Кудинов Виктор. Неволя

   Эти внушительные строения из камня своими размерами и красотой поразили Михаила, и, пока они шли, он глядел на них как зачарованный.
   - Богато живет, черт!
   - А то как же! - согласился дядя Кирила. - Со всех народов дань сбирает. Тута кто хошь разбогатеет. А этот-то невозможно как богат с кровушки-то нашей. Все на него работают, супостата!
   Неожиданно домишки и ограды расступились, и рабы оказались на просторной площади, посреди неё вырыты три глубоких и длинных котлована, один подле другого.
   Рабы Бабиджи-бека остановились у первого из них.
   - Погляди-ка, сколь тута народу-то, - указал дядя Кирила протянутой рукой. - И ляхи есть, и черкесы разные, и армяне, а боле всего нашего брата... русичей.
   Михаил и сам приметил, как много здесь было русских людей: вот прошел белоголовый парень в разорванной на животе рубахе, таща короткое бревно; ещё несколько русичей протопали босыми ногами, остановились возле надсмотрщика и стали слушать его указания; другой, почти старик, большой седой бородой и сутулой широкой спиной напоминающий дворецкого московского князя, пронес корзину с землей; ещё один старик, худой и больной, как дядя Кирила, присел на камень перевязать онучи, но тут же получил палкой по спине от молодого мордастого малого, вскочил и засеменил куда-то, поглядывая боязливо через плечо.
   Недолго длилось наблюдение Михаила, раздался требовательный голос Амира Верблюда, и рабы нехотя стали брать каменные небольшие плиты, лежащие кучей при дороге. Поднял плиту и Михаил, но от неожиданной её тяжести охнул и осел. Вначале он подумал, что такой тяжелой оказалась только его плита, однако скоро на глаз определил, что по размеру и толщине все они были одинаковы. Собравшись с силами, он прижал, как другие, свою ношу к животу и двинулся вниз, проваливаясь по щиколотку в рыхлый грунт.
   Идя позади Михаила и тяжело, с свистящим надрывом дыша, дядя Кирила пояснял:
   - Задумал хан сделать несколько водоемов, чтобы воду копить. Плохо тут с водой-то. На Волгу-реку ездить надобно.
   Михаил молча подивился такому решению, лишь Тереха, идущий позади дяди Кирилы, отозвался сердито:
   - Бес его забери с этими водоемами, - и сплюнул со злобой в сторону. Им - вода, а нам - смертушка.
   Перетаскав в котлован плиты, они к полудню так умаялись, что едва передвигали ноги. Отдыхали только короткое время по свистку, а если кто останавливался сам, чтобы перевести дух, или медлил тащить тяжести, тотчас же раздавались окрики: "Давай! Давай! Поспешай!" Свистела плеть, взлетала палка. Иной надсмотрщик без надобности, лишь бы показать свою строгость, безжалостно колотил рабов направо и налево, точно они были бесчувственные ослы.
   Михаил старался не отставать от других и с непривычки к такому труду совершенно выбился из сил. Его шатало от усталости, осунувшееся лицо и шея лоснились от пота и грязи. Томимый жаждой, с красным мраком в глазах, он думал: "Хоть бы глоток воды... сдохну, если не напьюсь".
   - Долго так, дядя? - спросил он.
   - А ты обожди чуток, - отвечал дядя Кирила. - Вот как ихний поп прокричит на башне, пойдут оне молиться, мы и отдохнем.
   - Оне-то сидят, собачьи дети, - указал взглядом Михаил на группу надсмотрщиков, сидевших под пестрым тентом и пивших что-то из пиал.
   - То хозяева! - ответил дядя Кирила. - А ты не моги.
   "Бежать надобно! - подумал Михаил в отчаянии. - Уж лучше пускай зарубят, чем околевать, яко скотине. Нашли бессловесную тварь. Да ещё плетью. Бежать. Хоть куда, но бежать!"
   Их перегнали к другому котловану, расположенному чуть ниже первого.
