Кудинов Виктор. Неволя

   Наезженная пыльная дорога влекла их вперед, все дальше и дальше от становища.
   Михаил восседал на первой арбе, к задку которой были привязаны два жеребца, а Костка на второй, за которой поспешал его серый длинноухий ослик. Целый день они находились в пути и вот на закате достигли каменного истукана на небольшой всхолмине - места, где была назначена встреча с Маняшей. Костка распряг лошадей, развел костер, начал готовить ужин. Последний солнечный луч исчез; колыхая высокую траву, пронесся вечерний прохладный ветерок. Начали сгущаться сумерки.
   Ознобишин поднялся к гладко отшлифованному ветрами и непогодой молчаливо-неподвижному каменному идолу и с чувством непреодолимой тревоги стал глядеть на дорогу. Она была пуста, как и прежде. Ни одной живой души. Взовьется ненароком пыль столбом и исчезнет - вот и все движение.
   Костка крикнул снизу: "Кто-то скачет". Михаил стал всматриваться в дорогу, напрягая зрение, - сплошная серость, но стук, стук конских копыт слышался явственно. Лучик надежды засветился в нем; сердце так сильно застучало, что готово было выскочить через горло. Ознобишин сбежал на дорогу и пошел навстречу. Впереди что-то зачернело, ближе, ближе. Одинокий всадник. Она или кто другой? Боже, пусть будет она. Правой рукой он сжимал стучавшее сердце. Не выдержал и крикнул: "Маняша!" Четко обрисовался мужской силуэт на темном коне. Не она. Михаил остановился, глотнул открытым ртом воздух, хрипло позвал ещё раз совсем упавшим голосом: "Маня..." Всадник поравнялся с ним и вдруг, точно обессиленный, повалился к нему на руки. Не удержавшись на ногах от тяжести упавшего тела, Михаил рухнул в мягкую пыль и услышал тихое нежное воркованье: "Мишука... Мишука..."
   Михаил, охваченный внезапной радостью, исступленно стал целовать её лоб, нос, губы, а Маняша, обнимая его, шептала: "Мишука, милый... тут я, тут".
   Глава сорок девятая
   Проводив Маняшу, Кокечин оседлала свою лошадку и поехала в соседний аул; оттуда она вернулась с девушкой-татаркой, Чолпан, которую некогда учила вышиванию. В юрте Чолпан сменила свою одежду на Маняшину, более красивую, и, обрадованная таким подарком, тихо смеялась, позванивая монистами. Чолпан понадобилась Кокечин для того, чтобы ни у кого не возникло подозрений в бегстве ханской дочки.
   Кокечин знала, в какое время прозвучит заветный колокольчик, затем протяжно прогудит гонг, и со всех сторон в большую юрту потянутся вереницей раскрашенные и разодетые хатунины дочки. Там им будет произведен осмотр, сопровождаемый негромкими замечаниями, советами; там выслушают их просьбы, жалобы, кому пообещают, кому вежливо откажут; установят, кого нет, кто болен; к захворавшей Саид сходит сам, убедится в болезни, позовет лекаря, словом, не будет упущена ни одна мелочь, особенно в отношении старших дочек. Им повышенное внимание, за них особый спрос. Поэтому отсутствие Маняши сразу будет замечено. Это приведет вначале Саида в злое беспокойство, дальше - больше, а уж через два часа он будет вне себя от бешенства. Вскочит на своего коня и как одержимый помчится через всю ставку, сметая на своем пути всех зазевавшихся, сюда, к её юрте.
   И это время вкрадчиво и неумолимо приближалось.
   Кокечин стала собирать узлы, то и дело заставляя пересаживаться Чолпан то с одного, то с другого места. Она выходила из юрты, прощалась с соседями, раздавала кому посуду, кому ковер, кому одежду и каждому говорила, что она уезжает в Сарай. Ей нужно было, чтобы как можно больше людей знало и видело, как она отъедет вместе с Чолпан, чтобы таким образом Саид знал, куда они отправились.
