заявку, постараюсь ее протащить через худсовет, а за это мне – тридцать процентов.
– Каких процентов? – вытаращил на него глаза Казаков.
– Тридцать процентов авторского гонорара, – трезвым голосом продолжал тот. – Это еще по божески, другие берут половину.
– И все… дают проценты? – деревянным голосом спросил Вадим.
– Ты еще не «все», – весомо заметил Лидии. – Ты – ноль без палочки. Я уже говорил: кот в мешке. А я пробью сценарий на студии – понял ты, юное дарование, как утверждает мой старый приятель Ушков.
– Кажется, понял…
Чувствуя, как к щекам приливает жар, Казаков поднял свою рюмку и выплеснул остатки коньяка в наглое лицо Лидина. Медленно встал из-за стола, пошел к выходу.
– А деньги? – остановил его тот.
Вадим достал из кармана три десятки и швырнул на стол.
– Дурак ты, Вадим, – невозмутимо заметил Лидин. – Потом жалеть будешь. Я еще хотел тебе помочь. Кому ты нужен со своей неопубликованной повестью? Да когда и издашь, в кино вряд ли ее пристроишь. Уж я-то знаю… Не первый раз в первый класс! – Он рассмеялся.
– А у меня вот в первый раз в жизни потребовали взятку, – вырвалось у Казакова.
– Да не ерепенься ты, чудачок, я пошутил, – другим тоном сказал Лидин, наливая в рюмку коньяк. – Чего вскинулся, старик? Я должен своего автора со всех сторон прощупать… И потом я… пьян, черт бы тебя побрал!
– Прощупывай других, – сказал Вадим. – Надо было дать тебе в морду.
– Зеленый ты, – добродушно ответил Лидин. – Еще поумнеешь и сам ко мне прибежишь…
Вадим перехватил в вестибюле Ушкова и рассказал об этой безобразной сцене. За стол садиться с Лидиным он больше не захотел и уговорил приятеля уйти из ресторана.
– Пусть он подавится своими купатами и зальется моим коньяком! – ворчал Вадим. – Зря не заехал ему в толстую рожу!
– Ты заплатил за стол? – осведомился Николай.
– Ну и что?
– Считай, что уже дал взятку.
– Думаешь, не надо было платить? – удивился Вадим. – Но получается, что я его пригласил?
– Вот так Витя Лидин! – покачал головой Николай. – Не ожидал от него такой прыти!
– Неужели и другие так же?
– Вообще-то один знакомый говорил мне, что Витя как клещ вцепляется в талантливых авторов… Я полагал, дальше дармовой выпивки дело не заходило.
– И главное, хоть бы смутился! – не мог успокоиться Вадим. – Про таких моя бабушка говорила: мол, плюй в глаза, а ему божья роса.
– По-моему, эта поговорка звучит несколько иначе? – улыбнулся Ушков.
Они вышли на Невский и влились в толпу.
На углу улицы Бродского и Невского светло-зеленая «Волга» с шашечками врезалась в фургон с надписью: «Хлеб». Капот такси вспучился, на асфальт ледяными кристаллами разбрызгалось лобовое стекло. Толпа прохожих уже обступила место аварии. Милиционер полосатой палочкой показывал потоку машин на объезд. До чего все же любопытные люди! Так вот и будут стоять, пока не закончится обмер, опрос свидетелей и машины не разъедутся.
Погода стояла сумрачная, дождя не было, но все небо заволокли низкие серые облака, крыши зданий влажно лоснились. Нахохлившиеся голуби сидели на карнизах. Часы на башенке бывшей Думы мелодично пробили пять раз. Люди были одеты в болоньи, легкие пальто. Лишь молодежь щеголяла по летнему в джинсах и тонких разноцветных куртках. В сквере напротив памятника Екатерине сидели старушки и молодые мамаши с детишками. Голуби и тут облепили фигуры знаменитых государственных деятелей, столпившихся вокруг монументальной императрицы. Казалось, своей широкой юбкой она сразу накрыла всех.
– Какой подонок! – возмущался Вадим. – Тридцать процентов! Это много?
– А ты считать не умеешь? – насмешливо сбоку взглянул на него приятель.
– Мне все это противно, будто в душу плюнули!
– Ты же журналист, наверное, всякого насмотрелся, – улыбнулся Ушков.
– Одно дело, когда это касается других, а тут – меня лично!
– Пройдет и это, – насмешливо продолжал Николай. – Так говорит один наш поэт…
– А ты, часом, не берешь взятки?
– Ты знаешь, ни разу не предлагали.
– А если бы предложили?
– Мне не предложат, Вадим: как ты не способен дать взятку, так и я не способен ее взять.
– Куда мы катимся?
– Я думаю, таких, как Лидии, не так уж много, – примирительно ответил приятель.
– Я-то думал, что литература делается чистыми руками, – говорил Вадим. – Святое дело!
– Для настоящего писателя – святое дело. Даешь на чай швейцару в ресторане или шоферу такси? Ну и этот деляга от кино потребовал с тебя свои чаевые. Чего удивляешься?
– Может, он пошутил?
– Какие уж тут шутки!
– Надо было схватить его за руку и устроить скандал?
– Отперся бы. Он ведь заявил тебе, что пьяный, – проговорил Николай. – Хитрый, мерзавец! Завел разговор без свидетелей. Да и тебе потом скажет, мол, здорово тяпнул, ну и намолол разной чепухи.
– Неужели у меня на лице написано, что я способен дать взятку? – спросил Вадим.
– Лидии намекнул, что хорошо бы пообедать где-нибудь в хорошем месте, ты и пригласил его в ресторан, как говорится, рыбка клюнула! А дальше больше… Да и опьянел, скотина.
