Страница:
Сколько он, Вадим, себя ни уговаривал, что, дескать, одному тоже неплохо, но ведь это не так. И не надо себя обманывать. Сколько бессонных ночей провел он в Андреевке – там есть время обо всем поразмышлять, – все думал о себе, своей семейной жизни. Готов был все простить Ирине, забыть… С этой мыслью приезжал в Ленинград, встречался с женой и… Язык не поворачивался произнести те самые слова, которые находил бессонными ночами… Да и Ирина замкнулась в себе, будто окружила себя невидимой оболочкой, сквозь которую, как через силовое поле, невозможно пробиться.
Так и жили рядом – Вадим вскоре вернулся на улицу Чайковского, – внешне все благополучно, при гостях и знакомых жена даже проявляла к нему внимание, заботу, но все это было напускное…
Когда Ирина сказала, что им не стоит пока разводиться, он не стал возражать: для себя он решил больше не жениться. Если с женой нелады, то и вся работа летит насмарку. После крупной ссоры с Ириной он иногда не мог заставить себя сесть за письменный стол несколько дней.
Вадиму запомнилось из «Дневника» Эдмонда Гонкура: «Человек, который углубляется в литературное творчество и расточает себя в нем, не нуждается в привязанности, в жене и детях. Его сердце перестает существовать, оно превращается в мозг». Возможно, старый холостяк Гонкур и перехватил, – есть же писатели, которые не мыслят себе жизнь без семьи, взять хотя бы того же самого Татаринова со своей Тасюней! – но в чем-то он и прав!
Но ведь братья Гонкуры никогда не были женаты, откуда же им знать, что такое семейное счастье? Всю жизнь прожить пустоцветом и не оставить после себя корня, ростка, как когда-то говорил Андрей Иванович Абросимов? Это не выход… Скорее – бегство от действительности. Впрочем, ему, Вадиму, не грозит полное одиночество – у него сын, дочь. Да и рано еще ставить крест на своей семейной жизни! Как поется в песне, еще не вечер. Уже скоро месяц, как он один в Андреевке, – хотел он этого или нет, а мысли о некогда близких женщинах приходили в голову. Думал об Ирине, Вике. И злости у него на них не было. Пожалуй, лишь сожаление, что все так получилось. Весь его немалый опыт жизни подсказывал, что к людям нельзя относиться однозначно: в каждом человеке есть хорошее и плохое. В ином сокрыто такое, о чем он никогда и сам не подозревал. Ученые подтверждают, что мозг человека используется далеко не весь, а лишь какая-то незначительная часть. Задумываются ли люди о том, что не до конца раскрыли себя в этой жизни? Или за обыденностью, суетой, мелкими заботами многим и в голову ничего подобного не приходит?..
Огонь пожирает в печи поленья, гудит в дымоходе, пышет жаром в лицо. Огонь вечен. Он существовал до появления жизни на земле и будет существовать бесконечно… Наверное, поэтому никогда не надоедает смотреть на него.
Что-то стукнуло в сенях, и снова стало тихо. Уж не гость ли пожаловал? Галя Прокошина обещала прийти за книжкой… Последний сеанс заканчивается в десять вечера. В сумерках он видел в окно, как к клубу тянулись люди, в основном молодежь. Шел фильм «Девушка с характером». Какие старые картины тут идут! Показывают, конечно, и новые, после того как они сойдут с экранов больших городов. Сидит Галя у аппарата на высоком табурете и крутит ленту…
Снова в сенях раздался непонятный звук, наверное крысы. В доме то и дело что-то само по себе поскрипывало, потрескивало, вздыхало. Дом жил какой-то своей затаенной жизнью и не собирался делиться секретами с Вадимом. Иногда ночью он просыпался от глухого удара – это срывалась с крыши глыба наметенного вьюгой снега, иногда кто-то отчетливо разгуливал по чердаку, так что скрипели потолочины, или за окном кто-то осторожно царапал острым по раме. Понятно, почему сельские жители верили в домовых. Его бабушка Ефимья Андреевна вполне серьезно утверждала, что их домовой живет под печкой и любит слушать, когда рядом на чурбаке тоненько распевает свои песни медный закипевший самовар…
Вадим подложил в печку еще дров, взглянул на часы: половина десятого. Кинофильм может закончится и без двадцати десять. В клубе не видно огней, нынче четверг, а танцы будут в субботу и воскресенье. Он вспомнил, что свет не включил, – размышлять можно было и в темноте, да и от раскрытой печки плясал вокруг багровый отблеск. Тускло поблескивали на полке алюминиевые кастрюли и тарелки, в углу на стене мерно тикали ходики. Первое время Вадим не мог привыкнуть к их тиканью, а потом перестал замечать. Когда он повернул выключатель, тоненько запел и тут же утихомирился счетчик. Теперь с улицы видно, что в доме не спят…
В десять часов Вадим кочергой помешал пламенеющие угли в печи, подождал, пока не погас зеленоватый ядовитый огонек, и закрыл трубу. Он знал: пока змеится в углях огонь, задвижку закрывать нельзя, можно и угореть.
Уже минут двадцать, как закончился последний сеанс, – Вадим видел, как мимо дома прошли люди. Из окна не виден был вход в кинобудку, обычно девушки уходили что-то около десяти, если не задержатся с подружками. Кстати, есть ли у Гали парень? На танцах она отплясывала со всеми подряд. Посидев за письменным столом еще минут пятнадцать, Вадим откинул стеганое одеяло на диване, взбил подушку и, быстро раздевшись, улегся с книжкой в руках.
Он понял, что Галя уже не придет.
2
3
Так и жили рядом – Вадим вскоре вернулся на улицу Чайковского, – внешне все благополучно, при гостях и знакомых жена даже проявляла к нему внимание, заботу, но все это было напускное…
Когда Ирина сказала, что им не стоит пока разводиться, он не стал возражать: для себя он решил больше не жениться. Если с женой нелады, то и вся работа летит насмарку. После крупной ссоры с Ириной он иногда не мог заставить себя сесть за письменный стол несколько дней.
Вадиму запомнилось из «Дневника» Эдмонда Гонкура: «Человек, который углубляется в литературное творчество и расточает себя в нем, не нуждается в привязанности, в жене и детях. Его сердце перестает существовать, оно превращается в мозг». Возможно, старый холостяк Гонкур и перехватил, – есть же писатели, которые не мыслят себе жизнь без семьи, взять хотя бы того же самого Татаринова со своей Тасюней! – но в чем-то он и прав!