   Когда все было роздано и она определила, что колокольчик в большой юрте давно прозвучал, она погрузила узлы на свободную лошадь, на две другие села сама с Чолпан, и они отъехали, сопровождаемые бегущими и кричащими детьми.
   В степи Кокечин простилась с Чолпан. Та поскакала в свой аул, а она в сторону Волги.
   К переправе Кокечин подъехала как раз в то время, когда хозяин небольшого судна с шестью гребцами заканчивал посадку людей. Два других таких же судна уже плыли по реке. Она спросила, есть ли места, на что перевозчик, полный мужчина с совершенно лысой круглой головой, неряшливо одетый, утомленный суматохой и криками, отвечал недовольно, что взять её не может, так как поджидает других людей, а сколько их придет, не знает, возможно, ещё кого-то придется высаживать, и он качнул головой в сторону женщин и детей, сидящих на настиле судна.
   Пока он с ней разговаривал, один из гребцов, полуголый, загорелый от весеннего солнца детина, показал на дорогу, где поднявшееся облако пыли свидетельствовало о том, что к реке скачет во весь опор какая-то группа всадников. Хозяин судна поглядел из-под руки вдаль и сказал, что это те самые, кого он поджидает. Кокечин также увидела приближающихся всадников и уже собиралась было пуститься прочь от берега, да скоро разглядела, что их было трое, а следовательно, это не мог быть Саид, которого всегда сопровождала свита из ханских стражников. Подъехавшими оказались однорукий кряжистый старик с темным морщинистым лицом, молодой мужчина - видимо, слуга, - державший в поводу лошадь с поклажей, и юноша, стройный и тонкий, как девушка; все трое были одеты в простую добротную одежду, в какую облачаются для дальней дороги. Хозяин тотчас же стал ссаживать несколько женщин с детьми, потому что прибывших с конями негде было разместить. Поднялся плач, крики, хозяин ругался, свирепея, гребцы хохотали во все горло. Тогда однорукий старик, не слезая с коня, спросил, отчего произошел такой шум. Хозяин ответил, что он освобождает место для их лошадей. Юноша и старик поговорили между собой.
   - Перевези их всех, а потом возвращайся за нами. Мы обождем, распорядился юноша звонким голосом.
   Для того чтобы не обидеть хозяина, старик добавил к сказанному, что они долго ехали и настало время им передохнуть и перекусить, поэтому не будет большой беды, если они переправятся немного позже.
   - Пусть так, - согласился хозяин и обратился к Кокечин: - Тебе повезло, женщина. Благодари Аллаха, что господа не торопятся.
   Кокечин разглядела, кто был перед ней. "Да это же Лулу!" - подумала она и поднесла к груди сложенные руки. Перевозчик прыгнул на судно, которое, закачавшись, стало отдаляться от берега. А Кокечин не сводила с Лулу своего восхищенного взора. Непредвиденный случай свел их у Волги. Не зная того, своим великодушным отказом от переправы юноша спасал её, как она спасала Мишуку.
   - Поистине, Боже, ты велик! - прошептала Кокечин.
   Тихая радость снизошла на её сердце, и, мысленно благодаря Бога за юношу, в чьем облике отразилось так много от её любимого Мишуки, Кокечин утвердилась в вере, что все, что ими задумано, все, что ими делалось, закончится благополучно, и её уже ничто больше не пугало. Страх исчез, оставив место надежде.
   Глава пятидесятая
   На многие версты растянулся путь беглецов.
   Когда они перебрались через последнюю большую водную преграду - реку Пахру, они стали нагонять странную на первый взгляд группу людей: пятерых пеших, идущих гуськом, со связанными за спиной руками, в окружении вооруженных всадников.
   Лица Михаила, Маняши и Костки вытянулись и сделались серьезными, они настороженно стали вглядываться в несчастных невольников, заранее сочувствуя им, ещё не зная их вины. То были молодые парни, светловолосые, рослые, крепкие, одетые в белые грязные рубахи, порванные во многих местах, с ржавыми пятнами засохшей крови; вероятно, эти молодцы дались нелегко и упорно сопротивлялись, прежде чем их скрутили.
