Страница:
— Ну, тогда забирай чемодан и пошли к нам, пора обедать.
Так вот и закончилась мечта. Закончилась определенность. Нужно было думать, что делать дальше. Бродя с утра до позднего вечера по Москве, Валера почти не обращал внимания на город. Тем более что столица, хоть и был он в ней впервые, как-то ему не глянулась, в отличие от любимого с детства Ленинграда, который он и знал хорошо, и понимал.
О том, кем быть, Иванов не задумывался в последнее время. Все, казалось, было решено. И тут такой афронт неожиданный. Юноша покупал в киосках разные, незнакомые раньше сорта сигарет — для пробы, много курил, но в голову ничего путного так и не приходило.
Аттестат у него был не очень, сказалась вольная жизнь в Риге в десятом классе; технические специальности его не привлекали. Гуманитарные науки были понятнее и проще, он всегда много читал, без особых усилий со своей стороны получал с лету пятерки по литературе, языкам, истории. Но сказать, чтобы его куда-то влекло конкретно, он не мог. Так ничего и не придумав, решил дожидаться отца, а там ехать в Ригу, авось все само собой разрешится.
Отец, конечно, был разочарован. Но самым обидным было то, что он во всем винил сына.
По его словам выходило, что никакого дальтонизма у Валеры нет, а просто он решил «откосить» от военного училища и потому сам завалил медкомиссию. Этого Валера ожидать просто не мог, настолько это не соответствовало действительности. Конечно, сорвавшийся с катушек при переезде семьи в Ригу бывший отличник и паинька не ждал от отца особых похвал. Но от такой несправедливости комок подступал к горлу и хотелось заплакать.
От громкого треска и ослепительного света внезапно взлетевших со всех сторон ракет часовой Иванов ошарашенно вздрогнул и чуть было не передернул затвор карабина. Черное зимнее небо все расцвело разрывами фейерверков. «Новый год же у немцев наступил!» — сообразил наконец растерявшийся солдат и смачно выругался на себя за невольный испуг. «Надо же, новогодний салют принять за нападение на пост», — засмеялся он в голос, осматриваясь кругом. Гарнизон Отдельного гвардейского Бранденбургского трижды орденоносного полка правительственной связи КГБ СССР находился в небольшом городке Рехаген, в часе езды от Берлина. Но зарево от сотен и тысяч взлетавших ракет было совершенно невиданным никогда ранее. «Как будто и в самом деле война началась!» — подумал Иванов, вспоминая редкие сигнальные или осветительные ракеты, которые взлетали в новогоднее небо над Кингисеппом на островах; да даже и в Риге никаких фейерверков на Новый год не было, кроме самопальных. Иногда к обычным ракетам добавлялись СХТ (сигналы химической тревоги), тревожно и совсем непразднично завывавшие в вышине. А тут! Как салют в Москве в День Победы по телевизору!
Новый год «по Москве» Иванов успел встретить в караульном помещении. Командир полка лично прибыл поздравить караул, передал в подарок огромный торт, испеченный женами офицеров, и целую корзину всякой немецкой дребедени — колы, жевательных резинок и конфет. Вспомнив об этом, часовой огляделся воровато, перекинул карабин «на ремень», что уже было нарушением устава, расстегнул тулуп и добрался до заныканной в шинели пачки жвачки. Засунул в рот сразу пару пластинок, застегнулся и снова предался назойливым мыслям о годе, предшествовавшем призыву.
Вернувшись из Москвы в Ригу, Валера уже собрался было побездельничать, оставив все на усмотрение родителей, но не тут-то было. Старший брат Юра заканчивал в Ленинграде Электротехнический институт по специальности «конструирование дальней корабельной радиосвязи». Учился он отлично, школу закончил с медалью, в институте получал Ленинскую стипендию, словом, был живым укором непутевому младшему брату. Родители повздыхали, поругались между собой и отправили младшего поступать в гражданский вуз в «колыбели трех революций». Конечно, содержать двух студентов в Ленинграде было достаточно накладно для семьи подполковника Иванова, но делать было нечего.
Валера встряхнулся, словно и не было неудачного поступления в училище, и отправился в любимый город на Неве. Неповторимый ленинградский запах ворвался в поезд уже при подъезде к Варшавскому вокзалу. С детства наезжавший в Ленинград при первой возможности, а возможностей таких предоставлялось немало, Иванов давно уже успел и изучить и полюбить совершенно неповторимую имперскую Северную столицу.
Кем быть? Куда поступать? Остановившись в комнате, которую старший брат снимал у вдовы-генеральши; в комнате, набитой антиквариатом, в комнате с огромным арочным окном, выходившим на Малую Голландию, неподалеку от дома Блока, Иванов совершенно ошалел от своей сопричастности русской истории и литературе, от ощущения жизни, открывающейся перед ним именно здесь.
На выходе из метро «Маяковская» его внезапно остановила стройная ладная девушка с круглым лицом, окаймленным пышными волнистыми черными прядями.
— Валерка! — она даже завизжала от восторга неожиданной встречи и порывисто обняла юношу. Тут же сама испугалась таких бурных проявлений чувств и отступила на шаг.
— Наташка! Ты тут поступаешь? — Иванов взял девушку под руку, они отошли в сторонку, потоптались в фойе станции, потом выскочили на Невский, смеясь и дурачась.
— Ой, тут и Светка, и Ольга! А мальчишек из нашего класса нет никого.
— Обидно! А как там остров наш поживает?
— Да что ему сделается! Наши все разъехались дальше учиться, кто куда, по всему Союзу.
Ну а как ты? Почему не в Риге поступаешь? Это у нас, на островах, некуда, а в Таллин многие поехали. Слушай, там же Люська в Латвии, в Даугавпилсе! Вы виделись?
— Нет пока, только переписываемся. А я в Институт культуры поступаю, на режиссуру.
— Да ты что? Режиссером будешь? Ну надо же!
— Это если поступлю. В Риге же все творческие профессии только на латышском, — заважничал Иванов.
На самом деле еще неделю назад он и знать не знал ни о том, что есть такой институт культуры на самой Дворцовой набережной, ни о том, что там есть факультет режиссуры.
Да и все его знакомство с профессией режиссера заключалось в наспех пролистанной книге Станиславского «Моя жизнь в искусстве». Просто к брату в гости зашел сокурсник, посидели все вместе, немного выпили. И вот тогда сокурсник посоветовал Юрке, на голову которого внезапно свалился младший братец:
— Пусть попробует в институт культуры, на режиссуру. Там в прошлом году перебор был, конкурс страшный — человек тридцать—сорок на место. Ну вот, все и испугались, говорят — боятся, что даже недобор будет на экзаменах!
