Страница:
Квартирка была обыкновенной распашонкой, так же точно, как все квартиры вокруг, обставленной темной полированной мебелью Рижского комбината. Здесь было чисто и светло — девчонки включили весь имеющийся в наличии свет. Даже накрыли уже журнальный столик напротив углового дивана. Птица, так и не сказав ни слова, пожал мне руку, кивнул Мурашову и отчалил в ночь.
Студентки РКИиГА, снимавшие эту квартиру на двоих, были милы и веселы. Правда, я так и не могу вспомнить сейчас, как их звали, как они выглядели и с которой я спал в ту ночь. На следующий день, пока хозяйки еще отдыхали, мы с Толяном быстренько похмелились и ушли «по-английски». На улице я постоял под своими бывшими окнами, потом повел Толя-на через дорогу — на верхушку Лысой горы. Это, конечно, была просто высокая песчаная дюна, за которой начинался сосновый лес. Если идти по этому лесу долго-долго, можно было выйти к устью Лиелупе. А там, за рекой, начиналась Юрмала.
На Лысухе мы выпили уже как следует. Тем более что дождь давно кончился, выглянуло жаркое весеннее солнце, и мы сразу согрелись.
Я сидел на корнях той же самой сосны, у которой в юности назначал все свидания с местными девчонками, смотрел на наш «пограничный» дом, с которого началась для меня Рига, пил и курил, пил и курил. Да и Мурашов не отставал, последнее время ему тоже приходилось слишком много работать и думать. А весной 91-го года думать о будущем никому из нас не хотелось по причинам, вполне понятным сегодня, когда будущее уже настало и даже успело стать прошлым.
Мы медленно спустились с горки и поймали такси. До Юрмалы из Иманты было рукой подать. Еще три дня мы гуляли, во всех смыслах, в Майори и Дзинтари. Домой я не звонил, знал, что Толик позаботился о спокойствии Аллы и отправил меня в «командировку». Алексееву позвонил на этот раз сам Питон и вежливо выпросил меня «у Интерфронта» на несколько дней по «чрезвычайно важному делу». Сколько мы обошли кабаков — не помню. Наверное, все, что тогда были в ближней Юрмале. Понятно, что в сторону Меллужи мы и не взглянули ни разу, даже выходя проветриться на приветливое уже весеннее море. Денег у Мурашова оказалось столько, что нигде и ни в чем нам отказу не было. Мы даже купили мне новую куртку, а старое пальто, с оторванным левым карманом, выбросили куда подальше.
Толик действовал по проверенной схеме. За те несколько дней, что он неотступно сопровождал меня в наших пьянках-гулянках, я выговорил ему все, что мне нужно было выговорить, для того чтобы потом забыть это навсегда. И чтобы никогда больше, даже мервецки пьяным или под воздействием психотропных средств или просто в стрессовой или депрессивной ситуации, меня бы не тянуло поделиться наболевшим с кем-нибудь из чужих, случайно подвернувшихся или, наоборот, подставленных не случайно людей. А потом я вернулся домой, Толян — на базу, и все пошло своим чередом. С Питоном я не встречался вплоть до августа. И не спрашивайте меня — зачем со мной возились, для чего берегли? Я не знаю.
Весна была бурной. Сначала я весь отдался работе, потом все чаще начал вечерами попивать в своем кабинете от непонятной, совершенно бессмысленной тоски. Не оттого, что будущее было туманно. Не оттого, что я так уж тосковал по Татьяне — да я ее вообще потом не вспоминал. Правда, правда! Сейчас вот только нахлынуло, да и то по необходимости как-то связать канву событий.
С Аллой отношения стали ровнее и крепче. Я стал внимательнее к ней, баловал, как мог и чем мог — ее и дочку. Если бы только не пил все чаще, так и вообще семейную жизнь нашу можно было бы считать образцовой.
Однажды, выпив лишку, я очнулся в своем кабинете запертым на ключ. Наверное, это Петрович позаботился, чтобы не шатался я вечером по конторе, чтобы не видели меня в таком состоянии дежурный и охрана. Впрочем, сам Сворак продолжал праздновать день рождения Натальи у нее в кабинете — напротив. Мне тогда показалось это обидным. Я открыл окно, вылез на покрытый жестью узкий карниз, опоясывающий наше здание на уровне пятого этажа, и под дождем, оскальзываясь на мокрой жести, пошел по карнизу к соседнему окну в конференц-зал. Напротив нас — метрах в десяти, не больше — находилось Министерство финансов. Внизу по тесной улочке спешили с работы люди, которым вовсе невдомек было под своими зонтами, что наверху — а этажи в старинных зданиях высокие — по карнизу ползет, прижавшись к стене, Валерий Алексеевич Иванов. Не помню, как я добрался до окна конференц-зала. Помню только, что там меня постигло разочарование — окно было закрыто.
Развернуться и возвратиться назад в свой кабинет я даже не попытался — верная смерть на мокрой брусчатке далеко внизу подо мной. Я с тоскою, наверное, а как иначе? С тоскою поглядел я на черного кота, оседлавшего шпиль Кошкиного дома неподалеку. Хорошо ему! Сидит там уже сотню лет, наверное, и ему хоть бы что! Делать нечего, я локтем разбил одно стекло, второе — осколки посыпались со звоном — завизжали внизу, разбегаясь, прохожие. и ввалился в конференц-зал. Не успел я подняться с пола, как в помещение влетел Сворак с дубинкой в руке, а за ним и дежурный охранник. Увидев меня, они облегченно вздохнули и повели перевязывать пораненную стеклом руку.
Так бы все и прошло на этот раз, без особых последствий. Да только охрана Минфина, засекшая, как я с карниза ввалился внутрь интерфронтовской штаб-квартиры, тут же вызвала милицейский патруль, решив, что это нападение на Интерфронт. Хорошо хоть, что баррикады у входа в наш дом к тому времени латыши уже сняли, а то бы цирк получился еще похлеще. Милиция забрала меня, перевязанного, для выяснения обстоятельств в районное отделение на Революцияс, что у Матвеевского рынка. Центральный район, к сожалению, был на стороне латышей, так что отстоять меня сразу Свораку не удалось.
В милиции я наконец-то пришел в себя и прикинул свое незавидное положение. Вот сейчас сюда явятся телевидение, журналисты, латышская прокуратура и. весело будет не только мне, но и Алексееву, и всему Интерфронту. Хорошо еще, что с недавних пор я ходил по городу «чистый» — никакого оружия. С меня сняли показания, в которых я наплел по пьяной лавочке что-то совсем уж несуразное, и посадили в дежурке — ждать. Дежурный капитан был русским. Я собрался и тихо попросил его позвонить по телефону 342–073.
