Не сдержавшись, да еще и подвыпив, Валера уединился от компании на кухне и быстро написал небольшой сонет, посвященный Марине. Державшаяся на людях с мужчинами подчеркнуто строго, Валеру она привечала — ведь никто в офицерском доме не подумает, что взрослая женщина двадцати семи лет, замужняя и с ребенком, может завести роман с едва вернувшимся из армии парнем.
   Стихи прошли на ура, взрослая компания приняла юношу в свои ряды и стала относиться к Иванову серьезно, как к младшему, но своему. Эти встречи многое дали зеленому, наивному Валере. Новый срез общества, новый взгляд на жизнь, серьезные жизненные и человеческие, взрослые проблемы в этой компании встречались совершенно по-другому, чем в его семье. Это поколение быстро стало своим, оно куда больше отвечало запросам давно созревшего для другой, более сложной жизни вчерашнего дембеля. И конечно, он не мог не влюбиться в Марину. Стихи писал ей каждый день. Она переписывала их в тетрадку, она стала встречаться с ним тайком после работы. Они сидели на набережной, смотрели на Даугаву, фонари на мосту, бежавшие огнем строчки световой газеты на доме напротив, через реку, и делали вид, что это — просто дружба.
   Ну, не было это и огромной любовью, конечно. И когда Иванов впервые заночевал у Марины дома, когда он в конце концов, после долгой томительной ночи поцелуев и нежных объятий все же оказался в ее постели, женщина сначала пыталась ему объяснить, что для нее в их отношениях главное — это его внимание, его стихи, романтика, которой наполнена стала жизнь. Что «постель» для нее — это всего лишь утомительная обязательная процедура, навроде мытья полов. Но Иванов не верил, не мог поверить и все же добился своего. Гордый и счастливый, лежал он рядом с обнаженной спящей женщиной, первой в его жизни, смотрел на медленно проступающий во тьме комнаты в коммуналке прямоугольник окна, все явственнее проявлявший с рассветом свои очертания. И тут раздались шаги на лестнице. Потом открылась дверь в коридоре. И тут же ключ заворочался в скважине двери в комнате, где спали любовники. Иванов в ужасе успел еще натянуть на себя брюки и выпрыгнуть из постели, но тут дверь открылась, и в комнату вошла, произнося про себя всякие нелестные слова, Маринина мама. Она хорошо знала Валеру, ведь они с мужем-пограничником жили как раз в том самом пограничном доме. А сюда она зашла перед работой передать дочке наставления в связи с завтрашним возвращением ее мужа в Ригу.
   Рассеянно поздоровавшись с Ивановым, как будто он действительно просто зашел к дочке в гости; подчеркнуто «не замечая» ни беспорядка в комнате, ни деликатных предметов нижнего белья, разбросанных у раздвинутого двуспального дивана, Зинаида Петровна прошла к холодильнику, выгрузила в него из своей объемистой сумки какие-то продукты и повернулась к проснувшейся наконец дочери, спешно натянувшей одеяло по самые глаза.
   — Ты бы хоть молодого человека чаем напоила, соня.
   — Ой, мама, я тебе все объясню, — заторопилась Марина.
   — А не надо мне ничего объяснять, дочка, мне уже соседи все давно объяснили, — устало вздохнула мать. — Игорь завтра прилетает, внучка просилась с тобой его встречать. Ты хоть сегодня-то заберешь ее домой из садика?..
   Не дожидаясь ответа, Зинаида Федоровна подняла сумку и побрела тяжелой походкой к двери. Оглянулась сокрушенно в дверях и еще раз вздохнула: — Ах, дети, дети.
   Первой мыслью Иванова было, конечно, то, что он, как честный человек, должен немедленно на Марине жениться и усыновить ее пятилетнюю дочь. Однако Марина встретила эту идею без энтузиазма.
   Сидя на скамейке на набережной, на их любимом месте, под осыпающимися уже листьями, ежась от ветра, она тихо втолковывала набычившемуся Валере простые житейские истины:
   — Поверь мне, мой хороший, я люблю тебя, и ты любишь меня. Сейчас. Но вечной любви нет Она может вспыхнуть на месяц, другой, на три месяца, максимум. А потом, потом будет просто привычка. Хорошо, если останутся уважение друг к другу, совместный дом, быт. Но любовь все равно уйдет.
   — Как ты можешь, Марина? — с болью почти физической одно и то же твердил Иванов, обнимая родное, близкоетело, целуя светлые локоны, вдыхая запах любимых духов.
