Кудинов Виктор. Неволя

   Этот вопрос постоянно беспокоил и самого Бабиджу, потому что он был одинок. Когда-то у него было четыре жены и пятеро детей: два мальчика и три девочки, но все они померли от страшного мора, случившегося лет восемь назад в Орде.
   Последние годы, живя в одиночестве, Бабиджа завел знакомство с шиитами и муллами, каждый вечер читал Коран, кормил по праздникам нищих, отпустил на свободу более пятидесяти рабов-мусульман. Все эти богоугодные дела подымали его в собственных глазах и, как ему казалось, укрепляли надежду жениться на Джани. Бабиджу нисколько не смущало то, что он стар, а она молода, что он уродлив, а она прекрасна, что в Сарае помимо него много мурз и ходжей, которые мечтают о вдове так же, как и он, и среди них много молодых красавцев, храбрых и сильных, настоящих багадуров.
   Однажды в разговоре с Нагатай-беком он намекнул, что готов скрепить узы дружбы узами родства, чтобы поддержать угасающий светильник двух семейств и соединить два таких богатых состояния в одно, на что Нагатай ответил, что его предложение разумно, но об этом следует подумать.
   Бабиджа согласился ждать, хотя знал, что Нагатай может думать очень долго, однако это не очень тревожило: раз Джани дала слово справлять по мужу трехгодичный траур - значит, она будет справлять его, чего бы ей это ни стоило, и ничто не сможет изменить её решения - он знал, какой иногда она могла быть упрямой. И ждал, терпеливо ждал все эти три года и надеялся.
   Неожиданный стук входной двери вернул его к действительности, он встрепенулся, нахмурился, заслыша голоса и приближающиеся шаги. Ковровая занавеска колыхнулась, поднялась, и в горницу вошли Али и Ахмед.
   - Что еще? - недовольно спросил Бабиджа, щурясь и строго смотря на них.
   Со стоном, гримасой боли на пухлом лице Али показал окровавленную правую ладонь, а потом на халат, на котором краснели два пятнышка.
   - Ничего не понимаю, - буркнул Бабиджа, сдвигая брови над переносицей.
   Ахмед зловещим шепотом произнес:
   - Али напоролся на вилы. Все от этого уруса, Озноби.
   Брови Бабиджи удивленно полезли на лоб.
   - Он тебя ударил вилами?
   Али отрицательно замотал головой.
   - Он оставил эти вилы не там, где надо?
   - Кто их оставил, шайтану известно, но все от него... этого Озноби. От него одного, - уверенно сказал Ахмед, придав своему лицу грозное выражение и зло сверкнув глазами, готовый хоть сейчас отправиться на расправу с рабом.
   - Да будет тебе! - возразил Бабиджа, решительно отмахнувшись рукой.
   Ахмед принялся объяснять:
   - Касим побил его - и упал в яму. Амир побил - ушиб ногу. Али ударил напоролся на вилы. Разве этого недостаточно? Он принес в наш дом несчастье. В него вселился дух злого дэва.
   Бабиджа потряс головой, провел ладонями сверху вниз до кончика бороды и улыбнулся. Ну и чудак же этот Ахмед!
   Потом в насмешку спросил:
   - Дэв ли? А если Провидение?
   Али и Ахмед были поражены, они в растерянности поглядели друг на друга, потом изумленно на хозяина и развели руками:
   - Неверного уруса защищает Провидение? Нет, нет. Дэв! Шайтан!
   И оба удалились, ругаясь. Бабиджа снова остался один.
   Ночью, лежа под шерстяным одеялом, мучаясь бессонницей, он волей-неволей опять начал думать об этом Озноби и о странном сочетании обстоятельств. Действительно, Касим, Амир и Али пострадали после того, как побили этого раба. Неужели Аллаху угодно защищать его? А не шайтана ли это козни? О нет! Не может шайтан быть сильнее поборников ислама. Уж кто-кто, а Касим, Амир и Али известны как добрые мусульмане, а добрых мусульман Аллах не дает на поругание злым дэвам, не оставляет в беде. Да будет он прославлен! Очевидно, самому Всевышнему угодно оказать милость Озноби. Но за что? Чем он отличается от обычных людей, от других неверных? Чистотой сердца, чистотой помыслов? Может быть, он праведник и способен на любовь к слову Божьему? Определенно, в нем есть что-то такое, что располагает к нему. Касим и Али напрасно обидели его, за это и поплатились. Только одна есть правда, и правда эта, видно, на стороне уруса.
   Тут он закрыл глаза и прочел едва слышно: "Господи, в твоих руках власть: ты даешь и отнимаешь её по своему желанию. Ты возвышаешь и унижаешь кого захочешь. В твоих руках благо, ибо ты всемогущ".