   На всадниках поверх кольчуг накинуты синие плащи, которые носили воины московского князя. Однако Михаил пожелал миновать их и погнал коня живее. Им уступили дорогу, и они объехали верховых и пеших.
   Последний всадник, видимо старшой, плотный телом, просторный в плечах, заслыша скрип колес и стук копыт, как бы нехотя повернулся вполоборота, придерживаясь рукой за луку седла, и глянул на Михаила левым глазом из-под густой темной брови.
   Ознобишин опешил, даже рот приоткрыл от неожиданности - перед ним был воевода Петр Мещеряков.
   - Ба! - воскликнул грубым голосом воевода. - Михал? Полоняник! Какими судьбами? Не иначе Мамай помре!
   - Нет еще. Жив, окаянный, - отвечал, улыбнувшись, Михаил.
   - Ах, собаки его дери! Ну, а ты-то как?
   - Как видишь. Еду. Да вести плохие князю везу. Набегом на Москву мурза Бегич идет.
   - Ба! - заревел воевода и весь как-то воинственно и весело ощетинился. - Не плохие, а хорошие! Хорошие, тебе говорю!
   Михаил удивился чрезмерно, а воевода трубил:
   - Дело будет. А то все с соседями воюем да с татями, - и он указал головой назад, на связанных молодцов. - А тут с басурманом сцепимси. За Пьяну отплатим. Ты эту весть непременно до князя донеси. Только сам. Ни через кого не передавай. А то толстопузые переврут. Ты же говори, что сила, мол, грозная прет. Выступать, мол, надобно, драться!
   - Так оно и есть!
   - Вот и скажи! А мне твоя весть по душе, - признался воевода, сжал свой крепкий кулак и погрозил: - У, как рука зудит. Князь-то все посылает татей ловить. Эко занятие! Одна маета! Конешно, эту нечисть тож выводить надобно, только што с ними возиться? При Симеоне-князе, бывало, поймали татя на месте - тут же и вешали. Враз перевели. А князь Дмитрий Иванович приказал их на людях судить. А что их судить, скажи? Сколь они христианских душ погубили? И без всяка суда. За копейку, гады, зарежут. Ей-бог! С татарами воевать их нет, хоронятся. А с безвинных, беззащитных кожу рвать первые молодцы. Ты только погляди на их рожи! - Он оборотился, грозно глянул на разбойников. - А клички-то какие: Клещ, Рвач, Зануда. Тьфу! Намедни четверо купцов из Орды возвращались, так всех порешили, никого не пожалели. А первой-то... Видишь? Да тот, с бородавкой, рыжий. Фома Хабесов. Злодей из злодеев. Я, брат, этого Фому третье лето ловлю. И вот сцапал наконец. На старой мельнице, у запруды. Мы там ещё ребятами налимов ловили. Помнишь?
   - А то как же. Помню. А про купцов-то откель стало известно?
   - Один жив оказался, уполз. Три версты с перебитыми ногами, по земле пузом. А тут и мы... Так что, Михал, благодари Господа нашего, что не ты попался им в лапы. Оне бы не посмотрели, что из неволи. Распотрошили бы за милу душу. Ты погляди: все без креста на шее. Нечисть - одним словом. Дрянь!
   Ознобишин в один миг покрылся холодным липким потом, как только представил, что могли бы сотворить с ними и с Маняшей эти молодцы.
   Тут Мещеряков приметил девицу, чьи серые чистые глазки смотрели на него с нескрываемым удивлением и страхом, и его широкое суровое лицо осветилось доброй улыбкой.
   - А это кто така?
   Не отвечая, Маняша смущенно потупила взор.
   - Хороша? - осведомился Михаил, смотря то на Маняшу, то на воеводу, и вдруг шутя молвил: - Хошь отдам?
   Мещеряков громко захохотал, запрокинул голову, а Маняша, тихо ахнув, округлила глаза. Михаил засмеялся тоже, обнял испуганную девушку за плечи и сказал:
   - Не бойся, Маняшка. Никому не отдам. Самому нужна. - И добавил, повернувшись к Мещерякову: - Из самой Орды везу. У ханши выкрал.