Но ведь братья Гонкуры никогда не были женаты, откуда же им знать, что такое семейное счастье? Всю жизнь прожить пустоцветом и не оставить после себя корня, ростка, как когда-то говорил Андрей Иванович Абросимов? Это не выход… Скорее – бегство от действительности. Впрочем, ему, Вадиму, не грозит полное одиночество – у него сын, дочь. Да и рано еще ставить крест на своей семейной жизни! Как поется в песне, еще не вечер. Уже скоро месяц, как он один в Андреевке, – хотел он этого или нет, а мысли о некогда близких женщинах приходили в голову. Думал об Ирине, Вике. И злости у него на них не было. Пожалуй, лишь сожаление, что все так получилось. Весь его немалый опыт жизни подсказывал, что к людям нельзя относиться однозначно: в каждом человеке есть хорошее и плохое. В ином сокрыто такое, о чем он никогда и сам не подозревал. Ученые подтверждают, что мозг человека используется далеко не весь, а лишь какая-то незначительная часть. Задумываются ли люди о том, что не до конца раскрыли себя в этой жизни? Или за обыденностью, суетой, мелкими заботами многим и в голову ничего подобного не приходит?..
Огонь пожирает в печи поленья, гудит в дымоходе, пышет жаром в лицо. Огонь вечен. Он существовал до появления жизни на земле и будет существовать бесконечно… Наверное, поэтому никогда не надоедает смотреть на него.
Что-то стукнуло в сенях, и снова стало тихо. Уж не гость ли пожаловал? Галя Прокошина обещала прийти за книжкой… Последний сеанс заканчивается в десять вечера. В сумерках он видел в окно, как к клубу тянулись люди, в основном молодежь. Шел фильм «Девушка с характером». Какие старые картины тут идут! Показывают, конечно, и новые, после того как они сойдут с экранов больших городов. Сидит Галя у аппарата на высоком табурете и крутит ленту…
Снова в сенях раздался непонятный звук, наверное крысы. В доме то и дело что-то само по себе поскрипывало, потрескивало, вздыхало. Дом жил какой-то своей затаенной жизнью и не собирался делиться секретами с Вадимом. Иногда ночью он просыпался от глухого удара – это срывалась с крыши глыба наметенного вьюгой снега, иногда кто-то отчетливо разгуливал по чердаку, так что скрипели потолочины, или за окном кто-то осторожно царапал острым по раме. Понятно, почему сельские жители верили в домовых. Его бабушка Ефимья Андреевна вполне серьезно утверждала, что их домовой живет под печкой и любит слушать, когда рядом на чурбаке тоненько распевает свои песни медный закипевший самовар…
Вадим подложил в печку еще дров, взглянул на часы: половина десятого. Кинофильм может закончится и без двадцати десять. В клубе не видно огней, нынче четверг, а танцы будут в субботу и воскресенье. Он вспомнил, что свет не включил, – размышлять можно было и в темноте, да и от раскрытой печки плясал вокруг багровый отблеск. Тускло поблескивали на полке алюминиевые кастрюли и тарелки, в углу на стене мерно тикали ходики. Первое время Вадим не мог привыкнуть к их тиканью, а потом перестал замечать. Когда он повернул выключатель, тоненько запел и тут же утихомирился счетчик. Теперь с улицы видно, что в доме не спят…
В десять часов Вадим кочергой помешал пламенеющие угли в печи, подождал, пока не погас зеленоватый ядовитый огонек, и закрыл трубу. Он знал: пока змеится в углях огонь, задвижку закрывать нельзя, можно и угореть.
Уже минут двадцать, как закончился последний сеанс, – Вадим видел, как мимо дома прошли люди. Из окна не виден был вход в кинобудку, обычно девушки уходили что-то около десяти, если не задержатся с подружками. Кстати, есть ли у Гали парень? На танцах она отплясывала со всеми подряд. Посидев за письменным столом еще минут пятнадцать, Вадим откинул стеганое одеяло на диване, взбил подушку и, быстро раздевшись, улегся с книжкой в руках.
Он понял, что Галя уже не придет.
2
– Ирюня, золотце, я достал два роскошных билета в Дом кино, говорят, такой фильм – очугунеть можно! Софи Лорен и этот… Мастураяни.
– Мастроянни, – машинально поправила Ирина Головина.
– Я за тобой заеду на такси, – ворковал в трубку Илья Федичев. – Ты выходи… – он, наверное, взглянул на часы, – ровно без двадцати восемь… Там будет нынче весь бомонд! Картина-то не для широкого показа. Пришлось подсуетиться, чтобы билеты достать…
– Ты знаешь… – заколебалась Ирина, но ничего путного с ходу не смогла придумать.
– Я все знаю! – рассмеялся Илья. – Ты мне еще сто раз спасибо скажешь. Одевайся и выходи, чао!
«Словечками-то какими бросается: „бомонд“, „чао“, „очугунеть! – насмешливо подумала Ирина. – Софи Лорен и Мастроянни – это, конечно, интересно… Надо идти“.
– Мама, ты куда? – спросила Оля, увидев, что она переодевается.
– Ты уроки сделала? – строго взглянула на нее мать.
– По-моему, я домой двойки не приношу?
– И я за книжкой что-то тебя не часто вижу.
– Я папину повесть наизусть знаю…
– А что, других книжек у нас нет в доме? – заподозрив дочь в желании ее уколоть, спросила Ирина.
– Андрюшка будет телевизор смотреть, а мне чего делать? – плаксиво заговорила дочь. – Можно я к бабушке пойду?
– И ты смотри.
– Он меня прогоняет, – пожаловалась Оля, – говорит, мне рано еще смотреть фильмы для взрослых. А бабушка разрешает.
– У бабушки телевизор испортился, – вспомнила Ирина.
Из соседней комнаты доносилась джазовая музыка – Андрей слушал свои любимые записи. Этому безразлично, куда она пойдет: после разрыва с Вадимом сын сильно изменился, стал часто грубить, иногда она за столом ловила на себе его недобрый испытующий взгляд, который раздражал. Андрей в свои тринадцать лет был уже выше ее, у него темно-русые волосы, налезающие на черные брови, прямой, абросимовский нос, крепкий подбородок и высокий чистый лоб, который он уродовал своей дурацкой челкой. Глаза у него серые с прозеленью, как у отца, губы часто складывались в презрительную усмешку, которая тоже не нравилась Ирине. Ей казалось, что он похож на Вадима, но Павел Дмитриевич утверждал, что сын больше походит на своего погибшего в войну прадеда Андрея, которым все Абросимовы очень гордились, особенно Вадим.