   "Пусть будет так", - подумал Бабиджа, поудобней устраиваясь на постели и вытягивая руки вдоль тела. Он закрыл глаза, но долго ещё не мог заснуть, борясь со своими сомнениями.
   Утром, когда Бабиджа поднялся на ноги, он, на удивление, был бодр и подвижен: долгое раздумье не утомило его, а, наоборот, как бы напитало свежестью и силой. В этом он тоже нашел божественное предзнаменование и окончательно убедился в правоте своих ночных суждений.
   Позвав Ахмеда, он распорядился оставить Озноби дома, а сам, совершив омовение, с торжественным строгим лицом отправился в угловую комнату, освещенную косо падающим солнечным лучом, где его ждал потертый молитвенный коврик, сотканный покойной матерью.
   Днем Михаил подметал двор, собирал граблями опавшие листья в кучу и поджигал их у ограды. Прямо в небо тянулся сизый прогорклый дымок. Стоял ясный осенний день. Тихо, ни ветерка.
   Михаил, опираясь на грабли, наблюдал, как веселый огонек пожирает сухие листья; солнечное тепло и жар костра согрели и расслабили его, и он грезил с открытыми глазами, представляя запотевшую крынку с молоком на скобленном до белизны столе, большую краюху только что испеченного ржаного хлеба...
   Неожиданный окрик заставил его обернуться. Он увидел Ахмеда, схватился за метлу и принялся мести. Тот продолжал махать рукой и кричать:
   - Эй, Озноби! Давай сюда! К господину!
   Бабиджа находился в саду. Он сидел на низком настиле, одной стороной своей примыкавшем к стене дома, на ковре и подушках, одетый в шелковый китайский халат с желтыми драконами и голубую чалму. Он грелся на ласковом осеннем солнышке, пребывая в покое и лени, как сытый кот, и нехотя доедал дыню.
   Не дожидаясь разрешения, Михаил сел на землю подле настила.
   Долго длилось молчание.
   Бабиджа съел дольку, вторую, третью. Серповидные корки сложил в глиняную миску, провел ладонью по жидкой бородке сверху вниз, пошептал что-то про себя и только после этого внимательно посмотрел на своего раба. Он сказал:
   - Вы, урусы, - грешники! Господь покарал вас за неверие нашим оружием. Все предопределено Аллахом. Да будет он прославлен вовеки!
   И поднял руки ладонями вверх.
   Михаил подождал, пока бек сложит руки на коленях, и тогда сказал:
   - Если враг приходит убивать и грабить, то это не Божье наказание, а воля врага. Ибо Господь творит только добро!
   - Гляди-ка! - воскликнул Бабиджа и поудобней уселся на подушках. - Что же это выходит, - он немного нахмурился, - я тоже грабитель? А ты знаешь, что я спас тебя от петли?
   - Я благодарен господину за это, - Михаил прижал ладонь к груди и, сидя, низко поклонился.
   - Русь - улус хана. Да продлятся его годы! Хан карает своих подданных как ему вздумается. Мы все его слуги.
   - Если это так, зачем же хан разоряет свой улус?
   - Как ты смеешь, раб, судить о делах господина своего! Да тебе язык за это следует вырвать! - наклонившись немного вперед, сказал Бабиджа с раздражением. - У хана нет более непокорного улуса, чем Русь. Наказывать неверных за непокорство есть благодеяние! Не совершайте злых дел! Сколько баскаков сложило на Руси свои головы? Даже Чол-хана и того не пожалели!
   - Баскаков погубила жадность. Своими поборами они озлили мужика, заставили его взяться за топор.
   - Вот за это вас и карает Аллах! - тонкий палец с длинным ногтем указал на Михаила.
   - Если волк нападает на овчарню, разве грех отбивать у него своих овец?
   Бабиджа недовольно засопел.
   - То волк! Каждый хозяин волен поступать с ним как хочет.
   - Баскаки хуже волков. Поэтому хан и дозволил собирать дань самим князьям.
   - Князья обманывают хана, - проговорил Бабиджа сердито, - присваивают себе часть его дани и богатеют. Возьми хотя бы московского. Уж, поди, как богат стал. Вместо воинов выкуп дал! Нет, избаловал вас хан! Ох как избаловал!
   - Ежели бы князи... - начал Михаил, смотря на бека, но не договорил, смолк, не желая высказывать свою мысль.
   Бабиджа насторожился.
   - Что, что ты хотел сказать о князьях?
   - Да ничего, - уклончиво ответил Михаил, потом, помолчав немного, все же добавил с горечью: - Князи грызутся из-за земель и податей.
   - Вот и хорошо, что грызутся. Смирнее будут. На то они и князи, чтобы свою корысть ставить выше других. О рабах им, что ли, заботиться прикажешь?
