Кудинов Виктор. Неволя

   Михаил поднялся к нему и взял на руки. Одна из девушек стала спускаться, но другая, испугавшись, осталась на месте. Первая была Маняша. Она сразу узнала Михаила и смело пошла к нему. Она приветствовала его улыбкой и произнесла:
   - Мишука.
   Ему стало приятно от её ласкового тихого голоса и оттого, что она назвала его так, как звала Кокечин. Ознобишин передал дрожащее животное. Они поглядели друг на друга просто и открыто, точно давно ждали этой встречи. Собственно, так оно и было. И поэтому оба и обрадовались, и немного растерялись.
   - Уже ходишь?
   - Хожу маленько.
   - А я не могла прийти. - Она обернулась и поглядела на подругу. Нельзя, чтобы нас видели. Ночью сюда приду. Когда луна взойдет. - И, больше не произнеся ни слова, стала подниматься по склону, держа на руках козленочка.
   Михаил даже не успел сказать, придет ли. Он только смотрел на неё и дивился легкости и изяществу её движений. Вот она поравнялась со своей подругой, обернулась как бы ненароком и махнула рукой. Затем все трое Маняша, девушка и козленок - скрылись из вида.
   Ознобишин присел на камень и стал бросать в ручей кусочки сухой земли - совершенно бессознательные движения, которые не мешали ему думать. Все складывалось не так, как он хотел. И это вызывало тревогу. Устроить свидание с девушкой хатуни, да ещё вблизи самой ставки, было более чем неразумно. Это было глупо, потому что теперь легко можно проститься не только со свободой, но и с головой. А он, конечно, рисковать не станет. Да и ради чего? Что может дать эта простодушная молоденькая девушка? Что сообщит важное? Если бы она что и знала, то и тогда нужно было бы хорошенько подумать: стоит ли? Впрочем, здравый смысл подсказывал: "Где уж ей знать важное! И откуда?"
   "Все это баловство", - твердо решил он и до самого становища шел с этим убеждением; затем, сам не зная почему, нетерпеливо стал ждать вечера, а когда стемнело, заткнул за пояс нож, взял длинную палку с копьевым наконечником, кликнул Полкана и двинулся в путь.
   Степь не затихала, а, казалось, стала ещё оживленней, чем светлым днем. Все в ней пело, трещало, свистело, хотя мрак давно объял ее; воздух, напитавшись травяными и цветочными запахами с ночной росой, сделался тонок и душист. Михаил шел быстро, подминая податливую мокрую траву, и ничего уже не могло испугать его и поворотить назад. Из-за дальних холмов всплыл яркий серп молодого месяца, ровно и бледно покрыв все пространство голубоватым светом.
   Михаил спустился в лощину. Собака насторожилась и заворчала. Он крепко взял её за вздыбленную шерсть на загривке и, поглаживая по твердому широкому лбу, заставил замолчать. Позвал почти шепотом:
   - Маняша!
   И в ответ прозвучал её тихий испуганный голосок:
   - Я тут.
   Выходя из юрты и в душе кляня себя старым дураком, Михаил решил, что пускается на такое в первый и последний раз; тогда он не мог предположить, что встречи с Маняшей затянут его, как омут, и что он придет сюда и во второй, и в третий, и в четвертый раз; что он будет ходить сюда, не рассуждая, нужно ли это делать или нет, добром ли кончится все или погибелью.
   В первую же встречу Михаил, к своей радости, установил, что девушка сведуща в ордынских делах. Постоянно находясь при ханше, она оказывалась невольной свидетельницей разговоров ханум с чиновниками, мурзами и даже самим Мамаем. По старому монгольскому обычаю, грозный эмир не предпринимал ни одного важного дела без совета с Биби-ханум. Ознобишин, последние годы не имевший никакой связи ни со ставкой, ни с Русью, приободрился в надежде узнать от Маняши что-нибудь новое.
   И девушка скоро поведала, что прошедшей зимой русское ополчение разорило мордовские земли, чьи князья были верными союзниками Орды. Так они отомстили за поражение на реке Пьяне. Мамай счел это проявлением чрезвычайной дерзости и оскорблением для себя. Русские его ни во что не ставят, не боятся его и проявляют непослушание. Он поклялся перед своими мурзами, что жестоко накажет московского князя и пошлет на него большое войско.