Ни она, ни муж ничего не сказали детям, но разве от них что скроешь? Отец и раньше-то не так уж часто бывал дома, а теперь появлялся на Чайковской и совсем редко. Его комната была свободной, и там поселился Андрей. Он часто вытаскивал ящики письменного стола, увлеченно копался в отцовских бумагах, в которые сама Ирина и то не заглядывала. Дома облачался в отцовскую куртку, что раздражало ее. Учился он средне, зато много читал, бегал на Невский, в Лавку писателей, где отец заказывал книжки сразу на год, приносил очередную порцию и за несколько дней проглатывал. Читал он все без разбору, Ирина несколько раз делала ему замечания, что такое бессистемное чтение ничего не дает, – сын не обращал внимания. Он и разговаривал-то с ней теперь редко. Зато когда звонил из Андреевки отец, он даже в лице изменялся, прислушивался к их разговору. Ирина по глазам видела, что ему до смерти хочется узнать дословно все, что сказал Вадим. А что он скажет? Спросит, нет ли чего срочного, кто звонил из издательства. Важные письма она ему пересылала, а тоненькие конверты с приглашениями на мероприятия в Союз писателей складывала в письменный стол: он сам просил их не посылать в Андреевку. Муж был всегда вежлив с ней, расспрашивал про детей, как здоровье, какие отметки… Иногда просил передать трубку Андрею или Оле. Сын даже терялся, когда с ним разговаривал, зато Оля болтала всякую чепуху и весело смеялась, звала отца домой, укоряла, что на зимние каникулы не взял ее тоже в Андреевку…
Ирина подумала, что в Доме кино нужно будет снимать верхнюю одежду, и надела на себя красивое темное платье с белой оторочкой, она знала, что оно идет ей, об этом не раз говорил Илья…
Илья… После той жуткой ночи, когда в мастерскую заявился Вадим, главный художник стал ей противен, она решила порвать с ним, но Федичеву было не занимать упорства, все-таки хочешь не хочешь, а по работе им приходилось встречаться. Поразмыслив, Ирина решила не отталкивать Илью, тем более что Вадим твердо заявил: дескать, между ними все кончено, когда она пожелает, они разведутся. Если раньше Ирина мало думала о муже, то теперь он занимал все ее мысли: она часто сравнивала его с Ильей, другими мужчинами и приходила к выводу, что плохо его ценила. О Вадиме все его знакомые отзывались уважительно. Последней дурой обозвала ее и Вика, она заявила, что на месте Ирины руками и ногами бы держалась за такого мужчину, как Вадим.
– Что же ты его не удержала? – сорвалось с языка у Ирины.
– Я не хотела его насовсем отбивать у тебя, – цинично призналась подруга. – И потом, я умных мужиков не люблю.
Илья встретил ее у входа на улице Толмачева. Он был в короткой коричневой дубленке и пыжиковой шапке. Увидев Ирину, заулыбался, приосанился. Оглянувшись, чмокнул ее в щеку, уколов бородой.
– У нас в запасе десять минут, заскочим в буфет?
Когда мимо прошел какой-то невысокий, с помятым лицом мужчина, Илья вскочил со стула и сунулся поздороваться с ним за руку. Тот удивленно взглянул на Федичева, явно не узнавая, но руку подал, тонкие губы его тронула легкая усмешка.
– Это Аникеев, – понизив голос, уважительно сообщил Федичев. Ирина не имела ни малейшего понятия, кто такой Аникеев, тогда Илья пояснил: – Большой человек! Может все!
Это была его высшая оценка нужного человека.
Фильм Ирине понравился, особенно Софи Лорен. Когда они вышли на Невский, с Фонтанки повеяло холодным ветром, мелкий снег стал покалывать щеки. На широкой груди юноши, сдерживающего вздыбившегося коня на Аничковом мосту, образовалась корка из белого снега, с оскаленной морды коня свисала длинная сосулька. Люди кутались в шарфы, поднимали воротники. Ветер заносил черную бороду Ильи набок, темные глаза его довольно поблескивали, он беспрерывно что-то говорил про фильм, но Ирина не слушала. Ей показалось, что на такси мимо проехал Вадим. У него такая же серая ондатровая шапка, что-то было знакомое в посадке головы. Машина проскочила мимо и исчезла в потоке других. Ирина понимала, что этого не может быть, муж в Андреевке, два дня назад только звонил, и тайно приезжать в Ленинград ему нет никакой нужды. Он уже давно делает все, что ему захочется, не считаясь с Ириной…
– Ирчонок, нырнем во Дворец искусств? – предложил Илья. – Там отличный кабачок!
«И что у него за привычка называть меня разными дурацкими именами?» – с раздражением подумала Ирина.
– У меня взрослые дети, – отказалась она. – Что они обо мне подумают, если я заявлюсь поздно?
– Ты же свободная женщина, Ируля?
– Проводи меня, Илья, домой, – твердо сказала она.
Он сразу нахохлился, демонстративно отвернулся и стал смотреть на женщин, попадавшихся навстречу, даже несколько раз оглянулся, провожая некоторых взглядом. Ирина вспомнила, как он стоял на подоконнике мастерской на Литейном с подсвечником в руке, и ей стало смешно. Потом он ей все уши прожужжал по телефону, чтобы она вернула свитер, в который Вадим сгоряча завернув икону в ту памятную ночь. Когда Ирина упрекнула его в мелочности – свитер она, конечно, принесла ему на стоянку такси у Казанского собора, – Федичев беспечно рассмеялся и сказал, что он просто очень хотел с ней встретиться, а это был удачный повод.
– Ты можешь мне наконец объяснить, что случилось? – недовольно обратился к ней Илья у метро «Площадь Восстания» – здесь они обычно расставались.
«Вот он, удобный случай порвать с ним!» – мелькнуло в голове. Обычно Илья ловко избегал ссор… Ирина решила пока этого не делать. Или привыкла к Илье, или страшилась одиночества?.. Говорят же, что утопающий хватается за соломинку… Может, Федичев и есть ее «соломинка»?..
– Как-нибудь на неделе, – неопределенно сказала она. – Я тебе сама позвоню.
– В четверг, – немного оживился Илья. – В одиннадцать утра я жду твоего звонка… Кстати, ты когда сдашь раскраску, которую я тебе поручил?
– Ты же мне дал три месяца.
– Не подведи, Ирина, – сказал он. И непонятно было, что он имел в виду – сдачу рисунков в срок или встречу в четверг? Когда Федичев сердился, он называл ее Ириной.