На следующий день Валера отыскал институт, что было нетрудно, обошел вокруг старинное здание, оценил Марсово поле, Лебяжью канавку и вид на Неву, открывающийся из окон института, набрался наглости и подал документы в приемную комиссию.
Однако на первой же консультации он узнал, что конкурс вовсе не так мал — больше десяти человек на место. А главное оказалось, что вместо английского, которого Иванов не боялся, надо будет сдавать неведомую и страшную «специальность». За этим словом скрывался экзамен по актерскому мастерству, о котором абитуриент, естественно, только слышал краем уха, но понятия не имел, что это такое. Однако отступать было поздно, документы уже поданы.
Обо всем этом Иванов, конечно, не стал рассказывать бывшим одноклассницам по Кингисеппской школе. Они встретились, поехали в Петергоф; на последние деньги Валера угощал их шампанским и шашлыками, рассказывал о «творческих планах» и, в общем, покорил совершенно.
Тем временем надвигались вступительные экзамены, к которым парень так и не успел подготовиться. Он, правда, выучил басню и лирическое стихотворение Блока. Но о том, что еще ждет его, не имел никакого понятия. Однако, как ни странно, экзамен сдал на «хорошо». А ведь, в отличие от него, поступать сюда съехались люди уже взрослые, окончившие культпросветтехникумы, работавшие в театрах или Домах культуры. Жутко и весело было наблюдать, как в коридорах института танцевали, пели, жонглировали мячиками и разыгрывали сценки какие-то совершенно не от мира сего молодые люди.
Войдя в аудиторию, Иванов увидел в экзаменационной комиссии известного на всю страну актера и внутренне ойкнул. На каком-то автопилоте он прочитал басню и стихотворение, принял участие в короткой импровизированной сценке и сел писать сценарий на тему пословицы: «Не плюй в колодец — пригодится воды напиться». Этот сценарий, впрочем, удался неплохо — что-то на тему защиты окружающей среды. Да и сценарий массового театрализованного представления о проводах в Советскую армию — тоже.
Но радоваться было рано. Даже получив пятерки по истории и сочинению и четверку за русский устный, он так и не прошел по конкурсу. Счастливый сон быстро закончился, а с ним и белые гвоздики, подаренные Оле, бывшей однокласснице и подружке, с которой когда-то вместе купались в порту Ромассааре; ее белое платьице, трепетавшее на ветру Дворцового моста, пирожки с мясом у Эрмитажа, короткий поцелуй и обещание встречи. Встречи, на которую Валера так и не пришел, отправившись несолоно хлебавши обратно в Ригу. В таком же неведении о том, куда он вдруг подевался, осталась и Наташка, с которой они встречались в Поварском переулке, в часы, когда ее тетка уходила на работу. И Светка, которую он провожал домой куда-то на край света, в Купчино, и тоже говорил о любви. И Ленинград — Петербург — Петроград, мудрый и загадочный город, намекнувший слегка иронически на скорую встречу.
Специальность, на которую поступал Иванов, называлась «режиссура массовых театрализованных праздников». Пришла перестройка, и немало таких «праздников» пришлось ему организовывать, режиссировать, проводить. И демонстрации, и пикеты, и митинги, и беспорядки, и многие другие «театрализованные праздники», порой даже со стрельбой и красочными взрывами. И выступать с грузовичка на забитой толпой Дворцовой площади, в том числе. Город все знал, город грустно улыбался и ждал нового возвращения Иванова.
Почти тридцать лет спустя, уже имея в Питере квартиру и работая в глянцевом журнале обозревателем, Валерий Алексеевич случайно попал на эксклюзивную экскурсию. Прохаживаясь по крыше Эрмитажа, снимая удивительные панорамы из-за спины прекрасных скульптур, застывших на Зимнем дворце, Иванов ощутил вдруг, как Петербург открывается ему, как он принимает его и говорит: «Теперь ты знаешь, как это бывает. Ты видел всего лишь кусочек моей истории. Но она теперь вся твоя. Не надо карабкаться снова и снова, чтобы достичь вершин. Ты на крыше Эрмитажа, ты видишь город оттуда, откуда видели его единицы коренных петербуржцев. Успокойся. Я принимаю тебя насовсем — таким, какой ты есть».
И тогда Иванов неожиданно перестал метаться в стремлении снова выстроить, уже в России, карьеру и положение. «Никуда не уйдет», — подумал он и, посоветовавшись с женой, бросил с ней вместе утомительный офис на Фонтанке, переехал на дачу, за город, остановился перевести дух и осмыслить в конце концов и тот кусок жизни, что остался позади, и тот, что предстояло еще, Бог даст, прожить на родине.
А в Риге, в 77-м еще году, не дожидаясь конца лета, Иванов пошел работать на завод имени Попова — знаменитое объединение «Радиотехника». Молодость, глупость, жажда жизни и любви, особенно любви, переполняли его до краев. Но не успел он опомниться, как прошел год, и девочка, целовавшая его осенью у березки, одиноко раскрасившей сосновый бор на окраине Иманты, принесла ему букет белых гвоздик майским днем. И не расставалась с ним до утра, плача, ломая хрупкие стебли цветов: «Не уходи, милый, теперь ты просто не можешь уйти.» — всхлипывала она. Но уже разыскивали пропавшего до утра парня родители, уже собраны были вещи, и он сам вырвался из девичьих рук, спеша навстречу в очередной раз сказанному жизнью слову: надо.
37-й автобус, мокрый от весенних теплых дождей, вез его в военкомат на улице Слокас. Валера стоял у заднего окна желтого «Икаруса» и провожал взглядом белые коробки девятиэтажек по одну сторону улицы Рудзутака и темно-зеленую полосу леса с другой стороны; потом автобус неторопливо проехал мимо громадины радиозавода и свернул на воздушный мост.
«Прощание славянки» неслось из чьих-то «Жигулей», терпеливо провожавших пешую колонну призывников со сборного пункта на вокзал. Ночная пьянка в поезде, потом Минск, посадка на грузовики, в которых всех похмельно мутило, и, наконец, учебка специалистов в Несвиже — старинном владении Радзивиллов. 12-й гвардейский Митавский полк правительственной связи.