Лицо капитана сразу поскучнело. Однако он все же набрал явно знакомый ему номер и сообщил, что у него тут сидит задержанный гражданин Иванов из Интерфронта и дожидается начальства из латышской прокуратуры и республиканского МВД. Что ему ответили, я не знаю, но догадываюсь. Потому что капитан побледнел, бросил трубку и тут же побежал наверх к латышским операм, которые снимали с меня допрос.
Через пять минут мне отдали написанные мною раньше бредовые показания и попросили подписать бумагу о том, что я не имею претензий к задержавшим меня сотрудникам. Свои показания я порвал и сунул в карман, получил личные вещи и документы и тут же быстро вышел на улицу, не устраивая долгих прощаний.
Неподалеку, на углу Суворова и Революцияс, жила пионервожатая из моей бывшей школы, пока еще одинокая и незамужняя. Я успел добежать до ее подъезда и укрыться под аркой входа, когда мимо меня промчались в сторону отделения милиции сразу несколько машин — «Волга» латышской прокуратуры, микроавтобус МВД и ТЖК Латвийского телевидения. Тут как раз Наташка спустилась вниз и открыла мне дверь подъезда. У нее я и пересидел остаток вечера.
Толик потом передал мне стандартную фразу, ставшую причиной моего стремительного освобождения: «Капитан, или ты сейчас же отпускаешь нашегочеловека и уничтожаешь все документы, или взвод ОМОНа долго будет разносить твое отделение по кирпичикам. Выбирай!» Капитан был умным, повидавшим жизнь человеком, и к тому же — русским.
Понятное дело — не заладилось у меня после этого с Алексеевым. Не мог простить мне шеф предательства. А предательством он посчитал мое поведение, перечеркнувшее все его планы по отношению ко мне. Наверное, Анатолий Георгиевич слишком хорошо про меня думал. А может, ценил за некоторые успехи в работе. А может, просто близких людей, понимавших его с полуслова, у него оказалось не так уж много.
Конечно, шеф прилюдно «отымел» меня на общем собрании штатных сотрудников Республиканского совета. Конечно, мне на это было по большому счету — плевать. Ближайшие коллеги меня не осуждали строго — всякое случалось порой и с ними — просто не выплывало наружу. Люди случайные, оказавшиеся на этом разносе, конечно, были рады скандалу и злорадно разнесли сплетни вплоть до ЦК.
Я, конечно, признал свою вину — история была действительно на редкость дурацкой.
Скомпрометировать она никого, кроме меня лично, конечно, не могла — такое уж было время. Не мне чета начальники и известные всей стране люди выделывали фортели куда покруче моего циркачества. Но они — это они, а я — это я. Повинившись за глупость, я вместе с тем не позволил себя выпороть и, выпоротым публично, продолжать работать дальше, чего от меня наверняка ожидали.
Тут же, при всех, я высказал твердое желание по истечении положенного месяца уволиться и предложил шефу заранее начать искать мне замену. Меня потом пытались отговорить, я не поддавался. Честно отработал еще месяц, потом ушел в отпуск, уже не рассчитывая вернуться после него на Смилшу. Сворак долго еще пилил меня по-дружески, потом не выдержал и напрямую сказал главное:
— Ты что, Валера, не понимаешь, что твоего ухода только и ждут оппоненты Алексеева?
Он и так почти один остался, а тут и ты еще уходишь.
— Не кричи, Петрович, уши глохнут! Не потому я ухожу. Во всяком случае, не из-за этой глупой истории. Ты не хуже меня знаешь, что из таких историй про каждого из нас, или про «народников», или про тот же ЦК новую «Шахерезаду» составить можно!
— Так что тогда? Испугался?
— Чего, Миша? Чего я испугался?
— Не знаю.
— Исчерпал я себя, Миша, на этой работе. Сделал все, что мог сделать. Все свои способности и таланты я проявил. Других нет, да и те, что есть, становятся ненужными. Сам видишь, теперь остается только сидеть и ждать. «Красные» приходят — грабят. «Белые» приходят — грабят. А мы никому будем не нужны. Если все вернется — нас первых погонят именно те, кто предал «красных». И снова займут свои места. Если победят «неза-висимцы» — будет то же самое. Только еще нас дополнительно будут гно-бить те из «наших партийцев», кто сегодня из осторожности еще не перешел на сторону латышей. За то, что мы про них знаем. Русское народное движение, Петрович, не укладывается ни в одну схему будущего! Ни в «красную», ни в «белую». Ни в «советскую», ни в «западную». Интерфронт сейчас — кость в горле у всех — и у Горбатого, и у Ельцина, и у латышей, и у Рубикса. Завтра будет еще хуже. Но я не этого боюсь, тут нам всем терять давно уже нечего, Миша!
— Так что тебе надо? Доиграем партию, как можем, только и всего.
— Скучно стало мне — просто доигрывать. Я выиграть хочу. А как — пока не знаю. Буду думать.
— Ну вот, иди в отпуск — у тебя еще оплачиваемый остался, и думай! Мыслитель херов. А мы пока за тебя отдуваться будем!
— Алексеева сейчас убирать будут потихоньку, вот увидишь, Миша… А без него Интерфронт превратится в карманную лавочку Рубикса. В эти игры я не играю.
— С чего ты решил?
— А вот увидишь.
Я как в воду глядел. Пока был в отпуске, прошло расширенное собрание Республиканского совета. Аудиозапись мне сделал Рощин. Привез, с Натальей вместе, прямо на дачу в Кегумсе, где я последний раз отдыхал с семьей. Мы взяли лодку, пива, рыбки вяленой и погребли, не спеша, между камышами на уединенный островок неподалеку от базы отдыха.
Там я внимательно прослушал выступление Саши Васильева на Республиканском совете. Саша, Саша… мы все же дружили с ним. Он многому научил меня, особенно в том, что касается профессии, — все-таки Васильев был профессиональным режиссером и оператором. Саша познакомил меня со своими однокурсниками, работавшими на Ленинградском телевидении, и все они стали моими друзьями и научили меня еще большему. Васильев был старше меня на двенадцать лет, и я часто находил в нем старшего брата — заботливого, ироничного, немножко, как все старшие, «тор-мознутого», но все-таки — брата. Став неожиданно его начальником, я как мог берег его, относился с уважением, выбивал ему премии, защищал не раз перед Алексеевым и Свораком, грозившими раз и навсегда избавиться от «беспринципного и двурушного» директора видеоцентра. Основания говорить так о Саше — человеке внутренне все же честном, как ни странно, были. Я догадывался, что настоящие его друзья были не в Интерфронте, а в ЦК или среди той, «русскоязычной» творческой интеллигенции — полулатышской-полуеврейской, которая хоть и не считала Васильева совсем своим, но и не выпускала его из своих потных объятий. Саша по-прежнему вращался в кругу изгнанных из Интерфронта Жданок и Белайчука, терся с сомнительными деятелями из ЦДИ, РОЛа и Балто-Славянского общества. Интерфронт для Васильева давно уже стал только площадкой для размещения видеостудии. А как только студию перенесли со Смилшу в здание ЦК, так Васильев и вовсе стал появляться только за зарплатой.