Доехав на автобусе почти до самого дома на улице Чайковского, Ирина вдруг решила завтра же взять билет и поехать к Вадиму. Там она закончит рисунки для книжки-раскраски. Мать поживет у них, присмотрит за детьми. Она улыбнулась, представив себе, какое будет лицо у мужа, когда он ее увидит! Может, эта поездка что-то решит в их жизни? Но так, как они сейчас живут, больше не может продолжаться. Должен ведь быть какой-то выход? Любит ли она Вадима? На этот вопрос Ирина не смогла бы и сама ответить. Как бы там ни было, но вот сейчас он вдруг стал ей необходим, а почему – она и сама не знала… А Федичев? Он переживет… Сейчас ей не хотелось о нем думать. Вадим занимал ее мысли. Вспомнилась пословица: что имеем – не храним, потерявши – плачем…
Приняв решение поехать в Андреевку, Ирина повеселела. Открыв дверь ключом, она обнаружила, что изнутри накинута металлическая цепочка, раньше ничего подобного не случалось. Она позвонила, и цепочку откинул Андрей. Он и не думал еще ложиться спать.
– Чего это ты? – недовольно сказала Ирина, кивнув на цепочку.
– Я думал, ты сегодня не придешь, – насмешливо уронил сын, глядя на нее зеленоватыми глазами. Из комнаты приглушенно доносилась музыка.
– В чем ты меня упрекаешь? – вспыхнула Ирина.
– Я? – округлил он свои глазищи. – Тебя отец ни в чем не упрекает, а я какое имею право?
– Вот именно, – заметила она, проходя мимо него к вешалке.
– Ты у него спроси, – не сдержала улыбку Ирина.
– Я спросил, – невозмутимо заметил сын, – он сегодня звонил из поселкового Совета.
– И что же он сказал? – поправляя волосы перед зеркалом, осведомилась Ирина. В зеркале она видела лукавое лицо сына, шея у него трогательно тонкая.
– Довольно странную фразу: «Деревню сотворил бог, а город – сатана!» – произнес Андрей. – Весь вечер ломаю голову: что бы это значило?
– Лучше ломай голову над геометрией, – ворчливо заметила мать. – Иди спать… – А когда он направился в отцовскую комнату, прибавила: – Твой отец любит говорить загадками, но я его тоже решила удивить: завтра отправляюсь на неделю в Андреевку, а с вами поживет тут бабушка.
– Я тебе завидую, – улыбнулся сын. – Спокойной ночи, мама.
Она ответила ему и подумала, что когда он улыбается, то становится очень симпатичным. Только последнее время Андрей редко улыбался.
– Мастроянни, – машинально поправила Ирина Головина.
– Я за тобой заеду на такси, – ворковал в трубку Илья Федичев. – Ты выходи… – он, наверное, взглянул на часы, – ровно без двадцати восемь… Там будет нынче весь бомонд! Картина-то не для широкого показа. Пришлось подсуетиться, чтобы билеты достать…
– Ты знаешь… – заколебалась Ирина, но ничего путного с ходу не смогла придумать.
– Я все знаю! – рассмеялся Илья. – Ты мне еще сто раз спасибо скажешь. Одевайся и выходи, чао!
«Словечками-то какими бросается: „бомонд“, „чао“, „очугунеть! – насмешливо подумала Ирина. – Софи Лорен и Мастроянни – это, конечно, интересно… Надо идти“.
– Мама, ты куда? – спросила Оля, увидев, что она переодевается.
– Ты уроки сделала? – строго взглянула на нее мать.
– По-моему, я домой двойки не приношу?
– И я за книжкой что-то тебя не часто вижу.
– Я папину повесть наизусть знаю…
– А что, других книжек у нас нет в доме? – заподозрив дочь в желании ее уколоть, спросила Ирина.
– Андрюшка будет телевизор смотреть, а мне чего делать? – плаксиво заговорила дочь. – Можно я к бабушке пойду?
– И ты смотри.
– Он меня прогоняет, – пожаловалась Оля, – говорит, мне рано еще смотреть фильмы для взрослых. А бабушка разрешает.
– У бабушки телевизор испортился, – вспомнила Ирина.
Из соседней комнаты доносилась джазовая музыка – Андрей слушал свои любимые записи. Этому безразлично, куда она пойдет: после разрыва с Вадимом сын сильно изменился, стал часто грубить, иногда она за столом ловила на себе его недобрый испытующий взгляд, который раздражал. Андрей в свои тринадцать лет был уже выше ее, у него темно-русые волосы, налезающие на черные брови, прямой, абросимовский нос, крепкий подбородок и высокий чистый лоб, который он уродовал своей дурацкой челкой. Глаза у него серые с прозеленью, как у отца, губы часто складывались в презрительную усмешку, которая тоже не нравилась Ирине. Ей казалось, что он похож на Вадима, но Павел Дмитриевич утверждал, что сын больше походит на своего погибшего в войну прадеда Андрея, которым все Абросимовы очень гордились, особенно Вадим.
Ни она, ни муж ничего не сказали детям, но разве от них что скроешь? Отец и раньше-то не так уж часто бывал дома, а теперь появлялся на Чайковской и совсем редко. Его комната была свободной, и там поселился Андрей. Он часто вытаскивал ящики письменного стола, увлеченно копался в отцовских бумагах, в которые сама Ирина и то не заглядывала. Дома облачался в отцовскую куртку, что раздражало ее. Учился он средне, зато много читал, бегал на Невский, в Лавку писателей, где отец заказывал книжки сразу на год, приносил очередную порцию и за несколько дней проглатывал. Читал он все без разбору, Ирина несколько раз делала ему замечания, что такое бессистемное чтение ничего не дает, – сын не обращал внимания. Он и разговаривал-то с ней теперь редко. Зато когда звонил из Андреевки отец, он даже в лице изменялся, прислушивался к их разговору. Ирина по глазам видела, что ему до смерти хочется узнать дословно все, что сказал Вадим. А что он скажет? Спросит, нет ли чего срочного, кто звонил из издательства. Важные письма она ему пересылала, а тоненькие конверты с приглашениями на мероприятия в Союз писателей складывала в письменный стол: он сам просил их не посылать в Андреевку. Муж был всегда вежлив с ней, расспрашивал про детей, как здоровье, какие отметки… Иногда просил передать трубку Андрею или Оле. Сын даже терялся, когда с ним разговаривал, зато Оля болтала всякую чепуху и весело смеялась, звала отца домой, укоряла, что на зимние каникулы не взял ее тоже в Андреевку…
Ирина подумала, что в Доме кино нужно будет снимать верхнюю одежду, и надела на себя красивое темное платье с белой оторочкой, она знала, что оно идет ей, об этом не раз говорил Илья…
Илья… После той жуткой ночи, когда в мастерскую заявился Вадим, главный художник стал ей противен, она решила порвать с ним, но Федичеву было не занимать упорства, все-таки хочешь не хочешь, а по работе им приходилось встречаться. Поразмыслив, Ирина решила не отталкивать Илью, тем более что Вадим твердо заявил: дескать, между ними все кончено, когда она пожелает, они разведутся. Если раньше Ирина мало думала о муже, то теперь он занимал все ее мысли: она часто сравнивала его с Ильей, другими мужчинами и приходила к выводу, что плохо его ценила. О Вадиме все его знакомые отзывались уважительно. Последней дурой обозвала ее и Вика, она заявила, что на месте Ирины руками и ногами бы держалась за такого мужчину, как Вадим.