   - Как же... выкрал, - возразила Маняша, обиженно надув губки. - Сама прискакала.
   Мещеряков захохотал ещё громче, совсем очарованный и юностью, и непосредственностью этой бойкой девицы.
   Через некоторое время Михаил задал Мещерякову давно мучивший его вопрос:
   - А скажи, Петро, сынка мой как? Здоров ли?
   - О, Михал! Парень у тебя молодец! При князе находится. В его полку. И про тебя князь тож знает. Я ему говорил, и сарайский владыка тож. Вести от тебя получали. А что приехал - хорошо! Поживи теперя на отчине, русска душа.
   - Изба-то моя, чай, цела?
   - Цела. Да заколочена. Данилке она для чего? На дворе князя находится, на его харчах.
   - Завезу их, - указал Михаил на Маняшу и Костку, - а сам в Кремль. Князя хочу увидеть да сына. Каков он?
   - А вот погоди, увидишь. - И воевода хитро подмигнул Маняше. - Ишь, курносая, смеется, еж меня коли!
   Дорога раздвоилась: одна, пошире, пошла прямо к Москве-реке, к переправе; другая поворотила влево, в село Хвостово, церковь которого одной своей главкой виднелась среди куп кудрявых лип.
   Мещеряков и Ознобишин разъехались. И, не останавливая бега своих лошадей, все дальше и дальше удаляясь от воеводы, Михаил кричал:
   - Я не задержусь! Скоро буду!
   - Меня не сыщешь, спроси Бренка, - орал воевода. - Брен-ка!
   - Хо-ро-шо-о!
   Маняша глядела на Михаила восторженными сияющими очами.
   - Мишука, ну что ты за человек! Всюду у тебя други...
   - А то как же без другов-то, Маня. Ноне без другов никуда. Вот так-то, душенька моя светлая. Н-но, бессловесные! - и он хлестнул лошадей концами вожжей, чтобы те бежали живее.
   Глава пятьдесят первая
   Ознобишин издали увидел деревянные большие ворота и ограду своего двора, поверх которых торчали старая ракита со сломанной грозой вершиной и чета молодых статных тополей, поднявшихся за время его отсутствия. Они раскинули длинные густые ветви над полусгнившей и провалившейся соломенной крышей избы и как бы заслонили её от постороннего взгляда.
   Михаил остановил лошадей возле двустворчатых ворот. Они были наглухо закрыты изнутри. Он потолкал калитку и, не открыв её, перелез через ограду, снял тяжелое бревно, служившее засовом, с крюков и растворил ворота настежь.
   - Въезжайте! - пригласил он радушно Маняшу и Костку, светясь глазами и поблескивая влажными зубами в улыбке. Им овладело удивительное, не испытанное им ранее чувство. От этого чувства щемило сердце, хотелось одновременно и плакать, и смеяться, весело кричать во все горло - приехал, приехал, приехал! Но он не закричал и не заплакал - отвернулся, пряча от Маняши свое лицо.
   Михаилу было непривычно видеть свой двор в таком запустении - ни одной живой души, даже дикого голубя и того не было видно. По скрипевшим ступенькам крыльца поднялся к заколоченной двери и долго возился, прежде чем распахнуть её в грязные сени. Низкая притолока, паутина, пыль - мрачно и тихо в избе. Сердце Михаила вопреки рассудку радостно заколотилось: ведь это его дом, здесь он родился, вырос, здесь жили дед и бабка, отец и мать, сюда привел он свою молодую жену и отсюда ушел в двадцатилетнюю неволю. Сюда и возвратился.
