Круглов Тимофей. Виновны в защите Родины, или Русский

   — Если свои, буду, конечно. Чукаловскому я сейчас звякну в дежурку, он их машину пропустит прямо на базу. Обсудите сами ситуацию в общих чертах, чтобы мне время не терять — сегодня все на разрыв, а потом ко мне, добро пожаловать! Мурашову скажите, пусть покормит гостей с дороги.
   — Хорошо, спасибо. Я их сразу к нам в кубрик заберу, когда приедут, сориентирую и потом уже к вам. А угощать их найдется кому, я своим людям скажу, они потом их и накормят и напоят, но не на базе.
   — Отлично, так даже лучше. Ладно, я пошел, там у меня еще. — Капитан устало резанул аккуратной ладошкой по горлу и удалился — маленький, ладный, совершенно невозмутимый человек. «Страшный человек!» — так потом скажет один из бывших омоновцев, вспоминая тихого интеллигентного начальника кадров и одновременно замполита ОМОНа Чиз-гинцева. «С чего бы это?» — подумает про себя Иванов, но расспрашивать не станет. Все люди друг другу кажутся разными. И друг к другу все люди разные. Вот и сам Валерий Алексеевич — добрейшей души человек, а на него ведь тоже, бывает, наговаривают.
   Иванов пошел к себе в кубрик — переодеться да положить автомат. Приказ приказом, но слишком много крутится у штаба визитеров, могут оказаться и знающие интерфронтовца в лицо — ни к чему светить камуфляжем и оружием. Вот рассосется немного, тогда.
   Не рассосалось. Сначала под командой одного из членов Республиканского совета прибыли несколько парней помоложе и покрепче, недавно отслуживших в армии. Валерий Алексеевич вместе с Мурашовым проинструктировал их, потом Толян повел группу вооружаться и распределять ее по постам — пусть охраняют базу по периметру под руководством омоновцев. Но с условием, что разводить в караул интерфронтовцев и еще нескольких милиционеров, только что перешедших в отряд из ГАИ и приданных взводу Мурашова, будет сам Иванов.
   — Под твою ответственность, Поручик! Мне некогда, а тебе не трудно будет тряхнуть стариной. Распределишь новеньких по сменам, проследишь, чтобы не запутались и не потерялись. Ну и разводить будешь, соответственно.
   — Толян, я тебе что, начальник караула, что ли? У меня тут столько встреч уже набито, только отбивайся. Поставь сержанта какого…
   — Нет у меня ни одного свободного сержанта. Кто на выезде, а кто через день на ремень в карауле, новеньких одних бесконтрольно тоже на пост не поставишь. Хорошо, что за нами два поста всего из шести. Но по три человека. Вот и считай. Плюс резерв, плюс моча в голову у командира ударит — и еще полвзвода ищи-свищи. Короче, помогай, не мальчик, чай, справишься и с этим.
   — Ну, Толя! Хера ж ты из меня строевого командира лепишь? Я рядовой, необученный — давно уже «ать-два» забыл и из головы выбросил! Ладно. Вот список моих людей, а ты давай список милиции, что к вам перешла, и своих штатных. Омоновцев и милицию по сменам распредели сам. Я их не знаю все равно, а я подпишу к ним своих дружинников.
   — Садись, пиши, писатель! Сразу бюрократию разводить! Строевую записку тебе подавать утром?
   — Иди ты, Толян, на хер! Ты здесь командир взвода или кто?! Давай служи, летеха. А я уж так и быть, помогу по старой дружбе.
   Пока ругались, быстро составляя при этом график, от ОСТК прибыли несколько рабочих и экскаватор. Но их, слава богу, тут же забрали — засыпать мешки песком, вырыть кое-где траншеи и сделать прочие дела, до которых руки раньше не доходили. Через час, обходя своих людей — поговорить, приободрить, показать, что интерфронтовское начальство их не бросило и тоже находится на базе, Иванов с удивлением обнаружил среди рабочих, таскавших мешки с песком, Берзиньша. Этот полный, страдающий диабетом латыш часто приходил к Валерию Алексеевичу в кабинет, приносил свои статьи, написанные в школьных тетрадках корявым детским почерком.