Когда-то я помогал его сыну-пятикласснику делать уроки, устроил его в школу к своей жене — жалел мальчишку, оставшегося без матери, — с женой-актрисой Саша развелся еще в Ашхабаде. А сына забрал в Ригу совсем недавно. Нас грело наше общее «туркменское прошлое», мы любили поговорить о жизни и об искусстве, если бы не политика, мы, наверное, до сих пор были бы хорошими друзьями. Хотя, только политика и свела нас вместе, ведь я был совсем из другой среды.
Короче говоря, на Совете Васильев выступил против меня и наврал столько, что даже привычный ко всему опытный журналюга Рощин возмутился и примчался ко мне вместе с Натальей, вопя о подлости, которую надо пресечь! Саша приписал себе все, что делал я, и обвинил меня в том, чему виной был именно он! И это на расширенном Совете Движения! В курсе о том, кто и что конкретно делал в нашей конторе на Смилшу, были немногие, на это и был расчет Васильева. Сворак и Наталья, как замы Алексеева, попытались было поставить все с головы на ноги, но тут началось подготовленное заранее наступление части Совета уже на Алексеева, и всем стало не до меня. (Пройдут годы, и судьба снова сведет меня с Сашей, и он во многом поможет мне снова стать на ноги после возвращения в Латвию. Но как бы ни был я ему за это благодарен, та трещина, которая появилась между нами тогда — после его выступления на Республиканском совете, — никогда больше не зарастет.)
— Помер Максим, ну и хер с ним! — Я выщелкнул окурок далеко в воду и закурил новую сигарету.
— Но нельзя же такое терпеть! — горячился Рощин.
— Да ерунда это все, Володя, — отмахнулся я. — Противно, да. Васильева жалко, не думал, что человек до такого опустится. да и приказали ему наверняка его цэковские друзья — вот он и выступил. А что Георгиевич?
— Да на него самого такую бочку вдруг покатили! И то, что он выделяет русских в Движении, и что не пошел на слияние с демократами, и что от Рубикса дистанцируется. В общем, Алексеев сам чуть не ушел. Но поскольку его можно «уйти» только съездом, решили осенью провести съезд и там все решить. А сам он практически устранился. Сосредоточился на работе в Верховном Совете, тем более что там он независимый от партийной группы «Равноправие» депутат. Да и лето уже началось, мертвый сезон в политике.
— Ты считаешь? — Я с сомнением покачал головой. — Время покажет, не загадывай.
— Мешаем мы все их игре, из-за нас у них годовой отчет не складывается, — горько усмехнулась ярко накрашенным ртом Наталья.
— Мешаем, Наташенька, ой как мешаем, ты даже себе не представляешь. — Я вспомнил недавнюю встречу с Мурашовым на базе.
Последнее время мы с Толиком встречались редко, только для того, чтобы обменяться новостями. Все шло под откос, новости не радовали. На Млынника было покушение — в подъезде собственного дома, на лестнице — в него стреляли. Ранили, к счастью, не сильно, везучий он оказался и быстро вернулся в строй. На базе пытались тоже устроить передел власти. В мае командир 2-го взвода с ручным пулеметом наперевес бегал по коридорам, искал Чеслава для разборки. Успокоили ребят. Уволили Бумб-арашко и половину его взвода. Набрали новых. Тут началась работа по разблокированию границ. Горели незаконные таможни, отжимались с криком «Да здравствует Советский Союз!» новоявленные латышские и эстонские «таможенники» и «пограничники». В литовском Мядининкае провокаторы застрелили на таможне семь человек, один чудом выжил и якобы «опознал» в нападавших рижских омоновцев. Бред полный. Но пресса быстро подхватила дикие измышления.
В Ригу то перебрасывали, то убирали из нее десантников Псковской дивизии. Казалось, власть в Москве сама не знает, что делает, только дышит судорожно и, конвульсивно, то сжимает пальцы в кулаки, а то разжимает бессильно.
После приезда Рощина, оставившего мне на «долгую память» запись выступления Васильева на Республиканском совете, я съездил в Ригу, забрал из своего кабинета на Смилшу вещи и оставил секретарше Алексеева сухое заявление об уходе.
Сворак тоже собрался в отпуск. Мы выпили с ним в «Дружбе» по паре коктейлей, обсудили запасные каналы связи на всякий случай и расстались, как и были — друзьями. Наталья выдала мне расчет и трудовую книжку, вписав туда на всякий случай вместо Интерфронта свою левую коммерческую фирму «Санкт-Петербург», в которой присвоила мне, посмеиваясь, должность «исполнительного директора».
Странное дело! «Контрапункт!» — говорит в таких случаях Катерина. Ведь и Питер тогда был еще Ленинградом. А тут почти двадцать лет прошло, и осел я действительно в Петербурге.
Мы еще раз съездили с Аллой в Ленинград, как бы предчувствуя, что многому предстоит измениться в нашей жизни. Поехали вместе с Людой и ее другом-интерфронтовцем, на его вишневой «девятке». Выехали рано утром, почти ночью. На выезде из Риги, сразу за Юглой, едва переехав мост, мы остановились. Оживленное обычно шоссе было пустынно. Посмеиваясь, наш водитель Валера — мой тезка, — полез в багажник и достал оттуда банку с краской и две кисточки. Мы разбрелись по разные стороны шоссе и старательно намалевали на огромных рекламных плакатах недавно появившейся правительственной латышской газеты «Диена» по большому матерному слову. Глупо как-то, конечно, но раз уж тезка не поленился взять краску.
Смешнее было потом, когда, вернувшись из Питера в Ригу, мы увидели в той же самой «Диене» фотографию испорченных нами рекламных стендов с возмущенным репортажем под снимком: «Когда художники нашей газеты отправились ремонтировать испорченные русскими вандалами рекламные плакаты, на шоссе, рядом с ними, остановился вдруг белый микроавтобус «Латвия» с неустановленными номерами. Из машины вышли несколько молодых парней, и, закричав по-русски: «Ага! Так вы из «Диены»!», — хулиганы избили наших художников и снова испортили похабными надписями только что отреставрированные стенды».