   Проходя из одной светелки в другую, с грустью замечал, какое разрушение успели нанести прошедшие годы его дому, однако, не предаваясь отчаянию, сразу стал загадывать - сменить лавки вдоль стен, подпереть столбом лопнувшую посредине матицу, перебрать тесины. Печь, к счастью, ещё цела, но ни ухвата, ни кочерги; двери все в щелях; насест сломан, хлев разрушен; коновязь расшатана, вот-вот рухнет; погреба провалились... Дел много, да сперва нужно вымести сор из избы, сорвать паутину, протереть пыль, зажечь в печи огонь - словом, возродить в доме дух теплой человечьей жизни.
   Костка приволок две бадьи колодезной воды, чтобы напоить коней. Маняша отыскала где-то старую метлу. Михаил стал разгружать арбу, потом, раздевшись до пояса, тщательно умылся, громко фыркая и крякая от удовольствия. Колодезная вода взбодрила его и развеселила. А как она была хороша на вкус! Не то что горьковатая вода степей. От этой воды ломило зубы и холодило нутро, зато какая благодать вдруг растеклась по телу, какая жажда движений появилась в ногах и руках.
   У распахнутых ворот столпились любопытные ребятишки, мальчики и девочки, дети постарше и совсем малютки, голопузые и босые. Стали приходить и молодые бабы, будто за детьми, окликали свою мелюзгу, а сами с чисто женским любопытством оглядывали приезжих.
   Михаил понимал, что их мучит и зачем они пожаловали к нему. Он никого не знал из них. За двадцать лет выросло новое поколение людей, которое в свою очередь успело обзавестись детьми. Он первый здоровался с пришедшими и, чтобы не томить их понапрасну, говорил, что он бывший хозяин этого двора, вернулся из Орды, из долгой неволи. Бабы крестились, кланялись, поздравляли его с благополучным возвращением и по-русски чистосердечно желали всех благ.
   Михаил попросил Маняшу подать ему чистую новую одежду. Для встречи с князем Дмитрием он приберег шелковую небесного цвета рубашку с круглым воротом, скрепленным на левом плече серебряной пуговицей, синие штаны в полоску и желтой гладкой кожи узкие сапоги на небольшом каблучке, с загнутыми заостренными мысками. Облачившись в этот наряд, Михаил не стал надевать шапку, а, расчесавши волосы, скрепил их тонким ремешком, как это делали ремесленники. Теперь он совсем походил на русского, и глаза сделались светлее, и, как показалось Маняше, выше стал ростом.
   Костка тем временем взнуздал гнедого жеребца. Михаил ловко, с земли, вскочил в седло. Маняша побежала у стремени, постепенно отставая.
   - Мишука, а как же я?
   - Привыкай! Ты теперь хозяйка.
   Глава пятьдесят вторая
   Через Москву-реку Ознобишина переправлял в длинном узком челне болтливый старикашка Федот, худой и жилистый, беззубый и смешливый. Гнедой плыл позади челна, удерживаемый Михаилом за уздечку. От Федота Ознобишин узнал, что к Москве прибывают ратные люди.
   - Не иначе князь Дмитрий готовится в поход, - заключил старикашка. Воин наш князь, весь в сродничка свово, князя Юрья. Тот так же, все в походах. Я тогды мальчонкой был и видел его, как тебя. Ростом невелик, а храбрости отчаянной. Как прослышит, где драка, так летит туда, словно сокол. Никого не боялся.
   Михаил улыбнулся и спросил:
   - Выходит, Дмитрий-князь такой же, как Юрий?
   - Именно такой!
   - Так это хорошо! Нам такой князь и нужен.
   - Конешно, такой! Жить в страхе, трястись от скрипа дерева - кака жисть!
   Нос челна уткнулся в берег. Ознобишин сошел на твердую землю, вывел коня, с которого ручьями заструилась вода, увлажняя траву, поблагодарил старичка и поехал верхом на холм.
   Михаил хорошо помнил улочку, ведущую во двор великого князя, но она, так же, как и все в Кремле, сильно изменилась: совсем стала узка, искривилась, обросла по обе стороны высокой городьбой каких-то дворов, которых раньше не было. Колымажные ворота представляли собой проезд под высоко выгнутой аркой между двумя квадратными башнями, сложенными из толстенных дубовых бревен. Под двумя поднятыми решетками стояли стражники с копьями. Старшой у них был усатый и строгий на вид мужчина, в кольчуге и при висевшем на поясе мече. Он придирчиво оглядывал каждого идущего, многих поворачивал назад, сердито объясняя, что тому-то надобно к такому боярину или дьяку, другим на митрополичий двор, к архимандриту Архангельского собора Михаилу. По его нахмуренному, недовольному лицу было видно, что ходоки ему давно надоели.