– Веришь, пропало желание работать над книжкой, – признался Вадим. На душе у него было муторно.
Еще работая в «Вечерке», он писал о взяточниках, но это были люди, связанные с продажей автомобилей, разных дефицитных товаров.
– Я полагаю, тебя главным образом вот что заело, – поучающим тоном произнес Николай. – Ты, естественно, считаешь себя большим писателем… – В ответ на протестующий жест Казакова, он улыбнулся: – Каждый считает, что вот уж он-то обязательно удивит мир, создаст произведение, которое останется в веках…
– Так высоко я не замахиваюсь…
– Так вот, тебя оскорбило то, что Лидин заговорил с тобой, как с человеком, пока ничего из себя не представляющим. Ноль, сказал он, без палочки. Крупному писателю он такого бы предложения, конечно, не сделал…
– О взяточниках и дающих взятки я писал, – сказал Вадим. – Но только сегодня понял, какую надо иметь мелкую душонку, чтобы требовать взятку и чтобы давать ее. Сегодня, Коля, мне действительно плюнули в душу, и поверь, это не громкие слова.
– Опыт жизни, Вадик! – рассмеялся Ушков. – Уж если ты задумал стать писателем, то радуйся, что приобрел еще что-то, до сей поры не ведомое тебе.
– С твоей философией я, как Раскольников Достоевского, должен свою старуху убить? – невесело усмехнулся Вадим. – Это тоже опыт.
– Не кидайся в крайности, дружище! Старуху убивать не надо, а жизнь во всех ее проявлениях знать необходимо… Вспомни Горького с его университетами, Джека Лондона, Франсуа Виньона…
– Ну и примеры ты приводишь!
– Сначала выстрадай, а потом пиши, – посерьезнев, заметил Ушков. – Твоя книжка о мальчишках на войне получится, она займет свое место в литературе, и тогда никакие Лидины не посмеют делать тебе гнусные предложения.
– Айда в баню? – вдруг предложил Вадим. – У меня такое впечатление, будто я вывалялся в сточной канаве.
Рослый, склонный к полноте Лидии солидно кивал и улыбался, внимательно разглядывая Вадима. А тот, ошарашенный всем этим, наконец догадался пригласить на кухню чаю попить.
– Чаю? – вопросительно посмотрел Лидин на Ушкова. – Фи, какая проза!
И только сейчас Вадим заметил, что круглые щеки члена художественного совета и нос слегка розовые, а в глазах затаилась похмельная муть.
– Продолжим наш разговор в ресторане, – сообразив, что к чему, предложил Ушков и подмигнул приятелю: мол, живо собирайся!
И вот они в ресторане. Кажется, Лидин никуда не спешил, круглое лицо его порозовело, залоснилось, карие глаза влажно заблестели, губы то и дело трогала довольная улыбка. Он вытирал их бумажной салфеткой и говорил:
– Здесь самые лучшие купаты! Даже в «Кавказском» таких не подают.
На вид Лидину лет тридцать пять, по его фигуре сразу видно, что он любит вкусно поесть и выпить. Движения его рук размеренны, коньяк он пил не залпом, а интеллигентно – маленькими порциями.
– Вообще ты, Вадим, способный человек, – легко перешел он на «ты». – Но одно дело написать повесть, а другое – сценарий для студии. Кто ты для кино? Кот в мешке. Может получиться фильм, а может – провал! Кино – это, Вадим, лотерея: можно «Волгу» выиграть, а можно и ни с чем остаться…
На этом он пока исчерпал свое красноречие и с аппетитом принялся за купаты – остро приготовленные зажаренные колбаски.
Николай пил коньяк и больше помалкивал. Лицо его было, как всегда, бледным, светлые глаза трезвыми.
– Заключите с Казаковым договор, – вставил оп, скатывая в трубочку бумажную салфетку. – Он ведь может отдать свою повесть и на другую киностудию.
– Так там его и ждут с раскрытыми объятиями! – рассмеялся Лидии. – Кино – это золотая жила. В кино рвутся многие: великие и невеликие. Сценариев – горы, а…
– Фильмов хороших что-то мало, – прервал его Ушков.
– Верно, – кивнул Лидии. – А почему? Потому, что всякими правдами и неправдами проталкивают на экраны разную халтуру! В кино без знакомства не пробьешься. Многие пишут, но, как говорится в Библии, народу много, а избранных мало…
– В Библии сказано не совсем так… – возразил Ушков. Он не терпел вольного обращения с первоисточниками.
– Короче говоря, Вадим, – перебил Лидии, – ты встаешь на трудный, каторжный путь… И если тебе я не помогу, никто фильма по твоему сценарию не поставит, если даже он будет гениальным. У кино свой мир, свои законы…
– Кто же их устанавливает? – впервые открыл рот Вадим.
– Мы, – скромно ответил Лидин. – Те, чьи фамилии даже в титрах не появляются. Десятки разных инстанций должен пройти любой сценарий, прежде чем будет утвержден. А такие, как я, проводят сценарии между Сциллой и Харибдой. Видел, как плотогоны сплавляют бревна? Стоит на плоту человек с багром и ловко отталкивается от берегов, других бревен и наконец выводит свой плот на чистую воду… Так вот я на киностудии и есть тот самый плотогон.
– Ну и гони сквозь быстрину свой плот, – улыбнулся Ушков. – За чем же дело?
– А ты подумал, зачем мне трепать нервы, создавать благоприятное общественное мнение, бегать, суетиться? Портить отношения с начальством и худруком? Только из одной любви к сценаристу?
– Из любви к киноискусству, – вставил Николай.
– Любовь к искусству – это понятие растяжимое… – туманно начал Лидин. – На одной любви далеко не уедешь...