   — Я знаю, о чем говорю. Ты такой молодой, все у тебя еще впереди. Встретишь скоро новую девушку, сверстницу, женишься на ней, все у тебя еще будет, Валерочка.
   — А ты, как же ты?!
   — А я буду перечитывать твои стихи. Они у меня в служебном сейфе лежат, переписаны все в тетрадку. Взгрустнется — вспомню, что ты у меня был, поплачу и буду жить дальше, дочку растить.
 
Осень, осень, осень осеняет
Нас с тобою ветром и дождем.
Осень прямо в лица листьями бросает,
Словно отрывным календарем.
Любим мы недолго, жизни не хватает,
Чтобы полюбить и разлюбить…
Листьев желтых стаи к югу улетают.
Я опять не знаю, как мне быть.
Что за наслажденье разлюбить весною,
Что за счастье осенью любить!
Я нескромных мыслей от тебя не скрою,
Если буду меньше говорить.
Я пою негромко, я хожу по кромке
В мелких лужах тоненького льда.
Легкий шарфик скомкав, бывшая девчонка
От меня уходит навсегда.
Осень, осень, осень замерзает
В собственных неласковых словах.
Осень, осень, только осень знает,
Кто зимой вернется в летних снах..
 
   Игорь, муж Марины, догадывался, что с женой происходит что-то не то. А может, доброжелатели доложили, кто его знает? Но виду, как умный мужик, он не показывал, чтобы не попадать в идиотское положение. Даже когда вся компания собралась у Марины с мужем в коммуналке праздновать ее день рождения, он сам попросил Федю, с которым был хорошо знаком, привести всех, Валеру в том числе. И молчал с каменным лицом, когда, подвыпив, Марина стала вдруг кричать ему:
   — Понимаешь, я люблю этого человека! — Она потянулась фужером в сторону Иванова, вжавшегося в стул и не знавшего — гордиться, смутиться или просто уйти. — Тебя не люблю, а его люблю! И все это знают, понимаешь, все!
   — Ну, хватит, смени пластинку, Дездемона, — пыталась урезонить подругу Ольга, но Марина все не унималась, порываясь через стол повиснуть у Валеры на шее.
   Игорь налил себе водки в стакан для воды и залпом выпил, не закусив. А потом вышел из комнаты, бросив на ходу:
   — Вы тут гуляйте, а я подожду, пока она протрезвится.
   Дверь гулко хлопнула. Марина пробилась все же к Иванову и теперь сидела у него на коленях. Обняв ему голову, как ребенка, баюкала его и тихо всхлипывала, как будто кто-то ее обидел.
   Ольга с Федей с трудом оторвали ее от Валеры и кое-как уложили спать.
   Домой уезжали все вместе, на одном такси. На этом роман и кончился. Зато на очередной вечеринке у Ольги, когда там снова появилась уезжавшая на практику Светка Маляренко, Марина сама же, снова подвыпив, стала ловить молодежь «на слабо».
   — А вот давайте поспорим на ящик шампанского, что вы не поженитесь! — громко заявила она, глядя на молодую парочку, мирно и вполне невинно сидящую напротив нее на диване.
   Заводная Светка придвинулась к Валере поближе и крепко обняла.
   — Такой кадр пропадает! Даешь пари! — Она крепко поцеловала Иванова в губы. Тот вяло попытался сопротивляться, но она тянулась к нему все настойчивее, пока наконец поцелуй не перерос в затяжной, а нетрезвая уже компания не заголосила, смеясь:
   — Горько! Горько! Горько! Один! Два! Три! Четыре.
   Назло всем Валера сам уже крепко обнял нахальную Светку и не отпускал, не отнимал губ, пока хватало воздуха в легких.
   — Тридцать три!!!! — восторженно завопили все хором.
   — Завтра подаем заявление! — решительно заявил Иванов. — Шампанское наше, Мариночка, готовь ящик!
   Марина смеялась громче всех, пока смех не перешел в истерику. Тогда Валера потянул притихшую Светку за руку и вывел на лестницу. Они целовались долго и страстно, внезапно вспомнив все — и первую встречу четыре года назад, и школу, и посиделки дворовой компании под гитару в сосновом лесу напротив пограничного дома.
   На следующий день Иванов получил расчет на заводе — он все же поступил на дневные подготовительные курсы в университете и повел Светку в ЗАГС, подавать заявление.