С одной стороны отдельного городка учебного батальона стоял величественный Фарный костел, откуда по воскресеньям доносились звуки органа, с другой — разлеглись пруды, за которыми на острове, в парке, белел замок Радзивиллов. Будущих классных специалистов гоняли как сидоровых коз. Ежедневные три-шесть километров по утрам — через парк до ближайшей деревни; технические классы с аппаратурой связи, развертывание радиорелейной станции, стрельбы, строевая, наряды. Через полгода — значок специалиста третьего класса на грудь и распределение. По всему миру. В Монголию, Мары и на Дальний Восток — тех, кто не проявил достаточного рвения. Тех, кто учился получше, — в Чехословакию, Польшу, Венгрию, Германию. Некоторых выпускников учебки отправляли на Кубу или во Вьетнам. да где только не служили в то время советские солдаты.
Так Иванов, через Молодечно и Брест, на поезде, отправился до Франк-фурта-на-Одере. Оттуда на машинах в Котбус. Из Котбуса в Рехаген. И началась служба.
— Стой, кто идет? Осветить лицо! — заорал Иванов показавшейся смене.
— Разводящий!
Глава 7
Так вот и закончилась мечта. Закончилась определенность. Нужно было думать, что делать дальше. Бродя с утра до позднего вечера по Москве, Валера почти не обращал внимания на город. Тем более что столица, хоть и был он в ней впервые, как-то ему не глянулась, в отличие от любимого с детства Ленинграда, который он и знал хорошо, и понимал.
О том, кем быть, Иванов не задумывался в последнее время. Все, казалось, было решено. И тут такой афронт неожиданный. Юноша покупал в киосках разные, незнакомые раньше сорта сигарет — для пробы, много курил, но в голову ничего путного так и не приходило.
Аттестат у него был не очень, сказалась вольная жизнь в Риге в десятом классе; технические специальности его не привлекали. Гуманитарные науки были понятнее и проще, он всегда много читал, без особых усилий со своей стороны получал с лету пятерки по литературе, языкам, истории. Но сказать, чтобы его куда-то влекло конкретно, он не мог. Так ничего и не придумав, решил дожидаться отца, а там ехать в Ригу, авось все само собой разрешится.
Отец, конечно, был разочарован. Но самым обидным было то, что он во всем винил сына.
По его словам выходило, что никакого дальтонизма у Валеры нет, а просто он решил «откосить» от военного училища и потому сам завалил медкомиссию. Этого Валера ожидать просто не мог, настолько это не соответствовало действительности. Конечно, сорвавшийся с катушек при переезде семьи в Ригу бывший отличник и паинька не ждал от отца особых похвал. Но от такой несправедливости комок подступал к горлу и хотелось заплакать.
От громкого треска и ослепительного света внезапно взлетевших со всех сторон ракет часовой Иванов ошарашенно вздрогнул и чуть было не передернул затвор карабина. Черное зимнее небо все расцвело разрывами фейерверков. «Новый год же у немцев наступил!» — сообразил наконец растерявшийся солдат и смачно выругался на себя за невольный испуг. «Надо же, новогодний салют принять за нападение на пост», — засмеялся он в голос, осматриваясь кругом. Гарнизон Отдельного гвардейского Бранденбургского трижды орденоносного полка правительственной связи КГБ СССР находился в небольшом городке Рехаген, в часе езды от Берлина. Но зарево от сотен и тысяч взлетавших ракет было совершенно невиданным никогда ранее. «Как будто и в самом деле война началась!» — подумал Иванов, вспоминая редкие сигнальные или осветительные ракеты, которые взлетали в новогоднее небо над Кингисеппом на островах; да даже и в Риге никаких фейерверков на Новый год не было, кроме самопальных. Иногда к обычным ракетам добавлялись СХТ (сигналы химической тревоги), тревожно и совсем непразднично завывавшие в вышине. А тут! Как салют в Москве в День Победы по телевизору!
Новый год «по Москве» Иванов успел встретить в караульном помещении. Командир полка лично прибыл поздравить караул, передал в подарок огромный торт, испеченный женами офицеров, и целую корзину всякой немецкой дребедени — колы, жевательных резинок и конфет. Вспомнив об этом, часовой огляделся воровато, перекинул карабин «на ремень», что уже было нарушением устава, расстегнул тулуп и добрался до заныканной в шинели пачки жвачки. Засунул в рот сразу пару пластинок, застегнулся и снова предался назойливым мыслям о годе, предшествовавшем призыву.
Вернувшись из Москвы в Ригу, Валера уже собрался было побездельничать, оставив все на усмотрение родителей, но не тут-то было. Старший брат Юра заканчивал в Ленинграде Электротехнический институт по специальности «конструирование дальней корабельной радиосвязи». Учился он отлично, школу закончил с медалью, в институте получал Ленинскую стипендию, словом, был живым укором непутевому младшему брату. Родители повздыхали, поругались между собой и отправили младшего поступать в гражданский вуз в «колыбели трех революций». Конечно, содержать двух студентов в Ленинграде было достаточно накладно для семьи подполковника Иванова, но делать было нечего.
Валера встряхнулся, словно и не было неудачного поступления в училище, и отправился в любимый город на Неве. Неповторимый ленинградский запах ворвался в поезд уже при подъезде к Варшавскому вокзалу. С детства наезжавший в Ленинград при первой возможности, а возможностей таких предоставлялось немало, Иванов давно уже успел и изучить и полюбить совершенно неповторимую имперскую Северную столицу.
Эта песенка Евгения Крылатова из «Достояния республики» непроизвольно мурлыкалась немузыкальным Ивановым всякий раз, когда он попадал в Ленинград после долгой разлуки с ним. Город этот словно пунктиром проходил по всей его жизни, странным образом возникая в самые важные ее периоды. Вот и тогда очередная развилка судьбы нарисовалась перед юношей именно в Питере.
«Не знаю я, известно ль вам,
Что я певец прекрасных дам,
Но с ними я изнемогал от скуки.
А этот город мной любим
За то, что мне не скучно с ним, —
Не дай мне бог, не дай мне бог,
Не дай мне бог разлуки.
Не знаю я, известно ль вам,
Что я бродил по городам
И не имел пристанища и крова.
Но возвращался я домой
В тот край меж небом и Невой.
Не дай мне бог, не дай мне бог,
Не дай мне бог иного…
Кем быть? Куда поступать? Остановившись в комнате, которую старший брат снимал у вдовы-генеральши; в комнате, набитой антиквариатом, в комнате с огромным арочным окном, выходившим на Малую Голландию, неподалеку от дома Блока, Иванов совершенно ошалел от своей сопричастности русской истории и литературе, от ощущения жизни, открывающейся перед ним именно здесь.