Но это было потом. А в Питере мы с Аллой провели незабываемые семь последних «довоенных» счастливых дней. Мы снова гуляли по любимому городу, встречались с Лешкой, Хачиком, Толей и другими старыми друзьями. Нам казалось, что все вернулось к нам, как в первые дни после свадьбы. И доверие, и любовь, и нежность…
Вот только мысли о будущем омрачали иногда наше свидание с Ленинградом. Уезжать в Латвию не хотелось.
На обратном пути, уже въезжая в Эстонию, маленький кусочек которой надо было проехать по дороге на Ригу, мы столкнулись с эстонскими таможенниками.
Маленький вагончик на дороге, знак «STOP» перед ним. И несколько молодых парней в самодуйной форме с автоматами в руках. Мы возмутились: что это еще за комедия? Я демонстративно стал фотографировать оружие в руках «таможенников», водитель наш категорически отказался открывать для досмотра багажник и даже предъявлять документы. Разразился скандал. Я потрясал журналистским удостоверением, тезка совал в нос эстонцам свой депутатский значок, а Алла громко крыла их матом по-латышски. Тут и я не сдержался, припомнив несколько обидных эстонских фраз. Горячие эстонские парни уже стали хвататься за оружие, старший поста тем временем по рации вызывал подмогу. Но в это время со стороны России показалась целая колонна грузовых автомашин, и «таможенники», плюнув на нас, кинулись перегораживать дорогу грузовикам самодельным шлагбаумом. Мы сели в машину и уехали, вовсе не гордясь своей маленькой «победой». Настроение после Ленинграда было испорчено. Мы вспомнили, куда мы едем и что нас ждет дальше.
Конечно, я был пару раз на разблокировании вместе со взводом Толя-на. Не тогда, когда с ними ездил Невзоров, нет У меня был свой интерес к одному пограничному пункту на литовской границе. К литовцам я вообще с некоторых пор «дышу неровно».
Никто не оскорблял тех литовцев, которые нам попались. Их просто смели с лица земли вместе с их вагончиками, аккуратным деревянным сортиром и полосатым шлагбаумом. Конфисковали оружие, сорвали нагрудные знаки, забрали документы и пустили в поле — бежать к родному дому. Был указ Горбачева привести дороги на границах союзных республик в соответствие Конституции, и мы его выполняли. Омоновцы то есть. А я так, за компанию. В качестве представителя народа, поддерживающего справедливые действия в защиту Конституции СССР.
На этот раз эстонский пост остался целехонек. «Ну, это пока…» — подумал я, уже прикидывая в уме свои фото незаконных таможенников с автоматами в руках. В конце концов, приказа о разоружении незаконных военизированных формирований пока еще никто не отменял..
Вскоре пришел август. 2-го числа, в День десантника, ребята пригласили меня попить с ними пивка в Кировском парке — по старой традиции. Я, конечно, не десантник, но тоже не медбратом служил, а потому с удовольствием присоединился к омоновцам. День был солнечным и ярким. В парке, вокруг эстрады, собралось больше сотни бывших десантников. Наверное, половина из них были омоновцами. Побродили группками, потравили байки. Потом вдруг стали строиться в ротную коробку. Получилось внушительно. Рота вышла на проезжую часть улицы Ленина и несколько раз демонстративно прошлась мимо здания Совета министров, каждый раз, равняясь с ним, по команде «и-раз-и-два!» — выкидывая вперед правую руку и отрубая ее левой по локоть — со свистом и улюлюканьем.
Латыши из охраны Совмина даже глазом не моргнули, только втянулись аккуратно за массивные двери — от греха подальше. Движение на улице, конечно, затормозилось, но никто из водителей не сигналил возмущенно, наоборот, приостанавливались, освобождая улицу для прохода колонны.
Августовская жара не сморила разгулявшихся мужиков, вскоре кто-то из заводил кинул клич: «В Юрмалу!» Но уже в вагоне электрички мне стало вдруг как-то тошно.
Я ткнул в бок сидевшего рядом Мурашова — он даже поперхнулся пивом из алюминиевой банки — тогда еще довольно редкой «роскоши», а потому несуразно дорогой.
— Все, Толян! Потащусь я домой.
— А и правда, — весело и согласно кивнул он светло-русым чубчиком отросших не по уставу волос. — А то народ учинит чего, а тебе это надо?
— А ты?
— Мне надо. Должен же хоть кто-то за этой оравой присмотреть, вот мы с Кузей и приглядим.
Я вяло кивнул и пробрался к выходу, пожимая по пути крепкие загорелые руки, хлопая кого-то по спинам, получая дружеские тычки в ответ, отводя рукой фляжки, стаканы, бутылки, банки с пивом, что протягивали мне глотнуть на прощание ребята.
Разморенный, потный, я потек по тротуарам вместе с текущим от адовой жары асфальтом. В Кирчике все еще опасливо терлись милицейские патрули, но по-прежнему не трогали редкие компании десантников, оставшихся в парке. Себе дороже.
Я сел на родной 11-й трамвай и покатил не спеша домой.
Алла была вместе с дочкой на даче у тещи. Солнце давно перевалило на другую сторону нашего дома, я сразу открыл нараспашку все окна, устроил сквозняк и плюхнулся на мягкий диванчик, стоявший у нас на огромной — через всю квартиру — лоджии. Легкий ветерок с близкого Киш-озера приятно холодил тело. Я скинул с себя потную майку, покурил, отошел слегка и полез в душ.
Красный кирпичный магазин на 2-й Длинной не баловал последнее время разнообразием напитков и закуски. Какой-то дорогой джин без талонов, тоник местного производства, подозрительного вида кусок говядины — вот и весь улов. По случаю воскресенья улица словно вымерла. Я вернулся домой, тщательно прожарил мясо, обильно посыпав подрумянившиеся кусочки солью и перцем. Смешал в большом стакане джин с капелькой тоника и снова устроился на лоджии. Ел. Пил. Похмелялся, трезвел и снова пил. Надо было как-то жить дальше. Устроиться в кооператив? Наварить по-быстрому деньжат и уехать в Россию? А что Россия? Как там в России? Лешка с Хачиком вот-вот сами останутся без работы, если так дальше пойдет. А я что там буду делать? Все разваливается, все рушится, все падает, все идет вразнос, вихляясь и звеня отвинчивающимися гайками.
Если нужны будут люди все это восстанавливать — сами позовут. А если нет Падать дальше вместе со всеми? Родители, дочь, жена. Как и на что их содержать? Я сходил к холодильнику и снова наполнил высокий стакан. «Да, сказали мы с Иван Иванычем.» Похоже, что, озабоченный последние три года судьбами Родины, я совершенно упустил из виду свою собственную судьбу. Налево пойдешь. Направо пойдешь. Прямо шел — опять никому не нужен оказался. А жизнь как в сказке, чем дальше, тем страшней.