   Родители встретили молодых, заявившихся поздно вечером в квартиру Ивановых с бутылкой шампанского, цветами для мамы и радостной вестью, настороженно.
   Они все твердили о том, что не надо спешить, надо хорошо все обдумать, проверить чувства.
   Но тут уже Светка закусила удила. Ей вдруг действительно страстно захотелось замуж, и немедленно. Месяц они с Валерой практически не расставались. Они бродили по Старой Риге, сидели в кафе, вместе просиживали вечера у Ольги, благо жили все в одном подъезде. Обедали и ужинали частенько, по-свойски, у родителей Иванова или у Маляренко. На удивление, родители девушки оказались очень рады тому, что дочь выходит замуж. Генерал-майор, человек резкий и принципиальный на службе, дома был просто своим в доску, почти уже тестем для соседского парня. Он сам пригласил Алексея Ивановича с супругой на праздничный обед, чтобы обговорить наконец свадьбу.
   Но Ивановы ни в какую не хотели подыгрывать скоропалительному решению молодых, к тому же еще студентов. Они предлагали перенести свадьбу хотя бы на полгода, справедливо полагая про себя, что дети за это время наиграются в молодоженов и разбегутся. Валера вообще-то тоже не разделял такой спешки, но Светка настаивала — или свадьба через месяц, или они расстанутся вовсе. А любви так хотелось, так верилось в нее, что он и представить не мог, как проживет без Светки хотя бы день.
   На обед к Маляренко родители все же пришли — полковнику неудобно было отказывать генералу. Валера пришел за полчаса до родителей. Будущие тесть с тещей встретили его, как всегда, ласково, а невеста была бледна от волнения и прекрасна. Белое в горошек платьице вихрем летало вокруг маленькой округло-точеной фигурки, глаза горели.
   — Пойдем скорее, — потянула она Иванова в свою комнату. — Знаешь, — шептала она, обнимая жениха, — я бы отдалась тебе прямо сейчас, если бы у нас было чуть больше времени! Мне тебя не стыдно нисколько, вот ничуточки! Так странно! Такой родной, почти муж!
   Светка скинула платье и стала переодеваться в праздничное, готовясь к приходу старших Ивановых. Оставшись в одних трусиках, она снова, без всякого смущения, подбежала к нему, сидящему на диване с ее небрежно сброшенным платьицем на коленях, обалдевшему от восторга.
   — Видишь? Нисколько тебя не боюсь! — воскликнула она. — Поцелуй меня скорее, дай руку, вот сюда, сюда, ниже, не бойся, ты ведь муж мой, ты муж мой, правда?
   Иванов поднял девушку на руки и стал целовать, не ощущая ни времени, ни того, что за тонкой стеклянной дверью снуют, звеня посудой, родители Светы.
   Звякнул мелодично, раз-второй, дверной звонок.
   — Родители! — Иванов опомнился и поставил Светку на ноги. — Одевайся!
   — Так сладко, так сладко, первый раз в жизни меня целовали держа на руках! — медленно, с мечтательной надеждой сказала, нет, почти пропела она, как арию из трагической оперы.
   Такой Иванов и запомнил ее навсегда. На цыпочках, протянувшую к нему руки, почти обнаженную, стоящую на соскользнувшем с вешалки праздничном шелковом костюмчике и белой блузке к нему, все забывшей, все отвергшей в этот миг, кроме него, Иванова.
   Маляренко долго уговаривали Ивановых пойти молодым навстречу и сыграть свальбу, не откладывая ее в долгий ящик. Генерал пообещал, что в течение полугода сделает молодым отдельную двухкомнатную квартиру и обставит ее. Мать Светы, классическая хохлушка, улыбаясь, выразила готовность сидеть с детками, если они вдруг появятся быстро, чтобы студенты не прерывали учебу. Но старшие Ивановы дружно стояли на своем — свадьба только через полгода, не раньше. Пусть докажут серьезность намерений.
   Расставались сухо. Валера, красный как рак, уходил вместе с родителями.
   В коридоре его задержала Светка.
   — Никогда! Слышишь? Никогда не приходи ко мне больше! — отчетливо и твердо отрезала она и подтолкнула его к двери.