На выходе из метро «Маяковская» его внезапно остановила стройная ладная девушка с круглым лицом, окаймленным пышными волнистыми черными прядями.
— Валерка! — она даже завизжала от восторга неожиданной встречи и порывисто обняла юношу. Тут же сама испугалась таких бурных проявлений чувств и отступила на шаг.
— Наташка! Ты тут поступаешь? — Иванов взял девушку под руку, они отошли в сторонку, потоптались в фойе станции, потом выскочили на Невский, смеясь и дурачась.
— Ой, тут и Светка, и Ольга! А мальчишек из нашего класса нет никого.
— Обидно! А как там остров наш поживает?
— Да что ему сделается! Наши все разъехались дальше учиться, кто куда, по всему Союзу.
Ну а как ты? Почему не в Риге поступаешь? Это у нас, на островах, некуда, а в Таллин многие поехали. Слушай, там же Люська в Латвии, в Даугавпилсе! Вы виделись?
— Нет пока, только переписываемся. А я в Институт культуры поступаю, на режиссуру.
— Да ты что? Режиссером будешь? Ну надо же!
— Это если поступлю. В Риге же все творческие профессии только на латышском, — заважничал Иванов.
На самом деле еще неделю назад он и знать не знал ни о том, что есть такой институт культуры на самой Дворцовой набережной, ни о том, что там есть факультет режиссуры.
Да и все его знакомство с профессией режиссера заключалось в наспех пролистанной книге Станиславского «Моя жизнь в искусстве». Просто к брату в гости зашел сокурсник, посидели все вместе, немного выпили. И вот тогда сокурсник посоветовал Юрке, на голову которого внезапно свалился младший братец:
— Пусть попробует в институт культуры, на режиссуру. Там в прошлом году перебор был, конкурс страшный — человек тридцать—сорок на место. Ну вот, все и испугались, говорят — боятся, что даже недобор будет на экзаменах!
На следующий день Валера отыскал институт, что было нетрудно, обошел вокруг старинное здание, оценил Марсово поле, Лебяжью канавку и вид на Неву, открывающийся из окон института, набрался наглости и подал документы в приемную комиссию.
Однако на первой же консультации он узнал, что конкурс вовсе не так мал — больше десяти человек на место. А главное оказалось, что вместо английского, которого Иванов не боялся, надо будет сдавать неведомую и страшную «специальность». За этим словом скрывался экзамен по актерскому мастерству, о котором абитуриент, естественно, только слышал краем уха, но понятия не имел, что это такое. Однако отступать было поздно, документы уже поданы.
Обо всем этом Иванов, конечно, не стал рассказывать бывшим одноклассницам по Кингисеппской школе. Они встретились, поехали в Петергоф; на последние деньги Валера угощал их шампанским и шашлыками, рассказывал о «творческих планах» и, в общем, покорил совершенно.
Тем временем надвигались вступительные экзамены, к которым парень так и не успел подготовиться. Он, правда, выучил басню и лирическое стихотворение Блока. Но о том, что еще ждет его, не имел никакого понятия. Однако, как ни странно, экзамен сдал на «хорошо». А ведь, в отличие от него, поступать сюда съехались люди уже взрослые, окончившие культпросветтехникумы, работавшие в театрах или Домах культуры. Жутко и весело было наблюдать, как в коридорах института танцевали, пели, жонглировали мячиками и разыгрывали сценки какие-то совершенно не от мира сего молодые люди.
Войдя в аудиторию, Иванов увидел в экзаменационной комиссии известного на всю страну актера и внутренне ойкнул. На каком-то автопилоте он прочитал басню и стихотворение, принял участие в короткой импровизированной сценке и сел писать сценарий на тему пословицы: «Не плюй в колодец — пригодится воды напиться». Этот сценарий, впрочем, удался неплохо — что-то на тему защиты окружающей среды. Да и сценарий массового театрализованного представления о проводах в Советскую армию — тоже.
Но радоваться было рано. Даже получив пятерки по истории и сочинению и четверку за русский устный, он так и не прошел по конкурсу. Счастливый сон быстро закончился, а с ним и белые гвоздики, подаренные Оле, бывшей однокласснице и подружке, с которой когда-то вместе купались в порту Ромассааре; ее белое платьице, трепетавшее на ветру Дворцового моста, пирожки с мясом у Эрмитажа, короткий поцелуй и обещание встречи. Встречи, на которую Валера так и не пришел, отправившись несолоно хлебавши обратно в Ригу. В таком же неведении о том, куда он вдруг подевался, осталась и Наташка, с которой они встречались в Поварском переулке, в часы, когда ее тетка уходила на работу. И Светка, которую он провожал домой куда-то на край света, в Купчино, и тоже говорил о любви. И Ленинград — Петербург — Петроград, мудрый и загадочный город, намекнувший слегка иронически на скорую встречу.
Специальность, на которую поступал Иванов, называлась «режиссура массовых театрализованных праздников». Пришла перестройка, и немало таких «праздников» пришлось ему организовывать, режиссировать, проводить. И демонстрации, и пикеты, и митинги, и беспорядки, и многие другие «театрализованные праздники», порой даже со стрельбой и красочными взрывами. И выступать с грузовичка на забитой толпой Дворцовой площади, в том числе. Город все знал, город грустно улыбался и ждал нового возвращения Иванова.
Почти тридцать лет спустя, уже имея в Питере квартиру и работая в глянцевом журнале обозревателем, Валерий Алексеевич случайно попал на эксклюзивную экскурсию. Прохаживаясь по крыше Эрмитажа, снимая удивительные панорамы из-за спины прекрасных скульптур, застывших на Зимнем дворце, Иванов ощутил вдруг, как Петербург открывается ему, как он принимает его и говорит: «Теперь ты знаешь, как это бывает. Ты видел всего лишь кусочек моей истории. Но она теперь вся твоя. Не надо карабкаться снова и снова, чтобы достичь вершин. Ты на крыше Эрмитажа, ты видишь город оттуда, откуда видели его единицы коренных петербуржцев. Успокойся. Я принимаю тебя насовсем — таким, какой ты есть».
И тогда Иванов неожиданно перестал метаться в стремлении снова выстроить, уже в России, карьеру и положение. «Никуда не уйдет», — подумал он и, посоветовавшись с женой, бросил с ней вместе утомительный офис на Фонтанке, переехал на дачу, за город, остановился перевести дух и осмыслить в конце концов и тот кусок жизни, что остался позади, и тот, что предстояло еще, Бог даст, прожить на родине.