– Что же я должен делать? – спросил Вадим. Он ничего толком не понимал, весь этот разговор казался каким-то бредом. Но Лидин не производил впечатления дурака.
– Ты? – насмешливо взглянул на него Виктор Яковлевич. – Ничего. Смотреть мне в рот и слушаться во всем. Плотогон-то я, а ты, Вадик, всего-навсего бревно.
– Бревно? – опешил тот, не зная, рассердиться ему или рассмеяться.
– Ну, ты, Витя, перехватил, – вмешался Ушков.
– Надеюсь, я говорю с разумными людьми, понимающими метафоры, – сказал Лидин.
– Честно говоря, я ни черта не понимаю, – признался Казаков. – Плотогоны, бревна, быстрина… Чепуха какая-то!
– Ты, кажется, был в партизанах? – круто переменил тему Лидин.
– У него медаль «За отвагу», – сказал Ушков.
– То, о чем ты пишешь, безусловно, хорошо знаешь, – продолжал Виктор Яковлевич. – Мне нравятся сцены боевых действий в тылу фашистов, засады на дорогах, диверсии… Но я пока не вижу людей, не ощущаю их характеров. Почему-то все они кажутся на одно лицо. И разговаривают одинаково.
Вадим промолчал, хотя внутренне был не согласен с ним. Разве деда Андрея с кем-нибудь спутаешь? Или командира партизанского отряда? Начальника разведки? А мальчишек? Все они разные… Однако червь сомнения уже стал закрадываться в его душу.
– Могу ли я взять на себя такую ответственность и заявить руководству, что автор надежен, сможет написать сценарий и с ним стоит заключить финансовый договор?
Будто спрашивая их совета, Лидин переводил взгляд с одного на другого. Вадим промолчал, а Николай произнес.
– Казаков киностудию не подведет. Много вы выпускаете хороших фильмов о войне?
– Твоими бы устами да мед пить, – улыбнулся Виктор Яковлевич. – О войне сценариев на полках студии полно. Думаете, мало у нас профессиональных сценаристов? Пруд пруди. Так мы скорее их будем экранизировать, чем новичка, которого никто не знает. «Ищем таланты!» – это только красиво звучит в телевизионных постановках. Конечно, от режиссера зависит – получится фильм или нет, но до работы с режиссером ой как еще далеко! Заявки на сценарии утверждает редакционный совет, то есть мы, члены совета. Хотим – пропустим, хотим – зарубим.
– Я никогда не писал сценариев, – сказал Вадим.
– А я на что? – потыкал себя пальцем в грудь Лидин. – О чем я тут битый час толкую? Никакого сценария пока не требуется, нужна заявка, которую ты, писатель, не напишешь. Пройдет на худсовете заявка – с тобой заключат договор, вот тогда можно будет говорить о сценарии… Как у нас на киностудии говорит один редактор: «Заявка – это патент на сценарий!» Желчный человечишко! Из себя ничего не представляет, а гонору – вагон! Его я больше всего опасаюсь, хотя за душой у него ничего, кроме умения произносить красивые фразы, нет. Тебе нужно ему понравиться, Вадим.
– Я не красна девица и никому не собираюсь нравиться, – возмутился Казаков.
– Если ты хочешь прикоснуться к кино, придется и тебе научиться играть свою роль… – заметил Лидии. – В кино все играют: члены худсовета, редакторы и даже бухгалтеры! Что поделаешь, кино – массовый вид искусства…
Ушков подмигнул Вадиму, мол, не возражай, а слушай, поднялся из-за стола и пошел покурить в вестибюль. Проводив его задумчивым взглядом, Виктор Яковлевич налил из графинчика с золотой полоской коньяку и, приблизив свое толстое лицо к Вадиму, негромко произнес:
– Я напишу заявку, постараюсь ее протащить через худсовет, а за это мне – тридцать процентов.
– Каких процентов? – вытаращил на него глаза Казаков.
– Тридцать процентов авторского гонорара, – трезвым голосом продолжал тот. – Это еще по божески, другие берут половину.
– И все… дают проценты? – деревянным голосом спросил Вадим.
– Ты еще не «все», – весомо заметил Лидии. – Ты – ноль без палочки. Я уже говорил: кот в мешке. А я пробью сценарий на студии – понял ты, юное дарование, как утверждает мой старый приятель Ушков.
– Кажется, понял…
Чувствуя, как к щекам приливает жар, Казаков поднял свою рюмку и выплеснул остатки коньяка в наглое лицо Лидина. Медленно встал из-за стола, пошел к выходу.
– А деньги? – остановил его тот.
Вадим достал из кармана три десятки и швырнул на стол.
– Дурак ты, Вадим, – невозмутимо заметил Лидин. – Потом жалеть будешь. Я еще хотел тебе помочь. Кому ты нужен со своей неопубликованной повестью? Да когда и издашь, в кино вряд ли ее пристроишь. Уж я-то знаю… Не первый раз в первый класс! – Он рассмеялся.
– А у меня вот в первый раз в жизни потребовали взятку, – вырвалось у Казакова.
– Да не ерепенься ты, чудачок, я пошутил, – другим тоном сказал Лидин, наливая в рюмку коньяк. – Чего вскинулся, старик? Я должен своего автора со всех сторон прощупать… И потом я… пьян, черт бы тебя побрал!
– Прощупывай других, – сказал Вадим. – Надо было дать тебе в морду.
– Зеленый ты, – добродушно ответил Лидин. – Еще поумнеешь и сам ко мне прибежишь…
Вадим перехватил в вестибюле Ушкова и рассказал об этой безобразной сцене. За стол садиться с Лидиным он больше не захотел и уговорил приятеля уйти из ресторана.
