Страница:
— А никак. Ты глуп как пробка. Такие вопросы не задают. У меня ведь тоже может быть двойник, Бахыт. Как бы ты к этому отнесся? Убил меня?.. Женился бы на Рите Рейн номер два?..
Антикварные часы в гостиной, фирмы «Павел Буре» конца позапрошлого века, размеренно шуршали медным, круглым, как желто-лимонная Луна, позеленелым маятником.
Раздался стук. Десять вечера, Беловолка черт несет.
— Да! Я ложусь спать, между прочим! Завтра вставать полшестого, в восемь за мной приедет этот манекен из студии, а еще надо распеться и позавтракать!.. Ни минуты покоя!..
— Люба, — голос продюсера был странно сух и предельно вежлив. — Люба, тут к тебе госпожа Рейн. Что-то срочное. Извини, я тебя побеспокоил. Что-то важное, иначе я бы не стал…
Я не дослушала. Подскочила к двери и отворила ее так резко, что чуть не ударила ею Беловолка по лбу. Он еле успел отскочить.
— Рита? Давай ее сюда!
— Я у тебя не стюард, и ты не мисс Рокфеллер. Не зарывайся. — Он измерил меня презрительным взглядом. — Не ори, разбудишь Изабеллу, она сегодня у нас ночует. Рита! — крикнул он в полумрак анфилад, обернувшись, и отзвук голоса истаял в блеске зеркал, в матовости картин. — Проходите!
Я подбежала к зеркалу и судорожно, наспех, поправила волосы, одернула короткую черную домашнюю юбку. Эта сволочь, Изабелла, занимаясь моим имиджем, так и приучила меня ходить во всем черном. Черный цвет моих эстрадных платьев плавно перекинулся на все домашнее. Я соблюдала стиль ретро. Еще не хватало, чтобы я дома носила вуальку и шляпку с цветами, но все, видно, к этому шло.
Рита стояла у притолоки. Я, вертясь перед зеркалом, не заметила, как она вошла. Ее пышные волосы были заколоты высоко — голова была будто увенчана черной короной. Черный плащ переливался, шуршал, спадая к щиколоткам мягкими складками.
— Разденьтесь, Рита. — Я кивнула на спинку кресла. — На улице тепло? Уже весна.
Она резким движением сбросила плащ с плеч. Посмотрела на меня прямо, нахально. Я достойно встретила ее взгляд.
Мы глядели друг другу прямо в глаза, зрачки в зрачки. Нам обеим было нечего терять. Мы обе не знали друг друга никогда. Мы были друг для друга незнакомки. И мы все это читали в глазах друг друга.
— Так, — сказала Рита медленно. Я обсматривала ее изысканное платье цвета темной меди, туго обнимавшее худую танцорскую фигуру, нитку янтаря между ключиц. — Ну, здравствуй, прекрасная незнакомка. Как это тебе все удается. Мы с Любой когда-то были на «ты». Предлагаю нам с тобой тоже перейти на «ты». Как ты на это смотришь?
— Рита, вы…
Она шагнула ко мне, взяла меня рукой за подбородок. Медное платье металлически блеснуло на сгибах талии.
— Брось, девочка. Мы все не дураки. Мы, кто близко знал Любу, все прекрасно поняли с первого раза. Однако ты технична. Умеешь ходить по канату. И мастер, что тебя слепил, как Буратино, — она скривила губы в ухмылке, — тоже не промах. Ну что, будем притворяться дальше или будем говорить нормально? Как люди. Как белые люди. Как твое настоящее имя?
Она держала меня за подбородок, и ее рука была холодна как лед. А мое лицо пылало.
Мысль металась. Признаться! Беловолк убьет меня. Он же взял с меня клятву: никому, никогда, даже под пыткой. Я — Люба Башкирцева. Он и дома-то меня все время Любой называл, чтобы я, значит, в ее шкуру совсем вросла. Не признаваться! Не признаваться — глупо. Ты же видишь, что Рита догадалась. Она доперла. И теперь у тебя появился еще один враг. Рита — баба крутая. Если ей что-нибудь от тебя надо — она тебя измором возьмет. Она возьмет тебя на абордаж, она будет шантажировать тебя, пугать тебя, вытаскивать из тебя клещами то, что ей понадобится. А что ей понадобится?!
Играть дальше?! Сбросить маску?!
Я тряхнула головой, сбрасывая ее цепкую руку.
— Никак.
— Вот как? — Рита пожала голыми смуглыми плечами, высовывающимися из слишком откровенного декольте. — Я никто и звать меня никак, да? Не оригинально. Помните, подсудимая, что чистосердечное признание облегчает участь обвиняемого.
Я закусила губу. Похоже, рыбку насадили на острогу.
Времени на размышление больше не было. Я бросилась головой в омут.
— Тебе очень нужно мое настоящее имя?
— Не кусай губы, прокусишь, они у тебя такие красивые. Если знаешь имя, легче общаться. Я не могу, прости, называть тебя Любой. Как я сдержалась на том ужине, у нас дома, не знаю. Бахыту все равно, он знал тебя издали, но и он тоже заподозрил. Он пытался вызнать у меня, настоящая ты… или страз. Я ничего не сказала ему. Мужей неплохо и помучить. Да, такой страз, как ты, стоит алмаза.
Она рассматривала меня, как лошадь на деревенском рынке. Чуть ли в зубы не заглянула.
— Я не скажу тебе свое имя. Зачем?
— Ты осторожна, это похвально. Твое имя все равно когда-нибудь узнают. Но публику вы с Юркой дурите классно. А ты талант. Так поливать, как Люба, это надо суметь. А еще говорят, талант не тиражируется, он уникален, он неповторим, хрю-хрю. Еще как повторим. На рынке все тиражируется. Все клонируется. Все повторяется — то, что покупают. Любу покупали — бац, сделали вторую Любу. — Она замолчала. Изучала меня глазами. — Да, все продумано, и волосы, и глаза, и походка, и манеры. — Я забыла перед сном снять зеленые контактные линзы. Я недавно снова покрасила волосы в густо-черный цвет хорошей среднеазиатской басмой. — А теперь ты мне скажешь, девочка, кто убил Любу. Считаю до трех. Раз!
Я сделала шаг к Рите. Она не отпрянула. Ее грудь в вырезе платья поднималась, быстро дыша, рядом с моей.
— Можешь прекратить свой идиотский счет, Рита. Это ты мне скажешь… — Мысль металась. А слова находились единственные. — Это ты мне скажешь, кто убил Евгения Лисовского.
И опять наши глаза скрестились. Мне почудилось — зрачки звякнули друг о друга, как ножи.
— Умная девочка, — процедила она сквозь зубы, — хорошая девочка. Варит головка. Разбирается. — Я видела — она смутилась. И быстро, мгновенно овладела собой. Так, здесь слабое место. Убийство Жени Лисовского что-то значит в ее жизни. Запомнить это. — Не хочешь говорить — не надо. Мы сами все узнаем. За тобой организована хорошая, вполне профессиональная слежка, девочка. Ты же дилетантка. Ты же щенок. Ты проколешься при первом удобном случае.
Так, еще одни. Я думала, с меня хватит Горбушко. «Мы» — кто это «мы»? Скорей всего, трио. Связка. Бахыт — Рита — Зубрик. Да, так и есть. Так, как они стояли там, на фотографии.