Студентки РКИиГА, снимавшие эту квартиру на двоих, были милы и веселы. Правда, я так и не могу вспомнить сейчас, как их звали, как они выглядели и с которой я спал в ту ночь. На следующий день, пока хозяйки еще отдыхали, мы с Толяном быстренько похмелились и ушли «по-английски». На улице я постоял под своими бывшими окнами, потом повел Толя-на через дорогу — на верхушку Лысой горы. Это, конечно, была просто высокая песчаная дюна, за которой начинался сосновый лес. Если идти по этому лесу долго-долго, можно было выйти к устью Лиелупе. А там, за рекой, начиналась Юрмала.
На Лысухе мы выпили уже как следует. Тем более что дождь давно кончился, выглянуло жаркое весеннее солнце, и мы сразу согрелись.
Я сидел на корнях той же самой сосны, у которой в юности назначал все свидания с местными девчонками, смотрел на наш «пограничный» дом, с которого началась для меня Рига, пил и курил, пил и курил. Да и Мурашов не отставал, последнее время ему тоже приходилось слишком много работать и думать. А весной 91-го года думать о будущем никому из нас не хотелось по причинам, вполне понятным сегодня, когда будущее уже настало и даже успело стать прошлым.
Мы медленно спустились с горки и поймали такси. До Юрмалы из Иманты было рукой подать. Еще три дня мы гуляли, во всех смыслах, в Майори и Дзинтари. Домой я не звонил, знал, что Толик позаботился о спокойствии Аллы и отправил меня в «командировку». Алексееву позвонил на этот раз сам Питон и вежливо выпросил меня «у Интерфронта» на несколько дней по «чрезвычайно важному делу». Сколько мы обошли кабаков — не помню. Наверное, все, что тогда были в ближней Юрмале. Понятно, что в сторону Меллужи мы и не взглянули ни разу, даже выходя проветриться на приветливое уже весеннее море. Денег у Мурашова оказалось столько, что нигде и ни в чем нам отказу не было. Мы даже купили мне новую куртку, а старое пальто, с оторванным левым карманом, выбросили куда подальше.
Толик действовал по проверенной схеме. За те несколько дней, что он неотступно сопровождал меня в наших пьянках-гулянках, я выговорил ему все, что мне нужно было выговорить, для того чтобы потом забыть это навсегда. И чтобы никогда больше, даже мервецки пьяным или под воздействием психотропных средств или просто в стрессовой или депрессивной ситуации, меня бы не тянуло поделиться наболевшим с кем-нибудь из чужих, случайно подвернувшихся или, наоборот, подставленных не случайно людей. А потом я вернулся домой, Толян — на базу, и все пошло своим чередом. С Питоном я не встречался вплоть до августа. И не спрашивайте меня — зачем со мной возились, для чего берегли? Я не знаю.
Весна была бурной. Сначала я весь отдался работе, потом все чаще начал вечерами попивать в своем кабинете от непонятной, совершенно бессмысленной тоски. Не оттого, что будущее было туманно. Не оттого, что я так уж тосковал по Татьяне — да я ее вообще потом не вспоминал. Правда, правда! Сейчас вот только нахлынуло, да и то по необходимости как-то связать канву событий.
С Аллой отношения стали ровнее и крепче. Я стал внимательнее к ней, баловал, как мог и чем мог — ее и дочку. Если бы только не пил все чаще, так и вообще семейную жизнь нашу можно было бы считать образцовой.
Однажды, выпив лишку, я очнулся в своем кабинете запертым на ключ. Наверное, это Петрович позаботился, чтобы не шатался я вечером по конторе, чтобы не видели меня в таком состоянии дежурный и охрана. Впрочем, сам Сворак продолжал праздновать день рождения Натальи у нее в кабинете — напротив. Мне тогда показалось это обидным. Я открыл окно, вылез на покрытый жестью узкий карниз, опоясывающий наше здание на уровне пятого этажа, и под дождем, оскальзываясь на мокрой жести, пошел по карнизу к соседнему окну в конференц-зал. Напротив нас — метрах в десяти, не больше — находилось Министерство финансов. Внизу по тесной улочке спешили с работы люди, которым вовсе невдомек было под своими зонтами, что наверху — а этажи в старинных зданиях высокие — по карнизу ползет, прижавшись к стене, Валерий Алексеевич Иванов. Не помню, как я добрался до окна конференц-зала. Помню только, что там меня постигло разочарование — окно было закрыто.
Развернуться и возвратиться назад в свой кабинет я даже не попытался — верная смерть на мокрой брусчатке далеко внизу подо мной. Я с тоскою, наверное, а как иначе? С тоскою поглядел я на черного кота, оседлавшего шпиль Кошкиного дома неподалеку. Хорошо ему! Сидит там уже сотню лет, наверное, и ему хоть бы что! Делать нечего, я локтем разбил одно стекло, второе — осколки посыпались со звоном — завизжали внизу, разбегаясь, прохожие. и ввалился в конференц-зал. Не успел я подняться с пола, как в помещение влетел Сворак с дубинкой в руке, а за ним и дежурный охранник. Увидев меня, они облегченно вздохнули и повели перевязывать пораненную стеклом руку.
Так бы все и прошло на этот раз, без особых последствий. Да только охрана Минфина, засекшая, как я с карниза ввалился внутрь интерфронтовской штаб-квартиры, тут же вызвала милицейский патруль, решив, что это нападение на Интерфронт. Хорошо хоть, что баррикады у входа в наш дом к тому времени латыши уже сняли, а то бы цирк получился еще похлеще. Милиция забрала меня, перевязанного, для выяснения обстоятельств в районное отделение на Революцияс, что у Матвеевского рынка. Центральный район, к сожалению, был на стороне латышей, так что отстоять меня сразу Свораку не удалось.
В милиции я наконец-то пришел в себя и прикинул свое незавидное положение. Вот сейчас сюда явятся телевидение, журналисты, латышская прокуратура и. весело будет не только мне, но и Алексееву, и всему Интерфронту. Хорошо еще, что с недавних пор я ходил по городу «чистый» — никакого оружия. С меня сняли показания, в которых я наплел по пьяной лавочке что-то совсем уж несуразное, и посадили в дежурке — ждать. Дежурный капитан был русским. Я собрался и тихо попросил его позвонить по телефону 342–073.