– Пусть он подавится своими купатами и зальется моим коньяком! – ворчал Вадим. – Зря не заехал ему в толстую рожу!
– Ты заплатил за стол? – осведомился Николай.
– Ну и что?
– Считай, что уже дал взятку.
– Думаешь, не надо было платить? – удивился Вадим. – Но получается, что я его пригласил?
– Вот так Витя Лидин! – покачал головой Николай. – Не ожидал от него такой прыти!
– Неужели и другие так же?
– Вообще-то один знакомый говорил мне, что Витя как клещ вцепляется в талантливых авторов… Я полагал, дальше дармовой выпивки дело не заходило.
– И главное, хоть бы смутился! – не мог успокоиться Вадим. – Про таких моя бабушка говорила: мол, плюй в глаза, а ему божья роса.
– По-моему, эта поговорка звучит несколько иначе? – улыбнулся Ушков.
Они вышли на Невский и влились в толпу.
На углу улицы Бродского и Невского светло-зеленая «Волга» с шашечками врезалась в фургон с надписью: «Хлеб». Капот такси вспучился, на асфальт ледяными кристаллами разбрызгалось лобовое стекло. Толпа прохожих уже обступила место аварии. Милиционер полосатой палочкой показывал потоку машин на объезд. До чего все же любопытные люди! Так вот и будут стоять, пока не закончится обмер, опрос свидетелей и машины не разъедутся.
Погода стояла сумрачная, дождя не было, но все небо заволокли низкие серые облака, крыши зданий влажно лоснились. Нахохлившиеся голуби сидели на карнизах. Часы на башенке бывшей Думы мелодично пробили пять раз. Люди были одеты в болоньи, легкие пальто. Лишь молодежь щеголяла по летнему в джинсах и тонких разноцветных куртках. В сквере напротив памятника Екатерине сидели старушки и молодые мамаши с детишками. Голуби и тут облепили фигуры знаменитых государственных деятелей, столпившихся вокруг монументальной императрицы. Казалось, своей широкой юбкой она сразу накрыла всех.
– Какой подонок! – возмущался Вадим. – Тридцать процентов! Это много?
– А ты считать не умеешь? – насмешливо сбоку взглянул на него приятель.
– Мне все это противно, будто в душу плюнули!
– Ты же журналист, наверное, всякого насмотрелся, – улыбнулся Ушков.
– Одно дело, когда это касается других, а тут – меня лично!
– Пройдет и это, – насмешливо продолжал Николай. – Так говорит один наш поэт…
– А ты, часом, не берешь взятки?
– Ты знаешь, ни разу не предлагали.
– А если бы предложили?
– Мне не предложат, Вадим: как ты не способен дать взятку, так и я не способен ее взять.
– Куда мы катимся?
– Я думаю, таких, как Лидии, не так уж много, – примирительно ответил приятель.
– Я-то думал, что литература делается чистыми руками, – говорил Вадим. – Святое дело!
– Для настоящего писателя – святое дело. Даешь на чай швейцару в ресторане или шоферу такси? Ну и этот деляга от кино потребовал с тебя свои чаевые. Чего удивляешься?
– Может, он пошутил?
– Какие уж тут шутки!
– Надо было схватить его за руку и устроить скандал?
– Отперся бы. Он ведь заявил тебе, что пьяный, – проговорил Николай. – Хитрый, мерзавец! Завел разговор без свидетелей. Да и тебе потом скажет, мол, здорово тяпнул, ну и намолол разной чепухи.
– Неужели у меня на лице написано, что я способен дать взятку? – спросил Вадим.
– Лидии намекнул, что хорошо бы пообедать где-нибудь в хорошем месте, ты и пригласил его в ресторан, как говорится, рыбка клюнула! А дальше больше… Да и опьянел, скотина.
– Веришь, пропало желание работать над книжкой, – признался Вадим. На душе у него было муторно.
Еще работая в «Вечерке», он писал о взяточниках, но это были люди, связанные с продажей автомобилей, разных дефицитных товаров.
– Я полагаю, тебя главным образом вот что заело, – поучающим тоном произнес Николай. – Ты, естественно, считаешь себя большим писателем… – В ответ на протестующий жест Казакова, он улыбнулся: – Каждый считает, что вот уж он-то обязательно удивит мир, создаст произведение, которое останется в веках…
– Так высоко я не замахиваюсь…
– Так вот, тебя оскорбило то, что Лидин заговорил с тобой, как с человеком, пока ничего из себя не представляющим. Ноль, сказал он, без палочки. Крупному писателю он такого бы предложения, конечно, не сделал…
– О взяточниках и дающих взятки я писал, – сказал Вадим. – Но только сегодня понял, какую надо иметь мелкую душонку, чтобы требовать взятку и чтобы давать ее. Сегодня, Коля, мне действительно плюнули в душу, и поверь, это не громкие слова.
– Опыт жизни, Вадик! – рассмеялся Ушков. – Уж если ты задумал стать писателем, то радуйся, что приобрел еще что-то, до сей поры не ведомое тебе.
– С твоей философией я, как Раскольников Достоевского, должен свою старуху убить? – невесело усмехнулся Вадим. – Это тоже опыт.
– Не кидайся в крайности, дружище! Старуху убивать не надо, а жизнь во всех ее проявлениях знать необходимо… Вспомни Горького с его университетами, Джека Лондона, Франсуа Виньона…
– Ну и примеры ты приводишь!
– Сначала выстрадай, а потом пиши, – посерьезнев, заметил Ушков. – Твоя книжка о мальчишках на войне получится, она займет свое место в литературе, и тогда никакие Лидины не посмеют делать тебе гнусные предложения.
