– А что станут делать Псы Гекаты дальше? – уместно полюбопытствовали братья Шереметевы.
– Каково бы ни было их исступление, мы предлагаем Псам Гекаты чудовищную жертву – миллионы и миллионы душ. Можно надеяться, что после этой, прошу прощения за каламбур, гекатомбы их злонравие утихнет и они станут подвластны нашим заклятиям. Тогда мы сможем удалить их или обезвредить.
– Но полной гарантии нет? – уточнил министр войны.
– Нет.
– Хрустальные врата будут открыты семь секунд, – сказал министр войны. – Кто еще может войти в них?
– В них может войти кто угодно.
– А именно?
– Это неизвестно. Но Псы Гекаты войдут.
– Рискованное предприятие, – заметил Егунов-Дубровский. – Давно ли люди знают об этих, с позволения сказать, полканах?
– Люди знали о них всегда, только называли другими именами.
– Их когда-нибудь пытались использовать? – спросил Барбович. – Что-то я не слыхал.
– Неоднократно. Но рассказывать об этом было уже некому. Впрочем, теперь мы можем действовать куда увереннее.
– А что получалось до нас? – упорствовал Барбович.
Государственный канцлер Бадняк красноречиво промолчал.
– Хорошо, – смирился фельдмаршал, – но что, помимо чертовской свирепости, известно об этих тварях еще? Что это за фрукты? Можно ли их хотя бы увидеть?
– Можно.
Такой ответ всех несказанно удивил.
– Как можно увидеть тварей не нашего мира? – усомнились братья Шереметевы.
– Ярость их столь сгущена, что Псы Гекаты доступны нашему зрению.
– Их можно увидеть прямо сейчас? – затаив дыхание, встрял во взрослый разговор Свинобой.
Бадняк кивнул, и взгляды членов Имперского Совета обратились на государя. Некитаев открыл глаза, бесстрастно обозрел своих советников и утвердительно склонил голову. Однако государственный канцлер не спешил выполнять повеление.
– Это зрелище требует мужества, – сообщилмог.
– Обидеть хочешь? – осклабился Барбович. – Мы что, шавок не видали? Нам хоть бы пес, лишь бы яйца нес.
– Господа, вам повинуются народы, но то, что вы хотите увидеть, помрачит самые отчаянные представления о возможном. Яобязан предупредить.
– Ты предупредил, – сказал фельдмаршал Барбович.
– А Псы Гекаты увидят нас? – спросил министр войны.
– Нет. – Бадняк поднялся из-за стола. – Тень Надежды Мира скроет нас от них. – И тут же, подтверждая его слова, пламя свечей опало, поблекло, и библиотека погрузилась в мерцающую полутьму.
Мог призвал на помощь Педро из Таваско. Вместе они воскурили в надраенном бронзовом фиале – Алупка погрузилась в ночь, и свет ночи играл на его гранях – какой-то густой, вязкий фимиам, потом, пританцовывая, сотворили размыкающие заклятия и начертали в пространстве огнистые, тут же истаявшие знаки. В результате этих волхований огромное каминное зеркало вскипело облачными клубами и бледно затуманилось. Туман со страшным воем проносился в зазеркалье кудреватыми клочьями, будто его гнал неукротимый шквальный ветер. Холодом и гибельной тоской веяло из открывшейся бездны. Ветер все свирепел, но вскоре из-за прядей тумана проступило нечто несокрушимое и матово сияющее, преградившее дальнейший путь чародейскому прорыву в кромешную подкладку мира. Это была граница седьмого неба. Таким – млечным и непроницаемым – почти всегда и представал этот рубеж перед взорами тех, кому доводилось уже пускаться в опасные прогулки на кромку творения. Граница и в самом деле была незыблема, но только не для Бадняка – владельца тайн, сокрытых под переплетом «Закатных грамот». Вихрь разогнал последние клочки мглы, и седьмое небо, отлитое из льда и пламени, открылось во всем своем испепеляющем великолепии, во всем мерзлом блеске. Тщетны были попытки проникнуть за его пределы: взгляд сгорал на этой глади дотла, коченел насмерть – посланный за вестью, обратно он не возвращался. Так длилось то или иное время, но вот седьмое небо на глазах начало меркнуть, стекленеть, будто топился на огне стылый жир, – еще один тугой, протяжный миг, и сквозь последний предел все ясней и ясней стали проступать чудовищные образы чужого мира, кошмары надсознания, жуткие обитатели нетварной тьмы. Псы Гекаты роились там, неистово бросаясь на хрустальное седьмое небо, и за его надежность – застывшим сердцем уповая лишь на нее – навряд ли кто-нибудь теперь мог поручиться…
Стража у дубовых дверей с грохотом выронила оружие. Пардус, метнувшись в ужасе от дьявольского зеркала, взвыл как гиена – жалостно и безысходно. Уклейка серебряной стрелкой вымахнула из аквариума и, пузыря янтарные глаза, забила на ковре хвостом. Прохор одним рывком – хрясь! – разорвал на груди мундир. Австрийский наместник так стиснул зубы, что они с хрустом раскрошились у него во рту. Остальные члены Имперского Совета не издали ни звука, но самообладание далось им дорогой ценой.