– Что же ты его не удержала? – сорвалось с языка у Ирины.
– Я не хотела его насовсем отбивать у тебя, – цинично призналась подруга. – И потом, я умных мужиков не люблю.
Илья встретил ее у входа на улице Толмачева. Он был в короткой коричневой дубленке и пыжиковой шапке. Увидев Ирину, заулыбался, приосанился. Оглянувшись, чмокнул ее в щеку, уколов бородой.
– У нас в запасе десять минут, заскочим в буфет?
Когда мимо прошел какой-то невысокий, с помятым лицом мужчина, Илья вскочил со стула и сунулся поздороваться с ним за руку. Тот удивленно взглянул на Федичева, явно не узнавая, но руку подал, тонкие губы его тронула легкая усмешка.
– Это Аникеев, – понизив голос, уважительно сообщил Федичев. Ирина не имела ни малейшего понятия, кто такой Аникеев, тогда Илья пояснил: – Большой человек! Может все!
Это была его высшая оценка нужного человека.
Фильм Ирине понравился, особенно Софи Лорен. Когда они вышли на Невский, с Фонтанки повеяло холодным ветром, мелкий снег стал покалывать щеки. На широкой груди юноши, сдерживающего вздыбившегося коня на Аничковом мосту, образовалась корка из белого снега, с оскаленной морды коня свисала длинная сосулька. Люди кутались в шарфы, поднимали воротники. Ветер заносил черную бороду Ильи набок, темные глаза его довольно поблескивали, он беспрерывно что-то говорил про фильм, но Ирина не слушала. Ей показалось, что на такси мимо проехал Вадим. У него такая же серая ондатровая шапка, что-то было знакомое в посадке головы. Машина проскочила мимо и исчезла в потоке других. Ирина понимала, что этого не может быть, муж в Андреевке, два дня назад только звонил, и тайно приезжать в Ленинград ему нет никакой нужды. Он уже давно делает все, что ему захочется, не считаясь с Ириной…
– Ирчонок, нырнем во Дворец искусств? – предложил Илья. – Там отличный кабачок!
«И что у него за привычка называть меня разными дурацкими именами?» – с раздражением подумала Ирина.
– У меня взрослые дети, – отказалась она. – Что они обо мне подумают, если я заявлюсь поздно?
– Ты же свободная женщина, Ируля?
– Проводи меня, Илья, домой, – твердо сказала она.
Он сразу нахохлился, демонстративно отвернулся и стал смотреть на женщин, попадавшихся навстречу, даже несколько раз оглянулся, провожая некоторых взглядом. Ирина вспомнила, как он стоял на подоконнике мастерской на Литейном с подсвечником в руке, и ей стало смешно. Потом он ей все уши прожужжал по телефону, чтобы она вернула свитер, в который Вадим сгоряча завернув икону в ту памятную ночь. Когда Ирина упрекнула его в мелочности – свитер она, конечно, принесла ему на стоянку такси у Казанского собора, – Федичев беспечно рассмеялся и сказал, что он просто очень хотел с ней встретиться, а это был удачный повод.
– Ты можешь мне наконец объяснить, что случилось? – недовольно обратился к ней Илья у метро «Площадь Восстания» – здесь они обычно расставались.
«Вот он, удобный случай порвать с ним!» – мелькнуло в голове. Обычно Илья ловко избегал ссор… Ирина решила пока этого не делать. Или привыкла к Илье, или страшилась одиночества?.. Говорят же, что утопающий хватается за соломинку… Может, Федичев и есть ее «соломинка»?..
– Как-нибудь на неделе, – неопределенно сказала она. – Я тебе сама позвоню.
– В четверг, – немного оживился Илья. – В одиннадцать утра я жду твоего звонка… Кстати, ты когда сдашь раскраску, которую я тебе поручил?
– Ты же мне дал три месяца.
– Не подведи, Ирина, – сказал он. И непонятно было, что он имел в виду – сдачу рисунков в срок или встречу в четверг? Когда Федичев сердился, он называл ее Ириной.
Доехав на автобусе почти до самого дома на улице Чайковского, Ирина вдруг решила завтра же взять билет и поехать к Вадиму. Там она закончит рисунки для книжки-раскраски. Мать поживет у них, присмотрит за детьми. Она улыбнулась, представив себе, какое будет лицо у мужа, когда он ее увидит! Может, эта поездка что-то решит в их жизни? Но так, как они сейчас живут, больше не может продолжаться. Должен ведь быть какой-то выход? Любит ли она Вадима? На этот вопрос Ирина не смогла бы и сама ответить. Как бы там ни было, но вот сейчас он вдруг стал ей необходим, а почему – она и сама не знала… А Федичев? Он переживет… Сейчас ей не хотелось о нем думать. Вадим занимал ее мысли. Вспомнилась пословица: что имеем – не храним, потерявши – плачем…
Приняв решение поехать в Андреевку, Ирина повеселела. Открыв дверь ключом, она обнаружила, что изнутри накинута металлическая цепочка, раньше ничего подобного не случалось. Она позвонила, и цепочку откинул Андрей. Он и не думал еще ложиться спать.
– Чего это ты? – недовольно сказала Ирина, кивнув на цепочку.
– Я думал, ты сегодня не придешь, – насмешливо уронил сын, глядя на нее зеленоватыми глазами. Из комнаты приглушенно доносилась музыка.
– В чем ты меня упрекаешь? – вспыхнула Ирина.
– Я? – округлил он свои глазищи. – Тебя отец ни в чем не упрекает, а я какое имею право?
– Вот именно, – заметила она, проходя мимо него к вешалке.
С выражением продекламировав отрывок, Андрей невинно спросил: – Мама, ты не знаешь, почему наш отец изображает из себя резвого гаруна?
– Гарун бежал быстрее лани.