   - Сам поведет или кто другой?
   - Все называют мурзу Бегича.
   - И я так думал. Бегич для Мамая надежа великая. Ну што ж. Теперича выведать надобно, когда он выступать собрался.
   Маняша пообещала узнать, но через несколько дней с огорчением сказала, что у хатуни она уже не бывает, потому что днюет и ночует в юрте китаянки. Кокечин получила очень важный заказ от Биби-ханум - вышить войсковое знамя для Бегича, да боится, одна к сроку не управится, вот и выпросила у хатуни, чтобы её отдали в помощницы как хорошую вышивальщицу.
   - Вот не знал, што вышивать-то мастерица.
   - Да плохо ищо, Мишука... Навыка нету...
   - Придет навык-то, - сказал он с улыбкой. - Это неплохо, што Кокечин тебя выхлопотала. Когда бы ищо свидеться смогли? А знамя-то когда должно быть готово?
   - Велено за двадцать дней.
   Ознобишин задумался, теребя бороду, потом стал рассуждать вслух:
   - Стало быть, дней двадцать. Да ещё месяц-другой прособираются. И глядишь, к середине лета окажутся на Руси. Ладно.
   Он осторожно взял девушку за руку, погладил её тонкие пальчики и ласково сказал:
   - Хорошу весть мне доставила. Маня. Спасибо, милая. Теперича знаю, когда и мне отъезжать надобно.
   Михаил перевел взгляд на звездное небо, темной светящейся занавесью раскинувшееся над ними.
   - Вона звездов-то сколь. Бывало, поп наш слободской говаривал: ангелы огоньки свои засветили. И право - как огоньки. Мигают. - И, вздохнувши, добавил: - В сей час кто-либо на Москве смотрит на них и не догадается, милый, што и мы, горемычны, тут, в Орде, тож глядим на небо-то. Так-то вот всегда. Одни в радостях глядят, други в печалях, а о друг дружке и не подумат. Чудно.
   Девушка неожиданно спросила:
   - Мишук, а кака она - Москва-то? Большая?
   Он засмеялся.
   - Большая-пребольшая. Домов в ней как в лесу деревов, и все за заборами.
   - Ну уж, - возразила она, блеснув в темноте влажной белизной своих зубов, поняв, что он шутит. - Расскажи!
   - Об чем рассказать-то? Лет двадцать, поди, Москвы-то не видывал... Позабыл, чай, все...
   - Врешь, Мишук. Не все позабыл-то. Столечко-то вот помнишь, - показала она кончик своего пальца.
   - Столечко, конешно, помню, - засмеялся он, обнимая её. - Помню, как заблаговестят на престольный праздник-то, звон такой стоит... Так радостно станет! Али на Пасху... Народ разодетый в церкву идет. Куличи, яички крашены... Все цалуются... как братья. Любовь и доброта меж людей. Хорошо. Так бы и жил на белом свете без конца. А вот как начнется вражда, да несогласье, да смута - всем беда!
   Однажды поведал ей Михаил, как молодые девки да парни гуляют в летнюю ночь на Ивана Купалу на Васильевском лугу, жгут костры, прыгают через них да купаются в реке. В такую ночь Михаил познакомился со своей Настасьей, тоненькой скромной девушкой, приехавшей из Коломны погостить к тетке.
   Маняша, слушавшая с большим вниманием, спросила:
   - Скажи, Мишук, я как твоя жена али краше?
   - Краше, - проговорил он, дивясь её простодушию, и вдруг подумал, что Маняша спросила об этом неспроста: заметил он, как она по-женски пытливо и ревниво смотрела на него, как при этом сверкали её глаза, и, точно спохватившись, отрывисто добавил: - Потому что молода.
   - Счастливый ты, Мишук. Поедешь вскорь домой. А там жена, поди, ждет, сынишка...
   У неё поникла голова, и легкая тень от ресниц легла на освещенные луной щеки, придавая лицу выражение томной нежности, растрогавшее его.