А в Риге, в 77-м еще году, не дожидаясь конца лета, Иванов пошел работать на завод имени Попова — знаменитое объединение «Радиотехника». Молодость, глупость, жажда жизни и любви, особенно любви, переполняли его до краев. Но не успел он опомниться, как прошел год, и девочка, целовавшая его осенью у березки, одиноко раскрасившей сосновый бор на окраине Иманты, принесла ему букет белых гвоздик майским днем. И не расставалась с ним до утра, плача, ломая хрупкие стебли цветов: «Не уходи, милый, теперь ты просто не можешь уйти.» — всхлипывала она. Но уже разыскивали пропавшего до утра парня родители, уже собраны были вещи, и он сам вырвался из девичьих рук, спеша навстречу в очередной раз сказанному жизнью слову: надо.
37-й автобус, мокрый от весенних теплых дождей, вез его в военкомат на улице Слокас. Валера стоял у заднего окна желтого «Икаруса» и провожал взглядом белые коробки девятиэтажек по одну сторону улицы Рудзутака и темно-зеленую полосу леса с другой стороны; потом автобус неторопливо проехал мимо громадины радиозавода и свернул на воздушный мост.
«Прощание славянки» неслось из чьих-то «Жигулей», терпеливо провожавших пешую колонну призывников со сборного пункта на вокзал. Ночная пьянка в поезде, потом Минск, посадка на грузовики, в которых всех похмельно мутило, и, наконец, учебка специалистов в Несвиже — старинном владении Радзивиллов. 12-й гвардейский Митавский полк правительственной связи.
С одной стороны отдельного городка учебного батальона стоял величественный Фарный костел, откуда по воскресеньям доносились звуки органа, с другой — разлеглись пруды, за которыми на острове, в парке, белел замок Радзивиллов. Будущих классных специалистов гоняли как сидоровых коз. Ежедневные три-шесть километров по утрам — через парк до ближайшей деревни; технические классы с аппаратурой связи, развертывание радиорелейной станции, стрельбы, строевая, наряды. Через полгода — значок специалиста третьего класса на грудь и распределение. По всему миру. В Монголию, Мары и на Дальний Восток — тех, кто не проявил достаточного рвения. Тех, кто учился получше, — в Чехословакию, Польшу, Венгрию, Германию. Некоторых выпускников учебки отправляли на Кубу или во Вьетнам. да где только не служили в то время советские солдаты.
Так Иванов, через Молодечно и Брест, на поезде, отправился до Франк-фурта-на-Одере. Оттуда на машинах в Котбус. Из Котбуса в Рехаген. И началась служба.
— Стой, кто идет? Осветить лицо! — заорал Иванов показавшейся смене.
— Разводящий!
Глава 7
«Путь от Волги и до Шпрее, всем известно, был нелегок и суров! Знамя славы фронтовой над нами реет, знамя братьев и отцов! А мы стоим здесь на заданьи, всегда в дозоре боевом, солдаты Группы войск, Советских войск в Германии, покой земли мы бережем.» — Многоголосое мычание рот, вышедших на вечернюю прогулку, мешало разговору. В этот вечер ответственным по роте был старший лейтенант Гриценко, и он, по своему обыкновению, освободил Иванова от прогулки, повел в летнюю курилку — излить душу, поговорить о чем-нибудь, кроме службы.
Старлей был слегка пьян, несмотря на дежурство, и потому в выражениях не стеснялся. Странная дружба с рядовым солдатом основывалась на том, что Гриценко был совершенно нетипичным офицером и вообще белой вороной в трижды орденоносном полку. Он просто не хотел служить и мечтал уволиться из войск, куда попал по молодой глупости, соблазнившись после первого года срочной службы предложением закончить курсы младших лейтенантов и таким образом перейти в совершенно другое положение. Курсы он закончил, погоны офицерские получил, но оставаться в кадрах уже не имел никакого желания, поскольку еще до армии успел поступить в Литературный институт, где и продолжал теперь учебу заочно. Старший лейтенант Гриценко был поэт. В этом году ему нужно было защищать в Литинституте диплом — свой очередной поэтический сборник. Но командир полка под любым предлогом не хотел отпускать офицера на защиту, справедливо полагая, что после защиты старлеем диплома будет труднее мотивировать нежелание отпускать молодого литератора на гражданку.
Тогда Гриценко начал добиваться, чтобы его просто-напросто выгнали. Он стал пить в открытую, демонстративно, часто прямо на службе. Но командиры просто-напросто «не замечали» такого безобразия, редчайшего в полку, и только все чаще назначали поэта в разные безобидные, по большей части хозяйственные, наряды. То по штабу дежурить, то по по столовой, то по автопарку. Узнав, что служивший в его роте Иванов тоже пишет стихи, Гриценко проникся к рядовому симпатией. Человеком старлей был порядочным; сам безобразничал, добиваясь увольнения, но солдат в свою борьбу с начальством не вовлекал. Просто отводил душу в беседах о гражданке, читал свои стихи, разбирал неумелые творения Иванова, советовал, просто старался поддержать в солдате творческую жилку, чтобы не умерла в нем музыка после службы в армии, чтобы не забыл о том, что поэзия существует.
Для Иванова такое отношение к себе и своим стихам было внове. Он в первый раз в жизни познакомился с настоящим поэтом. В Риге круг его знакомств был очень далек от творчества. Сначала офицерский дом, потом рабочие на заводе — в этой среде про свое детское увлечение стихами лучше было просто молчать в тряпочку — не поймут, хорошо, если не засмеют. Надо же было такому случиться, чтобы именно в армии, в Германии, ему попался поэт в обличье старлея взвода тропосферной связи!
Иванов воспрянул духом, зачастил в библиотеку, стал готовиться к поступлению после службы в университет. Конечно, о Литинституте он даже и не мечтал. Да и поэзию никогда не считал своим призванием и не относился к ней серьезно, скорее стыдился этого своего увлечения. Ему и в голову не приходило, что поэзия может быть профессией, делом каким-то на всю жизнь! Но неожиданное приятельство с Гриценко все же сказалось. Валера перестал думать о школе прапорщиков, в которую зазывали солдат второго года службы, гарантируя им контракт и службу в ГСВГ по окончании школы. А ведь в те годы попасть на службу в ГСВГ мечтали многие! Двойной оклад, льготы, возможность покупать разные шмутки, иногда слегка спекульнуть привлекали многих офицеров, и уж тем более прапорщиков.