   Пыль тут стояла какая-то особенно едкая и густая, желтого цвета. Дядя Кирила сразу захрипел и закашлялся. Долгий сильный кашель душил, рвал изнутри его слабую грудь, лицо старика сделалось красным, точно панцирь вареного рака. Еще немного - и ему бы пришлось совсем плохо: лютый надсмотрщик, заметив непорядок, направился к нему, подняв палку, - да в это время с ближайшего минарета раздался пронзительный голос муэдзина, призывающий правоверных к полуденной молитве.
   Христиане побросали работу и повалились на землю, а мусульмане-рабы отошли в чахлую тень низкорослых деревьев, расстелили ветхие коврики и начали очередной намаз.
   Перестав кашлять, дядя Кирила отер слезящиеся покрасневшие глаза, повздыхал, поохал, вытянул ноги и, сложив на тощем животе руки, задремал. Михаил же, приметив поодаль отрубленную голову, торчавшую на длинном шесте, подошел и с болью на лице стал разглядывать её. То была голова нестарого человека, судя по всему, его земляка, русича; его волосы, когда-то курчавые, теперь свалявшиеся и перепутанные, напоминали паклю, а некогда светлая кожа, как и у всякого мертвого, стала синюшного цвета. Это зрелище было до того удручающим, что Михаил не смог вынести и с опущенными плечами и поникшей головой отошел прочь. Хриплым голосом он спросил дядю Кирилу, знает ли тот, кто этот несчастный.
   - Погодь маненько. Вишь, воду везут!
   Но не только они приметили арбу на больших деревянных колесах, везущую бочку с водой. Отовсюду к ней уже бежали изнывающие от жажды рабы. Вокруг бочки мигом собралась орущая, бесновавшаяся толпа.
   Так как почти ни у кого не оказалось посуды, то водовоз - смуглолицый косоглазый человек в маленькой тюбетейке, сдвинутой на затылок, и кожаном фартуке, одетом на голое толстое тело, - зло бранясь, наливал воду коротким черпаком прямо в подставленные ладони. И, конечно, больше половины драгоценной влаги проливалось на землю. Ни Михаилу, ни его друзьям напиться в этот раз не удалось. Арба с пустой бочкой, влекомая длинноухим осликом, покатила по пыльной дороге.
   - Привезут ишо под вечор, - сказал дядя Кирила, почесывая тощую грудь в вороте распахнутой рубахи, и рассказал Михаилу такую историю про отрубленную голову.
   Некий богатый сарайский бек очень жестоко обращался со своими рабами, карал их за малейшую провинность - отрезал уши, носы, языки, мучил людей всякими пытками, не давал им спать: после дневной работы его рабы трудились вечером и ночью - мяли кожи, пряли шерсть. От такой жизни несчастные мерли как мухи. Однажды бек приобрел строптивого раба, рязанца Захара; в первые же дни, чтобы укротить его, посадил на цепь и спустил собак. Псы покусали Захара, однако он выжил, окреп - выносливый был человек, - перестал перечить беку, прикинулся сговорчивым и угодливым, проявил такое усердие, что хозяин его даже отличил, сделал главным над всеми своими рабами. Когда Захар вошел к беку в большое доверие, он сговорился с верными товарищами, и одной ночью, стоило только хозяевам крепко заснуть, шесть смельчаков бесшумно проникли во внутренние покои дома, перебили слуг, зарезали, как барана, самого бека, трех его жен вместе с детьми - и освободили всех рабов. Захар оделся в дорогое господское платье и повел рабов вон из города, будто бы хозяин. И ушли бы, потому что направились не прямиком на Русь, а на Подолию.
   - Да нашелся иуда, - вмешался в разговор Тереха. - Свою шкуру захотел спасти, гад!
   Дядя Кирила, глубоко вздохнув, подтвердил:
   - Сыскался антихрист. Выдал всех. И Захара тож. Всех переловили и повязали. Рабов распродали, а Захара зло мучили на площади: палками переломали ноги, отрубили руки, отрубили голову и воткнули на шест. Нам в назидание. Чтоб смирнее были.