Быстрей, чем заяц от орла;
Бежал он в страхе с поля брани… —
– Ты у него спроси, – не сдержала улыбку Ирина.
– Я спросил, – невозмутимо заметил сын, – он сегодня звонил из поселкового Совета.
– И что же он сказал? – поправляя волосы перед зеркалом, осведомилась Ирина. В зеркале она видела лукавое лицо сына, шея у него трогательно тонкая.
– Довольно странную фразу: «Деревню сотворил бог, а город – сатана!» – произнес Андрей. – Весь вечер ломаю голову: что бы это значило?
– Лучше ломай голову над геометрией, – ворчливо заметила мать. – Иди спать… – А когда он направился в отцовскую комнату, прибавила: – Твой отец любит говорить загадками, но я его тоже решила удивить: завтра отправляюсь на неделю в Андреевку, а с вами поживет тут бабушка.
– Я тебе завидую, – улыбнулся сын. – Спокойной ночи, мама.
Она ответила ему и подумала, что когда он улыбается, то становится очень симпатичным. Только последнее время Андрей редко улыбался.
3
В марте на «газике» к Дмитрию Андреевичу Абросимову в детдом приехал первый секретарь обкома Иван Степанович Борисов. Был он в черном полушубке, белых валенках с галошами и пушистой зимней шапке. Абросимов – он колол дрова у своего дома – глазам не поверил, когда неожиданный гость довольно проворно выскочил из машины и подошел к нему.
– Не ждал, Дмитрий Андреевич? – улыбнулся Борисов. – Был на строительстве птицефермы в вашем районе, по пути домой и решил к тебе заехать. Ты, помнится, хвастал, что у тебя тут отличная рыбалка.
– Неужели увлекаетесь?
– Еще как! Только вот редко мне такое счастье выпадает… – Иван Степанович, прищурившись от солнца, посмотрел на расстилающееся перед ними заснеженное озеро. – И погода нынче как на заказ. Бери два ведра, зимние удочки, и пойдем на озеро!
– Мне ребята вчера мотыля намыли, – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Может, сначала пообедаем, как говорила моя мать, чем бог послал?
– Покажи лучше свое хозяйство, – сказал Борисов. – Говорят, у тебя тут не детдом, а настоящий совхоз. Сами себя всеми продуктами обеспечиваете?
– А разве плохо, когда ребята с детства привыкают к сельскохозяйственному труду?
– Это замечательно, – заметил Борисов. – Старики доживают свой век, а потом что? Сколько заколоченных домов в нашей области! Да что домов – есть полностью брошенные деревни. Больно смотреть, как, дома умирают.
– Это вы хорошо сказали: умирают дома…
– Как же нам в них жизнь-то вдохнуть, а?
– Даже вы не знаете? – усмехнулся Абросимов.
Они обошли детдом; уроки уже закончились, и ребята занимались – кто на фермах, кто в ремонтных мастерских, где под присмотром механика готовили к весне оба своих трактора и сельхозтехнику. При виде старших мальчики и девочки отрывались от своего дела и вежливо здоровались. У многих на груди алели пионерские галстуки. В мастерской, где стоял полуразобранный трактор «Беларусь», Генка Сизов копался в моторе, руки у него по локоть в масляных разводах, даже на лбу мазутное пятно. Длинным гаечным ключом он отворачивал какую-то гайку в неудобном месте. На носу мальчишки от усердия блестела капля. Он даже головы не поднял при их приближении. Наверное, не заметил.
– Занятный паренек, – кивнув на него, проговорил Абросимов.
Иван Степанович остановился возле увлеченно работающего мальчика, понаблюдал за ним, потом спросил:
– Как тебя звать, мастер?
Генка взглянул на него, распрямился, положил ключ на гигантское колесо трактора, вытер руки ветошью и только после этого степенно ответил:
– Генка Сизов.
– Умеешь на тракторе?
– Я умею и на машине, – улыбнулся Генка, – а вот прав мне не дают… Разве это справедливо?
– Безобразие, – согласился секретарь обкома. – А за чем стало дело?
– Видите ли, мне еще нет шестнадцати! – возмущенно ответил Генка. – А если я трактор знаю, как таблицу умножения, а на грузовике могу на крошечной полянке восьмерку выкрутить хоть сто раз подряд? При чем тут возраст?
– Потерпи уж до шестнадцати и получишь права, – улыбнулся Борисов.
Когда они оказались со снастями, пешней и удочками на льду, Борисов задумчиво заметил:
– Я убежден, ваши ребята не побегут в город!
– Есть, конечно, и такие, которые не рвутся на сельскохозяйственную работу, – справедливости ради заметил Абросимов. – Но каждый знает, что плоды этого труда достанутся ему. Мы ведь на самообеспечении. И потом, ребятам приятно видеть, как на поле взошло то, что они сами посадили. А вот от разведения кроликов пришлось отказаться: девочки привыкают к зверюшкам, и когда нужно их забивать, рёв стоит на весь детдом…
Чтобы не долбить тяжелой пешней лунки, Абросимов привел Борисова на знакомые места, где недавно рыбачил. Лунки затянуло тонким льдом с ртутным блеском, специальной ложкой с дырками они очистили их от ледяного крошева и, нацепив мотыля на крючки с мормышками, опустили их в воду. У Борисова сразу же дернуло – тонкий конец удочки с резиновым ниппелем быстро-быстро закивал. Ему попался небольшой юркий окунь. Довольный Иван Степанович снял его с крючка и осторожно положил на снег. Рыба клевала хорошо, правда, попадалась больше мелочь. Солнце сияло на чистом небе, снег слепил глаза, сосны на берегу сверкали яркой зеленью. На озере тихо. Воспитатели, работавшие вместе с Абросимовым, зимней рыбалкой не увлекались, а у ребят сейчас производственные занятия. Да и среди них не так уж много было любителей.
Дмитрий Андреевич ломал голову: просто порыбачить приехал Иван Степанович или что-то другое привело его сюда? Лицо у него довольное, искренне радуется каждой пойманной рыбешке.
– Вот о чем я иногда задумываюсь: мы воевали, победили фашистскую нечисть, освободили от нее Европу, а наши внуки как-то равнодушно относятся к тому, что было. И не ценят то, что для них сделано. Они родились под ясным, мирным небом, и им неведомы бомбежки, вой снарядов над головой, грохот танков… Вот у тебя богатое хозяйство, и правильно ты ребятишек воспитываешь, а одного очень важного обстоятельства не учел!
– Какого же?