Лицо капитана сразу поскучнело. Однако он все же набрал явно знакомый ему номер и сообщил, что у него тут сидит задержанный гражданин Иванов из Интерфронта и дожидается начальства из латышской прокуратуры и республиканского МВД. Что ему ответили, я не знаю, но догадываюсь. Потому что капитан побледнел, бросил трубку и тут же побежал наверх к латышским операм, которые снимали с меня допрос.
Через пять минут мне отдали написанные мною раньше бредовые показания и попросили подписать бумагу о том, что я не имею претензий к задержавшим меня сотрудникам. Свои показания я порвал и сунул в карман, получил личные вещи и документы и тут же быстро вышел на улицу, не устраивая долгих прощаний.
Неподалеку, на углу Суворова и Революцияс, жила пионервожатая из моей бывшей школы, пока еще одинокая и незамужняя. Я успел добежать до ее подъезда и укрыться под аркой входа, когда мимо меня промчались в сторону отделения милиции сразу несколько машин — «Волга» латышской прокуратуры, микроавтобус МВД и ТЖК Латвийского телевидения. Тут как раз Наташка спустилась вниз и открыла мне дверь подъезда. У нее я и пересидел остаток вечера.
Толик потом передал мне стандартную фразу, ставшую причиной моего стремительного освобождения: «Капитан, или ты сейчас же отпускаешь нашегочеловека и уничтожаешь все документы, или взвод ОМОНа долго будет разносить твое отделение по кирпичикам. Выбирай!» Капитан был умным, повидавшим жизнь человеком, и к тому же — русским.
Понятное дело — не заладилось у меня после этого с Алексеевым. Не мог простить мне шеф предательства. А предательством он посчитал мое поведение, перечеркнувшее все его планы по отношению ко мне. Наверное, Анатолий Георгиевич слишком хорошо про меня думал. А может, ценил за некоторые успехи в работе. А может, просто близких людей, понимавших его с полуслова, у него оказалось не так уж много.
Конечно, шеф прилюдно «отымел» меня на общем собрании штатных сотрудников Республиканского совета. Конечно, мне на это было по большому счету — плевать. Ближайшие коллеги меня не осуждали строго — всякое случалось порой и с ними — просто не выплывало наружу. Люди случайные, оказавшиеся на этом разносе, конечно, были рады скандалу и злорадно разнесли сплетни вплоть до ЦК.
Я, конечно, признал свою вину — история была действительно на редкость дурацкой.
Скомпрометировать она никого, кроме меня лично, конечно, не могла — такое уж было время. Не мне чета начальники и известные всей стране люди выделывали фортели куда покруче моего циркачества. Но они — это они, а я — это я. Повинившись за глупость, я вместе с тем не позволил себя выпороть и, выпоротым публично, продолжать работать дальше, чего от меня наверняка ожидали.
Тут же, при всех, я высказал твердое желание по истечении положенного месяца уволиться и предложил шефу заранее начать искать мне замену. Меня потом пытались отговорить, я не поддавался. Честно отработал еще месяц, потом ушел в отпуск, уже не рассчитывая вернуться после него на Смилшу. Сворак долго еще пилил меня по-дружески, потом не выдержал и напрямую сказал главное:
— Ты что, Валера, не понимаешь, что твоего ухода только и ждут оппоненты Алексеева?
Он и так почти один остался, а тут и ты еще уходишь.
— Не кричи, Петрович, уши глохнут! Не потому я ухожу. Во всяком случае, не из-за этой глупой истории. Ты не хуже меня знаешь, что из таких историй про каждого из нас, или про «народников», или про тот же ЦК новую «Шахерезаду» составить можно!
— Так что тогда? Испугался?
— Чего, Миша? Чего я испугался?
— Не знаю.
— Исчерпал я себя, Миша, на этой работе. Сделал все, что мог сделать. Все свои способности и таланты я проявил. Других нет, да и те, что есть, становятся ненужными. Сам видишь, теперь остается только сидеть и ждать. «Красные» приходят — грабят. «Белые» приходят — грабят. А мы никому будем не нужны. Если все вернется — нас первых погонят именно те, кто предал «красных». И снова займут свои места. Если победят «неза-висимцы» — будет то же самое. Только еще нас дополнительно будут гно-бить те из «наших партийцев», кто сегодня из осторожности еще не перешел на сторону латышей. За то, что мы про них знаем. Русское народное движение, Петрович, не укладывается ни в одну схему будущего! Ни в «красную», ни в «белую». Ни в «советскую», ни в «западную». Интерфронт сейчас — кость в горле у всех — и у Горбатого, и у Ельцина, и у латышей, и у Рубикса. Завтра будет еще хуже. Но я не этого боюсь, тут нам всем терять давно уже нечего, Миша!
— Так что тебе надо? Доиграем партию, как можем, только и всего.
— Скучно стало мне — просто доигрывать. Я выиграть хочу. А как — пока не знаю. Буду думать.
— Ну вот, иди в отпуск — у тебя еще оплачиваемый остался, и думай! Мыслитель херов. А мы пока за тебя отдуваться будем!
— Алексеева сейчас убирать будут потихоньку, вот увидишь, Миша… А без него Интерфронт превратится в карманную лавочку Рубикса. В эти игры я не играю.
— С чего ты решил?
— А вот увидишь.
Я как в воду глядел. Пока был в отпуске, прошло расширенное собрание Республиканского совета. Аудиозапись мне сделал Рощин. Привез, с Натальей вместе, прямо на дачу в Кегумсе, где я последний раз отдыхал с семьей. Мы взяли лодку, пива, рыбки вяленой и погребли, не спеша, между камышами на уединенный островок неподалеку от базы отдыха.
Там я внимательно прослушал выступление Саши Васильева на Республиканском совете. Саша, Саша… мы все же дружили с ним. Он многому научил меня, особенно в том, что касается профессии, — все-таки Васильев был профессиональным режиссером и оператором. Саша познакомил меня со своими однокурсниками, работавшими на Ленинградском телевидении, и все они стали моими друзьями и научили меня еще большему. Васильев был старше меня на двенадцать лет, и я часто находил в нем старшего брата — заботливого, ироничного, немножко, как все старшие, «тор-мознутого», но все-таки — брата. Став неожиданно его начальником, я как мог берег его, относился с уважением, выбивал ему премии, защищал не раз перед Алексеевым и Свораком, грозившими раз и навсегда избавиться от «беспринципного и двурушного» директора видеоцентра. Основания говорить так о Саше — человеке внутренне все же честном, как ни странно, были. Я догадывался, что настоящие его друзья были не в Интерфронте, а в ЦК или среди той, «русскоязычной» творческой интеллигенции — полулатышской-полуеврейской, которая хоть и не считала Васильева совсем своим, но и не выпускала его из своих потных объятий. Саша по-прежнему вращался в кругу изгнанных из Интерфронта Жданок и Белайчука, терся с сомнительными деятелями из ЦДИ, РОЛа и Балто-Славянского общества. Интерфронт для Васильева давно уже стал только площадкой для размещения видеостудии. А как только студию перенесли со Смилшу в здание ЦК, так Васильев и вовсе стал появляться только за зарплатой.