   Михаил был поражен услышанным и все глядел на голову этого смелого человека, который не захотел быть рабом и восстал. Он казался ему святым.
   - Ну а тот-то... кто выдал?
   - Жив остался, собака, - ответил Тереха.
   - Принял их веру, басурманом стал, - добавил дядя Кирила. - Теперь Салехом зовется. Многие русские поклялись порешить его, да что-то пока не получается.
   - Дай срок - получится. Господь такого оберегать не станет. Вона, вона идет, легок на помине! - проговорил полушепотом Тереха, наклоняясь к уху Михаила. - Вишь того? Да не на красного смотри, а на синего!
   По насыпи не спеша шел высокий сутулый человек, одетый в островерхую меховую шапку и длинный, почти до пят, синий халат. Руки он держал за спиной, под мышкой была зажата круглая палка, снабженная острым железным крючком. Такие палки имели многие надсмотрщики, но почему-то палка в руках этого отступника ужаснула Михаила.
   - Бьет ею?
   - Еще как! Рвет кожу одним ударом - только зазевайся! А русичей особо жалует. Такая свинья!
   Когда Салех поравнялся с ними, Михаила поразили быстрые настороженные глаза его, точно он опасался неожиданного нападения. Ему было чего бояться - русские его ненавидели, как иуду, а татары презирали и сторонились, словно прокаженного.
   Глава десятая
   Ознобишина тревожила судьба неудачливого беглеца Карася и мучило любопытство - хотелось хоть разочек взглянуть на него. Но подойти к яме, в которой тот находился, никак не удавалось. Рабам не дозволялось бродить по двору без дела, а когда наступал вечер, их загоняли в землянку, из которой вылезать запрещалось под страхом жестокого наказания.
   Однажды Михаила послали за камнями, сложенными у наружной ограды, неподалеку находилась и яма с этим несчастным. Оказавшись возле, он присел на корточки у её края.
   То была обширная, довольно глубокая, почти в полтора человеческих роста, яма в твердом глинистом грунте; дно устилала прелая вонючая солома. Даже несколько дней провести в этой могиле казалось ужасным, а Карась пробыл в ней долгое время. Его засыпал снег, поливал дождь, жарило солнце, он постоянно мерз ночами, так как, кроме драных штанов, на нем ничего не было - даже плохонькой дерюжки и той не дали. За это время Карась превратился в совершенно жалкое, грязное, тощее существо, мало похожее на человека. Длинные волосы на голове свисали блеклыми липкими сосульками, жесткая редкая бороденка торчала как щетина; руки от запястья и до плеч вернее, кости, обтянутые кожей, - покрылись гнойными струпьями и кровоточащими ранами, ноги у щиколоток были скованы толстой цепью.
   При виде Михаила несчастный приподнялся, глубоко запавшие глаза его поражали необычным лихорадочным блеском.
   - Испить. Воды маненько, - донесся тихий лепет.
   "Он хворый, у него жар", - подумал Михаил и поискал черепок битой посуды, чтобы принести воды; заметив за спиной пыльные сапоги, он вскинул голову и увидел коротышку Касима. Тот молча, со свирепым выражением наблюдал за Михаилом, видимо выискивая, к чему бы придраться. Раб без дела, к тому же сидевший, пусть на корточках, праздный раб, был для него бельмом в глазу.
   Михаил выпрямился, кротко улыбнулся и сложил руки на животе. Вид этого спокойно улыбающегося русского окончательно взбесил Касима. Он тяжело задышал открытым ртом, а затем разразился истеричным криком:
   - Зачем сидел? Зачем работу не делал?
   - Пить просит, - ответил Михаил, все ещё улыбаясь и показывая рукой в яму.
   - Шайтан его напоит! - заревел, брызгая слюной, Касим и стал теснить Михаила своим круглым животом.
   Тот отступил, чтобы не свалиться в яму, хотел сказать, что пришел за камнями, - жесткий хлесткий удар плеткой ожег его лицо, во всю щеку вздулась горячая полоса. Михаил поднял руку для защиты. Басурман взвизгнул и отпрянул, решив, что раб хочет его ударить, однако тут же в лютом бешенстве набросился на Михаила и безжалостно стал хлестать плеткой куда попало: по лицу, по рукам, по плечам, по спине.