– Айда в баню? – вдруг предложил Вадим. – У меня такое впечатление, будто я вывалялся в сточной канаве.
3
Редкие капли срывались с ветвей деревьев и гулко шлепались на брезентовый плащ Павла Дмитриевича Абросимова. Он стоял на кладбище и смотрел на свежую могилу с бетонным надгробием, в которое была вставлена овальная фотография молодой улыбающейся девушки. На могиле дешевые венки с бумажными цветами и черными лентами. На металлической серебристой ограде сиротливо мокла чья-то забытая выгоревшая кепка. Негромко тренькали синицы, низкие лохматые облака чуть ли не задевали вершины высоких сосен. Иногда порыв холодного ветра приносил с собой сухие иголки, они с тихим шуршанием просыпались меж могил.
Миловидное большеглазое лицо девушки притягивало взгляд, белозубая улыбка была простой, открытой… Саша Сидорова, медсестра поселковой амбулатории. Кто бы мог подумать, что жизнь этой смешливой девушки так трагически оборвется этой осенью?! Уж в который раз вспоминал Павел Дмитриевич события того страшного дня…
Его громким стуком в окно рано утром разбудил Иван Широков. Он был в стеганом ватнике, зимней шапке и с ружьем за спиной, лицо угрюмое.
– Убили медичку Сашу Сидорову, – сказал он. – Одевайся, пошли бандюгу ловить. Говорят, сховался в нежилой будке на восемнадцатом километре. Участковый в отпуске, самим надо действовать. Вот какие дела, Павел.
Еще было сумеречно, сеял мелкий осенний дождик, они в ногу, как солдаты, шагали по тихой улице. За плечом Павла тоже ружье, патронташ засунут в карман плаща Иван, попыхивая папиросой рассказывал:
– Яшка Липатов Сашу ухлопал. Наверное, водка его до этого довела. Сколько раз мы, дружинники, выдворяли чуть живого из клуба. За Саней-то ухаживал еще и путеец Колька. Раз или два они поцапались на танцах с Яшкой, обычное дело. А вчера Яшка заявился подвыпивши – им на стеклозаводе аванс выдали – к Сидоровой, а там тоже гуляют, и Колька-путеец за столом. Ну, Липатов повернулся, хлопнул дверью и вон из дома. А Сашка-то выскочила на крыльцо и крикнула, чтобы он больше к ней не шастал и пороги не обивал, мол, ей нравится Колька. Вечером он снова к ним заявился, пьяный и с ружьем. Прямо с порога шарахнул. Пока ружье перезаряжал, Колька выпрыгнул в окно – и бежать. А Сашу – наповал, даже не вскрикнула.
– Откуда ты знаешь, что он в будке прячется? – спросил Павел Дмитриевич.
– Люди видели, как он туда с ружьем побежал. Говорят, патроны звякали в карманах.
– Видели и не задержали?
– Кому хочется под пулю становиться-то?
– Значит, нам с тобой придется, – усмехнулся Абросимов. – Раз мы – дружинники.
– А что делать? – пожал плечами Широков. – Поди узнай, что у него на уме.
– Возьмем мы его, Ваня, – сказал Павел Дмитриевич. – Никуда он не денется.
Путевая будка находилась в двух километрах от поселка, близ железнодорожного моста. Она стояла на пригорке, а за ней сразу лес. Раньше здесь жил путевой обходчик, а потом нужда в нем отпала, и будка осиротела. Стекла в окнах выбиты, на крыше зияли дыры, сарай обвалился, кругом разруха и запустение – так всегда бывает, когда жилье без хозяина. К ним по дороге присоединились несколько человек. В руках высокого рабочего с лесопильного завода суковатая палка. Добровольцы шагали чуть поотстав, никто не разговаривал.
Под ногами зашуршали палые листья. Нужно было с насыпи спуститься на железнодорожный путь, перейдя его, подняться на пригорок к будке. Тому, кто укрылся там, они были видны как на ладони.
– Как бы опять не открыл пальбу, – предупредил Иван, видя, что Павел Дмитриевич решительно стал спускаться по насыпи к линии.
Абросимов ничего не ответил, глаза зло сузились, ружье он так и не снял с плеча. Уже рассвело, и силуэт белой будки отчетливо отпечатался на фоне мокрых сосен. Редкий дождь шуршал в ветвях деревьев, на сосновых иголках серебрились мелкие капли, рельсы влажно блестели. Со стороны станции послышался протяжный гудок локомотива.
– Не лезь на рожон-то! – схватил Абросимова за плечо Широков. – Тоже мне Александр Матросов!
– Не стоять же нам тут до кукушкиного заговенья, – сказал Павел Дмитриевич..
– Поезд пройдет, и под шумок перебежим на ту сторону, – заметил Иван.
Павел Дмитриевич все так же не спеша перешел через путь, вступил на тропинку, ведущую вверх, к будке. Палисадника не было, его давно опрокинуло на землю. Вместо нижней ступеньки зияла дыра, на почерневшей верхней выросли бледные грибы на искривленных тонких ножках. Дверь в будку была приотворена. Абросимов дернул ее на себя, и она, чуть было не соскочив с ржавых петель, широко распахнулась, издав протяжный унылый скрип. Всклокоченный Яшка Липатов стоял посреди пустой запущенной комнаты с осколками кирпича на полу и целился ему из двустволки в грудь. Зеленоватое в сумраке лицо его искривилось, будто в злобной усмешке, один глаз сощурен. Что в этот момент испытывал Павел Дмитриевич? Он и сейчас не мог бы толком самому себе объяснить. Нет, только не страх! Почему-то не верилось, что он вот сейчас умрет.