– Мы же с тобой в этих местах партизанили, – продолжал Иван Степанович. – Сколько наших полегло… Твой отец геройски погиб в Андреевке. А знают ли об этом твои школьники? Я за мастерскими в железном хламе увидел лафет от орудия.
– Там валяется обгорелый мотор от «юнкерса», можно и каску обнаружить: ребятишки, когда собирали металлолом, много всякого хлама из леса натащили.
– Почему бы тебе здесь не организовать музей партизанской славы? – сказал Борисов. – Экспонаты под ногами, говоришь, валяются.
– Сын мой, Павел, оборудовал на месте нашей партизанской стоянки что-то вроде музея: землянка, сторожевой пост, разная утварь, трофеи… Летом туда водили школьников, – вставил Дмитрий Андреевич.
– Водили… – подхватил Иван Степанович. – Пока твой сын был директором, и водили, а теперь он в Калинине – и наверняка про музей забыли.
– Мой шурин, полковник запаса Дерюгин, утверждает, что тут неподалеку в небольшой болотине находится сбитый его зенитками «юнкере», – вспомнил Дмитрий Андреевич. – Он сам видел, как тот затонул.
– О чем я и говорю, – весело взглянул на него Иван Степанович. – Когда создашь музей, к тебе сюда будут приезжать на экскурсии!
– Потолкую с ребятами…
– А сам решить не можешь? – В голосе Борисова прозвучали насмешливые нотки.
– Больше будет пользы, если ребятам самим эта идея придет в голову, – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – А я лишь малость подтолкну их…
– Подтолкни, – рассмеялся Борисов.
Он поймал приличного окуня, с довольной улыбкой снял с крючка, положил рядом с другими – их уже много было вокруг ведра, на котором он сидел. У Абросимова клевало хуже.
Дмитрий Андреевич понимал, что разговор о музее – это еще не главное…
– Я тоже собираюсь скоро уйти на пенсию, – помолчав, огорошил его Иван Степанович. – Как видишь, твой пример оказался заразительным!
– Намекнули? – решился спросить Абросимов.
– Уж ты бы мог мне этого вопроса не задавать… – сказал Борисов. – Так же, как я тебя не хотел отпускать, и меня держат… Но как ты тогда сказал: «В моем возрасте чувствуешь, что останавливаешься, пробуксовываешь на одном месте…»
– Ну у вас и память! – вырвалось у Дмитрия Андреевича. Он уже сам в точности не помнил, что тогда говорил, и убежденно прибавил: – Рано вам на пенсию, Иван Степанович.
– Мы не жалели себя в войну, после нее, не жалеем и сейчас, но возраст сказывается, дорогой Дмитрий Андреевич! И никто лучше меня самого этого не знает. Не на отдых меня потянуло, хотя вот так, забыв обо всем, прекрасно посидеть, порыбачить! Просто нужно уступать место молодым, энергичным, полным сил… Конечно, жизненный опыт – великое дело, но так уж устроен человек, что к старости больше оглядывается назад, чем смотрит вперед… Тебе не смешно, я ведь повторяю твои собственные слова? Когда ты мне их говорил, я, признаться, считал тебя неправым, а вот прошло время, и я стал думать так же, как и ты. Если не можешь отдавать себя всего без остатка своему делу, а ведь мы так и были смолоду воспитаны, то лучше уйти… Ну еще и хвори одолели. В этом году полтора месяца провалялся в больнице. А душа-то болит: как там без меня? И ничего, справились. И неплохо справились.
– Мне жаль, что вы уходите, – искренне сказал Абросимов.
– И мне было жаль, когда ты ушел… Правда, твой преемник Иванов оказался очень способным работником…
После рыбалки они пообедали.
Провожая его, Абросимов обратил внимание, что цвет лица у секретаря обкома и впрямь желтоватый, болезненный.
– Приезжайте летом, Иван Степанович, – пригласил он. – Рыбалка будет совсем другая, прямо вон в тех камышах… – Он кивнул на заснеженный берег. – Можно килограммового леща на удочку взять.
– Как фамилия князя-то, который здесь в старину жил? – поинтересовался Борисов.
– Не ждал, Дмитрий Андреевич? – улыбнулся Борисов. – Был на строительстве птицефермы в вашем районе, по пути домой и решил к тебе заехать. Ты, помнится, хвастал, что у тебя тут отличная рыбалка.
– Неужели увлекаетесь?
– Еще как! Только вот редко мне такое счастье выпадает… – Иван Степанович, прищурившись от солнца, посмотрел на расстилающееся перед ними заснеженное озеро. – И погода нынче как на заказ. Бери два ведра, зимние удочки, и пойдем на озеро!
– Мне ребята вчера мотыля намыли, – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Может, сначала пообедаем, как говорила моя мать, чем бог послал?
– Покажи лучше свое хозяйство, – сказал Борисов. – Говорят, у тебя тут не детдом, а настоящий совхоз. Сами себя всеми продуктами обеспечиваете?
– А разве плохо, когда ребята с детства привыкают к сельскохозяйственному труду?
– Это замечательно, – заметил Борисов. – Старики доживают свой век, а потом что? Сколько заколоченных домов в нашей области! Да что домов – есть полностью брошенные деревни. Больно смотреть, как, дома умирают.
– Это вы хорошо сказали: умирают дома…
– Как же нам в них жизнь-то вдохнуть, а?
– Даже вы не знаете? – усмехнулся Абросимов.
Они обошли детдом; уроки уже закончились, и ребята занимались – кто на фермах, кто в ремонтных мастерских, где под присмотром механика готовили к весне оба своих трактора и сельхозтехнику. При виде старших мальчики и девочки отрывались от своего дела и вежливо здоровались. У многих на груди алели пионерские галстуки. В мастерской, где стоял полуразобранный трактор «Беларусь», Генка Сизов копался в моторе, руки у него по локоть в масляных разводах, даже на лбу мазутное пятно. Длинным гаечным ключом он отворачивал какую-то гайку в неудобном месте. На носу мальчишки от усердия блестела капля. Он даже головы не поднял при их приближении. Наверное, не заметил.
– Занятный паренек, – кивнув на него, проговорил Абросимов.
Иван Степанович остановился возле увлеченно работающего мальчика, понаблюдал за ним, потом спросил:
– Как тебя звать, мастер?
Генка взглянул на него, распрямился, положил ключ на гигантское колесо трактора, вытер руки ветошью и только после этого степенно ответил:
– Генка Сизов.
– Умеешь на тракторе?
– Я умею и на машине, – улыбнулся Генка, – а вот прав мне не дают… Разве это справедливо?
– Безобразие, – согласился секретарь обкома. – А за чем стало дело?