   На этом все кончилось. Иванов страдал, но не очень долго. В конце концов у него появились новые друзья, в его жизнь вошел университет, пусть пока еще и на «нулевом» курсе, но все же дневной — все всерьез. Поступление на первый курс было практически гарантировано, надо было только прилично сдать экзамены на рабфаке весною. Новые друзья, лекции, зачеты… К тому же через месяц Маляренко переехали из пограничной девятиэтажки в «генеральскую» квартиру в центре Риги, и больше он со Светкой никогда не встретился. Слышал от ее старшей сестры, что вскоре она все-таки вышла замуж за какого-то лейтенанта. Уехала с ним в Алма-Ату, там развелась, потом опять вышла замуж. Последний раз он услышал о Светке Маляренко уже после 2000 года. Оказалось, что она жила со вторым мужем в Германии, где тот служил. Потом опять развелась и вернулась в Ригу. С кем-то живет, иногда пьет и не очень счастлива.
   — Жалко-то как! — вспомнил ее Иванов. — Такая она была… созданная для любви.
   Наверное, наверное, не было дыма без огня, когда в пограничном доме судачили о Светке как о девчонке легкомысленной, легко менявшей парней, обзывали даже худым словом.
   Но Иванов-то знал, она просто искренне, всю без остатка, отдавала себя понравившемуся ей человеку, и только, если сама любила. А вот если любовь кончалась, то режь ее — ничего тебе не обломится больше никогда. Видимо, не было в ней дешевого обывательского ханжества. Любишь — отдавайся вся, доверяйся, пусть выпьют до капли. Но и к себе требовала такого же отношения.
   Наверное, мог Иванов настоять на своем, пойти наперекор родительской воле. Был бы постарше, потверже стоял на своих ногах — так бы и сделал. А тогда вот не смог. Может быть, потому, стараясь взять у родителей реванш поскорее, закрутил он уже на первом курсе роман с Аллой, в твердой уверенности, что уж на этот-то раз все будет так, как он сам решит. Он понимал, чувствовал, что Алле тоже пора замуж выходить. А раз так, то почему бы не жениться на ней? Другая среда, другое воспитание, другой мир, в котором она росла, настолько отличный от мира Ивановых и тех же Маляренко, не пугали молодого дурака. Так он сам назвал себя потом. Только уже через много лет.
   Нет, не жалел он о браке с Аллой, все-таки семнадцать лет вместе прожили. И дочь Ксению любил очень. Не было бы ее, развелись бы давно, не дожидаясь, пока подрастет. Да и еще что-то не пускало. Может, остатки совести, может, была у него все же к Алле любовь, да только ветра новой, постперестроечной жизни ее погасили.
   С самого начала у них с Аллой все пошло как-то боком. И виноват в этом был только он, торопившийся стать взрослым, убедивший себя, что любит Аллу навеки. Убедил ли он так же ее? Трудно сказать даже сейчас. Ребеночек у них появился очень быстро. 8 марта первое свидание, а родилась дочка уже в следующем апреле. Так что свадьбу на этот раз пришлось ускорять и родителям, поставленным перед фактом. Вряд ли оба, уже в двадцать два года, были настолько наивны, что не понимали, от чего появляются дети. Не береглись, намеренно, вместе. Время подошло. Вот и завели семью. А может, «пути небесные» так распорядились. Не ради них, ради Ксюши, выросшей и красавицей, и умницей. Конечно, и Валерий Алексеевич, и Алла были солидарны в одном, даже спустя семь лет после развода — дочь у них будет не просто незаурядной, но даже выдающейся.
 
Сколько стоит любовь?
Сколько стоит
Улетать, отпадать,
Умирать, воскресать?
Что на чашу весов
Уронить мне такое,
Чтобы все-таки знать,
Сколько стоит сказать
Это Слово.
 
   Вспоминая те годы, Валерий Алексеевич вздыхал мечтательно и грустно: «Не понимают, не ценят люди главной особенности брежневского счастливого, застойного времени. Никогда больше, ни в одной стране мира не будет такого, чтобы все, понимаете, вся страна, были озабочены только одним — любовью. Дома, на работе, на службе, на отдыхе, в творчестве, в кино, в песнях, в искусстве — царила тогда любовь!Да, в СССР не было секса и порнографии в их западном понимании. Но столько любви никогда не было ни в одной, отдельно взятой стране, и никогда, никогда больше этого не будет.