   На Михаилов вопрос о Мещерякове спросил сам:
   - Ты из Орды? Проходи. Тебя ждут.
   Михаил в поводу провел своего коня под аркой ворот. Около него тотчас оказались два отрока в беленьких рубашках. Один из них взял у него повод и отвел гнедого к коновязи, другой вызвался его проводить.
   У невысокого крыльца деревянного дворца под бочкообразной чешуйчатой кровлей мальчик оставил Михаила, а сам прошел в низенькую дверь.
   Поднявшийся галдеж заставил Михаила обратить внимание на появившуюся группу дружинников. То были молодые ребята, гридни, шумливые, озорные, они были одеты в светлые рубашки и штаны, заправленные в сапоги; у двоих на поясах болтались охотничьи ножи в кожаных ножнах. Вначале парни беззлобно потешались над одним из своих товарищей, но так как он никак не отозвался на их шутки, начали приставать к мужику с метлой, очевидно дворнику. Того им удалось раззадорить сразу же, и он принялся гоняться за ними, злобно бранясь. Но где ему было угнаться за этими длинноногими молодцами! Они кружили вокруг него, точно собаки вокруг медведя, а тот лишь махал метлой направо и налево и своими неуклюжими движениями потешал их ещё больше.
   Неожиданно на крыльце показался дородный бородатый мужчина в богатом ярком кафтане - по-видимому, боярин.
   - Ворков! - позвал он низким густым голосом. - Куды тебя посылали?
   - Иду! - отозвался светловолосый, высокого роста паренек, останавливаясь и поворачивая голову к боярину, но в это время удар метлы угодил ему в спину. - Ой, ма!
   - Так его, Егор! Охаживай, охаживай! - приободрил боярин дворника, а потом, повысив голос, обратился к другим: - Что здесь собрались? Видно, делать нечего? Я найду дела. Кони чищены?
   - Вчерась купали и чистили, - отвечал черноволосый тонконосый юноша под смех остальных.
   - Я покажу - вчерась! Всем на конюшню живо. И чтоб ни пятнышка ни на одном жеребце! Сам проверю.
   - В баню бы нам, Михалыч! Больно спина чешется.
   - Поговори у меня, балаболка! Я те баню устрою. - Михалыч погрозил пальцем. - Только бы баловать. Баловники! Ну ужо, - совсем беззлобно, верно по привычке, пригрозил он и медленной солидной поступью скрылся в покоях дворца.
   Гридни, смеясь и подталкивая друг друга локтями, удалились.
   Дворник, все ещё сердясь и бубня себе под нос, начал подметать дорожку перед крыльцом.
   Глава пятьдесят третья
   Михаилу недолго пришлось ждать Петра Мещерякова. Воевода вышел через низенькую дверцу, за которой давеча скрылся мальчик, и с порога начал гудеть:
   - Я уж думал, ты не приедешь. Хотел за тобой посылать. Князю доложил, а тебя все нет и нет.
   Ознобишин заволновался.
   - А што князь-то? Как он? В добром ли здравии? Мож, не ко времени я?
   - Да перестань! Не робей. Говори ему, что мне говорил. Это очень важно. А за малым твоим послано, не беспокойсь. В Красном Селе он. Вот-вот буде здеся.
   По широким ступеням лестницы они поднялись во дворец, миновали две большие сумеречные палаты, заставленные тяжелыми дубовыми столами, лавками и скамьями, и вышли на открытое гульбище, под навес высокой кровли, поддерживаемой резными пузатыми столбцами.