Когда-то я помогал его сыну-пятикласснику делать уроки, устроил его в школу к своей жене — жалел мальчишку, оставшегося без матери, — с женой-актрисой Саша развелся еще в Ашхабаде. А сына забрал в Ригу совсем недавно. Нас грело наше общее «туркменское прошлое», мы любили поговорить о жизни и об искусстве, если бы не политика, мы, наверное, до сих пор были бы хорошими друзьями. Хотя, только политика и свела нас вместе, ведь я был совсем из другой среды.
Короче говоря, на Совете Васильев выступил против меня и наврал столько, что даже привычный ко всему опытный журналюга Рощин возмутился и примчался ко мне вместе с Натальей, вопя о подлости, которую надо пресечь! Саша приписал себе все, что делал я, и обвинил меня в том, чему виной был именно он! И это на расширенном Совете Движения! В курсе о том, кто и что конкретно делал в нашей конторе на Смилшу, были немногие, на это и был расчет Васильева. Сворак и Наталья, как замы Алексеева, попытались было поставить все с головы на ноги, но тут началось подготовленное заранее наступление части Совета уже на Алексеева, и всем стало не до меня. (Пройдут годы, и судьба снова сведет меня с Сашей, и он во многом поможет мне снова стать на ноги после возвращения в Латвию. Но как бы ни был я ему за это благодарен, та трещина, которая появилась между нами тогда — после его выступления на Республиканском совете, — никогда больше не зарастет.)
— Помер Максим, ну и хер с ним! — Я выщелкнул окурок далеко в воду и закурил новую сигарету.
— Но нельзя же такое терпеть! — горячился Рощин.
— Да ерунда это все, Володя, — отмахнулся я. — Противно, да. Васильева жалко, не думал, что человек до такого опустится. да и приказали ему наверняка его цэковские друзья — вот он и выступил. А что Георгиевич?
— Да на него самого такую бочку вдруг покатили! И то, что он выделяет русских в Движении, и что не пошел на слияние с демократами, и что от Рубикса дистанцируется. В общем, Алексеев сам чуть не ушел. Но поскольку его можно «уйти» только съездом, решили осенью провести съезд и там все решить. А сам он практически устранился. Сосредоточился на работе в Верховном Совете, тем более что там он независимый от партийной группы «Равноправие» депутат. Да и лето уже началось, мертвый сезон в политике.
— Ты считаешь? — Я с сомнением покачал головой. — Время покажет, не загадывай.
— Мешаем мы все их игре, из-за нас у них годовой отчет не складывается, — горько усмехнулась ярко накрашенным ртом Наталья.
— Мешаем, Наташенька, ой как мешаем, ты даже себе не представляешь. — Я вспомнил недавнюю встречу с Мурашовым на базе.
Последнее время мы с Толиком встречались редко, только для того, чтобы обменяться новостями. Все шло под откос, новости не радовали. На Млынника было покушение — в подъезде собственного дома, на лестнице — в него стреляли. Ранили, к счастью, не сильно, везучий он оказался и быстро вернулся в строй. На базе пытались тоже устроить передел власти. В мае командир 2-го взвода с ручным пулеметом наперевес бегал по коридорам, искал Чеслава для разборки. Успокоили ребят. Уволили Бумб-арашко и половину его взвода. Набрали новых. Тут началась работа по разблокированию границ. Горели незаконные таможни, отжимались с криком «Да здравствует Советский Союз!» новоявленные латышские и эстонские «таможенники» и «пограничники». В литовском Мядининкае провокаторы застрелили на таможне семь человек, один чудом выжил и якобы «опознал» в нападавших рижских омоновцев. Бред полный. Но пресса быстро подхватила дикие измышления.
В Ригу то перебрасывали, то убирали из нее десантников Псковской дивизии. Казалось, власть в Москве сама не знает, что делает, только дышит судорожно и, конвульсивно, то сжимает пальцы в кулаки, а то разжимает бессильно.
После приезда Рощина, оставившего мне на «долгую память» запись выступления Васильева на Республиканском совете, я съездил в Ригу, забрал из своего кабинета на Смилшу вещи и оставил секретарше Алексеева сухое заявление об уходе.
Сворак тоже собрался в отпуск. Мы выпили с ним в «Дружбе» по паре коктейлей, обсудили запасные каналы связи на всякий случай и расстались, как и были — друзьями. Наталья выдала мне расчет и трудовую книжку, вписав туда на всякий случай вместо Интерфронта свою левую коммерческую фирму «Санкт-Петербург», в которой присвоила мне, посмеиваясь, должность «исполнительного директора».
Странное дело! «Контрапункт!» — говорит в таких случаях Катерина. Ведь и Питер тогда был еще Ленинградом. А тут почти двадцать лет прошло, и осел я действительно в Петербурге.
Мы еще раз съездили с Аллой в Ленинград, как бы предчувствуя, что многому предстоит измениться в нашей жизни. Поехали вместе с Людой и ее другом-интерфронтовцем, на его вишневой «девятке». Выехали рано утром, почти ночью. На выезде из Риги, сразу за Юглой, едва переехав мост, мы остановились. Оживленное обычно шоссе было пустынно. Посмеиваясь, наш водитель Валера — мой тезка, — полез в багажник и достал оттуда банку с краской и две кисточки. Мы разбрелись по разные стороны шоссе и старательно намалевали на огромных рекламных плакатах недавно появившейся правительственной латышской газеты «Диена» по большому матерному слову. Глупо как-то, конечно, но раз уж тезка не поленился взять краску.
Смешнее было потом, когда, вернувшись из Питера в Ригу, мы увидели в той же самой «Диене» фотографию испорченных нами рекламных стендов с возмущенным репортажем под снимком: «Когда художники нашей газеты отправились ремонтировать испорченные русскими вандалами рекламные плакаты, на шоссе, рядом с ними, остановился вдруг белый микроавтобус «Латвия» с неустановленными номерами. Из машины вышли несколько молодых парней, и, закричав по-русски: «Ага! Так вы из «Диены»!», — хулиганы избили наших художников и снова испортили похабными надписями только что отреставрированные стенды».