   Ознобишин попытался удрать, да споткнулся и растянулся во весь рост. Касим начал пинать раба ногами, вопя на весь двор, точно его самого нещадно колотили.
   Примчались Али и Амир Верблюд и оттащили безумного, но тот бился, точно припадочный, в углах губ у него собралась пена, а налившиеся кровью белки глаз готовы были вылезти из орбит.
   - Перестань! - требовал векиль Али. - Покалечишь раба - хозяин с тебя взыщет.
   Тем временем товарищи помогли Михаилу подняться и отойти под навес; там его посадили у столба, на утоптанную землю, плесканули в лицо водой и дали напиться.
   - Поганый! - бранился Вася. - Как есть поганый!
   Неистовый Тереха грозил:
   - Погоди, Касимка, я ещё дождусь твоей смертушки! Я ещё нарадуюсь!
   - Эх, парень! - постарался унять его дядя Кирила. - Придержи язык, Богом тебя прошу. Тут молчать надобно.
   - Как же! Молчать, - хищно огрызнулся Тереха, как разозленный пес. Кол им в глотку! Вот терпение мое лопнет - напьюсь я свежей кровушки. Ей-бог, напьюсь! - И, потрясая кулаками, воскликнул: - Ножик мне! Ножик вострый!
   Вдруг раздался отчаянный крик стряпухи, выбежавшей из поварни:
   - Держи! Держи!
   От неё со всех ног удирала, суматошно взмахивая крылышками, черная длинноногая курица. Все находившиеся во дворе слуги с хохотом принялись за ней гоняться. К ним присоединились векиль Али, Амир Верблюд и успокоившийся Касим. Гурьбой, крича и повизгивая, они носились за обезумевшей от страха птицей, наталкиваясь друг на друга, падали, катались в пыли, но поймать никак не могли - курица была неуловима. Наконец осталось только двое - один из слуг, усатый длинный мужчина, и Касим. Но скоро и слуга утомился и отстал. Касим же не унимался. Человек упрямый, он впал в настоящий азарт охоты и кричал, раскорячившись:
   - Я её поймаю! Глядите все, Касима ей не провести!
   Ему удалось загнать её в угол между забором сада и внешней оградой. Жалкая, дрожащая птица была едва жива. Касим приближался, протягивая руки, ещё немного - и он схватит несушку. Но тут произошло неожиданное - у птицы, казалось, открылось второе дыхание: она встрепенулась, взмахнула крыльями и перелетела через него с пронзительным криком. Все начиналось сызнова.
   Михаил, молча наблюдавший за этой ловлей, внезапно расхохотался. Касим резко обернулся и, увидев смеющегося, только что битого им раба, пришел в бешенство, сжал кулаки и двинулся на Михаила. Между ними было пустое пространство двора с ямой посредине. Нагнув большую голову, как разъяренный бык, Касим ничего не видел вокруг, ничего не замечал, кроме этого ненавистного русского.
   А тот смеялся, смеялся во весь голос, не понимая, что с ним, хотел замолчать и не мог - у него случился нервный припадок. Слезы текли по его лицу, он отирал их ладонями, размазывая кровь и грязь, и захлебывался от душившего его хохота.
   Тем временем расстояние между смеющимся рабом и взбешенным басурманом сокращалось с каждым шагом. Вдруг Касим сорвался и помчался к Ознобишину, вопя: "Убью!" - и провалился вниз, к Карасю.
   Когда у края ямы собрались рабы и слуги, там уже шла упорная злая борьба. Замученный, загаженный, обреченный на медленную смерть беглый раб ожил и, несмотря на крайнее истощение, тяжелые цепи на ногах, проявил удивительную ловкость и силу. Ему удалось подмять под себя Касима и вцепиться костлявыми цепкими пальцами в его горло.
   - Жерди давай!
   - Багры!
   - Стрелами его! - кричало несколько голосов.
   Покуда длилась эта суета, все было кончено.