   Он тихо молвил:
   - Никто меня не ждет, Маня. Жена моя помре. Сын у князя служит.
   Девушка встрепенулась - и печали как не бывало; обдав его чистым, свежим своим дыханием, быстро заговорила:
   - Бедный, бедный Мишука. Как же ты будешь один?
   - Што ты, Маня! Не один я. Костка да Тереха со мной едут, - весело начал он и перешел на шутку: - Да тебя ищо заберу. Будешь у меня заместо хозяйки.
   - Ой! А я и не поеду! - воскликнула радостно девушка, а потом, погасив улыбку, добавила с легкой досадой: - Как же... отпустят меня.
   - А я тебя украду.
   На это точно колокольчик прозвучал тихий звонкий смех:
   - Ой, Мишук! Удумал тож... дочку хатуни красть.
   Он ничего не добавил к сказанному, промолчал, а она, став серьезной, проговорила:
   - Просватана я. За мурзу Челеби. Хатуня ждет от него большой калым.
   Это была новость, хотя Михаил мог бы и предвидеть, ибо Маняша находилась в возрасте невесты. Он знал, что хатуня сама устраивала судьбу своих красавиц, что евнух Саид выискивал женихов из хороших семей, с достатком, да и эмиры были не прочь посватать иную приглянувшуюся молоденькую ханскую дочку, не скупясь при этом на требуемый калым. Нашелся такой жених и для Маняши. То был мурза Челеби, не старый, богатый человек. Маняша его ни разу не видела, но слышала, что наружностью он приятен, не злой, щедрый со своими женами и всегда путешествующий в чужих странах по поручению царствующих особ, где скупал дорогие наряды, редкие драгоценности, красивых невольников и диковинных зверей, таких, как маленькая полосатая дикая лошадь или птица страус, которых он привез хатуне в деревянных клетках. Теперь он находился в Египте и должен возвратиться в Орду этой осенью. А так как до этой поры ещё было долго, то Маняша беспечно продолжала свою девичью жизнь, нимало не заботясь о замужестве.
   Сейчас она неожиданно встревожилась, да и он разволновался почему-то и немного погодя, с осторожностью, как бы все ещё сомневаясь, спросил:
   - А ежели предложил бы... бежала?
   - С тобой? - Девушка сложила перед грудью руки. - Ой, Мишука! Бежала бы... Хоть сичас.
   Михаил приблизил к ней свое лицо - в душе его вдруг произошла разительная перемена: нерешительность, сомнения, страх уступили место готовности действовать - глаза его засверкали яснее, голос стал тверже, хотя он снизил его до шепота.
   - Погоди маленько, Маняша. Обдумаем, што да как. Больно опасно дело-то. А наперед знай: расшибусь, а тебя из неволи избавлю.
   Девушка вскрикнула и бросилась ему на грудь, обнимая, плача и говоря:
   - Мишука, милый! Правда, возьмешь? Не обманешь? Не обманешь?
   - Врать мне какая нужда? Ну, а ты, Маняша, ужо не отступись. На свято дело идем. Ничего не выйдет - плохо нам придется. Убегем - вместе радоваться. Гляди!
   - Согласная, согласная, - твердила она и все плакала и плакала и не могла остановиться.
   А наутро Михаил сказал Терехе и Костке, пытливо смотря на обоих:
   - Задумал я, мужики, девку с собой забрать... Маняшу то есть.
   - Как забрать? - удивился Костка и нервно задергал головой. - Увести, что ли? Дочку хатуни? Да ты, чай, Михал, не белены ли объелся? Рази не знаешь, что у них за такое бывает? Голову снимут и не перекрестятся! И собя погубишь, и ее... и нас тож.
   Тереха зло усмехнулся, беззубый рот его скривился, а куцая бороденка затопорщилась, как щетина, и стал он похож на задиристого маленького петушка.
   - Вот-вот! О себе беспокойсь, - заговорил он. - Ты, Михал, ево не слухай. Не оставляй им девку. Тож русска душа. Нельзя её бросать. Мы те помогнем. А ежели этот щербатый ишо заикнется... Ты гляди, Коска, не больно вякай-то...