   Однако Берзиньш был совсем не прост, и статьи его, в которых он описывал ситуацию в стране с точки зрения латышского потомственного рабочего, пользовались у читателей «Единства» большим успехом. Сейчас латыш, задыхаясь, не позволяя себе ни перекура, ни просто минутки передышки, ожесточенно и очень ловко орудовал лопатой. Засыпал мешок товарищу, потом себе и сам же еще успевал бегом (!) оттащить мешок к ближайшему посту, сооружая вместе с омоновцами что-то вроде дзота.
   — Ивар! Вы что тут делаете? — остановил Иванов высокого, очень объемного мужика в смешном длинном пальто и вязаной шапочке. По лицу Берзиньша градом катился пот, от большого тела валил жар. Он остановился, скинул со спины мешок и утер пот рукавом. Ивар хотел что-то сказать, но тут из громкоговорителей раздался бархатно-сдержанный голос командира отряда — Млынника:
   — Внимание личному составу и всем находящимся на базе! Все работы на территории немедленно прекратить! Занять места согласно боевому расписанию! Оружие держать при себе, все передвижения по базе максимально ограничить!
   Откуда-то вынырнул сержант и увел рабочих. Растерявшегося Берзи-ньша Иванов быстро ухватил за локоть и потянул за собой. В бронетранспортерах у входа в четвертый барак хищно задвигали стволами пулеметы. Омоновцы занимали круговую оборону в только что вырытых ячейках и за мешками с песком, рассредоточивались по периметру базы, каждый взвод у своего барака; часть людей тут же выдвинулась на крышу соседнего здания котельной. Там, на господствующей высоте, давно уже был установлен постоянный пост из трех человек с пулеметом, по «тревоге» его надо было усилить, так же как и остальные посты — в наскоро укрепленных огневых точках у проходной, за ангаром с автопарком, на крыше бани — в другом конце базы.
   ОМОН не собирался переходить на осадное положение, хотя территория базы, конечно, охранялась круглосуточно. Но с началом баррикадных провокаций, и особенно в связи со вчерашним боем у МВД, ситуация резко изменилась. Отряд в любую минуту мог столкнуться с попыткой разоружения или уничтожения превосходящими силами латышской сельской милиции. Армия могла и не вмешаться, как показали ночные события. А могла и вообще выступить против ОМОНа. Об этом никто вслух не говорил, но думали. Понимали, кто сейчас в Москве приказы отдает. Конечно, даже шестьсот сельских милиционеров — латышей, спешно стянутых в Ригу правительством, не смогли бы противостоять всерьез прекрасно вооруженному, имеющему немалый боевой опыт личному составу ОМОНа. Пусть и было омоновцев не более ста пятьдесяти человек, да каждый стоил не одного участкового из Прейли или Талсы. К тому же омоновцы успели сработаться, не раз выезжали они повзводно в командировки в горячие точки, да и многие из них, еще до службы в отряде, прошли Афганистан, участвовали в локальных конфликтах, служили на неспокойных давно уже границах огромной страны.
   Боевая подготовка непосредственно в Рижском ОМОНе тоже была поставлена на высоком уровне, к этому были привлечены несколько известных на весь Союз специалистов.
   То, что осенью прошлого года отряд перешел из подчинения республиканскому МВД в ведение 42-й (Вильнюсской) дивизии Внутренних войск МВД СССР, тоже во многом изменило статус омоновцев и возможности. Поступило новое вооружение, обмундирование, не стало проблем с получением боеприпасов и вообще всех видов снабжения. Расширена и оптимизирована была внутренняя структура подразделения, уже не сдерживало новые потребности старое штатное расписание. Спецназовский камуфляж, сменивший черные комбинезоны, дополняли традиционные черные береты, в память о том, старом, Рижском ОМОНе. Но, по сути, уже с января 91-го года это было совершенно новое, уникальное по своей структуре, возможностям и предназначению боевое подразделение. Свой спецназ, своя разведка и контрразведка, свои аналитики, свои технические и экспертные службы, разветвленные связи — вертикальные и горизонтальные — на всех уровнях; своя агентура и, главное, массовая поддержка русского населения.