Когда действо завершилось, зеркало заволокло туманом, и через минуту оно спокойно отразило вновь разгоревшиеся свечи. Бадняк и Педро из Таваско, едва перебирая ослабевшими ногами, сели на свои места. Все было кончено. Стражники у дверей сидели на полу и беспомощно скулили: они выдавили себе пальцами глаза, и по лицам их текла кровь; братья Шереметевы опустили вмиг поседевшие головы на руки; Свинобой с исполненным безумия взглядом жевал бумагу, заталкивая ее в рот пальцами; министр войны осел в кресле, и его неподвижное оскаленное лицо не оставляло сомнений – он был мертв.
– Горе нам! – выплюнув в фиал с фимиамом крошки зубов, прохрипел австрийский наместник. – Мы подобны слепцам, бредущим под горным камнепадом и гордящимся своими белымитросточками! Как смеем мы есть свой хлеб и плодить детей, когда рядом есть то, что было нам явлено? Мы убиты одним видом собственного оружия. Оно нам не по плечу! Бросим все и, по примеру Цинцинната, отправимся пасти гусей и разводить капусту!..
Фельдмаршал Барбович, уже вполне овладевший собой, перебил Егунова-Дубровского:
– Библейская речь, ититская сила! Проповедь в назаретской синагоге! Впрочем, не будем осуждать генерала за его слова – ведь он не на поле боя, и к тому же он говорит правду. Нам не дозволено нарушать границу седьмого неба. Мы – люди, и мы должны воевать силами и оружием людей. В наших руках есть штык, автомат, яд и алхимическое золото – и нам не нужно ничего больше. А если нам суждено лечь костьми, но проиграть эту войну, то мы проиграем ее как люди.
Барбович умолк. Молчали и остальные. Все было ясно без слов. Члены Имперского Совета готовы были сражаться и, если случится, принять от судьбы поражение, но брать в союзники тех, кого они видели…
– Есть еще один путь, хоть это и не путь солдата, – внезапно подал голос Бадняк. – Мы устали, нам нужна передышка. Я мог бы попытаться, открыв хрустальные врата, выдавить наружу малое время. Пока выходит время, Псы не войдут.
– Смысл? – живо вопросил фельдмаршал.
– Зачем нужен черт? – Государственный канцлер удостоился изумленных взглядов. – Господь решил, что в жизни должны быть происшествия, а без черта не будет никаких происшествий. Время – это и есть черт. Без времени здесь наступит тот свет. Тот свет для всех – без победителей и побежденных. Конечно, Всевышний вскоре исправит наш произвол, но вся земля получит краткое отдохновение. Итак, одно из трех.
Тут над столом поднялся император. Он, как и остальные, не избежал дыхания смерти – на губах его виднелись следы зубов, а мозг был стянут обжигающим ледяным обручем, – но взгляд государя оставался горделивым и сияющим.
– Я выслушал вас, господа, – медленно произнес Некитаев. – Вы преданы отечеству и отважны, вы ясно высказались, и тем не менее вы заблуждаетесь. Победа никогда не ускользнет из наших рук. – Иван Чума вытянул из-под воротничка гимнастерки шнурок с крестиком и раскаленной золотой подвеской. – Мы не отведем войска со своих позиций и не уступим ни пядивзятой земли. И мы еще не заслужили покоя. Властью, данной мне Богом, завтра в полночь я впущу Псов Гекаты в мир.