— Не проколюсь. Вот увидишь.
Я попятилась к столу. Оперлась рукой о стол. Уронила открытый пузырек с духами, духи вылились на полировку, закапали на пол. Рита раздула ноздри.
— О, душишься «Climat № 5», традиционно, но пдчеркивает вкус, хвалю. — Она шагнула к столу, мазнула по столешнице пальцем, понюхала, помазала себе за ухом. — Очаровательно, но мне не идет этот запах, слишком нежный. Я баба грубая. Я танцовщица. — Она шагнула ко мне ближе, и снова ее грудь почти уперлась в мою. — Я пахну потом денно и нощно. Потому что тружусь. Ты тоже трудишься, ты тоже знаешь, что такое актерский пот. Мы обе трудяги, значит, мы поймем друг друга. — Я смотрела на ее губы, чуть растрескавшиеся, пустынно-розовые, сухие, губы испанки Кармен, бразильянки с карнавала. — Ты, гусеница! — вдруг крикнула она, и я вздрогнула. — В этом мире все важное стоит больших денег. Тебе ведь нужны деньги, так?! Не отпирайся, я поняла это, мне Бахыт сказал! Нужны, да?!
— Что врать-то, — сказала я, стараясь не отводить взгляда от ее коровьих больших глаз. — Нужны.
— Всем нужны. Зачем они тебе нужны?! Говори!
Я сама не поняла, как у меня это вырвалось: я не хотела это говорить.
— Чтобы купить квартиру и мастерскую Канату Ахметову. Ты не знаешь его. Это один художник. Он был знаменитым, потом обнищал. И потом — уехать. Уехать к чертовой матери из этой страны. И жить где-нибудь…
— На Канарах, да? На Майорке?.. В Шри Ланке?!.. Откуда ты знаешь Каната Ахметова? Кто он тебе? Говори быстро!
— Вот еще, — я вздернула плечами, — все бы тебе быстро…
И быстро, стремительно, будто молния сверкнула, Рита выхватила из-за пазухи, из-за низкого корсажа, из-за правой груди, короткий узкий острый нож.
Такие ножи прятали в волосы девушки в японских борделях, чтобы, при случае, дать отпор приставучему клиенту. Такие ножи носили в прическах персидские женщины, чтобы отбиться от врага. Все это рассказал мне тогда ночью Канат. Он много всего знал про ножи. Про древние восточные ножи. Если б он не стал художником, он бы, наверное, стал оружейным мастером.
— Ага, ножичек, — хрипло сказала я, — ножи-ножички, ну, поиграемся.
Все произошло мгновенно. Я не думала, что все так быстро произойдет. Что Рита отважится на такое. Она оказалась рядом со мной, очень близко, так, что я увидела все ее лицо — сухое, с тонким носом и раздувшимися ноздрями, накладные черные ресницы, огромные ночные глаза, впалые щеки, чуть приоткрытый рот, две маленьких коричневых родинки около подцвеченной сухими румянами скулы. И она взмахнула ножом, и я увидела беглый блеск стали и почувствовала резкую боль на шее, под челюстью, слева, и по шее вниз, к ключице, к плечу, по лопатке потекло что-то теплое, горячее, головокружительное. Кровь!
Рита схватила меня свободной рукой за руку. Я так опешила, что даже не вырывалась.
— Я сейчас позову Беловолка…
— Никого ты не позовешь. Беловолк плевать на тебя хотел. Если я тебя убью, я просто заплачу ему за тебя, и все. У меня денег хватит. — Бешеные черные глаза были вровень с моими. — Если ты не скажешь мне, сучка, как ты спелась с Ахметовым, я полосну тебя ножом по лицу. Прямо поперек лица. Изуродую. Кину Юрке за тебя десяток «лимонов». Он и утешится. А ты останешься уродиной навсегда. Навсегда, слышишь! Ты не умрешь! Ты просто никогда не сможешь без слез в зеркало смотреть! Ну!
Она крепче сжала пальцами мое запястье. Занесла нож.
— Я люблю его, — быстро сказала я.
И мне самой, несмотря на нож, занесенный надо мной, стало смешно. Ну не убьет же меня, в концов, эта стерва из-за того, что я люблю нищего художника Каната Ахметова.
Кровь текла, стекала широкой струей по шее, платье все пропиталось кровью, на черном не было видно, но влажная ткань уже прилипала к телу. Я начала дрожать. Рита поиграла ножом перед моими глазами.
— Любишь, говоришь. Забавно. — Она вздохнула. — Все люди или любят, или ненавидят друг друга. Третьего не дано.
Я смотрела на ее лицо, на нож.
— Ты дура, ты… ты ранила меня, пусти…
— До свадьбы заживет. — Она выпустила мою руку. — До твоей свадьбы с Ахметовым. Подобрала огрызок. Ты, такая блестящая актриса. Ты же уже сделала, можно сказать, Любину карьеру. Зачем тебе нужен этот подонок. Он, кроме горя, тебе ничего не принесет.
Я схватила с постели простыню, зубами и пальцами зло разодрала ее на куски, приложила к порезу. Простыня мгновенно пропиталась кровью. Вот сейчас я увидела, что кровь хлестала из меня вовсю.
— Ты перерезала мне артерию, дура. Вызывай «скорую». Я могу умереть. — Вот теперь я по-настоящему испугалась и задрожала, у меня зуб на зуб не попадал от дрожи. — Дай я вызову!
Я шагнула к сотовому, валявшемуся на столе. Рита схватила телефон и швырнула его за кровать, в гору плюшевых Любиных подушек.
— Я тебе вызову, дрянь! Сейчас твоя кровища уймется, если у тебя свертываемость хорошая, а не как у древней старухи. — Она подняла нож снова, приставила к моим глазам. Я, как застывшая на морозе, сотрясаемая мелкой противной дрожью, глядела на окровавленное лезвие. — Видишь нож? Знаешь меня? Теперь узнала. Я способна на многое, ты, дрянь. Если ты задумала сделать что-то нехорошее с Бахытом, со мной и… — она помедлила, — с Гришей, берегись. Я проберусь к тебе ночью в эту спальню. Я изрежу тебе твою красивую рожу в хлам. Шрам на шраме будет. Из больниц до седых волос не выберешься. Ты! Сучка молоденькая! Поняла?!
Вблизи, очень рядом с собой, я видела ее безумные глаза. Ее лицо — по вискам и щекам текли струйки пота, будто она не легко полоснула меня ножом по шее, а отработала смену на бойне. И мелко вьющиеся дегтярные волосы. И седые нити в них. Седые пряди. Понятно. Она чувствует необратимость времени, Рита Рейн. И она бешенствует. Она страдает. И ей хочется уничтожить вокруг тех, кто молод.
— Поняла. Я не сделаю вам всем ничего плохого.
Она опустила нож. Повернула лицо к окну. Вечерние весенние звезды глядели, крупные, светлые, в распахнутое окно. И я увидела на ее смуглой шее, под скулой, под челюстью, под отдутыми сквозняком темными волосами, белую полоску узкого шрама.
«Кто тебя?!» — чуть не вскрикнула я. Сдержалась. Так она тебе и скажет, Алка, дурочка. Я стояла, прижимая ком разодранной простыни к шее. У меня на языке вертелся только один-единственный вопрос, который я могла задать Рите Рейн.