   - Не-е, - стоял на своем Костка, несмотря на угрозу непримиримого и дерзкого Терехи. - Да рази доедем мы с ею до Руси-то? Подумайте! - он постучал согнутым пальцем по своему лбу. - Ни за что не доедем. Пропадем зазря!
   Костка в сердцах махнул рукой и даже всхлипнул от досады, утер скомканной шапкой вздернутый носик.
   - Ты послушай, Коск. Нам только отсель уехать, а там... в пути-то... как-нибудь перебьемся. У меня байса-то на што? Грамотка тож. Кто вернет-то? А ежели лазутчик я ханов? Уразумел? Поверят. Разъезды минуем, а на Руси помехи нам не будет.
   - Не-е, Михал. Тронулся ты, видать... Ну на што она тебе... Не гляди, што телом баба, умом-то - чисто дитя. Сболтнет ишо... право, сболтнет.
   - Ты послушай, дурачок! - начал злиться Михаил. - Не така она девка, штоб болтать. Да и зачем ей болтать-то? Нешто враг собе? Ты этого не бойся. Лучше давай покумекаем, как нам отсель её увесть.
   - Очумел! Ей-богу, очумел! - твердил Костка и как помешанный тряс головой, не поддаваясь никаким уговорам.
   - Да не слухай ты ево, Михал! - сердито заявил Тереха. - Со страху это он несет. Одумается, небось. А ежели не одумается, я ево так тресну! Света невзвидит.
   - Ты погоди, - сказал Михаил Терехе и снова обратился к Костке: - Ты вспомни. Девочкой мне её указал кто? А когда ханше её отвел, кто попрекал меня? Ты же и попрекал. Сам посуди, как я могу её оставить? Какая у меня после будет жисть? Да исказнюсь я весь. Замучает меня совесть. Потом, не по-христиански это. А мы могем щас-то. Присмотру за ей нету. Живет у Кокечин. Сам Бог велит. Не бойся, Костка. Очень верю я, што увезем мы Маняшку. Да и Кокечин ищо поможет.
   - Поможет ли? - засомневался Костка, примиряясь.
   - А то как же! Мне да не поможет! Баба она добрая, сама в неволе жила. Завтра с ею поговорю.
   - Ну, ежели поможет, - проговорил Костка, а Михаил, засмеявшись, обнял его за плечи и прижал к себе, радуясь, что мир восстановлен и что он наконец добился согласия обоих своих товарищей на трудное и опасное дело.
   - Ладно, - сказал Костка, окончательно сдаваясь, - пойду Ушастика покормлю. Тож, блаженный, с утра не жравши.
   Костка ушел. Михаил, глядя на его удаляющуюся сгорбленную фигурку, молвил:
   - Боится, што до Руси не доедет. Я его понимаю. Ждал-то, поди, сколь годов! А тут... вполне может, што и конец нам всем придет...
   Тереха продолжительно закашлялся, давясь и краснея от натуги, затем, сплюнув с раздражением, отер грязной ладонью с губ кровавую слюну и заявил без упрека:
   - Он-то доедет, а я вот - нет. Плох я стал, Михал, все в грудях изорвалось. Чую: смерть моя близка.
   - Болтай! - не поверил Михаил, с беспокойством смотря на его изжелта-бледное лицо, покрытое мелкой испариной. - Как так? Не могет того быть!
   - Болтай не болтай, а все! Боженька к собе зовет. Вчерась приснилось, будто меня хороните. - Он печально опустил голову и, вздохнувши, изрек: Скорее бы.
   - Ну это ты брось! Зря ты так! Рано собрался помирать. Поживи ищо.
   Тереха кротко улыбнулся, пошевелил взлохмаченными седыми бровями и горько молвил:
   - Жалко, что так скопытюсь, а не на рати. Эх, Михал, саблю бы востру да коня... показал бы я! А то... яко жалка собачонка... не хочу так-то вот...