Он ощущал глубокую обиду на весь мир, что они, учителя, армия, из этого озлобленного парня не смогли сделать человека. Яшка учился плохо, в восьмом классе просидел два года, а в девятом проучился всего три месяца и ушел работать на лесопильный завод. Павел Дмитриевич всячески убеждал не бросать школу. Вот закончит десятилетку и там куда хочет, осталось всего-то полтора года, и у него будет среднее образование. Пусть сейчас ему трудно, зато потом будет легко… Яков тупо кивал головой, соглашался, но в школу так и не вернулся…
И вот бывший ученик целится ему прямо в сердце. Светлые волосы залепили низкий лоб, один глаз оловянно блестит, в уголке рта засохла слюна. Нормальный ли он? Разве может в здравом уме человек вот так, ни за что ни про что, застрелить человека?..
Не было страха, где-то в глубине своей души он знал, что Липатов уже не выстрелит, раз сразу не нажал на спусковой крючок. Конечно, вот так нелепо лишиться жизни было бы обидно. В войну он стрелял из автомата в фашистов и карателей, но сейчас ему даже в голову не пришло взять свое ружье на изготовку. Он и прихватил-то его машинально.
– Брось ружье! – командирским тоном приказал Павел Дмитриевич, глядя в глаза Якову.
Тот как-то странно всхлипнул, будто проглотил скользкий комок в горле, сдвоенные стволы задрожали, черная мушка запрыгала. В какой-то момент Абросимову показалось, что он сейчас нажмет на курок. В следующее мгновение Липатов съежился, втянул голову в плечи и, волчком крутанувшись на одном месте, кинулся к разбитому окну, вывалился в него, побежал к сараю с провалившейся крышей. Павел Дмитриевич видел, как он по лестнице забрался на сеновал. Заскрипели доски, вниз посыпалась сенная труха. Блеснули в черном проеме стволы ружья. Когда Абросимов вышел из будки, раздался оглушительный выстрел. Иван Широков с ружьем в руках лежал у растоптанной копытами коров грядки и смотрел на сарай. Остальные не решились подойти к будке, они выглядывали из-за деревьев за насыпью. Внезапно на Абросимова обрушился железный грохот, пыхтенье, стук колес: мимо будки прошел длинный товарняк.
Яков Липатов застрелился на сеновале. Скорее всего, он нажал на спусковой крючок большим пальцем ноги, потому что одного сапога на нем не оказалось.
– Зачем ты подставлял ему себя? – укорял позже Иван Широков Павла Дмитриевича. – Жизнь не мила, что ли?
– Я знал, что он не выстрелит, – ответил тот.
И вот сейчас, стоя у могилы, Павел Дмитриевич понял, почему он полез под выстрел: он чувствовал себя ответственным за Якова Липатова, ведь тот учился в его школе. Саша Сидорова приехала сюда после медучилища. И двух лет не проработала в Андреевке. Какие темные силы таились в душе Якова Липатова? В школе он был туповатым, медлительным парнем. Когда его в восьмом классе посадили за одну парту с отличницей Люсей Петуховой, он перестал ходить в школу – пришлось отменить это распоряжение.
Почему все то доброе, что они, педагоги, вкладывают в души детей, не всегда дает хорошие всходы? Конечно, кроме школы существуют семья, улица. У Якова родители не пьяницы, отец его воевал, вернулся домой без ноги, работает сапожником в промкомбинате, мать – уборщицей в больнице, двое младших братьев Якова нормально учатся в школе. Любовь, ревность, пьянство… Пожалуй, главное все-таки пьянство. Став взрослыми, некоторые парни утверждают себя в пьянстве и драках… Широков утверждает, что убийца не выстрелил в него, Абросимова, лишь потому, что оставался последний патрон, который он приберег для себя. Но Павел Дмитриевич уверен, что Липатов в него бы не выстрелил. Что-то дрогнуло в его оловянных невыразительных глазах, какой-то проблеск сознания…
Снова капли защелкали по задубевшему плащу, а с деревьев бесшумно заструились сухие иголки. От свежих могил исходил тяжелый запах сырой земли. У ворот кладбища остановилась собака с впалым брюхом и вислыми ушами, она настороженно посмотрела на человека и, низко опустив голову, побрела вдоль могил. На маленьких столах за металлическими оградами виднелись размоченные дождем куски хлеба, крупа, яичная скорлупа. Синицы и воробьи клевали угощение. У русских людей есть обычай – поминая покойников, оставлять еду и для птиц. Вот додумался сюда прийти за поживой и старый бездомный пес.
Саша Сидорова лукаво улыбалась с бетонного надгробия.
Проклятая водка! Разъедает души и старых и молодых. А пьют в Андреевке многие, особенно в выходные. У магазина всегда толпятся подвыпившие мужчины; взяв бутылки, идут в привокзальный сквер и там гомонят до сумерек. Пьют не только мужчины, но и женщины. Сама продавщица сельмага Прокошина частенько напивается так, что ее не раз под руки приводили домой. А у нее две дочери – Валя и Галя: одна учится в шестом, вторая – в десятом. Галя, черноволосая девушка со светлыми дерзкими глазами, много читает, учится хорошо, но бывает, на нее что-то находит, и тогда начинает дерзить учителям; вызовут к доске, а она молчит как истукан, хотя наверняка урок знает. Что у нее в душе творится? Пробовали с ней и по-хорошему и по-плохому – никакого результата: молчит и ноготь покусывает… А потом снова нормальная, приветливая девочка. Смотришь на нее – и душа радуется.