Иванов, потянув солдатскую лямку, да еще вдали от дома, за границей — без увольнений, без посылок — соскучился по гражданке и серьезно пересмотрел свое былое желание посвятить жизнь армии. Он не разочаровался в ней, как можно было бы подумать, совсем нет! Просто понял, в том числе и благодаря поэту — старлею, что жизнь не заключается только в привычной ему среде, что есть еще много в жизни других занятий и возможностей, от которых глупо было бы отказываться вот так, сгоряча.
Сама по себе служба в войсках правительственной связи его вполне устраивала. Офицеров в полку было чуть ли не больше, чем солдат, порядок был исключительным, а то, что служить всегда легче там, где порядок, а не там, где бардак, солдаты понимали очень быстро. Никакой дедовщины, которой пугали призывников дембеля на гражданке, в этих войсках не было. Да и первые полгода службы Иванов провел в учебке, а там все курсанты одинаковы. Но и в «боевом» полку, уже в Германии, тоже не было ничего подобного страшилкам, которыми любила пугать друг друга перед армией молодежь.
Конечно, старослужащий был уважаем молодыми солдатами, но скорее как более опытный и умелый наставник, имеющий право погонять «молодого» по службе, не оскорбляя лично. А уж о каких-то физических издевательствах или побоях и речи быть не могло. Вот физподготовкой, изнурительными тренажами и изучением вверенной техники «деды» нагружали «салаг» по полной программе. Да, требовали ритуального уважения к «дедушке». Но и только.
Офицеры в полку были профессионалами высокого класса, отличными техническими специалистами. Конечно, выполнение боевых задач способствовало более тесным взаимоотношениям среди экипажей радиостанций, из которых в основном и состоял полк. Случись что во время выполнения боевой задачи по обеспечению правительственной связи — отвечать все равно офицерам в первую голову. Но и они зато, понимая это, не только натаскивали солдат по службе, но и относились как к людям, от которых зависит многое.
Впрочем, к такому отношению Иванов привык еще в детстве, ведь в погранвойсках, входивших в ту же систему КГБ, взаимоотношения между офицерами и солдатами строились на тех же принципах — боевая задача требовала отдачи от каждого.
Всегда приятно вспоминать «тяготы и лишения», которые позади. Отсюда, наверное, и столь любимая всеми мужиками застольная армейская тема. Монотонность и трудности службы быстро забываются, а разнообразные приключения и полезные в молодости испытания — остаются навсегда.
К счастью, большинство экипажей радиорелейной роты, в которой служил Иванов, не засиживались подолгу в гарнизоне. Повседневная служба в самом полку утомляла железной упорядоченностью. Старые гарнизонные казармы, доставшиеся в наследство еще от танковой дивизии СС, были уютны и удобны. Идеальный порядок и чистота, налаженный быт, отличное питание по нормам пограничного пайка; обмундирование и то отличалось наличием полушерстяного комплекта, кожаными ремнями и юфтевыми сапогами. В уютной солдатской чайной поражали воображение прибывших из Союза курсантов разнокалиберные ряды колы и прочих «химических» напитков в красивых нестандартных бутылках; искусственный немецкий мед и конфеты в красивых упаковках, жевательная резинка и прочая ерунда, которую быстро распробовали на вкус и от которой так же быстро отказались, предпочитая яркой немецкой химии натуральные советские продукты.
Денежного содержания в принципе хватало, правда, рассчитывать надо было только на себя — ни посылок, ни переводов служащим за границей солдатам не полагалось. Письмо через Москву со штампом «полевая почта номер такой-то» — вот и вся связь с домом.
Но даже базовые двадцать восемь марок, плюс доплаты за классность, за должность и прочее, были для солдат немалыми деньгами. Хватало и на «подшивку», одеколон и прочие туалетные принадлежности, и на «чайник». Многие умудрялись экономить жалованье и тогда отоваривались в промтоварном магазине джинсами Wrangler, туфлями «Саламандра» и прочими редкими в Союзе вещами, забивая дембельский чемодан подарками. Иванов денег не копил, тратил тут же на необходимое, да и в частых командировках марки тоже не были лишними. Домой он уезжал с одним лишь фотоальбомом, купленным в универмаге «столицы» ГСВГ — Вюн-сдорфа. Зато альбом был немецким — бархатным, с золотой надписью по-русски: «Воспоминания о моем пребывании в ГДР».
Служить за границей было интересно и почетно. Но зато не было ни увольнений, ни отдыха. «Личного времени у солдата нет, у него есть только лишнее время». А потому, в отличие от частей, расквартированных в Союзе, в ГСВГ зарядка была обязательной и по воскресеньям, и по праздникам. Тренажи по защите от оружия массового поражения были чуть ли не главным предметом боевой подготовки после специальности. Марш-броски, стрельбы — все по полной программе, как будто не в «королевских» войсках связи служили, а в десантуре.
Личный состав в полку был исключительно славянским, поэтому никаких национальных «землячеств», конечно, не было, что сильно облегчало служебные и внеслужебные взаимоотношения. Тип радиорелейной станции, на которой служил Иванов, был одним из самых востребованных в войсках. Благодаря этому добрую половину службы он провел на выезде, обеспечивая так называемую «реальную правительственную связь». Конечно, часто солдаты и не знали толком, кому лично они эту связь обеспечивают. Поднялись по тревоге, выехали в указанный район, развернули антенны, вошли в связь и. дальше уже легче. На радиорелейном интервале экипаж из троих солдат и начальника станции — офицера или прапорщика — мог сидеть неделями автономно. Сами себе готовили, сами себя охраняли, сами себе были хозяевами. В рамках выполнения поставленной задачи, конечно. Начальник станции прапорщик Романовский был уже немолод, опытен, за ним экипаж был как за каменной стеной, а потому и командира старался не подводить даже по мелочам. Зато и Рома не зажимал в командировках нелепой, в условиях «выезда», гарнизонной дисциплиной; при малейшей возможности старался показать ребятам страну, вывести в город, дать редкую возможность пощупать жизнь за границей. Это стоило многого, ведь большинство солдат, служащих в ГСВГ, так ничего за два года службы и не видели, кроме вокзала в Вюнсдорфе или военного аэродрома — по прибытии на службу — и по дембелю. Военный городок, полигон и обратно — вот и вся «заграница». А связистам повезло, служебные обязанности позволяли исколесить всю страну, много где побывать, многое увидеть.