   Глава сорок третья
   На другой день, после полудня, прискакал из ставки работник Мустафа и сообщил, что с ханшей произошла беда. Не зная толком подробностей, пересказывая слухи, Мустафа так напугал женщин и детей, что они подняли громкий плач на все становище. Джани не поверила во внезапную кончину хатуни и попросила Михаила разузнать о случившемся. Ознобишин оседлал своего скакуна и отправился в ставку: он надеялся услышать обо всем от Кокечин или Маняши.
   У Кокечин Михаил бывал только однажды. Чтобы не вызывать подозрений и любопытства соседей, он старался не встречаться с ней на людях, но у него была договоренность: при нужде он мог и заглянуть, предварительно подав какой-нибудь сигнал - кинуть камешком в стенку юрты или посвистеть. Так он и поступил. Когда третий камешек ударился в юрту, Кокечин показалась на пороге и поманила Ознобишина рукой.
   Угощая Михаила только что приготовленным пловом, Кокечин подтвердила, что с Биби-ханум, старшей женой Мамая, дочерью хана Бердибека, действительно случилось несчастье, но она не умерла, как решили многие, просто у неё сделался удар, который обычно валит с ног старых тучных людей и оставляет их недвижимыми, с меркнущим сознанием, дожидаться своего конца. То, безусловно, наказание свыше за какие-то тяжкие грехи, которых не дано знать обычным смертным.
   - В ставке суета, - добавила она со вздохом. - Лекари едут со всех сторон. Но, думаю, и они ей не помогут. Если кровь прилила к голове - долго она не проживет.
   - Коли суета, говоришь, - нам то на руку. Самое время бежать отсюда, сказал Михаил, вытирая пальцы о рушник. - Знаешь, что Маняшку хочу взять с собой?
   - Опасно это. Да тебе лучше знать. Отговаривать не стану. Мы с ней обсудили, как ехать. Одежу мужскую надо да лошадь.
   - Одежу я достану, коня приведу.
   - Да вот что еще, Мишука, - проговорила она с тревогой, подвигаясь ближе. - Неспокойно подле нас. Еще давно приметила я человека. То идет за мною следом, то вертится вокруг юрты. А третьего дня разглядела. Это оказался сын купца, у которого я покупаю нитки и ткань. Совсем молодой человек. Уж не приглянулась ли ему Маняша? Он может по глупости натворить бед. А если он человек евнуха Саида, то ещё хуже. Прямо не знаю, что и думать.
   - А Маняша? Замечала ли она чего?
   - Маняша! Да Маняша ходит как святая. Не чует земли и не видит никого. Ее головка занята тобой и Рус. Ах, Мишука! Ты, словно дэв, околдовал девку. Я её не узнаю. За короткое время она так переменилась! Уж молю ее: ты смотри не проговорись. Ни слова, даже подружкам.
   - А там... в большой юрте... евнух Саид неволит ли её в чем?
   - Про это ничего не говорила. Как всегда, поутру сбегает, покажется и опять ко мне.
   Михаил подумал немного и сказал:
   - Скажи ей: пусть больше в овраг не приходит. Незачем. А ты уж приглядывай. Нам нужно быть настороже, чтобы как перепелов в силки-то не заманили.
   - Тревожно у меня на сердце, Мишука. Боюсь я. Спать спокойно не могу. Что, если Саид прознает?
   - Если бы Саид прознал, мы с тобой тут не сидели. Какой ему сейчас догляд! Сама говорила - суета у них из-за ханши-то.
   Женщина глубоко вздохнула и, веря и не веря Мишукиным словам, вышла его провожать и, пока он садился на коня, все посматривала вокруг - смутное беспокойство продолжало терзать её сердце. И как оказалось впоследствии, тревога её была не напрасной. После отъезда Ознобишина Кокечин услышала за стенками юрты мужское покашливание, выглянула трусливо наружу и обмерла: перед ней стоял высокий худощавый человек в опрятном чекмене и лохматой туркменской шапке. Он попросился войти. Она пустила, заранее дрожа и пугаясь. Что ему было нужно? И зачем он? Она знала его. То был купец, продававший седла, уздечки и другие кожевенные товары на базаре. Звали его Салехом. Он спросил, не сможет ли она красиво расшить дорогой чепрак, он в оплате не поскупится, даст, сколько она скажет; спросил её ещё кое о чем, на что она отвечала тихим срывающимся голосом, потому что предугадывала, что появился он у неё неспроста и не ради чепрака. Что-то в его недобрых темных глазах, в бледной коже, резких движениях настораживало и пугало её.