   Своя идеология, свой, четко выстроенный в короткие сроки новый образ, наряду с тщательно создаваемым в общественном сознании всей страны героическим мифом о Рижском ОМОНе, — все это было вдохновенным творением профессионалов высочайшего уровня. Не знаменитых и до сих пор почти никому не известных, почестями не отмеченных, растворившихся в пестрой постперестроечной толпе бывших граждан СССР — профессионалов, умевших видеть куда дальше, чем на два хода вперед.
   Сила отряда была вовсе не в особых бойцовских и нравственных качествах рижских омоновцев, не в их фанатической политической убежденности или жесткой круговой поруке, хотя все это присутствовало в той или иной мере. Но уже после января 91-го года личный состав отряда обновился наполовину, если не больше. Меньше стало профессионалов, больше стало убежденных пассионариев, пришедших в отряд уже тогда, когда многие боялись к нему даже приблизиться. Все эти люди спаялись в боевое братство, подчиненное одной цели — выполнить поставленную задачу любой ценой. А задача была сформулирована командирами, общим собранием отряда и общественным мнением максимально просто: защита Конституции СССР, конституционных прав граждан СССР и самого Союза Советских Социалистических Республик. Защита до конца. Говоря еще проще — исполнение до конца Воинской присяги, которую давал каждый. А в том, что конец будет, — никто не сомневался. Просто никто тогда еще не мог на все сто процентов сказать — хороший он будет или такой, какой… есть.
   Эта задача была невыполнимой с точки зрения достижения конечного результата. Эта задача была выполнена с точки зрения осознанного личного выбора и свободной воли каждого рижского омоновца. Поскольку исполнение присяги — это тот результат, который перевешивает успех или поражение. Долг отдан. Совесть чиста. У тех, кто останется жить, — будет пример, а значит — надежда.
   Толян выскочил на крыльцо барака последним, остановился, наблюдая, как взвод занимает позиции, улыбнулся серому январскому небу и только потом перевел блеснувшие голубым льдом глаза на Иванова, тянущего за собой запыхавшегося Берзиньша.
   — Валерий Алексеевич! У нас тут тревога на базе, между прочим, а вы без оружия. Да еще товарища куда-то прете, как мишень двухметровую!
   Высокий толстый латыш сконфузился и совсем растерялся. Иванов втолкнул его в барак и указал на стул в коридоре:
   — Посидите, отдышитесь и не обращайте внимания на шутки. Командиры тут добрые на самом деле, они о вашей безопасности заботятся. — Тут Валерий Алексеевич обернулся и украдкой показал Мурашову кулак — нашел когда и с кем шутить! Освободившись от Берзиньша, он рванулся было в кубрик за оружием, но Толян резко тормознул его за плечо.
   — Куда бежим? — Лейтенант сдернул с плеча второй автомат, не замеченный впопыхах Ивановым. — Бери свою пушку и не оставляй ее больше без присмотра! Погуляй тут, пожалуйста, пока в коридоре, присмотри за помещением, а то на базе слишком много посторонних. Ну а если начнется чего, то этого товарища в туалет, а сам ко мне, а то забыл уж, наверное, когда стрелял вволю! — Толик засмеялся и выбежал на улицу, чтобы не слышать витиеватое напутствие друга ему в спину.
   Берзиньш мешком сидел на стуле, дрожащей рукой совал в рот кусочки сахара, припасенные в кармане, и все никак не мог отдышаться. Иванов принес ему кружку воды из туалета. Тот жестом поблагодарил и стал жадно запивать сахар холодной водой, обливая подбородок.