   - В том-то и беда!
   Бабиджа укоризненно покачал головой, ибо прекрасно понял, что под "бедой" подразумевал этот хитроумный раб Озноби.
   - Ты дерзок, коль судишь о делах князей своих. Но ты ещё более дерзок, коль считаешь их причиной зла и причиной своего несчастья. За это тебя убить мало!
   Сказав это, Бабиджа-бек глубоко вздохнул и закрыл глаза. Он зашептал молитву, пытаясь успокоиться, потому что давно положил себе за правило сдерживать свои чувства. Когда же это ему удалось, сказал тихим голосом:
   - Но я милостив. Как я милостив и терпелив к тебе! Я сохраню твою жизнь, коль однажды даровал её тебе. Ты хотел меня видеть, раб... Что тебе надобно?
   - Господин, я хотел попросить у тебя книгу.
   Бабиджа широко открыл глаза и недоуменно уставился на Озноби. То был сильно исхудавший от постоянного недоедания, измученный непосильной работой человек. В его бороде и усах появилось много седых волос - свидетельство глубоких душевных страданий. Одет в грязное рубище, рваные порты, ступни ног его обмотаны какими-то тряпками - и он ещё просит книгу. Ну что он за человек, этот Озноби?
   Бек покачал головой и заметил:
   - Я думал, что ты попросишь что-нибудь иное. А ты... Да-а... - Он вздохнул и продолжил: - Не подобает рабу держать и читать книгу. Раб должен работать. Всегда работать, даже ночью. А я вам ещё даю поблажку - ночью вы у меня спите. А что до твоей книги, то я велю её сжечь. На что она? Есть только одна-единственная книга, достойная почитаться божественной. Это книга нашего пророка. Коран! Да будет она почитаема в веках!
   Бабиджа снова потер коленку и сказал:
   - Мухаммед говорил, что ваша вера - заблуждение. Иса - не Бог, а пророк, как и он, Мухаммед. И это так. Аллах один, единственный и неповторимый. Нет ему равных. Верить надобно в него.
   Михаил смиренно заметил:
   - Я верую в Христа и Святую Троицу. Я родился с этой верой и умру с ней.
   - Ты упрямый, как и все урусы. Что с тебя взять? Но коль ты так предан Исе, что же он тебя не спасет от неволи?
   - Это испытание, - ответил Озноби кротко. - Спаситель испытывает мою веру в него.
   - Я не Иса, а могу приказать либо убить тебя, либо освободить. И ежели я это сделаю, разве это сделает твой Иса?
   - Иисус, - подтвердил Михаил. - Твоими руками.
   - Как он может сделать это моими руками, когда я не верую в него? Я верую в Аллаха, единственного и могущественного. Ибо сказано: нет бога, кроме Аллаха, а Мухаммед - пророк его...
   Ночью Бабиджа пробудился от неприятного ощущения в желудке и горечи во рту, он прижал руку ниже ребер, и вдруг резкая боль перехлестнула низ живота. Короткий стон сорвался с его губ. "Неужели от дыни? - подумал он в страхе. - А если..." - и его спина и грудь покрылись клейким холодным потом.
   - Нет, нет! - произнес бек вслух и закричал: - Ахмед! Ахмед!
   Встревоженный слуга явился перед Бабиджей в распахнутом халате, без чалмы, бритоголовый.
   - Отнеси ту книгу Озноби, - распорядился бек слабым, болезненным голосом.
   Ахмед удивился:
   - Какую книгу?
   Непонятливость слуги рассердила Бабиджу.
   - Что в углу лежит! Урусская книга! Которую Амир принес.
   - Сейчас отнести?
   - Сейчас! Сейчас! - пронзительно закричал Бабиджа, совершенно теряя над собой власть. А когда слуга исчез, подумал: "Будь она неладна! О Аллах! Спаси и защити!"
   Глава тринадцатая
   Наутро страшное известие потрясло Сарай - умер хан Джанибек.
   Шестнадцать лет царствовал хан, к нему так привыкли, что считали его существование вполне естественным, как жару летом, а стужу - зимой. Никому и в голову не приходило, что он когда-нибудь умрет, хотя он был такой же смертный, как и все остальные.
   Однако смерть хана Джанибека взбудоражила Сарай, точно внезапный ливень муравейник. Благоразумные ходжи, беки, нойоны тотчас же в суете стали покидать город, объясняя свой отъезд вынужденной перекочевкой: в самом деле, приближалась зима, и стада богатеев с летних пастбищ устремились в низины, к морю, где были прекрасные зимние пастбища. Но не это погнало их из теплых жилищ, а страх... Каждый из них предчувствовал беду.