– Видите ли, мне еще нет шестнадцати! – возмущенно ответил Генка. – А если я трактор знаю, как таблицу умножения, а на грузовике могу на крошечной полянке восьмерку выкрутить хоть сто раз подряд? При чем тут возраст?
– Потерпи уж до шестнадцати и получишь права, – улыбнулся Борисов.
Когда они оказались со снастями, пешней и удочками на льду, Борисов задумчиво заметил:
– Я убежден, ваши ребята не побегут в город!
– Есть, конечно, и такие, которые не рвутся на сельскохозяйственную работу, – справедливости ради заметил Абросимов. – Но каждый знает, что плоды этого труда достанутся ему. Мы ведь на самообеспечении. И потом, ребятам приятно видеть, как на поле взошло то, что они сами посадили. А вот от разведения кроликов пришлось отказаться: девочки привыкают к зверюшкам, и когда нужно их забивать, рёв стоит на весь детдом…
Чтобы не долбить тяжелой пешней лунки, Абросимов привел Борисова на знакомые места, где недавно рыбачил. Лунки затянуло тонким льдом с ртутным блеском, специальной ложкой с дырками они очистили их от ледяного крошева и, нацепив мотыля на крючки с мормышками, опустили их в воду. У Борисова сразу же дернуло – тонкий конец удочки с резиновым ниппелем быстро-быстро закивал. Ему попался небольшой юркий окунь. Довольный Иван Степанович снял его с крючка и осторожно положил на снег. Рыба клевала хорошо, правда, попадалась больше мелочь. Солнце сияло на чистом небе, снег слепил глаза, сосны на берегу сверкали яркой зеленью. На озере тихо. Воспитатели, работавшие вместе с Абросимовым, зимней рыбалкой не увлекались, а у ребят сейчас производственные занятия. Да и среди них не так уж много было любителей.
Дмитрий Андреевич ломал голову: просто порыбачить приехал Иван Степанович или что-то другое привело его сюда? Лицо у него довольное, искренне радуется каждой пойманной рыбешке.
– Вот о чем я иногда задумываюсь: мы воевали, победили фашистскую нечисть, освободили от нее Европу, а наши внуки как-то равнодушно относятся к тому, что было. И не ценят то, что для них сделано. Они родились под ясным, мирным небом, и им неведомы бомбежки, вой снарядов над головой, грохот танков… Вот у тебя богатое хозяйство, и правильно ты ребятишек воспитываешь, а одного очень важного обстоятельства не учел!
– Какого же?
– Мы же с тобой в этих местах партизанили, – продолжал Иван Степанович. – Сколько наших полегло… Твой отец геройски погиб в Андреевке. А знают ли об этом твои школьники? Я за мастерскими в железном хламе увидел лафет от орудия.
– Там валяется обгорелый мотор от «юнкерса», можно и каску обнаружить: ребятишки, когда собирали металлолом, много всякого хлама из леса натащили.
– Почему бы тебе здесь не организовать музей партизанской славы? – сказал Борисов. – Экспонаты под ногами, говоришь, валяются.
– Сын мой, Павел, оборудовал на месте нашей партизанской стоянки что-то вроде музея: землянка, сторожевой пост, разная утварь, трофеи… Летом туда водили школьников, – вставил Дмитрий Андреевич.
– Водили… – подхватил Иван Степанович. – Пока твой сын был директором, и водили, а теперь он в Калинине – и наверняка про музей забыли.
– Мой шурин, полковник запаса Дерюгин, утверждает, что тут неподалеку в небольшой болотине находится сбитый его зенитками «юнкере», – вспомнил Дмитрий Андреевич. – Он сам видел, как тот затонул.
– О чем я и говорю, – весело взглянул на него Иван Степанович. – Когда создашь музей, к тебе сюда будут приезжать на экскурсии!
– Потолкую с ребятами…
– А сам решить не можешь? – В голосе Борисова прозвучали насмешливые нотки.
– Больше будет пользы, если ребятам самим эта идея придет в голову, – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – А я лишь малость подтолкну их…
– Подтолкни, – рассмеялся Борисов.
Он поймал приличного окуня, с довольной улыбкой снял с крючка, положил рядом с другими – их уже много было вокруг ведра, на котором он сидел. У Абросимова клевало хуже.
Дмитрий Андреевич понимал, что разговор о музее – это еще не главное…
– Я тоже собираюсь скоро уйти на пенсию, – помолчав, огорошил его Иван Степанович. – Как видишь, твой пример оказался заразительным!
– Намекнули? – решился спросить Абросимов.
– Уж ты бы мог мне этого вопроса не задавать… – сказал Борисов. – Так же, как я тебя не хотел отпускать, и меня держат… Но как ты тогда сказал: «В моем возрасте чувствуешь, что останавливаешься, пробуксовываешь на одном месте…»
– Ну у вас и память! – вырвалось у Дмитрия Андреевича. Он уже сам в точности не помнил, что тогда говорил, и убежденно прибавил: – Рано вам на пенсию, Иван Степанович.
– Мы не жалели себя в войну, после нее, не жалеем и сейчас, но возраст сказывается, дорогой Дмитрий Андреевич! И никто лучше меня самого этого не знает. Не на отдых меня потянуло, хотя вот так, забыв обо всем, прекрасно посидеть, порыбачить! Просто нужно уступать место молодым, энергичным, полным сил… Конечно, жизненный опыт – великое дело, но так уж устроен человек, что к старости больше оглядывается назад, чем смотрит вперед… Тебе не смешно, я ведь повторяю твои собственные слова? Когда ты мне их говорил, я, признаться, считал тебя неправым, а вот прошло время, и я стал думать так же, как и ты. Если не можешь отдавать себя всего без остатка своему делу, а ведь мы так и были смолоду воспитаны, то лучше уйти… Ну еще и хвори одолели. В этом году полтора месяца провалялся в больнице. А душа-то болит: как там без меня? И ничего, справились. И неплохо справились.
– Мне жаль, что вы уходите, – искренне сказал Абросимов.
– И мне было жаль, когда ты ушел… Правда, твой преемник Иванов оказался очень способным работником…
После рыбалки они пообедали.
Провожая его, Абросимов обратил внимание, что цвет лица у секретаря обкома и впрямь желтоватый, болезненный.
– Приезжайте летом, Иван Степанович, – пригласил он. – Рыбалка будет совсем другая, прямо вон в тех камышах… – Он кивнул на заснеженный берег. – Можно килограммового леща на удочку взять.
– Как фамилия князя-то, который здесь в старину жил? – поинтересовался Борисов.