Иванову «повезло» дважды, и он посмотрел даже главную для солдат ГСВГ достопримечательность — гарнизонную гауптвахту в Вюнсдорфе. В этом старинном мрачном здании — бывшей немецкой тюрьме когда-то сидела Роза Люксембург. Семь суток, проведенные там за нелепую самоволку, стали поводом до конца службы «гордо» цитировать сержантам одного с ним призыва известную армейскую поговорку: «Чистые погоны — чистая совесть». Впрочем, как бы там ни было, а дембель, как и положено, оставался неотвратимым.
Зима, полигон на «Стеклянной горе». Радиостанция мобильного узла правительственной связи развернута рядом с наблюдательным пунктом, откуда командующий войсками Варшавского договора маршал Куликов показывает руководителю ГДР Эриху Хоннекеру современное вооружение в условиях «встречного боя». Иванов сдал дежурство и выскочил из теплой машины на мороз, перекурить на воздухе после душного железа набитого аппаратурой кунга станции. «Хорошо, что сигаретами запасся», — лениво подумал он, затягиваясь крепким, чуть пахнущим одеколоном дымком. (Сигареты за границей солдатам выдавали — пятнадцать пачек в месяц и два коробка спичек. Конечно, этого не хватало. Но некурящим вместо сигарет полагались две пачки сахара, и это помогало выходить из положения. Покупать сигареты в «чайнике» было очень накладно — там даже пачка «Примы» стоила примерно полторы марки. Зато пачка рафинада обходилась всего в девяносто «фенешек». Некурящий водитель экипажа получал сигареты, как курильщик, и отдавал их Иванову. А тот, в свою очередь, покупал в «чайной» сахар и отдавал его товарищу.)
Старлей был слегка пьян, несмотря на дежурство, и потому в выражениях не стеснялся. Странная дружба с рядовым солдатом основывалась на том, что Гриценко был совершенно нетипичным офицером и вообще белой вороной в трижды орденоносном полку. Он просто не хотел служить и мечтал уволиться из войск, куда попал по молодой глупости, соблазнившись после первого года срочной службы предложением закончить курсы младших лейтенантов и таким образом перейти в совершенно другое положение. Курсы он закончил, погоны офицерские получил, но оставаться в кадрах уже не имел никакого желания, поскольку еще до армии успел поступить в Литературный институт, где и продолжал теперь учебу заочно. Старший лейтенант Гриценко был поэт. В этом году ему нужно было защищать в Литинституте диплом — свой очередной поэтический сборник. Но командир полка под любым предлогом не хотел отпускать офицера на защиту, справедливо полагая, что после защиты старлеем диплома будет труднее мотивировать нежелание отпускать молодого литератора на гражданку.
Тогда Гриценко начал добиваться, чтобы его просто-напросто выгнали. Он стал пить в открытую, демонстративно, часто прямо на службе. Но командиры просто-напросто «не замечали» такого безобразия, редчайшего в полку, и только все чаще назначали поэта в разные безобидные, по большей части хозяйственные, наряды. То по штабу дежурить, то по по столовой, то по автопарку. Узнав, что служивший в его роте Иванов тоже пишет стихи, Гриценко проникся к рядовому симпатией. Человеком старлей был порядочным; сам безобразничал, добиваясь увольнения, но солдат в свою борьбу с начальством не вовлекал. Просто отводил душу в беседах о гражданке, читал свои стихи, разбирал неумелые творения Иванова, советовал, просто старался поддержать в солдате творческую жилку, чтобы не умерла в нем музыка после службы в армии, чтобы не забыл о том, что поэзия существует.
Для Иванова такое отношение к себе и своим стихам было внове. Он в первый раз в жизни познакомился с настоящим поэтом. В Риге круг его знакомств был очень далек от творчества. Сначала офицерский дом, потом рабочие на заводе — в этой среде про свое детское увлечение стихами лучше было просто молчать в тряпочку — не поймут, хорошо, если не засмеют. Надо же было такому случиться, чтобы именно в армии, в Германии, ему попался поэт в обличье старлея взвода тропосферной связи!
Иванов воспрянул духом, зачастил в библиотеку, стал готовиться к поступлению после службы в университет. Конечно, о Литинституте он даже и не мечтал. Да и поэзию никогда не считал своим призванием и не относился к ней серьезно, скорее стыдился этого своего увлечения. Ему и в голову не приходило, что поэзия может быть профессией, делом каким-то на всю жизнь! Но неожиданное приятельство с Гриценко все же сказалось. Валера перестал думать о школе прапорщиков, в которую зазывали солдат второго года службы, гарантируя им контракт и службу в ГСВГ по окончании школы. А ведь в те годы попасть на службу в ГСВГ мечтали многие! Двойной оклад, льготы, возможность покупать разные шмутки, иногда слегка спекульнуть привлекали многих офицеров, и уж тем более прапорщиков.
Иванов, потянув солдатскую лямку, да еще вдали от дома, за границей — без увольнений, без посылок — соскучился по гражданке и серьезно пересмотрел свое былое желание посвятить жизнь армии. Он не разочаровался в ней, как можно было бы подумать, совсем нет! Просто понял, в том числе и благодаря поэту — старлею, что жизнь не заключается только в привычной ему среде, что есть еще много в жизни других занятий и возможностей, от которых глупо было бы отказываться вот так, сгоряча.
Сама по себе служба в войсках правительственной связи его вполне устраивала. Офицеров в полку было чуть ли не больше, чем солдат, порядок был исключительным, а то, что служить всегда легче там, где порядок, а не там, где бардак, солдаты понимали очень быстро. Никакой дедовщины, которой пугали призывников дембеля на гражданке, в этих войсках не было. Да и первые полгода службы Иванов провел в учебке, а там все курсанты одинаковы. Но и в «боевом» полку, уже в Германии, тоже не было ничего подобного страшилкам, которыми любила пугать друг друга перед армией молодежь.
Конечно, старослужащий был уважаем молодыми солдатами, но скорее как более опытный и умелый наставник, имеющий право погонять «молодого» по службе, не оскорбляя лично. А уж о каких-то физических издевательствах или побоях и речи быть не могло. Вот физподготовкой, изнурительными тренажами и изучением вверенной техники «деды» нагружали «салаг» по полной программе. Да, требовали ритуального уважения к «дедушке». Но и только.