   На скамьях, вплотную приставленных к бревенчатой стене, сидело четверо мужчин: трое в мирской одежде, один в церковном облачении. Перед ними дубовый, добела скобленный стол, на нем - глиняное блюдо с мелкими солеными огурчиками, большой кувшин и деревянные ковши. Подле стола - мальчик-отрок, светловолосый и голубоглазый, в цветной рубахе, подпоясанной плетеным желтым ремешком.
   Быстрым взглядом Михаил окинул всех присутствующих, пытаясь признать среди них князя. Священника в лиловой рясе и пожилого боярина он сперва оставил без внимания, выделив двух молодых. Один был по-юношески худощав и строен, с русой короткой бородкой и усами, с тонким длинным носом и ясными серыми глазами. Ознобишин каким-то внутренним чутьем определил, что это, должно быть, князь Владимир Андреевич Серпуховской, двоюродный брат великого князя. И это действительно был князь Владимир. Другой - крепкого сложения, широкоплечий и рослый, - Михаил заметил, как высоко поднимались колени его больших ног, - был великий князь Дмитрий Московский. В правой руке он держал деревянный ковш с квасом и с веселым любопытством поглядывал на Ознобишина. По всему было видно, что великий князь только что из бани: кожа рук и лица до белизны была чиста, на щеках играл румянец, а длинные русые волосы влажны и зачесаны назад.
   Михаил низко поклонился, коснувшись рукой пола, и по-русски пожелал:
   - С легким паром, великий князь!
   - Спасибо! - ответил Дмитрий, приветливо улыбнувшись; его белые зубы блеснули в ореоле темно-русых усов и бороды.
   Михаил поклонился священнику.
   - Добрый день, владыко!
   Священник легким наклоном красивой гордой головы ответил на приветствие Михаила. Это был Митяй, архимандрит Архангельского собора, духовник и печатник князя Московского; поговаривали, что он скоро станет митрополитом Всея Руси, но ему предстояла трудная и тяжелая борьба с другим претендентом на митрополию, болгарином Киприаном.
   - Добрый день, славные князья! - поклонился Михаил князю Серпуховскому и пожилому боярину. Это был как раз тот боярин, которого Ознобишин видел на крыльце дворца распекавшим младших дружинников. Звали его Дмитрий Михайлович Волынский, первый воевода князя Дмитрия, участник всех войн, которые только имели москвичи со своими соседями за последние десять лет.
   Князь Дмитрий заметил, какими глазами Ознобишин посмотрел на ковш с квасом и как быстро облизнул сохнувшие от волнения губы - движение, которое у него получилось совершенно произвольно.
   - Не отведаешь ли кваса, полоняник? - предложил великий князь.
   Михаил не стал отказываться.
   - Охотно, великий князь.
   Отрок поднес ковш, до краев наполненный темно-коричневым, пахнущим мятой напитком. Ознобишин принял ковш двумя руками за резную выгнутую ручку и под донышко и, роняя на грудь капли, прислонил к губам тонкий край ковша.
   Все молча смотрели, как он пьет.
   - Ох, хорош! - проговорил Михаил, отирая левым кулаком слегка намокшие усы.
   - Еще? - спросил князь Дмитрий.
   Михаил смущенно улыбнулся.
   Отрок снова наполнил ковш.
   - Стосковался, знать, по московскому квасу, - заметил архимандрит, тихонько смеясь и поигрывая княжеской печатью, висевшей на шее на кожаном ремешке, рядом с большим серебряным крестом искусной глубокой чеканки.
   - Стосковался, владыко, - чистосердечно признался Ознобишин.
   Глава пятьдесят четвертая
   Великий князь спросил:
   - Что сообщить нам можешь об ордынских делах? Что задумал Мамай супротив нас?
   - Набег задумал. Как уезжал, готовились уже. Мурзу Бегича посылает с войском. Думаю, летом, как хлебам поспеть, объявится на Руси мурза.
   - Об этом знаем. Ты подтверждаешь нами слышанное, - сказал князь спокойно, будто речь шла о чем-то незначительном. - И на том спасибо. Если двое-трое говорят об одном и том же, усомниться уже нельзя.