   Салех без приглашения сел на ковер, возле блюда с пловом, и несколько щепоток отправил в рот; пожевал, подмигивая ей и улыбаясь. Вытерев пальцы о голенища сапог, он развалился как хозяин на ковре, дерзко оглядел её и наконец проговорил:
   - Ладно, хватит о чепраке, - и погрозил пальцем, украшенным дорогим перстнем. - А ты сводня, голубушка! Дочка хатуни в степь к кому бегает? За это знаешь что бывает?
   "Я пропала!" - с ужасом подумала Кокечин, чувствуя, как неприятный холодок пробрал её с ног и до плеч.
   - Но я молчу. Небольшой подарок - и никому ни слова. Мы всегда договоримся.
   Однако, заметив, что она никак не может прийти в себя, Салех поспешил все обратить в шутку, стал уверять, что свидание в степи молодой женщины и мужчины его не касается, что ему нужно совсем другое, для неё - сущий пустяк, привычное дело, настолько привычное, что она даже не сочтет его за труд.
   Он приблизил к ней свое лицо, подмигнул ей правым глазом и заговорщически зашептал:
   - Слушай. Есть у меня молодой приятель. Сын моего друга, купца. Ты его знаешь, не раз видала в лавке, где покупаешь нитки. Звать его Азиз. Вспомнила? Вот и хорошо. Влюбился он в тебя без памяти. Сам не свой стал. Как Меджнун помешанный. Не ест, тоскует. Потерял покой. По мне, конешно, ты ничего из себя не представляешь. Так себе. Было бы в тебе побольше дородности. А то... - он небрежно отмахнулся. - Однако чем-то ты ему приглянулась. И вот, чтобы окончательно не рехнулся, решили мы с его отцом вас свести. Он человек состоятельный, за твою услугу хорошо заплатит. На этом все, я думаю, и кончится. В юности всегда дорога та женщина, которая недоступна, а в случае победы над ней страсти утихают.
   "Значит, все из-за меня. Это уже лучше. Только откуда про Маняшу стало известно?" - подумала она, постепенно оживая. Страх её поубавился, и она решила отозваться на предложение Салеха. Вначале она стала кокетливо улыбаться, показав этим, что ей приятен разговор с ним, что она не прочь включиться в любовную игру, а потом и сама начала задавать вопросы.
   - Что же это он сам не сказал мне об этом? Неужели он так застенчив?
   Салех засмеялся и со всей своей грубой прямотой заявил:
   - И я ему это говорил, дураку. Робеет. С бабами никак не может найти языка. Если бы это коснулось меня, я бы живо договорился. Не так ли?
   Кокечин хитро прищурилась, улыбнулась и, явно подзадоривая, произнесла:
   - Ой ли?
   - Да что тут много говорить, голубушка! С бабами я всегда так, по-простому.
   - Видно, что вы мужчина бывалый. С женщинами ладить можете. - Она пригрозила тоненьким пальчиком: - Опасный вы человек! Ох какой опасный!
   Салех, польщенный её замечанием, захохотал во все горло. Человек он был самолюбивый, тщеславный, не упускающий случая похвастаться своими победами над женщинами. И Кокечин это сразу поняла.
   - Да, я такой, - признался он. - Но сейчас не обо мне разговор. Об Азизе. Когда придешь?
   От такой настойчивости ей стало немного не по себе, и она в смущении пожала плечами.
   - Видишь ли. Я - женщина. И у меня есть привязанности. Со старыми нужно покончить, прежде чем новые заводить.
   Салех возразил:
   - Старые привязанности не помеха. У кого их нет?
   Он тронул рукой её колено, дерзко, требовательно заглянул в глаза.
   - Эх, какая нежная кожа! Через ткань чую. Плюнь на старое. В пятницу приходи.