Но это было потом. А в Питере мы с Аллой провели незабываемые семь последних «довоенных» счастливых дней. Мы снова гуляли по любимому городу, встречались с Лешкой, Хачиком, Толей и другими старыми друзьями. Нам казалось, что все вернулось к нам, как в первые дни после свадьбы. И доверие, и любовь, и нежность…
Вот только мысли о будущем омрачали иногда наше свидание с Ленинградом. Уезжать в Латвию не хотелось.
На обратном пути, уже въезжая в Эстонию, маленький кусочек которой надо было проехать по дороге на Ригу, мы столкнулись с эстонскими таможенниками.
Маленький вагончик на дороге, знак «STOP» перед ним. И несколько молодых парней в самодуйной форме с автоматами в руках. Мы возмутились: что это еще за комедия? Я демонстративно стал фотографировать оружие в руках «таможенников», водитель наш категорически отказался открывать для досмотра багажник и даже предъявлять документы. Разразился скандал. Я потрясал журналистским удостоверением, тезка совал в нос эстонцам свой депутатский значок, а Алла громко крыла их матом по-латышски. Тут и я не сдержался, припомнив несколько обидных эстонских фраз. Горячие эстонские парни уже стали хвататься за оружие, старший поста тем временем по рации вызывал подмогу. Но в это время со стороны России показалась целая колонна грузовых автомашин, и «таможенники», плюнув на нас, кинулись перегораживать дорогу грузовикам самодельным шлагбаумом. Мы сели в машину и уехали, вовсе не гордясь своей маленькой «победой». Настроение после Ленинграда было испорчено. Мы вспомнили, куда мы едем и что нас ждет дальше.
Конечно, я был пару раз на разблокировании вместе со взводом Толя-на. Не тогда, когда с ними ездил Невзоров, нет У меня был свой интерес к одному пограничному пункту на литовской границе. К литовцам я вообще с некоторых пор «дышу неровно».
Никто не оскорблял тех литовцев, которые нам попались. Их просто смели с лица земли вместе с их вагончиками, аккуратным деревянным сортиром и полосатым шлагбаумом. Конфисковали оружие, сорвали нагрудные знаки, забрали документы и пустили в поле — бежать к родному дому. Был указ Горбачева привести дороги на границах союзных республик в соответствие Конституции, и мы его выполняли. Омоновцы то есть. А я так, за компанию. В качестве представителя народа, поддерживающего справедливые действия в защиту Конституции СССР.
На этот раз эстонский пост остался целехонек. «Ну, это пока…» — подумал я, уже прикидывая в уме свои фото незаконных таможенников с автоматами в руках. В конце концов, приказа о разоружении незаконных военизированных формирований пока еще никто не отменял..
Вскоре пришел август. 2-го числа, в День десантника, ребята пригласили меня попить с ними пивка в Кировском парке — по старой традиции. Я, конечно, не десантник, но тоже не медбратом служил, а потому с удовольствием присоединился к омоновцам. День был солнечным и ярким. В парке, вокруг эстрады, собралось больше сотни бывших десантников. Наверное, половина из них были омоновцами. Побродили группками, потравили байки. Потом вдруг стали строиться в ротную коробку. Получилось внушительно. Рота вышла на проезжую часть улицы Ленина и несколько раз демонстративно прошлась мимо здания Совета министров, каждый раз, равняясь с ним, по команде «и-раз-и-два!» — выкидывая вперед правую руку и отрубая ее левой по локоть — со свистом и улюлюканьем.
Латыши из охраны Совмина даже глазом не моргнули, только втянулись аккуратно за массивные двери — от греха подальше. Движение на улице, конечно, затормозилось, но никто из водителей не сигналил возмущенно, наоборот, приостанавливались, освобождая улицу для прохода колонны.
Августовская жара не сморила разгулявшихся мужиков, вскоре кто-то из заводил кинул клич: «В Юрмалу!» Но уже в вагоне электрички мне стало вдруг как-то тошно.
Я ткнул в бок сидевшего рядом Мурашова — он даже поперхнулся пивом из алюминиевой банки — тогда еще довольно редкой «роскоши», а потому несуразно дорогой.
— Все, Толян! Потащусь я домой.
— А и правда, — весело и согласно кивнул он светло-русым чубчиком отросших не по уставу волос. — А то народ учинит чего, а тебе это надо?
— А ты?
— Мне надо. Должен же хоть кто-то за этой оравой присмотреть, вот мы с Кузей и приглядим.
Я вяло кивнул и пробрался к выходу, пожимая по пути крепкие загорелые руки, хлопая кого-то по спинам, получая дружеские тычки в ответ, отводя рукой фляжки, стаканы, бутылки, банки с пивом, что протягивали мне глотнуть на прощание ребята.
Разморенный, потный, я потек по тротуарам вместе с текущим от адовой жары асфальтом. В Кирчике все еще опасливо терлись милицейские патрули, но по-прежнему не трогали редкие компании десантников, оставшихся в парке. Себе дороже.
Я сел на родной 11-й трамвай и покатил не спеша домой.
Алла была вместе с дочкой на даче у тещи. Солнце давно перевалило на другую сторону нашего дома, я сразу открыл нараспашку все окна, устроил сквозняк и плюхнулся на мягкий диванчик, стоявший у нас на огромной — через всю квартиру — лоджии. Легкий ветерок с близкого Киш-озера приятно холодил тело. Я скинул с себя потную майку, покурил, отошел слегка и полез в душ.
Красный кирпичный магазин на 2-й Длинной не баловал последнее время разнообразием напитков и закуски. Какой-то дорогой джин без талонов, тоник местного производства, подозрительного вида кусок говядины — вот и весь улов. По случаю воскресенья улица словно вымерла. Я вернулся домой, тщательно прожарил мясо, обильно посыпав подрумянившиеся кусочки солью и перцем. Смешал в большом стакане джин с капелькой тоника и снова устроился на лоджии. Ел. Пил. Похмелялся, трезвел и снова пил. Надо было как-то жить дальше. Устроиться в кооператив? Наварить по-быстрому деньжат и уехать в Россию? А что Россия? Как там в России? Лешка с Хачиком вот-вот сами останутся без работы, если так дальше пойдет. А я что там буду делать? Все разваливается, все рушится, все падает, все идет вразнос, вихляясь и звеня отвинчивающимися гайками.
Если нужны будут люди все это восстанавливать — сами позовут. А если нет Падать дальше вместе со всеми? Родители, дочь, жена. Как и на что их содержать? Я сходил к холодильнику и снова наполнил высокий стакан. «Да, сказали мы с Иван Иванычем.» Похоже, что, озабоченный последние три года судьбами Родины, я совершенно упустил из виду свою собственную судьбу. Налево пойдешь. Направо пойдешь. Прямо шел — опять никому не нужен оказался. А жизнь как в сказке, чем дальше, тем страшней.