Собака обошла все могилы, подхватила корки со столиков и понуро поплелась к выходу. До нее тут уже хорошо поработали птицы. С сосны каркнула ворона, тут же сердито прострекотала сорока. Пес исчез за стволами, и снова стало тихо. Павел Дмитриевич пошевелился, и тотчас за воротник скатились холодные капли. Тяжело ступая в болотных сапогах, он зашагал к поселку. На душе пасмурно, как и на улице. Кругом сосны… Весной дерево возрождается, летом живет, осенью будто умирает, зимой тревожно спит… А говорят еще, что дерево бесчувственное! За один только год в нем совершается столько перемен.
Миловидное большеглазое лицо девушки притягивало взгляд, белозубая улыбка была простой, открытой… Саша Сидорова, медсестра поселковой амбулатории. Кто бы мог подумать, что жизнь этой смешливой девушки так трагически оборвется этой осенью?! Уж в который раз вспоминал Павел Дмитриевич события того страшного дня…
Его громким стуком в окно рано утром разбудил Иван Широков. Он был в стеганом ватнике, зимней шапке и с ружьем за спиной, лицо угрюмое.
– Убили медичку Сашу Сидорову, – сказал он. – Одевайся, пошли бандюгу ловить. Говорят, сховался в нежилой будке на восемнадцатом километре. Участковый в отпуске, самим надо действовать. Вот какие дела, Павел.
Еще было сумеречно, сеял мелкий осенний дождик, они в ногу, как солдаты, шагали по тихой улице. За плечом Павла тоже ружье, патронташ засунут в карман плаща Иван, попыхивая папиросой рассказывал:
– Яшка Липатов Сашу ухлопал. Наверное, водка его до этого довела. Сколько раз мы, дружинники, выдворяли чуть живого из клуба. За Саней-то ухаживал еще и путеец Колька. Раз или два они поцапались на танцах с Яшкой, обычное дело. А вчера Яшка заявился подвыпивши – им на стеклозаводе аванс выдали – к Сидоровой, а там тоже гуляют, и Колька-путеец за столом. Ну, Липатов повернулся, хлопнул дверью и вон из дома. А Сашка-то выскочила на крыльцо и крикнула, чтобы он больше к ней не шастал и пороги не обивал, мол, ей нравится Колька. Вечером он снова к ним заявился, пьяный и с ружьем. Прямо с порога шарахнул. Пока ружье перезаряжал, Колька выпрыгнул в окно – и бежать. А Сашу – наповал, даже не вскрикнула.
– Откуда ты знаешь, что он в будке прячется? – спросил Павел Дмитриевич.
– Люди видели, как он туда с ружьем побежал. Говорят, патроны звякали в карманах.
– Видели и не задержали?
– Кому хочется под пулю становиться-то?
– Значит, нам с тобой придется, – усмехнулся Абросимов. – Раз мы – дружинники.
– А что делать? – пожал плечами Широков. – Поди узнай, что у него на уме.
– Возьмем мы его, Ваня, – сказал Павел Дмитриевич. – Никуда он не денется.
Путевая будка находилась в двух километрах от поселка, близ железнодорожного моста. Она стояла на пригорке, а за ней сразу лес. Раньше здесь жил путевой обходчик, а потом нужда в нем отпала, и будка осиротела. Стекла в окнах выбиты, на крыше зияли дыры, сарай обвалился, кругом разруха и запустение – так всегда бывает, когда жилье без хозяина. К ним по дороге присоединились несколько человек. В руках высокого рабочего с лесопильного завода суковатая палка. Добровольцы шагали чуть поотстав, никто не разговаривал.
Под ногами зашуршали палые листья. Нужно было с насыпи спуститься на железнодорожный путь, перейдя его, подняться на пригорок к будке. Тому, кто укрылся там, они были видны как на ладони.
– Как бы опять не открыл пальбу, – предупредил Иван, видя, что Павел Дмитриевич решительно стал спускаться по насыпи к линии.
Абросимов ничего не ответил, глаза зло сузились, ружье он так и не снял с плеча. Уже рассвело, и силуэт белой будки отчетливо отпечатался на фоне мокрых сосен. Редкий дождь шуршал в ветвях деревьев, на сосновых иголках серебрились мелкие капли, рельсы влажно блестели. Со стороны станции послышался протяжный гудок локомотива.
– Не лезь на рожон-то! – схватил Абросимова за плечо Широков. – Тоже мне Александр Матросов!
– Не стоять же нам тут до кукушкиного заговенья, – сказал Павел Дмитриевич..
– Поезд пройдет, и под шумок перебежим на ту сторону, – заметил Иван.
Павел Дмитриевич все так же не спеша перешел через путь, вступил на тропинку, ведущую вверх, к будке. Палисадника не было, его давно опрокинуло на землю. Вместо нижней ступеньки зияла дыра, на почерневшей верхней выросли бледные грибы на искривленных тонких ножках. Дверь в будку была приотворена. Абросимов дернул ее на себя, и она, чуть было не соскочив с ржавых петель, широко распахнулась, издав протяжный унылый скрип. Всклокоченный Яшка Липатов стоял посреди пустой запущенной комнаты с осколками кирпича на полу и целился ему из двустволки в грудь. Зеленоватое в сумраке лицо его искривилось, будто в злобной усмешке, один глаз сощурен. Что в этот момент испытывал Павел Дмитриевич? Он и сейчас не мог бы толком самому себе объяснить. Нет, только не страх! Почему-то не верилось, что он вот сейчас умрет.
Он ощущал глубокую обиду на весь мир, что они, учителя, армия, из этого озлобленного парня не смогли сделать человека. Яшка учился плохо, в восьмом классе просидел два года, а в девятом проучился всего три месяца и ушел работать на лесопильный завод. Павел Дмитриевич всячески убеждал не бросать школу. Вот закончит десятилетку и там куда хочет, осталось всего-то полтора года, и у него будет среднее образование. Пусть сейчас ему трудно, зато потом будет легко… Яков тупо кивал головой, соглашался, но в школу так и не вернулся…
И вот бывший ученик целится ему прямо в сердце. Светлые волосы залепили низкий лоб, один глаз оловянно блестит, в уголке рта засохла слюна. Нормальный ли он? Разве может в здравом уме человек вот так, ни за что ни про что, застрелить человека?..