   Мне тут же начнут кричать про очереди за колбасой и отсутствие Шопенгауэра в широкой продаже… Да только не верю я этим людям. Колбаса им была нужна, да только сколько им не дай ее, все равно ведь не насытятся, а вот Шопенгауэр. Философ, утверждавший, что есть только два пути — путь наслаждения любой ценой и путь уменьшения страданий. Если бы интеллигенция действительно хотела Шопенгауэра, не продалась бы за «чупа-чупс» в перестройку. Колбасы она хотела и туалетной бумаги. Безостановочное пищеварение и комфортное выделение — вот предел мечтаний диссидентщины того времени. А колбаса… Была, была колбаса. И было ее ровно столько, сколько нужно, чтобы не надоедала… А кто действительно хотел, тот мог найти и прочитать все, что угодно. А вот сейчас и колбаса невкусная, и ничего, кроме Устиновой, большинство все равно не читает… А любви нет Секса зато сколько угодно. Сбылась мечта Познера, будь он неладен!
   Куда серьезнее я отнесусь к тем, кто скажет, что та страна любви 70-х — 80-х («Любовь — волшебная страна!» — пели «Самоцветы») — та страна была безбожной страной, потому и рухнула… И соглашусь с ними.
   Но все-таки ту страну жалко. А какой станет новая Россия — я еще не знаю.»

Глава 10

    1989.На 23 февраля Валерию Алексеевичу подарили много цветов и еще больше книг.
   Дети со всей школы отлавливали учителя на перемене. Подбегали, распахивая огромные глаза, стыдливо мялись, потом из-за спины протягивали букеты, открытки, перевязанные красными ленточками книги. Или, если дело было на уроке, хором кричали: «Поздравляем!», — срывались с мест и окружали смущенного литератора. Кабинет русского языка был весь в красных гвоздиках. Отдельно, в огромной вазе, стояли алые розы. Книги Валерий Алексеевич тут же прятал в стол — сколько раз он просил детей не дарить ему ничего, объяснял, что это неэтично, что ему неудобно принимать подарки от своих учеников. Но все тщетно. Правда, коробки конфет, кофе, всякие одеколоны дарить перестали. Но от цветов и книг ни в день рождения, ни на 1 сентября, ни 23 февраля было не отвертеться.
   Молодой учитель посоветовался с директрисой, с которой был в приятельских отношениях, и с организатором воспитательной работы — они сказали махнуть рукой и успокоиться. Все равно младшеклассники и без всякого повода частенько подкладывали учителям на стол то яблочко, то пару конфет, оторванных от своего завтрака, и бороться с этим было бесполезно. Мужчин в школе было мало — только физрук, военрук, географ и… он. Разгадать такое отношение детей к учителю было несложно. Стоило открыть любой классный журнал и посмотреть на последние страницы, как все становилось ясно. В некоторых классах у половины учеников в графе «родители» значилась лишь мама.
   И все-таки какая большая разница между русскими и латышскими детьми! Хорошо, что эташкола была русской. Взять хотя бы сочинения на свободную и любимую детьми тему: «Если бы я был волшебником!» Латыши обычно старательно перечисляли дорогие вещи, которые они бы себе «наколдовали» в этом случае: велосипеды, машины, куклы, яхты и видеомагнитофоны. А русские «простодырые» детки искренне писали о том, что «лишь бы не было войны», или о том, что в первую очередь они бы вылечили всех больных детей и взрослых.
   Когда родилась дочь, Иванов сначала продолжал подрабатывать сторожем, потом понял, что это положения не спасет, и после третьего курса перешел с дневного отделения на заочное.
   Его тут же пригласили учителем русского языка и литературы в латышскую школу на Авоту, неподалеку от филфака. Студент сначала отказывался — ведь он и педпрактики еще не проходил в универе, и понятия не имел даже о том, как заполнять классный журнал. Не говоря уже о методике преподавания, тем более русского как иностранного, точнее, неродного, если говорить о латышах, языка. Да и латышский язык он тогда не знал совершенно. Если без эстонского на островах, например, было не обойтись, там он звучал повсюду, поскольку русского населения, кроме военнослужащих на Сааремаа тогда уже не было; то в Риге, с ее на две трети русским населением, без латышского можно было обойтись совершенно безболезненно. Испытавший еще в детстве на своем собственном опыте, что такое бытовой национализм, Иванов тем не менее не питал никакого неуважения к латышам, да и к любым другим национальностям. В Эстонии он получил хороший урок, лишивший его излишних иллюзий по поводу «советского братства народов», но в Латвии все это быстро позабылось; да и к тому же молодой человек был не настолько глуп, чтобы не понимать — в любом народе есть хорошие и плохие люди. Просто системы координат у многих не совпадают. И потому кажется, что в одном народе хороших людей больше, чем плохих, а в других — меньше.