Офицеры в полку были профессионалами высокого класса, отличными техническими специалистами. Конечно, выполнение боевых задач способствовало более тесным взаимоотношениям среди экипажей радиостанций, из которых в основном и состоял полк. Случись что во время выполнения боевой задачи по обеспечению правительственной связи — отвечать все равно офицерам в первую голову. Но и они зато, понимая это, не только натаскивали солдат по службе, но и относились как к людям, от которых зависит многое.
Впрочем, к такому отношению Иванов привык еще в детстве, ведь в погранвойсках, входивших в ту же систему КГБ, взаимоотношения между офицерами и солдатами строились на тех же принципах — боевая задача требовала отдачи от каждого.
Всегда приятно вспоминать «тяготы и лишения», которые позади. Отсюда, наверное, и столь любимая всеми мужиками застольная армейская тема. Монотонность и трудности службы быстро забываются, а разнообразные приключения и полезные в молодости испытания — остаются навсегда.
К счастью, большинство экипажей радиорелейной роты, в которой служил Иванов, не засиживались подолгу в гарнизоне. Повседневная служба в самом полку утомляла железной упорядоченностью. Старые гарнизонные казармы, доставшиеся в наследство еще от танковой дивизии СС, были уютны и удобны. Идеальный порядок и чистота, налаженный быт, отличное питание по нормам пограничного пайка; обмундирование и то отличалось наличием полушерстяного комплекта, кожаными ремнями и юфтевыми сапогами. В уютной солдатской чайной поражали воображение прибывших из Союза курсантов разнокалиберные ряды колы и прочих «химических» напитков в красивых нестандартных бутылках; искусственный немецкий мед и конфеты в красивых упаковках, жевательная резинка и прочая ерунда, которую быстро распробовали на вкус и от которой так же быстро отказались, предпочитая яркой немецкой химии натуральные советские продукты.
Денежного содержания в принципе хватало, правда, рассчитывать надо было только на себя — ни посылок, ни переводов служащим за границей солдатам не полагалось. Письмо через Москву со штампом «полевая почта номер такой-то» — вот и вся связь с домом.
Но даже базовые двадцать восемь марок, плюс доплаты за классность, за должность и прочее, были для солдат немалыми деньгами. Хватало и на «подшивку», одеколон и прочие туалетные принадлежности, и на «чайник». Многие умудрялись экономить жалованье и тогда отоваривались в промтоварном магазине джинсами Wrangler, туфлями «Саламандра» и прочими редкими в Союзе вещами, забивая дембельский чемодан подарками. Иванов денег не копил, тратил тут же на необходимое, да и в частых командировках марки тоже не были лишними. Домой он уезжал с одним лишь фотоальбомом, купленным в универмаге «столицы» ГСВГ — Вюн-сдорфа. Зато альбом был немецким — бархатным, с золотой надписью по-русски: «Воспоминания о моем пребывании в ГДР».
Служить за границей было интересно и почетно. Но зато не было ни увольнений, ни отдыха. «Личного времени у солдата нет, у него есть только лишнее время». А потому, в отличие от частей, расквартированных в Союзе, в ГСВГ зарядка была обязательной и по воскресеньям, и по праздникам. Тренажи по защите от оружия массового поражения были чуть ли не главным предметом боевой подготовки после специальности. Марш-броски, стрельбы — все по полной программе, как будто не в «королевских» войсках связи служили, а в десантуре.
Личный состав в полку был исключительно славянским, поэтому никаких национальных «землячеств», конечно, не было, что сильно облегчало служебные и внеслужебные взаимоотношения. Тип радиорелейной станции, на которой служил Иванов, был одним из самых востребованных в войсках. Благодаря этому добрую половину службы он провел на выезде, обеспечивая так называемую «реальную правительственную связь». Конечно, часто солдаты и не знали толком, кому лично они эту связь обеспечивают. Поднялись по тревоге, выехали в указанный район, развернули антенны, вошли в связь и. дальше уже легче. На радиорелейном интервале экипаж из троих солдат и начальника станции — офицера или прапорщика — мог сидеть неделями автономно. Сами себе готовили, сами себя охраняли, сами себе были хозяевами. В рамках выполнения поставленной задачи, конечно. Начальник станции прапорщик Романовский был уже немолод, опытен, за ним экипаж был как за каменной стеной, а потому и командира старался не подводить даже по мелочам. Зато и Рома не зажимал в командировках нелепой, в условиях «выезда», гарнизонной дисциплиной; при малейшей возможности старался показать ребятам страну, вывести в город, дать редкую возможность пощупать жизнь за границей. Это стоило многого, ведь большинство солдат, служащих в ГСВГ, так ничего за два года службы и не видели, кроме вокзала в Вюнсдорфе или военного аэродрома — по прибытии на службу — и по дембелю. Военный городок, полигон и обратно — вот и вся «заграница». А связистам повезло, служебные обязанности позволяли исколесить всю страну, много где побывать, многое увидеть.
Иванову «повезло» дважды, и он посмотрел даже главную для солдат ГСВГ достопримечательность — гарнизонную гауптвахту в Вюнсдорфе. В этом старинном мрачном здании — бывшей немецкой тюрьме когда-то сидела Роза Люксембург. Семь суток, проведенные там за нелепую самоволку, стали поводом до конца службы «гордо» цитировать сержантам одного с ним призыва известную армейскую поговорку: «Чистые погоны — чистая совесть». Впрочем, как бы там ни было, а дембель, как и положено, оставался неотвратимым.
Зима, полигон на «Стеклянной горе». Радиостанция мобильного узла правительственной связи развернута рядом с наблюдательным пунктом, откуда командующий войсками Варшавского договора маршал Куликов показывает руководителю ГДР Эриху Хоннекеру современное вооружение в условиях «встречного боя». Иванов сдал дежурство и выскочил из теплой машины на мороз, перекурить на воздухе после душного железа набитого аппаратурой кунга станции. «Хорошо, что сигаретами запасся», — лениво подумал он, затягиваясь крепким, чуть пахнущим одеколоном дымком. (Сигареты за границей солдатам выдавали — пятнадцать пачек в месяц и два коробка спичек. Конечно, этого не хватало. Но некурящим вместо сигарет полагались две пачки сахара, и это помогало выходить из положения. Покупать сигареты в «чайнике» было очень накладно — там даже пачка «Примы» стоила примерно полторы марки. Зато пачка рафинада обходилась всего в девяносто «фенешек». Некурящий водитель экипажа получал сигареты, как курильщик, и отдавал их Иванову. А тот, в свою очередь, покупал в «чайной» сахар и отдавал его товарищу.)