Не было страха, где-то в глубине своей души он знал, что Липатов уже не выстрелит, раз сразу не нажал на спусковой крючок. Конечно, вот так нелепо лишиться жизни было бы обидно. В войну он стрелял из автомата в фашистов и карателей, но сейчас ему даже в голову не пришло взять свое ружье на изготовку. Он и прихватил-то его машинально.
– Брось ружье! – командирским тоном приказал Павел Дмитриевич, глядя в глаза Якову.
Тот как-то странно всхлипнул, будто проглотил скользкий комок в горле, сдвоенные стволы задрожали, черная мушка запрыгала. В какой-то момент Абросимову показалось, что он сейчас нажмет на курок. В следующее мгновение Липатов съежился, втянул голову в плечи и, волчком крутанувшись на одном месте, кинулся к разбитому окну, вывалился в него, побежал к сараю с провалившейся крышей. Павел Дмитриевич видел, как он по лестнице забрался на сеновал. Заскрипели доски, вниз посыпалась сенная труха. Блеснули в черном проеме стволы ружья. Когда Абросимов вышел из будки, раздался оглушительный выстрел. Иван Широков с ружьем в руках лежал у растоптанной копытами коров грядки и смотрел на сарай. Остальные не решились подойти к будке, они выглядывали из-за деревьев за насыпью. Внезапно на Абросимова обрушился железный грохот, пыхтенье, стук колес: мимо будки прошел длинный товарняк.
Яков Липатов застрелился на сеновале. Скорее всего, он нажал на спусковой крючок большим пальцем ноги, потому что одного сапога на нем не оказалось.
– Зачем ты подставлял ему себя? – укорял позже Иван Широков Павла Дмитриевича. – Жизнь не мила, что ли?
– Я знал, что он не выстрелит, – ответил тот.
И вот сейчас, стоя у могилы, Павел Дмитриевич понял, почему он полез под выстрел: он чувствовал себя ответственным за Якова Липатова, ведь тот учился в его школе. Саша Сидорова приехала сюда после медучилища. И двух лет не проработала в Андреевке. Какие темные силы таились в душе Якова Липатова? В школе он был туповатым, медлительным парнем. Когда его в восьмом классе посадили за одну парту с отличницей Люсей Петуховой, он перестал ходить в школу – пришлось отменить это распоряжение.
Почему все то доброе, что они, педагоги, вкладывают в души детей, не всегда дает хорошие всходы? Конечно, кроме школы существуют семья, улица. У Якова родители не пьяницы, отец его воевал, вернулся домой без ноги, работает сапожником в промкомбинате, мать – уборщицей в больнице, двое младших братьев Якова нормально учатся в школе. Любовь, ревность, пьянство… Пожалуй, главное все-таки пьянство. Став взрослыми, некоторые парни утверждают себя в пьянстве и драках… Широков утверждает, что убийца не выстрелил в него, Абросимова, лишь потому, что оставался последний патрон, который он приберег для себя. Но Павел Дмитриевич уверен, что Липатов в него бы не выстрелил. Что-то дрогнуло в его оловянных невыразительных глазах, какой-то проблеск сознания…
Снова капли защелкали по задубевшему плащу, а с деревьев бесшумно заструились сухие иголки. От свежих могил исходил тяжелый запах сырой земли. У ворот кладбища остановилась собака с впалым брюхом и вислыми ушами, она настороженно посмотрела на человека и, низко опустив голову, побрела вдоль могил. На маленьких столах за металлическими оградами виднелись размоченные дождем куски хлеба, крупа, яичная скорлупа. Синицы и воробьи клевали угощение. У русских людей есть обычай – поминая покойников, оставлять еду и для птиц. Вот додумался сюда прийти за поживой и старый бездомный пес.
Саша Сидорова лукаво улыбалась с бетонного надгробия.
Проклятая водка! Разъедает души и старых и молодых. А пьют в Андреевке многие, особенно в выходные. У магазина всегда толпятся подвыпившие мужчины; взяв бутылки, идут в привокзальный сквер и там гомонят до сумерек. Пьют не только мужчины, но и женщины. Сама продавщица сельмага Прокошина частенько напивается так, что ее не раз под руки приводили домой. А у нее две дочери – Валя и Галя: одна учится в шестом, вторая – в десятом. Галя, черноволосая девушка со светлыми дерзкими глазами, много читает, учится хорошо, но бывает, на нее что-то находит, и тогда начинает дерзить учителям; вызовут к доске, а она молчит как истукан, хотя наверняка урок знает. Что у нее в душе творится? Пробовали с ней и по-хорошему и по-плохому – никакого результата: молчит и ноготь покусывает… А потом снова нормальная, приветливая девочка. Смотришь на нее – и душа радуется.
Собака обошла все могилы, подхватила корки со столиков и понуро поплелась к выходу. До нее тут уже хорошо поработали птицы. С сосны каркнула ворона, тут же сердито прострекотала сорока. Пес исчез за стволами, и снова стало тихо. Павел Дмитриевич пошевелился, и тотчас за воротник скатились холодные капли. Тяжело ступая в болотных сапогах, он зашагал к поселку. На душе пасмурно, как и на улице. Кругом сосны… Весной дерево возрождается, летом живет, осенью будто умирает, зимой тревожно спит… А говорят еще, что дерево бесчувственное! За один только год в нем совершается столько перемен.