И я задала его.
— Рита, — я, должно быть, очень идиотски выглядела с этой скомканной простыней, в этом платье, вся выпачканная кровью, с блуждающим взглядом, в облаке аромата пролитых французских духов, в неприбранной спальне. — Рита, скажи мне, это ты убила Любу? За что?!
Она наклонилась, взяла с кровати клочок простыни, сухо-насухо вытерла нож.
— Много будешь знать — скоро состаришься.
Она бросила на пол окровавленный комок бязи. Дала мне пощечину ярко вспыхнувшими ненавистью глазами. Повернулась. Подхватила с кресла плащ. Процокала каблучками к двери. Обернулась у притолоки.
— О, отличное у тебя зеркало, — сказала, поправляя растрепанные смоляные волосы. — Я его помню. Оно и при Любе стояло. Когда мы с ней тут кувыркались в постельке. Неужели я Любу не узнала бы, подставь мне хоть тысячу двойников. Не узнала бы ее тело. У нее была такая славная, милая родинка. Вот тут.
И она показала пальцем на то место на шее, куда убийца Любы, которого я не знала, которого хотела узнать, воткнул узкое тонкое шило.
Он продался ему с потрохами,
Он казнил себя тяжко потом.
В карты резался он с «петухами»,
А его обзывали «козлом».
Тюремный фольклор
— Анечка, меня взяли, взяли к Лехе в «Гвоздь»! Я теперь пою у Лехи!
— Это что ж, значит, прости-прощай, вольная житуха?.. И теперь будешь пропадать на этих, как их, твоих… репетициях?.. — Анька шумно вздохнула, выдохнула в телефонную трубку. Она сидела с ногами на диване среди собственноручно вышитых подушечек, поедала сладкий иранский инжир, на кухне, как всегда, шкворчало в огромной сковороде мясо, — и тут позвонила Серебро. — Я-то думала, ты мне что-нибудь дельное скажешь, ну, такое ценное, что-нибудь про шмотки, про туфельки-одежку, а ты, мать, про свой вонючий рок. Сдался мне твой рок! — Анька, как волк, зевнула в трубку. — Рок-вуменша нашлась. Все это забавы юности, они у тебя, Инка, пройдут, как с белых яблонь дым. Хоть бы про мужиков мне лучше про каких рассказала. Как ты там, в Алкиной комнатушке?.. Ничего урожай снимаешь?.. Или омуль плохо идет?..
Акватинта зажевала инжирину. На другом конце провода Серебро расхохоталась от души.
— Омуль идет просто косяком, Анютка, отбою от мужиков нет! У меня ж теперь «Интурист» рядом! Но я не могу пахать так много, как раньше. Голос берегу. Да и… Леха может узнать…
— Леха! Подумаешь, цаца какая твой Леха! Звезда-а-а-а!..
— Да, звезда. Рок-звезда! — Серебро возмущенно хрюкнула в трубку. — И не смей о нем так! Это музыка будущего! А Алка… со своей попсой…
— Что мне с вами делать, с музыкантшами, развела я вокруг себя артисточек, — притворно-жалостно вздохнула Толстая Анька и бросила в рот еще одну инжирину. — Алка-то звонит тебе?.. Теперича она у нас аристократка. В своих двенадцати комнатах плутает… не найдет, где туалет…
— Не-а, не звонит. И тебе тоже не звонит?
— И мне. Зазналась!
— Да, выходит, что так. — Серебро шмыгнула носом. — Мы для нее теперь обыкновенные шлюхи. А я еще и рок-герл. Кстати, о роке. Зря ты так презираешь рок, Анька. Вон даже этот, как его, Алкин… ну, Любин… продюсер, Юрий Беловолк, и тот набирает для «Любиного Карнавала», который в конце марта будут уже отснимать, рокеров самых лучших. И наших, и импортных. Знаешь, кто будет петь с Алкой во втором отделении?.. «Ред Кардиганс»!.. Сами «Ред Кардиганс»!.. Ну, и наши ребята… «Аргентум», «Идея фикс»… все самые клевые… И америкашек подцепили, одну мулаточку сейчас туда, в «Карнавал», тащат, довольно ничего телка, Джессика Хьюстон… Я слышала ее. Мордочка ничего, но поет…
— Что, мать, ты лучше?..
Анька проглотила инжир и засмеялась.
— А ты еще сомневалась!.. Конечно!
У нее на шее шрам. Такой же, какой она заделала мне.
Я теперь такая же, как она.
Что бы это значило?!
А ничего. Ничего, кроме того, что тебя, Алка, пометили. Ты теперь меченая. Теперь тебя нехитро будет узнать.
Она сделала это нарочно, чтобы мы, все трое…
Да! Трое! Люба — она — и я…
Чтобы у нас у всех были разрезанные шеи. Рита дает мне знак. Она хочет мне сказать этой своей дурацкой выходкой: мы все меченые, мы все в связке. Ты подозреваешь меня, я подозреваю тебя. «Это ты убила Любу!» — «Нет, ты!» Две бабы-идиотки вступили в единоборство. Кто кого.
Она меня предупредила. Она предупредила меня, чтобы я не совалась в их игры. Чтобы я не разгадала, почему они охотятся за Тюльпаном. Почему они убили Любу.
Кто-то из них троих убил!
Я уже не сомневалась в этом.
Мне нужны были только доказательства.
Доказательства, которых у меня не было. Пока не было.
Как ноги занесли ее к Казанскому вокзалу? Ну да, оттого, что здесь, рядом, был Рязанский переулок. Она зажмурилась. Пойти к Эмигранту? «Успеешь. Не тревожь его. Не трогай свое чувство к нему. Ты же слишком сильно хочешь к нему, ты же знаешь. Поэтому останови себя. Повремени. Лучше зайди-ка в „Парадиз“, посиди там немного. Вспомни былые годы. Тряхни стариной». Она задрала голову. Ну как, красная надпись, ты все еще на месте? Тебя еще не переименовали, ресторан? Все было на месте. «PARADISE» — ало горело у нее над головой. Она усмехнулась. Наступит время, и стекла перебьют, и закрасят название. И назовут это как-нибудь… ну, к примеру, «INFERNO». «Инферно» — так назывался ночной компьютерный клуб, куда бегала продвинутая Серебро, она и там ухитрялась, играя в компьютерные игры, снимать глупых богатеньких мальчишек и вытрясать у них баксы из бумажников. Все проходит, пройдет и это. Боже, как уже на улице тепло!
Алла поднялась по гладким ступенькам, толкнула стеклянную тяжелую дверь. Вот он, зал, где она провела так много часов, дней, ночей, шныряя между столами, садясь на колени к мужчинам, промышляя, плача в углу, вытирая слезы ресторанной шторой, и халдей Витя приносил ей стопочку, и она потихоньку выпивала, и пудрила красный опухший нос, заплаканые щеки. Да, много всего было здесь с ней, уже и не упомнишь. Она оглядывалась: может, Витя сегодня работает. Нет, Вити не было. Ну и ладно. Вот здесь она сядет; закажет себе что-нибудь для отвода глаз. Есть ей не хотелось. Боже мой, почему люди все время едят. Дикая голодная диета Изабеллы отбила у нее раз и навсегда всякий вкус к еде.