   — Может, врача надо? — Иванов знал, что у Берзиньша диабет, но, конечно, понятия не имел, как поступать в таких случаях.
   Ивар помотал головой, допил воду и с облегчением прислонился спиной к стене барака.
   — Сейчас пройдет. Все уже хорошо.
   — Какого черта вы сюда явились? Неужели здоровых мужиков у нас нет, мешки таскать?!
   — Валерий Алексеевич, я латыш, как вам известно, — с достоинством выговорил Берзиньш. — А потому на мне есть определенная доля ответственности за все, что сейчас происходит в нашей стране. И за этих мальчиков тоже. — Он кивнул небритым мясистым подбородком в сторону выхода, куда убежал Толик. — Я не могу только писать правильные статьи и больше ничего не делать. Это неправильно.
   — Господи, боже мой! — простонал Иванов, чуть не схватившись за голову. — Куда ж Сворак-то смотрел, вас отправляя на базу?
   — А я сделал так, что он меня в машине не увидел, я хоть и толстый, но хитрый! — невозмутимо ответил Берзиньш. И точно, в списках интер-фронтовцев, присланных Петровичем Иванову, латыша не было.
   — Ну хорошо, Ивар. Вы сделали очень много. Я очень вас ценю и очень вам благодарен.
   Вы настоящий латышский стрелок, товарищ Берзиньш! Только на сегодня, пожалуйста, хватит. Сейчас посидите, пока не дадут «отбой», а потом я отправлю вас в город.
   — Нет, я не латышский стрелок. Латышские стрелки — это вовсе не то, чем стоит гордиться Латвии, — грустно протянул Ивар и посмотрел на Иванова в упор своими маленькими для такого большого лица подслеповатыми глазками. — Латышские стрелки слишком много стреляли в русских и даже в царскую семью.
   — Ну, с вами не соскучишься! — развел Валерий Алексеевич руками.
   — Русские перестреляли друг друга куда больше, чем латышские стрелки, Ивар. Хотя, конечно, есть тут о чем подумать, вы, как всегда, правы. Побольше бы нам таких берзиньшей, все могло бы быть совсем по-другому. И в 17-м, будь он неладен, между нами девочками говоря, и сейчас тоже.
   — Анатолий Георгиевич очень хорошо знает нашу историю — семья Алексеевых в Риге уже двести лет живет. А вот мы, Берзиньши, только сто. Латышам до революции не так просто было поселиться в Риге. И не из-за русских, а из-за немцев, как вы знаете. Только при Александре Третьем, его личным указом, латышам позволено было в Риге свое дело открывать. Немцы очень были возмущены. А латыши бы так и сидели все на хуторах, а не в Риге, как сейчас. Доброта имеет свойство обращаться против того, кто ее проявляет. Русские на своем веку это не раз уже почувствовали и, боюсь, почувствуют еще. Но только русским в конечном итоге это не повредит, а только укрепит вас. А мой народ может погибнуть, уже во второй, даже в третий раз идя против русских за один лишь век.
   — Ну, Ивар, это разговор очень философский. И крайне для меня интересный. Но давайте-ка, когда вы придете снова ко мне на Смилшу, мы заварим чайку и побеседуем славно, не спеша.
   Одна за другой, почти слившись, прозвучали со стороны камышей автоматные очереди. Гулко разорвал воздух пулемет бронетранспортера в ответ. Иванов непререкаемо показал Берзиньшу на дверь в туалет, облицованный плиткой и потому хоть как-то защищенный, в отличие от дощатых стен всего барака, а сам перекинул автомат на грудь и, пригнувшись пониже, выскочил на крыльцо, тут же метнувшись на всякий случай под прикрытие широкой задницы БТРа, стоявшего у входа. Но все уже стихло. Толян и один из сержантов — Джефф, залегший рядом со своим взводным в крайних ячейках с внешней стороны барака, прямо перед «колючкой», опутывавшей границы базы, с любопытством наблюдали за тем, как Иванов с автоматом в руках осторожно осматривается по сторонам, не высовываясь особо из-за брони, и пытается оценить обстановку.