   Приняв для себя это нехитрое умозаключение за аксиому, он больше не заморачивался этим вопросом. Поэтому латышский язык он не учил не потому, что плохо к нему относился, а потому, что незачем было.
   В Кингисеппской средней школе уроки эстонского были со второго класса, да и среда помогла — он вполне прилично изъяснялся и читал; телевидение поначалу на острове вообще было только на эстонском языке — это тоже поспособствовало. Вражду с эстонскими школьниками подросток на язык никогда не переносил. Слишком не усердствовал, но природные способности помогли — проблем с эстонцами в общении у него не возникало.
   В Ригу Иванов приехал после девятого класса. Учить латышский в десятом классе «с нуля» его, как сына военнослужащего, никто не заставил.
   Правда, какие-то лекции по латышскому языку и даже экзамен были в университете, но и там вопрос решился просто. Перед экзаменом Сашка Боготин выпросил у матери, работавшей на центральной книжной базе, жуткий дефицит — несколько томиков Ремарка на латышском языке. Этого подарка преподавателю хватило для того, чтобы все четверо ребят сдали экзамен. Латыш был мужиком добрым, пожившим на свете, главное, что запомнилось всем студентам из его лекций, которых они практически не слушали, — это назидательная фраза: «Смотрите на все глазами филолога!» И действительно, не раз потом вспоминался этот урок Иванову. Мир слов, мир языка, его структуры, стилистики, сравнительное языкознание — все пригодилось в жизни и в работе. Без этого простого совета — смотреть глазами филолога было бы трудно понять некоторые сокровенные вещи из области понятий, смыслов, истинных значений слов — и их подмены, ловко совершаемой социальными манипуляторами при каждой революции или перестройке.
   Валерия Алексеевича все же уговорили выйти на работу в латышскую школу. На зеленого студента, едва перешедшего на четвертый курс, взвалили двойную нагрузку — тридцать шесть часов в неделю. Шесть уроков подряд каждый день, кроме воскресенья. И шесть подготовок! Он преподавал русский и литературу в классах с шестого по одиннадцатый. Понятно, что ни о каком качестве преподавания речь уже не шла. Тем более что латышского тогда Иванов просто не знал. Языком он овладел уже после перестройки, просто-напросто на слух, не занимаясь этим никогда специально. Он читал, переводил, составлял со скрипом бумаги на латышском. Говорил бойко, но с такими нарочитыми порой синтаксическими ошибками и так ломая язык, что все вокруг, кроме латышей, конечно, покатывались со смеху. Особенно нравилось ему переводить буквально с русского на латышский идиоматические выражения, не поддающиеся прямому переводу, и популярные советские песни, весело распевая их в минуты хорошего настроения. Но все это было гораздо позже. А тогда, в 84-м году, он чувствовал себя в латышской школе полным идиотом, поскольку прекрасно понимал, что такой преподаватель, как он, просто-напросто дискредитирует идею преподавания русского языка в латышской школе.
   И все-таки он старался как мог, оправдывая свои уроки «методом погружения в русский язык». Выдержал учебный год и многое понял благодаря этому опыту. Валерий Алексеевич подружился с некоторыми латышскими учителями, особенно семейной парой — Эриком и Гунтой. Муж преподавал физику, жена — латышский язык и литературу. Они были очень культурными и начитанными людьми. В лаборантской у Эрика, где учителя частенько выпивали после уроков, стояли книжные стеллажи, битком забитые русской классикой на русском же, естественно, языке. Это была их личная библиотека, не помещавшаяся дома, в маленькой однокомнатной квартирке. В тесный круг прибился вскоре и еще один студент — Янка. Молодой латыш учился на физмате заочно и преподавал в школе математику в младших классах. Они прекрасно чувствовали себя вместе, дружили, помогали друг другу, а весь остальной коллектив смотрел на них косо, но молчал, потому что власть еще была советской и напрямую упрекать парторга школы Эрика в дружбе с русским было пока неуместно.
   Директриса — Илзе Иванова — относилась к однофамильцу приветливо, она-то прекрасно знала, что ни один опытный учитель не стал бы тянуть такую нагрузку, как этот желторотый студент. Надо сказать, что преподавание русского языка как система было в национальных школах отработано прекрасно. Методическая литература, учебники, достаточное количество часов, опытные в подавляющем большинстве учителя — все это, вместе с насущной пользой и понятной мотивацией, давало необходимую базу для быстрого и уверенного овладения русским языком любым желающим. А вот латышскому языку в русских школах учили отвратно.