Она потянула к себе меню. Бог ты мой, меню «Парадиза» она знает наизусть. Сациви… шашлык из осетрины… фирменный помидорный салат… Она посмотрела на часы. Сегодня надо пораньше лечь спать. Завтра первая спевка «Карнавала». Подскочил бритый, как буддийский монах, официант, согнулся перед ней: узнал.
— Что будет Люба Башкирцева на ужин?.. Расстегайчиков, бульончика горяченького?.. Может, икорки под водочку пожелаете?..
Она подняла к нему голову, поглядев на него жалобно, как зверек.
— Водочки, да. И икры. И… помидорный салат И все. Больше ничего.
Официант еще что-то завлекательное бормотал, сладенько улыбаясь — она махнула рукой: действуй, шевели ножками. Господи, давно ли она здесь сидела… с Любой. Роковая встреча. Всего полгода назад. И вот Любы уже нет, и она перед всем миром играет ее роль. Берегись, ты сковырнешься, Алла. Уже слишком много народу знает, кто ты такая на самом деле.
«Кто же убил Любу. Кто. Кто?!»
В сумочке затрезвонил телефон. Должно быть, Беловолк. Беспокоится, требует, чтобы ехала домой. У, вечный шпион.
— Але?..
— Але-але. Привет, госпожа певица. Как ваши изыскания? Продвигаются?
Она отвела трубку от уха и выругалась шепотом.
— Здравствуй, папарацци. — «Здравствуй, блоха. Еще не прыгнул, не укусил? Ни дна бы тебе ни покрышки». — Изыскания продвигаются. Я…
— Вы должны зарубить себе на носу, мадам, что у вас осталось уже совсем мало времени.
Голос на другом конце провода был холоден, как лимонный сок из холодильника.
— Сколько?
Она почувствовала, как все внутри нее словно заливается этой отвратительной холодной кислотой. Трубка холодила ухо. Ножка хрустальной рюмки, которую она вертела в забытьи, холодила пальцы.
— Неделя.
До следующего понедельника?!
— Это очень мало. Я не успею.
— А вы хотите успеть?.. Что ж, похвально, похвально. Ну ладно. Две недели. Полмесяца, госпожа певица, это прилично. За полмесяца можно, — она услышала в трубке короткий смешок, — заболеть плохой болезнью и вылечиться. В вашей практике с вами такого не случалось?..
«Он знает, кто я. Он знает, кто я!»
— Хорошо, Павел. Полмесяца, я поняла. У тебя будет имя убийцы через полмесяца.
— Да, имя убийцы, дорогая. Или ваше хорошенькое личико за тюремной решеткой — на всех первых полосах свежих газет. Чао.
Она услышала в трубке отбой. Нажала «take off». Официант уже расставлял на столе перед ней икру, графин с водкой, огромную тарелку с помидорным салатом, украшенным кружочками тонко нарезанного перца, дольками маринованного чеснока, стрелами зеленого лука, золотыми колечками репчатого, обильно политым оливковым маслом.
— Мерси. — Она вытащила из кармана широкой юбки зеленую купюру. — Сдачи не надо. Провались.
Официантик, рассыпаясь в благодарностях, ретировался. Алла налила себе в рюмку водки. «Вот я и пью уже одна, как старая алкоголичка, — невесело подумала она о себе, — ишь, любительница абсента. Ты крепкая девушка, Алка, но так ты сопьешься». Она подняла рюмку и посмотрела через нее на просвет, как через ограненный алмаз. «Эмигрант сказал, что там, внутри Тюльпана, — какие-то алмазы. Тюльпан у него. Я вернула ему его сама. Своими руками. А вдруг Эмигранта уже давным-давно нет на месте, там, в Рязанском?! Что, если сразу же, заполучив Тюльпан, он свалил с ним в туман… и теперь его ищи-свищи по России, а то и гораздо дальше?! Что ж, в ювелирку он не побежит сдавать камни, его сразу засекут. Мало ли у него в Москве друзей-приятелей, кто может ему помочь продать алмазы…» Она вздохнула. Поднесла рюмку к губам. «Какие, к черту, алмазы! Все блеф. Все суета. Гадко. Все гадко».
Она выпила — и поняла, что на нее глядят чьи-то глаза. И обернулась. И вскрикнула от неожиданности.
За соседним столиком сидел Ахметов и пристально, тяжело смотрел на нее.
Они оба встали. Как слепые, пошли навстречу друг другу. Протянув вперед руки. Тяжело дыша. Ощупывая воздух, который, казалось, становился горячим, вспыхивал около их тел.
Когда они оказались рядом друг с другом, они обнялись так крепко, что задохнулись.
— Ты выпила, но не закусила, — прошептал он около ее щеки, ей в ухо, в черный завиток. — У тебя на столе остался салат. Я видел.
— Черт с ним, с салатом. — Она, закинув лицо, смотрела на него, и по ее щекам текли слезы. — Черт с ним. Я люблю тебя.
— Я тебя тоже. Идем.
Они еле добежали до его подвала. Когда она спускалась по лестнице в его каморку, она подвернула ногу, застонала, и он схватил ее на руки, прижал к себе, покрыл ее лицо поцелуями.
— Я так тосковал по тебе. Я пришел в «Парадиз» потому, что знал, что ты придешь туда. Я читаю твои мысли. Я чувствую твоими чувствами. Тихо. Все должно быть тихо. Мы все-таки нашли друг друга в этой жизни. А ведь мы могли бы не встретиться… Люба.
Тишина. Тень от виселицы в углу. И эти тараканы, эти приклеенные к горшку тараканы, какие они теперь родные. И эта маска страшной бабы со змеями вместо волос, она забыла ее имя. Он взял ее за руки, поднял ее руки. Нащупал на кофте застежки; осторожно спустил с бедер юбку, и она скользнула вниз.
— Ты носишь черное белье. Это красиво. Проститутки носят такое. В Чайна-тауне, там…они носили такое.
Он зарылся носом в ее черный кружевной лифчик, в ее шелковую черную комбинашу. Спустил с нее медленно, тихо, будто бы они были сплетены из паутины, ее черные ажурные колготки.
— Вот ты и голая, родная моя. Вот ты нагая передо мной. Я напишу тебя голой на большом холсте. Дай срок.
Срок. Сроку у нас две недели. Потом меня посадят в тюрьму. Не надо ему об этом говорить. Нет, ты все ему расскажешь. Потом. Не сейчас.
Тишина, и струение рук по телу, ставшему желанным, вожделенным. Лицо прижимается к лицу; слышно, как бьется кровь в висках. Что у тебя за пластырь на шее?.. Так, ерунда, немного поцарапалась. Саданула сама себе консервным ножом, открывала банку, нож выскользнул и ударил меня. Плохая я хозяйка. Почему ты так побледнел?.. Так. Ничего. Сосок под губами, и губы берут черную ягоду, всасывают, вглатывают. Тела светятся изнутри, заволакиваются туманом. В кромешной тьме — золотое свечение. Ты стоишь или лежишь, ты лежишь или летишь?.. Мы с тобой, обнявшись, летим, и это наше право. Мы под землей, в подвале. Мы давно уже над землей. В моей Азии, там, далеко, в монгольских степях, знали древнюю тайну воспарения в небо при жизни. Ты должна раздвинуть ноги и принять в себя небо, ты, земля, примешь небо в себя, и небо тебя подымет вверх. Ты мое небо, и я приму тебя. Я томлюсь по тебе, войди в меня, подними меня.
Антикварные часы в гостиной, фирмы «Павел Буре» конца позапрошлого века, размеренно шуршали медным, круглым, как желто-лимонная Луна, позеленелым маятником.
Раздался стук. Десять вечера, Беловолка черт несет.
— Да! Я ложусь спать, между прочим! Завтра вставать полшестого, в восемь за мной приедет этот манекен из студии, а еще надо распеться и позавтракать!.. Ни минуты покоя!..
— Люба, — голос продюсера был странно сух и предельно вежлив. — Люба, тут к тебе госпожа Рейн. Что-то срочное. Извини, я тебя побеспокоил. Что-то важное, иначе я бы не стал…
Я не дослушала. Подскочила к двери и отворила ее так резко, что чуть не ударила ею Беловолка по лбу. Он еле успел отскочить.
— Рита? Давай ее сюда!
— Я у тебя не стюард, и ты не мисс Рокфеллер. Не зарывайся. — Он измерил меня презрительным взглядом. — Не ори, разбудишь Изабеллу, она сегодня у нас ночует. Рита! — крикнул он в полумрак анфилад, обернувшись, и отзвук голоса истаял в блеске зеркал, в матовости картин. — Проходите!
Я подбежала к зеркалу и судорожно, наспех, поправила волосы, одернула короткую черную домашнюю юбку. Эта сволочь, Изабелла, занимаясь моим имиджем, так и приучила меня ходить во всем черном. Черный цвет моих эстрадных платьев плавно перекинулся на все домашнее. Я соблюдала стиль ретро. Еще не хватало, чтобы я дома носила вуальку и шляпку с цветами, но все, видно, к этому шло.
Рита стояла у притолоки. Я, вертясь перед зеркалом, не заметила, как она вошла. Ее пышные волосы были заколоты высоко — голова была будто увенчана черной короной. Черный плащ переливался, шуршал, спадая к щиколоткам мягкими складками.
— Разденьтесь, Рита. — Я кивнула на спинку кресла. — На улице тепло? Уже весна.
Она резким движением сбросила плащ с плеч. Посмотрела на меня прямо, нахально. Я достойно встретила ее взгляд.
Мы глядели друг другу прямо в глаза, зрачки в зрачки. Нам обеим было нечего терять. Мы обе не знали друг друга никогда. Мы были друг для друга незнакомки. И мы все это читали в глазах друг друга.
— Так, — сказала Рита медленно. Я обсматривала ее изысканное платье цвета темной меди, туго обнимавшее худую танцорскую фигуру, нитку янтаря между ключиц. — Ну, здравствуй, прекрасная незнакомка. Как это тебе все удается. Мы с Любой когда-то были на «ты». Предлагаю нам с тобой тоже перейти на «ты». Как ты на это смотришь?
— Рита, вы…
Она шагнула ко мне, взяла меня рукой за подбородок. Медное платье металлически блеснуло на сгибах талии.
— Брось, девочка. Мы все не дураки. Мы, кто близко знал Любу, все прекрасно поняли с первого раза. Однако ты технична. Умеешь ходить по канату. И мастер, что тебя слепил, как Буратино, — она скривила губы в ухмылке, — тоже не промах. Ну что, будем притворяться дальше или будем говорить нормально? Как люди. Как белые люди. Как твое настоящее имя?
Она держала меня за подбородок, и ее рука была холодна как лед. А мое лицо пылало.
Мысль металась. Признаться! Беловолк убьет меня. Он же взял с меня клятву: никому, никогда, даже под пыткой. Я — Люба Башкирцева. Он и дома-то меня все время Любой называл, чтобы я, значит, в ее шкуру совсем вросла. Не признаваться! Не признаваться — глупо. Ты же видишь, что Рита догадалась. Она доперла. И теперь у тебя появился еще один враг. Рита — баба крутая. Если ей что-нибудь от тебя надо — она тебя измором возьмет. Она возьмет тебя на абордаж, она будет шантажировать тебя, пугать тебя, вытаскивать из тебя клещами то, что ей понадобится. А что ей понадобится?!
Играть дальше?! Сбросить маску?!
Я тряхнула головой, сбрасывая ее цепкую руку.
— Никак.
— Вот как? — Рита пожала голыми смуглыми плечами, высовывающимися из слишком откровенного декольте. — Я никто и звать меня никак, да? Не оригинально. Помните, подсудимая, что чистосердечное признание облегчает участь обвиняемого.
Я закусила губу. Похоже, рыбку насадили на острогу.
Времени на размышление больше не было. Я бросилась головой в омут.
— Тебе очень нужно мое настоящее имя?
— Не кусай губы, прокусишь, они у тебя такие красивые. Если знаешь имя, легче общаться. Я не могу, прости, называть тебя Любой. Как я сдержалась на том ужине, у нас дома, не знаю. Бахыту все равно, он знал тебя издали, но и он тоже заподозрил. Он пытался вызнать у меня, настоящая ты… или страз. Я ничего не сказала ему. Мужей неплохо и помучить. Да, такой страз, как ты, стоит алмаза.
Она рассматривала меня, как лошадь на деревенском рынке. Чуть ли в зубы не заглянула.
— Я не скажу тебе свое имя. Зачем?
— Ты осторожна, это похвально. Твое имя все равно когда-нибудь узнают. Но публику вы с Юркой дурите классно. А ты талант. Так поливать, как Люба, это надо суметь. А еще говорят, талант не тиражируется, он уникален, он неповторим, хрю-хрю. Еще как повторим. На рынке все тиражируется. Все клонируется. Все повторяется — то, что покупают. Любу покупали — бац, сделали вторую Любу. — Она замолчала. Изучала меня глазами. — Да, все продумано, и волосы, и глаза, и походка, и манеры. — Я забыла перед сном снять зеленые контактные линзы. Я недавно снова покрасила волосы в густо-черный цвет хорошей среднеазиатской басмой. — А теперь ты мне скажешь, девочка, кто убил Любу. Считаю до трех. Раз!
Я сделала шаг к Рите. Она не отпрянула. Ее грудь в вырезе платья поднималась, быстро дыша, рядом с моей.
— Можешь прекратить свой идиотский счет, Рита. Это ты мне скажешь… — Мысль металась. А слова находились единственные. — Это ты мне скажешь, кто убил Евгения Лисовского.
И опять наши глаза скрестились. Мне почудилось — зрачки звякнули друг о друга, как ножи.
— Умная девочка, — процедила она сквозь зубы, — хорошая девочка. Варит головка. Разбирается. — Я видела — она смутилась. И быстро, мгновенно овладела собой. Так, здесь слабое место. Убийство Жени Лисовского что-то значит в ее жизни. Запомнить это. — Не хочешь говорить — не надо. Мы сами все узнаем. За тобой организована хорошая, вполне профессиональная слежка, девочка. Ты же дилетантка. Ты же щенок. Ты проколешься при первом удобном случае.
Так, еще одни. Я думала, с меня хватит Горбушко. «Мы» — кто это «мы»? Скорей всего, трио. Связка. Бахыт — Рита — Зубрик. Да, так и есть. Так, как они стояли там, на фотографии.
— Не проколюсь. Вот увидишь.
Я попятилась к столу. Оперлась рукой о стол. Уронила открытый пузырек с духами, духи вылились на полировку, закапали на пол. Рита раздула ноздри.
— О, душишься «Climat № 5», традиционно, но пдчеркивает вкус, хвалю. — Она шагнула к столу, мазнула по столешнице пальцем, понюхала, помазала себе за ухом. — Очаровательно, но мне не идет этот запах, слишком нежный. Я баба грубая. Я танцовщица. — Она шагнула ко мне ближе, и снова ее грудь почти уперлась в мою. — Я пахну потом денно и нощно. Потому что тружусь. Ты тоже трудишься, ты тоже знаешь, что такое актерский пот. Мы обе трудяги, значит, мы поймем друг друга. — Я смотрела на ее губы, чуть растрескавшиеся, пустынно-розовые, сухие, губы испанки Кармен, бразильянки с карнавала. — Ты, гусеница! — вдруг крикнула она, и я вздрогнула. — В этом мире все важное стоит больших денег. Тебе ведь нужны деньги, так?! Не отпирайся, я поняла это, мне Бахыт сказал! Нужны, да?!
— Что врать-то, — сказала я, стараясь не отводить взгляда от ее коровьих больших глаз. — Нужны.
— Всем нужны. Зачем они тебе нужны?! Говори!
Я сама не поняла, как у меня это вырвалось: я не хотела это говорить.
— Чтобы купить квартиру и мастерскую Канату Ахметову. Ты не знаешь его. Это один художник. Он был знаменитым, потом обнищал. И потом — уехать. Уехать к чертовой матери из этой страны. И жить где-нибудь…
— На Канарах, да? На Майорке?.. В Шри Ланке?!.. Откуда ты знаешь Каната Ахметова? Кто он тебе? Говори быстро!
— Вот еще, — я вздернула плечами, — все бы тебе быстро…
И быстро, стремительно, будто молния сверкнула, Рита выхватила из-за пазухи, из-за низкого корсажа, из-за правой груди, короткий узкий острый нож.
Такие ножи прятали в волосы девушки в японских борделях, чтобы, при случае, дать отпор приставучему клиенту. Такие ножи носили в прическах персидские женщины, чтобы отбиться от врага. Все это рассказал мне тогда ночью Канат. Он много всего знал про ножи. Про древние восточные ножи. Если б он не стал художником, он бы, наверное, стал оружейным мастером.
— Ага, ножичек, — хрипло сказала я, — ножи-ножички, ну, поиграемся.
Все произошло мгновенно. Я не думала, что все так быстро произойдет. Что Рита отважится на такое. Она оказалась рядом со мной, очень близко, так, что я увидела все ее лицо — сухое, с тонким носом и раздувшимися ноздрями, накладные черные ресницы, огромные ночные глаза, впалые щеки, чуть приоткрытый рот, две маленьких коричневых родинки около подцвеченной сухими румянами скулы. И она взмахнула ножом, и я увидела беглый блеск стали и почувствовала резкую боль на шее, под челюстью, слева, и по шее вниз, к ключице, к плечу, по лопатке потекло что-то теплое, горячее, головокружительное. Кровь!
Рита схватила меня свободной рукой за руку. Я так опешила, что даже не вырывалась.
— Я сейчас позову Беловолка…
— Никого ты не позовешь. Беловолк плевать на тебя хотел. Если я тебя убью, я просто заплачу ему за тебя, и все. У меня денег хватит. — Бешеные черные глаза были вровень с моими. — Если ты не скажешь мне, сучка, как ты спелась с Ахметовым, я полосну тебя ножом по лицу. Прямо поперек лица. Изуродую. Кину Юрке за тебя десяток «лимонов». Он и утешится. А ты останешься уродиной навсегда. Навсегда, слышишь! Ты не умрешь! Ты просто никогда не сможешь без слез в зеркало смотреть! Ну!
Она крепче сжала пальцами мое запястье. Занесла нож.
— Я люблю его, — быстро сказала я.
И мне самой, несмотря на нож, занесенный надо мной, стало смешно. Ну не убьет же меня, в концов, эта стерва из-за того, что я люблю нищего художника Каната Ахметова.
Кровь текла, стекала широкой струей по шее, платье все пропиталось кровью, на черном не было видно, но влажная ткань уже прилипала к телу. Я начала дрожать. Рита поиграла ножом перед моими глазами.
— Любишь, говоришь. Забавно. — Она вздохнула. — Все люди или любят, или ненавидят друг друга. Третьего не дано.
Я смотрела на ее лицо, на нож.
— Ты дура, ты… ты ранила меня, пусти…
— До свадьбы заживет. — Она выпустила мою руку. — До твоей свадьбы с Ахметовым. Подобрала огрызок. Ты, такая блестящая актриса. Ты же уже сделала, можно сказать, Любину карьеру. Зачем тебе нужен этот подонок. Он, кроме горя, тебе ничего не принесет.
Я схватила с постели простыню, зубами и пальцами зло разодрала ее на куски, приложила к порезу. Простыня мгновенно пропиталась кровью. Вот сейчас я увидела, что кровь хлестала из меня вовсю.
— Ты перерезала мне артерию, дура. Вызывай «скорую». Я могу умереть. — Вот теперь я по-настоящему испугалась и задрожала, у меня зуб на зуб не попадал от дрожи. — Дай я вызову!
Я шагнула к сотовому, валявшемуся на столе. Рита схватила телефон и швырнула его за кровать, в гору плюшевых Любиных подушек.
— Я тебе вызову, дрянь! Сейчас твоя кровища уймется, если у тебя свертываемость хорошая, а не как у древней старухи. — Она подняла нож снова, приставила к моим глазам. Я, как застывшая на морозе, сотрясаемая мелкой противной дрожью, глядела на окровавленное лезвие. — Видишь нож? Знаешь меня? Теперь узнала. Я способна на многое, ты, дрянь. Если ты задумала сделать что-то нехорошее с Бахытом, со мной и… — она помедлила, — с Гришей, берегись. Я проберусь к тебе ночью в эту спальню. Я изрежу тебе твою красивую рожу в хлам. Шрам на шраме будет. Из больниц до седых волос не выберешься. Ты! Сучка молоденькая! Поняла?!
Вблизи, очень рядом с собой, я видела ее безумные глаза. Ее лицо — по вискам и щекам текли струйки пота, будто она не легко полоснула меня ножом по шее, а отработала смену на бойне. И мелко вьющиеся дегтярные волосы. И седые нити в них. Седые пряди. Понятно. Она чувствует необратимость времени, Рита Рейн. И она бешенствует. Она страдает. И ей хочется уничтожить вокруг тех, кто молод.
— Поняла. Я не сделаю вам всем ничего плохого.
Она опустила нож. Повернула лицо к окну. Вечерние весенние звезды глядели, крупные, светлые, в распахнутое окно. И я увидела на ее смуглой шее, под скулой, под челюстью, под отдутыми сквозняком темными волосами, белую полоску узкого шрама.
«Кто тебя?!» — чуть не вскрикнула я. Сдержалась. Так она тебе и скажет, Алка, дурочка. Я стояла, прижимая ком разодранной простыни к шее. У меня на языке вертелся только один-единственный вопрос, который я могла задать Рите Рейн.
И я задала его.
— Рита, — я, должно быть, очень идиотски выглядела с этой скомканной простыней, в этом платье, вся выпачканная кровью, с блуждающим взглядом, в облаке аромата пролитых французских духов, в неприбранной спальне. — Рита, скажи мне, это ты убила Любу? За что?!
Она наклонилась, взяла с кровати клочок простыни, сухо-насухо вытерла нож.
— Много будешь знать — скоро состаришься.
Она бросила на пол окровавленный комок бязи. Дала мне пощечину ярко вспыхнувшими ненавистью глазами. Повернулась. Подхватила с кресла плащ. Процокала каблучками к двери. Обернулась у притолоки.
— О, отличное у тебя зеркало, — сказала, поправляя растрепанные смоляные волосы. — Я его помню. Оно и при Любе стояло. Когда мы с ней тут кувыркались в постельке. Неужели я Любу не узнала бы, подставь мне хоть тысячу двойников. Не узнала бы ее тело. У нее была такая славная, милая родинка. Вот тут.
И она показала пальцем на то место на шее, куда убийца Любы, которого я не знала, которого хотела узнать, воткнул узкое тонкое шило.
Он продался ему с потрохами,
Он казнил себя тяжко потом.
В карты резался он с «петухами»,
А его обзывали «козлом».
Тюремный фольклор
— Анечка, меня взяли, взяли к Лехе в «Гвоздь»! Я теперь пою у Лехи!
— Это что ж, значит, прости-прощай, вольная житуха?.. И теперь будешь пропадать на этих, как их, твоих… репетициях?.. — Анька шумно вздохнула, выдохнула в телефонную трубку. Она сидела с ногами на диване среди собственноручно вышитых подушечек, поедала сладкий иранский инжир, на кухне, как всегда, шкворчало в огромной сковороде мясо, — и тут позвонила Серебро. — Я-то думала, ты мне что-нибудь дельное скажешь, ну, такое ценное, что-нибудь про шмотки, про туфельки-одежку, а ты, мать, про свой вонючий рок. Сдался мне твой рок! — Анька, как волк, зевнула в трубку. — Рок-вуменша нашлась. Все это забавы юности, они у тебя, Инка, пройдут, как с белых яблонь дым. Хоть бы про мужиков мне лучше про каких рассказала. Как ты там, в Алкиной комнатушке?.. Ничего урожай снимаешь?.. Или омуль плохо идет?..
Акватинта зажевала инжирину. На другом конце провода Серебро расхохоталась от души.
— Омуль идет просто косяком, Анютка, отбою от мужиков нет! У меня ж теперь «Интурист» рядом! Но я не могу пахать так много, как раньше. Голос берегу. Да и… Леха может узнать…
— Леха! Подумаешь, цаца какая твой Леха! Звезда-а-а-а!..
— Да, звезда. Рок-звезда! — Серебро возмущенно хрюкнула в трубку. — И не смей о нем так! Это музыка будущего! А Алка… со своей попсой…
— Что мне с вами делать, с музыкантшами, развела я вокруг себя артисточек, — притворно-жалостно вздохнула Толстая Анька и бросила в рот еще одну инжирину. — Алка-то звонит тебе?.. Теперича она у нас аристократка. В своих двенадцати комнатах плутает… не найдет, где туалет…
— Не-а, не звонит. И тебе тоже не звонит?
— И мне. Зазналась!
— Да, выходит, что так. — Серебро шмыгнула носом. — Мы для нее теперь обыкновенные шлюхи. А я еще и рок-герл. Кстати, о роке. Зря ты так презираешь рок, Анька. Вон даже этот, как его, Алкин… ну, Любин… продюсер, Юрий Беловолк, и тот набирает для «Любиного Карнавала», который в конце марта будут уже отснимать, рокеров самых лучших. И наших, и импортных. Знаешь, кто будет петь с Алкой во втором отделении?.. «Ред Кардиганс»!.. Сами «Ред Кардиганс»!.. Ну, и наши ребята… «Аргентум», «Идея фикс»… все самые клевые… И америкашек подцепили, одну мулаточку сейчас туда, в «Карнавал», тащат, довольно ничего телка, Джессика Хьюстон… Я слышала ее. Мордочка ничего, но поет…
— Что, мать, ты лучше?..
Анька проглотила инжир и засмеялась.
— А ты еще сомневалась!.. Конечно!
У нее на шее шрам. Такой же, какой она заделала мне.
Я теперь такая же, как она.
Что бы это значило?!
А ничего. Ничего, кроме того, что тебя, Алка, пометили. Ты теперь меченая. Теперь тебя нехитро будет узнать.
Она сделала это нарочно, чтобы мы, все трое…
Да! Трое! Люба — она — и я…
Чтобы у нас у всех были разрезанные шеи. Рита дает мне знак. Она хочет мне сказать этой своей дурацкой выходкой: мы все меченые, мы все в связке. Ты подозреваешь меня, я подозреваю тебя. «Это ты убила Любу!» — «Нет, ты!» Две бабы-идиотки вступили в единоборство. Кто кого.
Она меня предупредила. Она предупредила меня, чтобы я не совалась в их игры. Чтобы я не разгадала, почему они охотятся за Тюльпаном. Почему они убили Любу.
Кто-то из них троих убил!
Я уже не сомневалась в этом.
Мне нужны были только доказательства.
Доказательства, которых у меня не было. Пока не было.
Как ноги занесли ее к Казанскому вокзалу? Ну да, оттого, что здесь, рядом, был Рязанский переулок. Она зажмурилась. Пойти к Эмигранту? «Успеешь. Не тревожь его. Не трогай свое чувство к нему. Ты же слишком сильно хочешь к нему, ты же знаешь. Поэтому останови себя. Повремени. Лучше зайди-ка в „Парадиз“, посиди там немного. Вспомни былые годы. Тряхни стариной». Она задрала голову. Ну как, красная надпись, ты все еще на месте? Тебя еще не переименовали, ресторан? Все было на месте. «PARADISE» — ало горело у нее над головой. Она усмехнулась. Наступит время, и стекла перебьют, и закрасят название. И назовут это как-нибудь… ну, к примеру, «INFERNO». «Инферно» — так назывался ночной компьютерный клуб, куда бегала продвинутая Серебро, она и там ухитрялась, играя в компьютерные игры, снимать глупых богатеньких мальчишек и вытрясать у них баксы из бумажников. Все проходит, пройдет и это. Боже, как уже на улице тепло!
Алла поднялась по гладким ступенькам, толкнула стеклянную тяжелую дверь. Вот он, зал, где она провела так много часов, дней, ночей, шныряя между столами, садясь на колени к мужчинам, промышляя, плача в углу, вытирая слезы ресторанной шторой, и халдей Витя приносил ей стопочку, и она потихоньку выпивала, и пудрила красный опухший нос, заплаканые щеки. Да, много всего было здесь с ней, уже и не упомнишь. Она оглядывалась: может, Витя сегодня работает. Нет, Вити не было. Ну и ладно. Вот здесь она сядет; закажет себе что-нибудь для отвода глаз. Есть ей не хотелось. Боже мой, почему люди все время едят. Дикая голодная диета Изабеллы отбила у нее раз и навсегда всякий вкус к еде.