   Его жесткие крепкие пальцы до боли впились в её ногу. Она собрала все свое мужество, чтобы не вскрикнуть, а сдержанно улыбнуться, затем отвела его руку, не грубо, но с такой твердостью, которая не могла его обидеть, и кротко молвила:
   - Я подумаю.
   Ее слова он истолковал за согласие, и это было так - деваться ей было некуда.
   - Приходи к лавке. Там юрта есть. Я провожу.
   Он подмигнул ей как заговорщик и ушел, оставив её одну, встревоженную, в смятении. Через два дня, когда Михаил заглянул к ней, она поведала ему о неожиданном приходе Салеха и разговоре с ним. Ознобишин подумал: "Ну вот! Не одно, так другое. Навязался на нашу голову, окаянный".
   - Кто он такой, этот Салех? - спросил он, хмурясь.
   Кокечин сказала, что Салех - купец, торгует уздечками и седлами. Товар его не так хорош, как у других купцов, но дешевый, так что прибыль он от своей торговли имеет небольшую. Однако богат, и даже очень, говорят, что все свое богатство он добыл при помощи благодатной анаши, которую достает через дервишей и продает любителям этого сладостного дурмана.
   - И ты пойдешь? - спросил Михаил с беспокойством.
   Она горько улыбнулась и сказала:
   - Придется. Там я смогу узнать, откуда Салех слышал про Маняшу и чем все это может нам грозить. Понимаешь, Мишука, если все станет известно евнуху Саиду - не миновать беды. Этого я и боюсь.
   - От меня что-нибудь нужно?
   - Не надо. Доверь все мне.
   Она слабо пожала его пальцы, пытаясь приободрить, но он по грустному выражению её глаз понял, что она сама нуждается в поддержке.
   Глава сорок четвертая
   Кокечин пришла в пятницу, как условилась с Салехом. Он провел её в небольшую юрту, незаметно стоявшую среди других за торговыми рядами. Кокечин хорошо выглядела и сознавала это; её прическа и одежда отличались изяществом и простотой, ничего броского. И эта простота её очень молодила. Салех и тот не удержался и, пропустив её вперед, игриво ущипнул за бок.
   Оставшись одна, Кокечин осмотрелась. Убранство юрты ей понравилось: ковры на полу, ковры на стенах; разбросанные по углам маленькие и большие подушки; посредине, на круглом подносе, - сладости, фрукты, орехи, металлический узкогорлый кувшин с вином, - все предусмотрено для приятного времяпрепровождения.
   Вошел Азиз, взволнованный, бледный. В руке он держал длинную трубку.
   - Салех прислал, - сказал он негромко, пряча от её насмешливого взора свои глаза.
   - Анаша? - догадалась она, стоя на коленях. - Давай сюда!
   Юноша несмело присел подле неё на ковер, красный, как девица. "Совсем молодой, - подумала она, - смешной и неловкий". Она взяла на себя роль хозяйки, стала угощать его сладостями, орехами. И болтала не переставая, время от времени звонко, обворожительно смеясь. Она была опытна в любви, и его смущение, незнание, с чего начать разговор и как вести себя, её забавляло. Они выпили по чарке вина, поели фруктов, раскурили чилим, по очереди беря в рот костяной мундштук и по глотку вдыхая в себя дурманящий дым. Головы у них закружились. Скоро они свободно разговаривали обо всем, точно знали друг друга всю жизнь. И тут Азиз признался ей в своем чувстве. Он влюбился в нее, как можно влюбиться только в юности, с первого взгляда. Это польстило её женскому самолюбию: она нравится молодым людям, значит, её обаяние имеет силу и она ещё не так стара, как считала. Лучшего доказательства, чем страстная влюбленность Азиза, и не могло быть. Однако дурман обольщения не завладел ею окончательно; она все время была настороже и, лаская Азиза, старалась выведать, что ему и Салеху известно про Маняшу.
   - Салех сказал, что у тебя шьет одна из дочек хатуни, урусутка. Она и бегает на свидание.
   Она притворно изобразила на своем лице испуг.
   - Мы теперь пропали. Салех выдаст нас.
   Ей хотелось вызвать у Азиза сочувствие и склонить его на свою сторону. Он тотчас же откликнулся: