Кудинов Виктор. Неволя

   Однажды Нагатаю приснилось, что потолок опочивальни рухнул и раздавил его, но он не умер, нет, его обильная бело-красная плоть вдруг стала превращаться в мелких насекомых - мух, комаров, крепких черных жуков, которые затем с такой поспешностью расползлись во все стороны, что от него в одно мгновение ничего не осталось. Это было до того жутким зрелищем, что он пробудился со стоном и начал метаться по жаркой постели, мокрый от пота, испуганный, потрясенный этим ужасом.
   На этот раз ему уже понадобился не Озноби, а мулла, и когда тот выслушал его немудреный рассказ, то, воздев тощие руки и потрясая ими, заговорил пронзительным голосом:
   - Это Господь Великий зовет тебя. Молись и принеси жертву, бек. Дни твои сочтены: скоро ты предстанешь перед Мункиром и Нанкиром. И будут они тебя вопрошать: постишься ли ты? Совершаешь ли пять дневных молений? Соблюдаешь ли свой долг мусульманина?
   Слова муллы были страшнее, чем сон. Нагатай поверил мулле и сну своему тоже поверил. Только Джани восприняла это иначе.
   - Тебе, отец, просто надо на волю, в степь...
   - Что ты, дочка! На что я гожусь?
   - Ежели, отец, тебе суждено умереть - умри в степи, как это случилось с твоими дедом и отцом. На все воля Божья. Я распоряжусь, чтобы в ауле Мусы поставили твою большую юрту. Сама съезжу.
   - И вправду. Съезди, дочка!
   Наутро, оседлав своих тонконогих скакунов, Джани и Михаил отправились к ближайшему кочующему аулу. Он находился где-то на востоке, в бескрайней степи, может быть, на расстоянии одного бега жеребца, может быть, двух, но это не озадачило госпожу и её векиля, наоборот, поездка обрадовала их, породила какую-то надежду, хотя оба вряд ли сознавали, чего именно они ждут.
   Утро выдалось чистое, ясное, солнечное. Слабый теплый ветерок тянул с востока им навстречу, донося сладкие запахи трав и цветов.
   На Джани надет легкий чапан из черного атласа, на голове шапочка, отороченная мехом, широкий кожаный пояс с латунной пряжкой плотно перехватывал тонкую талию поверх чапана.
   Михаил - в новом синем халате, татарской шапочке, которая была ему к лицу, продолговатому, смуглому, обрамленному темно-русой бородой; за малиновым кушаком заткнут широкий нож в кожаных ножнах - подарок Джани.
   После полудня, когда солнце поднялось достаточно высоко и стало припекать, они немного передохнули, спустившись с седел, и перекусили тем, что захватили с собой.
   Затем, не тратя даром времени, снова пустились в путь. Их кони шли рядом, подминая высокую траву; из-под копыт, сверкая белым опереньем, вспархивали маленькие стрепеты. Невидимый глазу жаворонок заливался под самым солнцем. Черные грачи целой станицей неожиданно поднялись из травы и с картавым криком полетели к виднеющимся вдалеке холмам. Это почему-то раззадорило Джани. Она поддала своему скакуну пятками под живот и пустила его вскачь, оборотившись, крикнула с улыбкой:
   - Догоняй!
   Михаилу не пришлось подхлестывать своего коня. Вороной сам с шага перешел на крупную рысь и во всю силу молодых ног устремился за гнедым Джани.
   Какое-то время расстояние между ними не уменьшалось, но вот вороной стал настигать гнедого. Джани, оборачиваясь, смеялась, черные глаза её излучали задорный блеск. Свежий воздух, степной простор, теплое солнце преобразили эту женщину. Теперь её было не узнать: она помолодела на несколько лет, здоровый румянец оживил её упругие щеки, и она была прелестна.
   Наконец Михаил догнал её и на всем скаку своего коня обхватил за плечи. Ему почудилось, что Джани пошатнулась в седле. Он поглядел на неё сбоку - по её лицу поплыла матовая бледность, рот приоткрылся, ресницы опустились - вот-вот с ней сделается обморок. Он сильнее стиснул её худенькое плечо, испугавшись, что она упадет с коня.
   Вороной и гнедой, точно поняв его беспокойство, перешли на шаг. Их тонкие крепкие ноги частили и частили ещё некоторое время, неся на себе седоков, наконец замерли. Кони остановились, мотая головами и позванивая уздечками.
   Джани доверчиво приникла к Михаилову плечу. Он спросил участливо:
   - Что с тобой?
   - Ничего, - не услышал, а понял Михаил по движению её бледных губ. Она открыла глаза, покосилась на его ладонь, лежащую на её плече, потом на Ознобишина. Михаил смутился, убрал руку, взялся за уздечку, а она, точно спохватившись, что он может понять её иначе, улыбкой приободрила его и вздохнула, как бы говоря: "Не волнуйся, все хорошо".
   Джани была молодой женщиной, вдовствующей четвертый год, страстно и тайно томившейся по мужской ласке, а он был здоровый сильный мужчина, давно не прикасавшийся ни к одной женщине, забывший теплоту их рук, нежность губ и тосковавший по ним в ночные часы, когда воображение тревожило голову и слало греховные картины. Теперь невольное их уединение среди преображенной весенней природы, частицей которой были и они сами, взволновало и возбудило обоих.
   Круглое светло-оранжевое солнце садилось позади, за длинную гряду небольших холмов. Оно ещё горело некоторое время, бросая вверх пучки своих лучей, затем, блеснув вдруг необычайно ярко, погрузилось будто в пучину. И на степь тот же час пала глубокая прохладная тень.
   Нужно было думать о ночлеге. Михаил спешился, помог сойти Джани. Потом он расседлал коней, положил седла на землю и разостлал попоны. Спутав коням ноги, он отпустил их пастись. Джани присела на попону, закусила травиночку и стала смотреть вдаль.
   - Нонешние травы хороши будут, - сказал он.
   - Угу, - как бы нехотя отозвалась она.
   - Ежели рано начнем покос - много сена заготовим. - Помолчав, добавил: - Навесы надобно делать.
   - Что ты, Михал, все навесы да навесы, - прервала его Джани, поглядывая на него смеющимися глазами. - Скажи ещё о чем-нибудь.
   Ознобишин удивился.
   - О чем?
   - Неужели не о чем?
   Джани легла навзничь, раскинула руки и, глядя вверх, в светлое небо, сказала:
   - Небо-то какое! И как хорошо дышится!
   Затем через некоторое время приподнялась, опершись на локоть.
   - Что-то мне холодно.
   Михаил заботливо и поспешно накинул на её ноги вторую попону, и она поблагодарила его ласковой улыбкой.
   - Сядь со мной, - попросила она.
   Михаил послушно опустился на траву рядом с ней. Она по горло была укрыта попоной. Глаза её как-то странно и лихорадочно блестели. По всему было видно - она в волнении, и её волнение передалось ему. Его вдруг начал бить озноб. С трудом сдерживая дрожь своего тела, он плотно стискивал зубы, чтобы не лязгать ими. Он с беспокойством спросил:
   - Тебе не холодно?
   - Нет. Ничего.
   Дрожащие её пальцы нашли его руку.
   - Какие леденющие! - Она стиснула его пальцы. - Да ты же застыл! Иди сюда! Вдвоем нам будет теплее!
   Он сразу подумал: "Встать и отойти!" Но не сделал этого, боясь показаться смешным; ещё он подумал: "Она - госпожа, а я - раб. Она мусульманка, а я - христианин. Да из моей шкуры сделают решето. А, пропадать..."
   Ее легкое дыхание пробежало по его лицу, он поглядел в её близкие глаза, ставшие большими черными кругами, и, когда приблизил свои губы к её теплому маленькому рту, сказал по-русски: "Джани, милая", - и она отозвалась: "Милый, Озноби!.."
   ...Он пробудился первым. В предутреннем свете все вокруг, до мельчайшей травки, было хорошо видно. Приподняв голову, Михаил заметил, что спина Джани обнажилась, и сдвинул попону так, чтобы укрыть её всю. Женщина безмятежно спала, и губы её слегка вздрагивали в полуулыбке.
   Прошло немного времени, и она проснулась, открыла глаза.
   Она улыбнулась и протянула к нему руки, затем серьезно и внимательно поглядела в его лицо, приподнялась и припала к его груди. Она сказала:
   - Я - твоя жена.
   Михаил молча погладил её плечо, волосы, однако взгляд его остался печален. Джани, догадавшись о его мыслях, сказала:
   - Нет, ты не должен думать об этом. Раз я твоя жена, ты отныне свободен. Можешь идти куда угодно. Хочешь, я отпущу тебя на Русь?
   Подумав немного, добавила с горечью:
   - Но это убьет меня. Я буду несчастна.
   Михаил встал на колени, и она встала на колени. Он прижал её к своей груди, погладил узенькую спину и сказал:
   - Больше всего на свете я хотел бы, чтобы ты была счастлива.
   Он говорил искренно, ибо сердце его, умиротворенное любовью, никуда не рвалось, а было с ней. Джани заглянула в его глаза снизу вверх, проникновенно и нежно, как может смотреть только любящая женщина.
   - Я полюбила тебя с того дня, как увидела тебя. Ты у меня вот здесь, и она показала на свое сердце, затем взяла его ладонь и прижала под маленькую левую грудь. Он услышал, как бьется сердце женщины, спокойно и размеренно: тук, тук, тук. И, засмеявшись, крепко прижал её к себе. Тонкие пальцы её затеребили жесткие волосы на его затылке. Любовь совершенно преобразила её, никогда ему не приходилось видеть у неё такого счастливого одухотворенного лица.
   Только поздно вечером они добрались до большого кочующего аула Нагатай-бека. Старый Муса, мужчина рослый, сухой, строгий, выслушав госпожу, поклонился и сказал, что большая юрта будет подготовлена к приезду хозяина.
   Джани ушла спать в юрту жены Мусы, а Михаил, завернувшись в попону, проспал под звездным небом, неподалеку от своих пасущихся стреноженных коней.
   Утром, простившись со всеми, они отправились в обратный путь. Опять ярко сияло солнце, снова небо было высоко и безоблачно, и в теплом воздухе звенели невидимые жаворонки.
   Нагатай-бек поджидал их с нетерпением. Уже были готовы крытые арбы, упакованы в тюки ковры, кошмы, одежды, домашняя утварь, без которой он не мог обойтись. Старый бек не стал ждать утра, выехал под вечер, прихватив с собой стряпуху и несколько слуг.
   Глава двадцать вторая
   Лето выдалось ведренное, теплое. Впервые засеянное поле породило обильные злаки. Всех удивили высокие густые хлеба. Мужики качали головами, чесали в затылке и не могли нарадоваться на необычную для них пшеницу.
   - Гляди-ка! Красавица-то какая! Аж жалко резать!
   За жатву принялись дружно, споро. Несколько дней косили с утра до вечера. Вместе со всеми трудились и Михаил с Косткой.
   Одним ясным свежим утром несколько жнецов с Михаилом приблизились к большаку, что пролегал подле их поля, и мужик Мирон, долговязый и худой, увидел что-то вдалеке и указал рукой:
   - Глянь-кось, Авдевич!
   Яркое солнце слепило глаза, и Михаилу пришлось загородить их ладонью и прищуриться. Из густого, как туман, облака пыли вдали возникали всадники, вооруженные копьями. Они ехали по нескольку рядов, отряд за отрядом, черные бунчуки развевались на длинных шестах. Раздавался глухой равномерный гул барабанов. То двигалось к Сараю большое войско.
   - Никак, яицкий хан Хызра пожаловал? - предположил Костка.
   - Кажись, он, - согласился Михаил и стал отгонять своих мужиков подальше от дороги, а сам остался с Косткой да Мироном - любопытно было взглянуть на силу нового хана.
   - Спешно идут. Торопятся, - сказал Костка.
   Мирон высказался с беспокойством:
   - Кабы они наши хлеба не разметали, Авдевич. Что тогды?
   - Молчи, дядя! Тут не о хлебах думай, а о башке. А то враз покатится, как арбуз на бахчи.
   - Так-то оно так, а все равно... Жалко.
   Пыль поднялась огромным облаком и тяжело нависла над дорогой. Конница шла на рысях, мелькали бунчуки, знамена всех размеров, сверкали острия поднятых вверх копий, металлические бляшки на щитах и кожаных латах. Слышались стук копыт, всхрапывания и ржанье боевых коней, скрип кожаных ремней, покрикивания сотников.
   К ним подлетел на взмыленной соловой лошадке худощавый нукер, взмахнул рукой, с запястья которой свисала нагайка, почти завизжал, сильно выкатив белки своих раскосых глаз:
   - На колени! Хан Хызр едет!
   В это время они разглядели разноцветную группу всадников - человек тридцать, одетых в яркие одежды, верхом на рослых красавцах конях.
   Михаил, Костка и Мирон разом рухнули на колени, прямо в густую пыльную придорожную траву, и склонили головы до земли.
   Всадники остановились неподалеку от них, переговариваясь между собой, и стали смотреть в поле и на связанные снопы пшеницы, стоявшие рядками.
   В середине Михаил разглядел худого смуглого старика с седенькой длинной бородкой, вдоль щек его пролегли две глубокие морщины, внешностью он чем-то напоминал Бабиджу.
   К ним подъехал тот же нукер, закричал:
   - Чье поле, хан спрашивает?
   Ознобишин распрямил свой стан и, не поднимаясь с колен, ответил: "Нагатай-бека", - и вновь склонился.
   Нукер птицей подлетел к свите с этим сообщением. Его выслушали и одобрительно закивали головами. Старый хан что-то сказал, все разом развернули своих коней и поехали прочь. От свиты отделился на рослом гнедом широкоплечий немолодой воин в богатой одежде и зеленой чалме с алмазной брошью в середине, крепившей белое перо. Он подъехал к коленопреклоненным рабам. Широкое лицо этого человека с вислым большим носом, обрамленное курчавой черной бородой и усами, было обезображено глубоким сабельным шрамом от брови до подбородка. От сабельного удара глаз, видимо, вытек, страшную впадину загораживала голубая повязка. Короткие пухлые пальцы левой руки, державшей поводья, унизаны золотыми перстнями с красными и зелеными камнями.
   - Кто старший? - прозвучал властный грубый голос.
   Михаил поднял голову. Воин смерил его пристальным взглядом своего единственного карего глаза и спросил, кто он такой.
   - Векиль Нагатай-бека.
   - Передай своему господину, что хан Хызр, могущественный и мудрый, шлет ему салям и поздравляет его с хорошим урожаем. И ещё передай, что хан желает ему успеха в мудром начинании - земледелии. И передай, что тебе об этом сказал эмир Тимур-ходжа.
   - Да, господин...
   Золотой динар, сверкнув на солнце, шлепнулся у колен Михаила и утонул в пыли.
   Грозный эмир Тимур-ходжа развернул своего коня и отъехал.
   А мимо рысью мчалась дикая конница сибирских татар, воем, свистом приветствуя эмира. Слышались громкие стуки большого барабана и топот, топот некованых копыт.
   Костка распрямился и ухмыльнулся, отирая пыль с лица:
   - Теперя у них начнется!
   Лишь к вечеру Михаил с мужиками прибыли в Сарай. Над всем городом стлался прогорклый белый дым от пожарищ. На улицах лежали убитые и выли собаки.
   Джани ждала Михаила с нетерпением, а увидев, едва сдержалась, чтобы не броситься к нему. Лицо её стало бледно от переживаний. Слуги были перепуганы и тихи, они двигались как тени, едва слышно переговаривались. В доме не зажигали огня и старались не создавать никакого шума.
   Сперва Михаил успокоил слуг, сказав, что дом Нагатай-бека находится под покровительством Хызр-хана. Затем он поведал Джани о том, что ему передал эмир Тимур-ходжа.
   - Одноглазый?
   - Одноглазый.
   Женщина в отчаянии заломила руки.
   - Я пропала! О Аллах, спаси и защити!
   Михаил не понимал, что испугало её, отчего она пришла в такое волнение, а та, мечась по горнице, твердила как безумная:
   - Я пропала! Я пропала! Этот Тимур-ходжа не оставит меня в покое. Мне нужно бежать!
   - Да от кого?
   - От него! От него! От Тимура-ходжи!
   Она рассказала, что этот Тимур-ходжа хотел взять её в жены ещё до замужества, да не успел, отправился в паломничество в Мекку, а она тем временем успела выйти замуж за Ибрагим-багадура. И тогда же слышала, что Тимур-ходжа поклялся во что бы то ни стало заполучить её в жены. У неё есть подозрение, что Ибрагим-багадур убит подосланным убийцей - ведь тот был сражен стрелой в спину в самом начале атаки на врага.
   Михаил пробовал её успокоить, да не тут-то было: Джани не могли остановить никакие уговоры.
   - Нет, нет. Ты не знаешь его. Это страшный человек. Он ни перед чем не остановится. Ежели ему нужно, он и отца убьет, и мать задушит. Скорее собираться! Вели седлать коней! Я еду к отцу!
   Джани уехала на рассвете, верхом, в сопровождении одной служанки и одного слуги. Михаилу она сказала на прощание:
   - А ты смотри, дорогой мой Озноби, будь осторожен! И никому не говори, в какую сторону я поехала.
   Глава двадцать третья
   Усадьба Нагатай-бека, находящаяся вне пределов города, среди садов и летних дворцов, ни разу за все время ханских переворотов не подвергалась нападению со стороны приверженцев старой или новой власти. Это объяснялось как её удачным расположением, так и тем, что Нагатай-бек не поддерживал ни одну из враждующих сторон. Нагатай-бек находился как бы вне этой злой и жестокой игры. Он до того преуспел в этом, что многие забыли о его существовании.
   Тем не менее Михаил с челядью принял ряд предосторожностей. Вблизи ограды он выстроил вышку, с которой днем и ночью зоркие глаза сторожей наблюдали за происходящим в округе. По всему двору расставлены бочки с водой на случай внезапного пожара, кучами сложены увесистые камни, которые можно метать со стены на осаждающих, а всякое оружие, которого с избытком хватило бы на большой отряд, - копья, луки, колчаны со стрелами, секиры и топоры - по порядку разложено под навесом.
   Все это понадобилось для того, чтобы отражать нападение воровских шаек, которые в обилии породила смута. Дом дважды подвергался грабительскому налету, но, к чести всех обитателей усадьбы, разбойничьи приступы были отражены.
   В одну пятницу, когда на вышке стоял в карауле Костка-тверичанин, Михаил услышал глухие удары в било. Он находился во внутренних покоях дома, поэтому тотчас же выскочил во двор.
   Костка кричал:
   - В нашу сторону скачут всадники из города. Много всадников!
   Вся челядь, человек тридцать мужчин и женщин, высыпала во двор и, задрав головы, смотрела на Костку, а тот кричал:
   - Вот они завернули на нашу улицу. Мать честная, да они все к нам!
   - Да сколько их? - спрашивал Михаил.
   - Целое войско!
   Послышался гулкий стук множества копыт по твердой земле за оградой усадьбы. Костка безнадежно махнул рукой, что означало - всему конец! - и поспешно стал спускаться с вышки.
   Раздались размеренные нечастые стуки. И по этим стукам Михаил сразу определил, что к ним пожаловали не затем, чтобы разорить их, а по какой-то другой важной причине. Он распорядился раскрыть настежь ворота, а всей челяди стоять смирно и ничего не бояться.
   Створки ворот, заскрипев, раскрылись.
   Разодетые в яркие дорогие халаты, хорошо вооруженные всадники заполнили широкий двор и выстроились двумя правильными рядами, образовав коридор, в который с улицы медленно въехал на прекрасном белом скакуне бородатый величественный человек, одетый, как хан, во все белое.
   За ним на тонконогих скакунах по двое десятью рядами следовали юноши в светлых шелковых одеждах и светло-алых чалмах, украшенных перьями.
   Один красивый юноша с черными усиками выскочил вперед и, осадив коня перед челядью Нагатай-бека, крикнул:
   - Эмир Тимур-ходжа!
   Все разом рухнули на колени и уткнулись лбами в землю. Наступила такая тишина, что стало слышно, как гудят шмели, чирикают воробьи да похрапывают и топают лошади.
   Опасения Джани оказались не напрасными, Тимур-ходжа вспомнил все-таки о Нагатаевой дочке и о своей клятве жениться на ней и разодетым грозным женихом явился в усадьбу.
   Раболепное почтение челяди понравилось эмиру. Он с удовлетворением оглядел согнутые спины в полосатых халатах и милостивым взмахом руки позволил всем подняться с колен.
   Встревоженной перепуганной кучкой застыли слуги и рабы Нагатай-бека и со страхом уставились на бородатого одноглазого человека в белых одеждах, от одного слова которого зависели теперь их жизни.
   Тимур-ходжа приметил Михаила Ознобишина и поманил пальцем.
   Михаил приблизился без страха: он догадался о причине прибытия эмира и на его вопрос, где хозяин, сообщил, что Нагатай-бек ещё весной отбыл на летовье.
   - Один?
   - Нет. С дочерью, - последовал бесстрастный ответ.
   Коричневый миндалевидный глаз эмира округлился, лохматая черная бровь изогнулась и приподнялась, но сомнение его длилось недолго, он тихо спросил:
   - И не возвращались?
   - Не возвращались, - сказал векиль без всякого смущения, продолжая высоко держать голову и глядеть в лицо эмира. Михаилу было любопытно, что же предпримет эмир: закричит, начнет бесноваться или проявит выдержку? Тимур-ходжа подумал немного, затем как-то безнадежно глубоко вздохнул, как вздохнул бы любой человек от большого огорчения, развернул своего жеребца и потерянным, разочарованным, печальным женихом выехал со двора. Михаилу же стало жаль его: как, должно быть, саднит его гордое, самолюбивое, не знающее отказов сердце! Нет ничего горше, когда долго оберегаемая, взлелеянная надежда, подобно срезанному цветку падает и умирает. Что тогда остается человеку? Пустота. А ведь, вероятно, эмир не одну ночь провел в раздумьях и мечтах о Джани, луноокой прелестной вдове, которую хотел взять в жены.
   Когда ворота за непрошеными гостями затворились, все облегченно вздохнули и разошлись по своим делам, а Михаил тотчас же отправил мальчика-слугу Надира верхом в степь сообщить Джани о появлении Тимура-ходжи в их усадьбе. Надир возвратился через пятнадцать суток. Он передал, чтобы готовили приданое, все, что нужно для этого: одеяла, подушки, ковры, кошмы - все по пятьдесят, и отправили бы немедля в степь, так как госпожа выходит замуж за Бабиджу-бека. Эта неожиданная весть привела Михаила в смятение, первым его желанием было вскочить на коня и скакать в степь, помешать этой нелепой, немыслимой свадьбе. Но немного погодя остыл, одумался.
   Кто он такой? Раб, да ещё неверный! Джани, видимо, из страха перед Тимуром-ходжой решила стать женой Бабиджи-бека. Джани - мудрая женщина, из двух зол она выбрала наименьшее. Она слишком свободолюбива, чтобы сделаться семнадцатой женой жестокого и своевольного Тимура-ходжи. И ежели ей суждено выйти замуж, то, конечно, лучше стать одной-единственной женой старика и быть хозяйкой своих поступков, чем трепетать и страдать от грубого самодура.
   "А Бабиджа? Что Бабиджа! - подумал Михаил. - Богат, стар и скоро помрет. А пока - окажется под башмаком молодой жены и будет безропотно выполнять её волю. Видит Бог, это самое лучшее, что можно ей пожелать".
   И он деятельно принялся выполнять поручение своей госпожи. Скоро все приданое было упаковано в тюки, погружено на верблюдов и отправлено в степь вместе со своей старой служанкой Фатимой и молодыми слугами.
   Сам Михаил остался дома, да слишком тяжким испытанием показалось ему пребывание в опустевшей усадьбе - истомился, не выдержал, вскочил на своего коня и пустился вслед за караваном. Пять дней продолжался их путь, и лишь на рассвете шестого они наконец увидели аул Нагатай-бека.
   Темные войлочные юрты слуг и пастухов стояли длинной чередой вдоль полувысохшей речонки, в середине их находились две большие белые юрты господ, а вокруг - бескрайняя степь, высушенная знойным солнцем. Серебристый ковыль, желтая полынь колыхались на слабом ветру, и всюду, покуда хватало глаз, бродили отары овец и табуны лохматых лошадок.
   Михаил приблизился к первой большой юрте. Перед входом на шесте висела клетка с перепелами. Тундук был поднят, чтобы ветер освежал помещение. Древняя старуха в красной рубахе и белой высокой шапке чуть поодаль от юрты разжигала сухой кизяк. Пастух в тюбетейке и пестром халате точил кривой нож о большой точильный камень. Рядом жалобно блеял кудрявый беленький барашек, привязанный веревкой к колышку.
   Нагатай-бек, одетый в легкий голубой халат, полулежал на ковре и подушках с четками в руке в глубине юрты и слушал, как мальчик-чтец звонким голосом, нараспев, произносит суры Корана. Бек посвежел, окреп, настроение у него было бодрое, поэтому он приветливо встретил векиля, усадил его у своих ног и с удовольствием выслушал сообщение о прибытии каравана. Нагатай был очень доволен, что приданое скоро доставили, ибо свадьбу решили не откладывать: Бабиджа торопил, так как боялся, что невеста передумает. Как потом выяснил Михаил, сватовство Бабиджи закончилось успешно после того, как жених принял несколько необычных условий Джани. Эти условия сводились к следующему: в случае смерти Бабиджи все его состояние, все движимое и недвижимое имущество, переходило в полную собственность Джани и младенца, который у неё родится, какого бы пола тот ни был; в случае развода половина имущества Бабиджи переходит к Джани, даже если у неё не будет от этого брака детей. Все это было записано на гладком пергаменте арабской вязью и скреплено подписями при трех свидетелях и мулле. Михаил лишь подивился, как по-мужски мудро все было продумано этой женщиной.
   За двое суток, проведенных в становище, Михаилу так и не удалось переговорить с Джани, да и видел он её лишь мельком, издали. Похоже было, что она избегала его, и, чтобы в дальнейшем не пытать судьбу, Ознобишин засобирался домой. Нагатай-бек не стал его удерживать. Михаил распрощался со всеми и рано поутру отправился в путь.
   Он лениво погонял своего коня по наезженной дороге - две колеи от колес, а между ними пыльная, прибитая копытами трава, - и так же лениво бежал его конь, помахивая длинным хвостом. Спешить было некуда, их ждал долгий путь, безоблачное небо, знойное солнце, степной простор и изменчивый прохладный ветер.
   Далеко впереди маленькой точкой двигалась одинокая крытая арба. В небе плавно кружил орел, распластав широкие крылья.
   Засмотревшись на орла, Ознобишин не заметил, как нагнал арбу и проехал мимо нее. Он опомнился только тогда, когда арба мелькнула, оставаясь позади, и из любопытства лишь обернулся поглядеть, кто же в ней находится. Каково же было его удивление, когда он увидел одинокую молодую женщину поразительной красоты. Он тотчас же отвернулся, усмехнулся и горько подумал: "Что мне до тебя!" - поддал пятками своего скакуна под живот, желая пустить вскачь, но до него донесся тонкий нежный голосок: "Озноби! Урус Озноби!" Это было столь неожиданно, что он резко осадил коня и, глядя на женщину, стал ждать приближающуюся арбу. Откуда эта женщина его знает? Откуда? Никогда он не видел этой красавицы! Что за сказка! А та улыбалась большим алым ртом, и раскосые, черные, как маслины, глаза её влажно поблескивали из-под длинных ресниц.