Она потянула к себе меню. Бог ты мой, меню «Парадиза» она знает наизусть. Сациви… шашлык из осетрины… фирменный помидорный салат… Она посмотрела на часы. Сегодня надо пораньше лечь спать. Завтра первая спевка «Карнавала». Подскочил бритый, как буддийский монах, официант, согнулся перед ней: узнал.
— Что будет Люба Башкирцева на ужин?.. Расстегайчиков, бульончика горяченького?.. Может, икорки под водочку пожелаете?..
Она подняла к нему голову, поглядев на него жалобно, как зверек.
— Водочки, да. И икры. И… помидорный салат И все. Больше ничего.
Официант еще что-то завлекательное бормотал, сладенько улыбаясь — она махнула рукой: действуй, шевели ножками. Господи, давно ли она здесь сидела… с Любой. Роковая встреча. Всего полгода назад. И вот Любы уже нет, и она перед всем миром играет ее роль. Берегись, ты сковырнешься, Алла. Уже слишком много народу знает, кто ты такая на самом деле.
«Кто же убил Любу. Кто. Кто?!»
В сумочке затрезвонил телефон. Должно быть, Беловолк. Беспокоится, требует, чтобы ехала домой. У, вечный шпион.
— Але?..
— Але-але. Привет, госпожа певица. Как ваши изыскания? Продвигаются?
Она отвела трубку от уха и выругалась шепотом.
— Здравствуй, папарацци. — «Здравствуй, блоха. Еще не прыгнул, не укусил? Ни дна бы тебе ни покрышки». — Изыскания продвигаются. Я…
— Вы должны зарубить себе на носу, мадам, что у вас осталось уже совсем мало времени.
Голос на другом конце провода был холоден, как лимонный сок из холодильника.
— Сколько?
Она почувствовала, как все внутри нее словно заливается этой отвратительной холодной кислотой. Трубка холодила ухо. Ножка хрустальной рюмки, которую она вертела в забытьи, холодила пальцы.
— Неделя.
До следующего понедельника?!
— Это очень мало. Я не успею.
— А вы хотите успеть?.. Что ж, похвально, похвально. Ну ладно. Две недели. Полмесяца, госпожа певица, это прилично. За полмесяца можно, — она услышала в трубке короткий смешок, — заболеть плохой болезнью и вылечиться. В вашей практике с вами такого не случалось?..
«Он знает, кто я. Он знает, кто я!»
— Хорошо, Павел. Полмесяца, я поняла. У тебя будет имя убийцы через полмесяца.
— Да, имя убийцы, дорогая. Или ваше хорошенькое личико за тюремной решеткой — на всех первых полосах свежих газет. Чао.
Она услышала в трубке отбой. Нажала «take off». Официант уже расставлял на столе перед ней икру, графин с водкой, огромную тарелку с помидорным салатом, украшенным кружочками тонко нарезанного перца, дольками маринованного чеснока, стрелами зеленого лука, золотыми колечками репчатого, обильно политым оливковым маслом.
— Мерси. — Она вытащила из кармана широкой юбки зеленую купюру. — Сдачи не надо. Провались.
Официантик, рассыпаясь в благодарностях, ретировался. Алла налила себе в рюмку водки. «Вот я и пью уже одна, как старая алкоголичка, — невесело подумала она о себе, — ишь, любительница абсента. Ты крепкая девушка, Алка, но так ты сопьешься». Она подняла рюмку и посмотрела через нее на просвет, как через ограненный алмаз. «Эмигрант сказал, что там, внутри Тюльпана, — какие-то алмазы. Тюльпан у него. Я вернула ему его сама. Своими руками. А вдруг Эмигранта уже давным-давно нет на месте, там, в Рязанском?! Что, если сразу же, заполучив Тюльпан, он свалил с ним в туман… и теперь его ищи-свищи по России, а то и гораздо дальше?! Что ж, в ювелирку он не побежит сдавать камни, его сразу засекут. Мало ли у него в Москве друзей-приятелей, кто может ему помочь продать алмазы…» Она вздохнула. Поднесла рюмку к губам. «Какие, к черту, алмазы! Все блеф. Все суета. Гадко. Все гадко».
Она выпила — и поняла, что на нее глядят чьи-то глаза. И обернулась. И вскрикнула от неожиданности.
За соседним столиком сидел Ахметов и пристально, тяжело смотрел на нее.
Они оба встали. Как слепые, пошли навстречу друг другу. Протянув вперед руки. Тяжело дыша. Ощупывая воздух, который, казалось, становился горячим, вспыхивал около их тел.
Когда они оказались рядом друг с другом, они обнялись так крепко, что задохнулись.
— Ты выпила, но не закусила, — прошептал он около ее щеки, ей в ухо, в черный завиток. — У тебя на столе остался салат. Я видел.
— Черт с ним, с салатом. — Она, закинув лицо, смотрела на него, и по ее щекам текли слезы. — Черт с ним. Я люблю тебя.
— Я тебя тоже. Идем.
Они еле добежали до его подвала. Когда она спускалась по лестнице в его каморку, она подвернула ногу, застонала, и он схватил ее на руки, прижал к себе, покрыл ее лицо поцелуями.
— Я так тосковал по тебе. Я пришел в «Парадиз» потому, что знал, что ты придешь туда. Я читаю твои мысли. Я чувствую твоими чувствами. Тихо. Все должно быть тихо. Мы все-таки нашли друг друга в этой жизни. А ведь мы могли бы не встретиться… Люба.
Тишина. Тень от виселицы в углу. И эти тараканы, эти приклеенные к горшку тараканы, какие они теперь родные. И эта маска страшной бабы со змеями вместо волос, она забыла ее имя. Он взял ее за руки, поднял ее руки. Нащупал на кофте застежки; осторожно спустил с бедер юбку, и она скользнула вниз.
— Ты носишь черное белье. Это красиво. Проститутки носят такое. В Чайна-тауне, там…они носили такое.
Он зарылся носом в ее черный кружевной лифчик, в ее шелковую черную комбинашу. Спустил с нее медленно, тихо, будто бы они были сплетены из паутины, ее черные ажурные колготки.
— Вот ты и голая, родная моя. Вот ты нагая передо мной. Я напишу тебя голой на большом холсте. Дай срок.
Срок. Сроку у нас две недели. Потом меня посадят в тюрьму. Не надо ему об этом говорить. Нет, ты все ему расскажешь. Потом. Не сейчас.
Тишина, и струение рук по телу, ставшему желанным, вожделенным. Лицо прижимается к лицу; слышно, как бьется кровь в висках. Что у тебя за пластырь на шее?.. Так, ерунда, немного поцарапалась. Саданула сама себе консервным ножом, открывала банку, нож выскользнул и ударил меня. Плохая я хозяйка. Почему ты так побледнел?.. Так. Ничего. Сосок под губами, и губы берут черную ягоду, всасывают, вглатывают. Тела светятся изнутри, заволакиваются туманом. В кромешной тьме — золотое свечение. Ты стоишь или лежишь, ты лежишь или летишь?.. Мы с тобой, обнявшись, летим, и это наше право. Мы под землей, в подвале. Мы давно уже над землей. В моей Азии, там, далеко, в монгольских степях, знали древнюю тайну воспарения в небо при жизни. Ты должна раздвинуть ноги и принять в себя небо, ты, земля, примешь небо в себя, и небо тебя подымет вверх. Ты мое небо, и я приму тебя. Я томлюсь по тебе, войди в меня, подними меня.