   — Видно старого солдата — в бой не рвется сгоряча! — крикнул негромко лейтенант, вызвав одобрительный смех залегших рядом омоновцев.
   — Наш человек! — в тон ему отозвался Джефф и поставил свой автомат на предохранитель. Толик выслушал короткий приказ по рации, лежавшей рядом с ним в выемке бруствера удобной стрелковой ячейки, легко поднялся на ноги и махнул рукой залегшей цепи:
   — Отбой тревоги!
   Все стали собираться у входа в барак, из бронетранспортера вылезли, матерясь друг на друга, Кабан с Рыжим. Иванов отошел от брони и закинул автомат на плечо, посмеиваясь про себя своему гражданскому виду. Но тут взводный прикрикнул, чтобы в кучу не собирались «на радость врагам мировой революции», и загнал всех по кубрикам «до объявления следующей войны».
   Они с Ивановым отошли в сторонку, закурили.
   — Молодец, что не стал на крыльце светиться чучелом, а то было бы неудобно за старого друга перед бойцами, — с ходу подначил Толян Валерия Алексеевича.
   — Иди ты на.
   — Как «одинаково»? — хохотнул Мурашов. — Пошли чай пить, Поручик! А то мне скоро на выезд.
   — Пошли. Что за стрельба?
   — Да какие-то мудаки Чесу подыграли из кустов по случаю объявленной тревоги — шмальнули пару раз по котельной. Ну, Рыжий в ответ из ПКТ как даст, так в камышах как будто стадо кабанов ломанулось от базы в разные стороны. Хуторяне, одно слово! А потом командир сразу «отбой» объявил.
   — Он что, постоянно вас на нервах держит, чтоб не расслаблялись?
   — Есть немного. Но с другой стороны, я его понимаю, оборона еще не отлажена, новеньких много. Да и стреляли же, в самом деле, какие-то придурки только что, не Чеслав же их под наши пули в камыши посылал. А что это за мужик смешной с тобой? Латыш?
   — Хороший мужик. Больной, а мешки таскал и окопы рыл за двоих здоровых. Потом расскажу. А пока надо, наверное, всех, кто на работах, отправлять в город — скоро вечер, стемнеет. Да и главное не то, что они тут здорово помогли, а то, что они теперь героями себя почувствовали, почти под обстрелом побывали, на омоновцев посмотрели. Теперь каждый из них такую агитацию за вас развернет — лучше любой ходячей газеты.
   — Циник ты, брат! — протянул с усмешкой Толян, открывая дверь в кубрик.
   — Я не циник. Я председатель комиссии по пропаганде и агитации Президиума Республиканского совета Интерфронта, — язвительно отрезал Иванов, отправляясь вытаскивать Берзиньша из туалета и выпроваживать по домам остальных интерфронтовцев. Чаю попить он так и не успел.
   Подходя к КПП, Валерий Алексеевич издали заметил желтое такси с ленинградскими номерами, прижавшееся к обочине перед шлагбаумом. Тут из дежурки показалась мощная фигура Чука, рядом с которым щуплый Леша Украинцев смотрелся подростком, не успевшим закончить восьмилетку. Иванов порадовался, что успел оставить автомат в кубрике и не стал снова переодеваться в камуфляж из цивильного. А вот еще кто-то с ними — Апухтин, что ли? Ну, Ленинградское телевидение в Ригу на такси пожаловало, денег не пожалело — это хорошо!
   Лешка даже побежал навстречу Иванову, маша на ходу распростертыми для объятия руками. Обнялись, похлопали друг друга по спинам.
   — Ты бы еще слезу пустил, Леша, — почти растроганно шепнул другу на ухо Валерий Алексеевич.
   — «Вы когда-нибудь видели плачущего большевика?» — не полез в карман за словом Украинцев. Тут и Апухтин подоспел, корреспондент, с которым Иванов здоровался, бывало, на телецентре, но поближе сойтись не успел.
   Пошли гурьбою в кубрик. Мужики во все глаза рассматривали подробности военного быта базы, стараясь все ухватить, запомнить. У Апухтина была с собой камера, но снимать ему Иванов не дал — эти вопросы пусть Млынник или Чехов решают. Зашли в кубрик, сели пить чай. Иванов усадил гостей на свою койку, и тогда Леша тощим задом почувствовал под матрасом что-то жесткое. Пришлось вытащить оттуда автомат и без комментариев просто повесить его за ремень на гвоздик, заменявший собой вешалку.
   Посыпались вопросы. Тут, на счастье, появился Мурашов. Валерий Алексеевич познакомил его с гостями, заставил рассказать о захвате МВД и ситуации в городе на сегодня. Толик только что вернулся из Риги, куда выезжал в штатском на простых «Жигулях», чтобы лишний раз не светиться перед ошалевшей после вчерашнего боя латышской милицией. Поэтому журналисты — не раскрыв рот, конечно, все-таки люди бывалые, но внимательно следили за тем, как, делясь новостями, отпуская веселые шуточки-прибауточки, пахнущий морозом и бензином Мурашов переодевается в камуфляж, как снимает пиджак и плечевую кобуру с пистолетом, выкладывает на стол рацию, запасные обоймы, перекладывает удостоверение, сигареты, спички в карманы камуфляжной куртки. Потом Толик расстегнул большую спортивную сумку и вытащил оттуда автомат, гранаты и несколько снаряженных магазинов.
   — Вы так в город ездите? С оружием? — не удержался от вопроса Апухтин. Его можно было понять — оружие с правом постоянного ношения в те годы получали лишь в исключительных случаях, о которых только рассказывали да в детективах писали или показывали в кино про шпионов. А тут человек ездил семью проведать на часок, между другими делами — и с таким арсеналом.
   Толик разозлился неуместному любопытству и в красках описал, как позавчера изнасиловали жену омоновца. Рассказал про боевиков, про угрозы семьям по телефону. О приказе министра Вазниса стрелять по омоновцам на поражение без всяких предварительных разговоров. Леша торопливо строчил в блокноте, Апухтин, чуть покраснев, внимательно кивал. Тут в дверь постучали и в кубрик ввалился громогласный Трегубов.
   — Меня забыли?! Я их самогоном потчую, провожаю на передовые позиции, можно сказать, а они меня бросают в машине и бегут задрав хвост жареные новости собирать, репортеры хреновы! Здорово, Толик! Гони ты их всех! А особенно вот этого жука усатого в галстуке! Пусть едет на Смилшу мозги массам полоскать!
   — Да я, Палыч, так и хотел было сделать. Но ведь не уходит! Обвешался оружием, штык-нож в зубы и ходит по базе, как «Рембо — первая кровь». Его все бойцы боятся, говорят, уберите этого монстра, пока он прямо в Ленкомнате не подорвался от ненависти к независимой Латвии.
   — Палыч! Да ты никак ревматизм вылечил? Или он у тебя на язык не распространяется? Спина-то не гнется, зато язык без костей, не смотрите, что без пяти минут пенсионер и дважды дедушка! Вот ты сейчас как полетишь кубарем на мороз караул разводить, сразу язык к зубам примерзнет! — Иванов обернулся к весело оскалившемуся Толику — Товарищ лейтенант, я вам разводящего нашел на ночь! Очень приключения любит! Да и службу не испортит, еще в империалистическую казачьим эскадроном командовал. Белым, правда, но это ничего, простим, за давностью лет!
   — Ах ты, щусенок! Вот посмотрите, люди добрые, и этот молодой фрукт занимается в Интерфронте идеологией! Да ему бы Петросяна с Райкиным на ЦТ заменить, а тех на его место, так никто бы не заметил! Все! Уношу обратно! — Трегубов подхватил с пола тяжелую авоську и повернулся к выходу.
   — Куда?! Николай Павлович, вы лучше нам оставьте, мы ему не отдадим, сами употреблять будем! — отчаянно завопил Леша.
   — Ну то-то! Вот ленинградцы — товарищи культурные, понимают толк в напитках, не то что вы, дикие люди из Вецмилгрависа! — Палыч наконец подошел к Иванову и протянул жесткую, лопатой, ладонь. — Поздравляю, юноша, с твоим тридцати. однолетием! Расти большой, красивый и никогда больше с дурными компаниями не связывайся, а то каждый год свои именины будешь в такой обстановке праздновать!
   — Так завтра у меня, завтра! — засмущался, аж румянец поплыл во все лицо, Иванов. Но было поздно, все уже обступили его, тянули за уши, поздравляли, трясли обе руки, не забывая от души чувствительно похлопать по всем частям тела.
   — Ну, что у тебя там, не томи, — не выдержал Толик и показал глазами на авоську Трегубова.
   Тот торжественно вытянул из матерчатой сумки трехлитровую бутыль с тяжело всколыхнувшейся прозрачной жидкостью.
   — Шестьдесят градусов! Чистый, как слеза комсомолки! Из елгавского сахара! Все для именинника! Все для победы!
   — У-у-у-у-у-у!!! — дружно восхитились все присутствующие. Только у Толика с Ивановым этот крик души потихоньку перешел в скорбное молчание. Сухой закон вряд ли теперь отменят быстро. А нарушать самим — не с руки, в такой обстановке не до выпивки, однозначно.
   — Спасибо, дружище! Не забыл тыл фронта! — Валерий Алексеевич обнял седого, жилистого Палыча, усадил за стол, налил чаю. А бутыль с самогоном водрузил обратно в авоську и задвинул поглубже себе под койку — до лучших времен.
   Обсудили все вместе положение в стране, поделились новостями, заодно и попрощались сразу с ленинградцами. Мурашов повел их к Чизгинце-ву — снимать сюжет для «Факта». Потом ребята должны были еще заехать к Алексееву, там доснять кусочек об Интерфронте и тут же, на том же ленинградском такси, ехать обратно в Питер. О перегоне материала через вышку Латвийского телевидения нечего было и мечтать.
   — А чего ж вы на такси-то? — поинтересовался напоследок Иванов у Леши. — Что, на студии автотранспорт кончился?
   — Да пока командировку оформишь, пока деньги получишь, пока водителя найдут. Я с Болгарчуком и Обленовым согласовал на ходу, у Апухтина друг в таксопарке — вот и рванули по горячим следам на тебя посмотреть!
   — Леш, ты бы заехал к Алле, раз такое дело. Передай, что все в порядке, сам ведь видел. Сижу, пью чай, устраиваю пресс-конференции. Ну, сам знаешь, что сказать надо. Буду через несколько дней, когда все рассосется. Если что — пусть звонит, телефон она знает. Никак не заставить было ее к теще пока переехать с Ксюшкой вместе, — пожаловался на жену Иванов.
   — А Трегубов не зайдет к ней?
   — Палыча я здесь оставлю, для него тут тоже дело найдется.
   — Ну ладно, сделаю, о чем разговор, Валера? Ты тут поосторожнее. Нам еще в Питере столько водки выпить надо! От Хачика тебе привет, от Тышкевича, Панкова, Жамгаряна, короче, долго перечислять! Держитесь тут! А мы материальчик выпустим завтра в эфир — все как договорились!
   Леша махнул рукой на прощание и побежал в темноту ранней январской ночи — догонять Мурашова с Апухтиным. Палыч остался в кубрике. Шумно прихлебывал чай. Потом потребовал сигаретку.
   — Ты ж не куришь, Палыч!
   — А тебе жалко? — Трегубов сделал несколько затяжек, сморщился и погасил огурок в жестяной банке. — Так что, я на самом деле здесь нужен?