   Карась, окрепший благодаря своей ненависти, воодушевленный победой, дико хохоча, топтал поверженного Касима и выкрикивал что-то, подняв лицо с окровавленным разодранным ртом.
   Загудела тетива луков, замелькали стрелы, впиваясь в косматую голову, голую грудь беззащитного Карася. Затем баграми вытащили его иссохшее, почти невесомое тело и бросили наземь. После извлекли из ямы тяжелого и толстого, как кабан, Касима.
   Многие русские не верили, что он мертв, подходили и без всякого сочувствия разглядывали распростертого и теперь не опасного самого лютого их мучителя. Но им недолго пришлось любоваться задушенным ненавистным врагом. Плетьми, пинками, тычками, руганью загнали всех в темень и вонь землянки, и там, недоступные для недобрых глаз, они принялись обниматься и целоваться, говоря все разом, перебивая друг друга и смеясь:
   - Слава те, Господи! Услышал! Наказал окаянного!
   - А може, он не мертвый? - усомнился кто-то.
   - Мертвый! Мертвый! Сам видел. Ножки так и протянул, - радовался Тереха. - Пусть его теперя жарят черти в аду! Пусть они его крючьями, крючьями, дьявола!
   Когда рабы достаточно нарадовались и воодушевление их поутихло, дядя Кирила торжественно проговорил:
   - Помолимся за раба Божьего Гаврилу Карася. Царствие ему Небесное! Пусть земля ему будет пухом!
   Глава одиннадцатая
   Когда Бабиджа узнал о смерти Касима, он очень огорчился, что потерял такого услужливого подданного. К верному Касиму Бабиджа питал слабость и доверял ему, как и векилю Али, секретные дела. Не было случая, чтобы Касим кому-нибудь проговорился, подвел в большом или малом, отказался выполнить его волю. Помимо этого, Касим знался со многими купцами, дервишами и слугами влиятельных людей, через которых добывал различные дворцовые сведения о жизни в ханских и эмирских семьях, а это давало возможность самому Бабидже, человеку тщеславному, сообщать, огорошивать, удивлять доверчивых знакомых и чувствовать свое превосходство над ними. Теперь некому было доставлять ему подобные сведения, и он был раздосадован. Однако он запретил наказывать раба Озноби, хотя Амир Верблюд и векиль Али грозились спустить с него шкуру, а Касима приказал похоронить, как подобает быть похороненным мусульманину, справил по нем поминки, поставил на его могиле тяжелый камень с арабскими письменами.
   На этом все и кончилось. Жизнь в усадьбе потекла своим чередом, размеренно и без каких-либо происшествий. По-прежнему, кроме пятницы, рабов гнали на работы; по-прежнему их сопровождал Амир Верблюд, гордый и неторопливый; по-прежнему они возвращались измученные, голодные, не чувствуя ног и рук, а ночью забывались тяжелым сном в своей вонючей норе-землянке на сырой трухлявой соломе. И так изо дня в день.
   Через неделю, возвращаясь той же дорогой, на одной из кривых улочек Амир Верблюд неожиданно остановил рабов. Недолго думая, они тотчас же повалились на землю, а Верблюд заговорил с какой-то женщиной, одетой в длинные, до пят, одежды, по спадающим складкам которых, слегка обрисовавшим её фигуру, можно угадать, что она тонка, стройна и изящна; лицо её, кроме молодых темных глаз, скрывала темная накидка.
   Михаил, сидевший рядом с Терехой, приметил через улочку, под высоким деревом, наполовину обронившим сухую листву, лежащего человека. До него было не более десяти шагов, и поэтому Михаил не поленился подняться, как тяжело ему ни было, и подойти к нему. Лежавший оказался странствующим православным монахом в черном одеянии, обутым в разношенные и стертые сапоги.
   Почувствовав присутствие постороннего человека, монах приоткрыл веки и уставился на Михаила долгим взглядом. Затем очень тихо проговорил:
   - Кто ты, человече?
   - Из Москвы я.
   - Слава те, Господи! Напоследок дал узреть лицо родное. Нагнись, сын мой, умираю. Помолись за раба Божьего Иону. - Слабой рукой он нащупал котомочку подле себя и подвинул к Михаилу. - Возьми! Тут Евангелие.
   Не успел Михаил распрямиться, как к нему подлетел разгневанный Амир и частыми толчками погнал к остальным рабам, приговаривая:
   - Ах, шакал! Куда ушел?
   - Человек помер, - попробовал оправдаться Михаил.
   - Сам сдохнешь, - шипел Амир, делая злые глаза. Он толкнул Михаила с такой силой, что тот не устоял на ногах и растянулся во весь рост.
   В усадьбе, у самых ворот, Амир отобрал у Михаила котомку, а на его протест молча отвесил ему горячую оплеуху и важно удалился. Обнаружив в котомке толстую рукописную книгу, Амир Верблюд осмотрел её со всех сторон, понюхал, поморщился от её неприглядного вида и понес Бабидже, держа брезгливо двумя пальцами.
   Бабиджа, в свою очередь, полистал её, тоже понюхал и тоже поморщился и бросил в угол одной светелки, где у него валялось ещё несколько книг. После этого он отряхнул руки и даже вытер их о полу халата. Для него эта русская книга не представляла никакой цены, зато Михаил горевал о ней, как о потерянной драгоценности. Да, пожалуй, о драгоценности он и не тужил бы так, как об Евангелии.
   В пятницу рабов не погнали на водоемы. Все мусульмане с утра отправились в мечеть на молитву, а рабы занялись работами: кто подметал двор, кто выправлял повалившийся забор фруктового сада, кто сушил кизяк. День, на счастье, выдался сухой и ясный. Михаил, Вася и Тереха палками выбивали ковры, висевшие на шестах, когда к ним прибежал радостный Митроха-пскович и сообщил шепотом, что на арбе привезли Амира Верблюда, сильно побитого, с ушибленной ногой. Вася сказал с воодушевлением:
   - Это Господь его наказал. За злобу!
   Сознание того, что их мучитель кем-то жестоко бит и страдает от боли, доставило рабам немалое удовольствие. Как выяснилось впоследствии, с Амиром Верблюдом свели счеты какие-то люди из-за той молодой женщины, с которой он разговаривал накануне на улице, когда Михаил получил в подарок Евангелие от умирающего монаха-странника.
   Вечером рабы собрали все ковры и занесли в дом, сложили в углу одной комнаты, куда указал сопровождавший их векиль Али. То ли благодаря хорошему дню, то ли по другим каким причинам векиль был настроен благодушно, смеялся и шутил с рабами, и Михаил осмелился спросить Али, нельзя ли ему переговорить с господином: он ещё надеялся, что Бабиджа-бек возвратит Евангелие.
   Векиль напыжился, вздернул подбородок и ответил, что у хозяина нет времени выслушивать его, раба, а если он хочет что-либо узнать, пусть спрашивает его, Али на то и существует, чтобы удовлетворять просьбы слуг и рабов.
   Михаил решил схитрить и сказал, что ему хотелось бы знать, не поступили ли какие-нибудь вести из Москвы. Векиль заохал, точно от зубной боли, закачал своей длинной головой в чалме:
   - Нет вестей. Ничего нет. Не хотят тебя выкупать. Беку убытки. Большие убытки. А ты этого не ценишь!
   Михаил сделал вид, что огорчен словами векиля, и покинул помещение следом за Васей и Терехой, не прекращая гадать, каким способом возвратить книгу. Эта мысль так глубоко запала в голову, что он иногда подумывал дерзко, уж не забраться ли в покои и не выкрасть ли Евангелие; он давно считал себя обязанным вызволить во что бы то ни стало святое слово Божье, да не знал, где оно хранится.
   При уборках помещений ему приходилось бывать почти во всем господском доме, он знал, какое в нем хранится имущество и даже дорогие вещи, но ему ни разу не случалось заходить в покои самого Бабиджи. У резных высоких деревянных дверей рабов всегда останавливал Али.
   Уборкой в покоях господина занимались женщины, только им было позволено выметать сор, обмахивать пыль со стен, только они носили ему чаши с вареным мясом или пиалы с питьем.
   Однажды Михаилу выпал случай заглянуть и за высокие заветные двери. Слуга Ахмед приказал ему отнести резную низкую скамеечку из черного дерева, а куда нести - не сказал, вот и направился Михаил со своей ношей прямо в господские покои.
   Он оказался в полумраке и тишине - слабый свет проступал через одно маленькое оконце, однако, приглядевшись, он ясно все различил. Перед ним, всего в трех шагах, располагался дверной проем, ведущий в соседний покой, завешенный плотным пологом. Вдоль стен стояли какие-то сосуды с длинными узкими горлами, в нишах - серебряная посуда, а в углу горкой лежало несколько книг.
   Как только Михаил увидел книги, сердце его трепетно забилось, а все тело стала сотрясать нервная дрожь. Он метнулся к углу, схватил первую попавшуюся книгу и чуть не закричал от радости - это оказалось Евангелие. Его Евангелие! Едва он собрался сунуть его под рубашку, за веревку штанов, как услышал осторожный шорох. Он положил книгу на прежнее место и одним прыжком возвратился к скамье.
   Занавески на дверях приподнялись, и через порог переступил векиль Али. Увидев постороннего, векиль испугался и спрятал что-то на груди, под халат, но, разобрав, что перед ним всего-навсего раб, впал в бешенство и с кулаками набросился на Михаила:
   - Чего хотел?
   - Скамью принес, - говорил Михаил, стараясь уклониться от кулаков векиля.
   Али схватил Михаила за ухо и повел к выходу, злобно бранясь.
   - Господин! - взывал Михаил, пытаясь освободиться. - Отдай книгу! Зачем она вам?
   - Ах ты шакал! Украсть хотел? Так получай же!
   На шум явился Бабиджа-бек, но Али уже успел вытолкать Михаила во двор, пнув при этом ногой:
   - Пошел вон, презренный раб!
   Бабиджа-бек молча покачал головой и выжидающе уставился на Али, а тот, подобострастно улыбаясь и кланяясь, доложил:
   - Просил книгу.
   - Книгу? - удивился Бабиджа.
   - Да, господин. Какую-то книгу.
   Дерзость этого русского ещё больше удивила Бабиджу, он покачал головой и вернулся в свой покой в раздумье. Сев на ковер, бек пододвинул светильник поближе к подставке из черного дерева, на которой лежала раскрытая толстая книга. То был Коран.
   Глава двенадцатая
   Однако Бабиджа не смог читать. Его мысли были заняты Озноби, из всех рабов к одному ему бек питал пристрастие и даже некоторое уважение за умение достойно держать себя и разумно отвечать на вопросы. Да и вообще Озноби нравился беку своей рассудительностью, спокойствием, и он подумывал, уж не приблизить ли его к себе, не возложить ли на него более достойную обязанность, чем простую тяжелую работу на водоемах. Затем его увлекли сладкие мечтания о Джани, дочери Нагатая, молодой прекрасной вдове - его печали и его радости, - и он забыл про Озноби. Как скряге приятно думать о богатстве и каждый день любоваться им, так и ему было приятно думать об этой женщине и мысленно вызывать её образ.
   Когда Джани стала вдовой - её муж, Ибрагим-багадур, погиб на Кавказе, в последнем походе хана Джанибека, - у Бабиджи появилась заветная мечта взять её в жены. Вначале он таил в себе эту мечту, доверяя её лишь Аллаху, которого просил о помощи, будто Всемогущий мог стать для него свахой. Но Всемилостивый хотя и внушает надежду, поддерживает веру в благоприятный исход задуманного дела, да не дает совета, как его совершить; поэтому Бабиджа вынужден был поделиться своей думой с векилем Али, который похвалил за выбор и желание обзавестись молодой женой, ибо давно настало время подумать о наследнике. Если с ним, Бабиджей-беком, славным господином, что-нибудь случится, - храни его Аллах! - кому достанется все богатство?