   У хана осталось много взрослых сыновей, каждый из которых имел свою ставку вне города и своих сторонников в самом городе. А когда так много достойных претендентов на престол - конец порядку и спокойствию!
   Бабиджа считал себя не глупее других, засобирался тоже. В двух переходах от города, к югу, находились два его больших аула с табунами коней и отарами овец. К любому из них он мог присоединиться. К этому его побуждали хорошо сохранившиеся в памяти события недалекого прошлого. Он помнил, как его отец бежал из Сарая, когда хан Узбек, сын Туличи, с эмиром Кутлуг-Тимуром убили хана Ильбасмыша, сына Токты, и устроили в городе резню. Он помнил также, что после смерти хана Узбека его сын Джанибек перерезал своих братьев - Тинебека и Хызрбека - и заодно неугодных ему эмиров. Теперь могло повториться то же самое, и поэтому, рассудил Бабиджа, лучше быть подальше от города, покуда в нем не воссядет новый хан.
   Однако к полудню дошел слух, что царский престол занял старший сын Джанибека, хан Бердибек, прибывший из Дербента. Эта весть была утешительна. Бабиджа отменил свое распоряжение об отъезде, повелел только замкнуть накрепко ворота, не выпускать людей в город и принялся ждать, что будет.
   На другой день к его дому пришел дервиш Мансур, одетый в козью шкуру и высокий меховой колпак, и осторожно застучал кривой палкой в затворенные ворота. Дервиш был желанный гость. Бабиджа велел немедленно привести его к себе, и, когда тот явился, минуя кухню, куда он обычно заглядывал, прежде чем посетить хозяина, прихрамывая на одну ногу и прижимая к груди правую покалеченную руку, выпил с дороги кумыс, повздыхал и помолился, Бабиджа узнал страшные вести, от которых ему вначале сделалось жарко, а потом холодно.
   А дервиш поведал вот что.
   Когда хан Джанибек занемог, старший эмир Тоглу-бий послал в Дербент, к царевичу Бердибеку, нарочного с вестью, чтобы он приезжал скорее, так как отец его при смерти.
   С десятью людьми тайно прискакал царевич в Сарай и остановился в доме Тоглу-бия, а батюшка его, хан Джанибек, и не думал умирать. День ото дня ему становилось лучше; вот, говорят, начал вставать, шурпу кушать, кумыс пить. Царевич встревожился, испугался: что, если батюшка узнает о его самовольном приезде - ведь он ослушался его воли, покинул Дербент, где был посажен наместником. "Ну, эмир, - сказал царевич, - делай что хочешь, а мне возвращаться никак нельзя".
   А тут наконец дошел слух до грозного хана о прибытии Бердибека, и позвал он Тоглу-бия к себе для объяснений. Понял эмир, что настал его последний час, помолился Богу, надел кольчугу под халат, взял с собой верных людей, переодел царевича в женское платье, накрыл чадрой и отправился во дворец. Стража было отказалась пропустить такое большое количество людей, да Тоглу-бий кого угодно мог уговорить, сказал, что ромейскую пленницу, царевну-красавицу в подарок хану привел. Вошли они в покои хана, а с ним только четверо старых сподвижников было, да и те дремали сидя. Махнул Тоглу-бий своим людям, набросились они на хана и стариков и всех перебили. Сбежалась на шум стража, сановники, а Бердибек скинул с себя верхнюю женскую одежду и предстал перед ними. Тогда все присягнули ему в верности, и старшие эмиры тоже - Туглу-бий, Мамай. А кто не присягнул, тех изрубили. После этого повелел хан Бердибек убить своих двенадцать братьев, и верные ему нукеры в один день совершили это черное дело. Только одному удалось скрыться - царевичу Кильдибеку. Теперь его разыскивают по всему Сараю, но, говорят, он скрывается у верных ему людей.
   - Ай-яй-яй! - проговорил Бабиджа, покачивая головой. - Какие страшные дела! Царевич Бердибек! Царевич Кильдибек! Какие были братья!
   Он вздохнул, сокрушенно покачал головой и успокоился. Такова жизнь, такова судьба! Но теперь, когда ханский престол занял Бердибек, ему нечего бояться!
   На следующий день, после полуденной молитвы, отправился он во дворец и присягнул на верность хану, как это сделали многие беки до него. Хан милостиво дал ему поцеловать свою руку, унизанную перстнями, и подарил шелковый халат. Там, в прохладных покоях дворца, Бабиджа встретил эмира Мамая, с которым был дружен. То, что такой знаменитый военачальник, как Мамай, принял сторону хана Бердибека, никого не удивило - Мамай был женат на старшей дочери Бердибека, Биби-ханум.
   - И ты тут, славный Бабиджа? - спросил его с улыбкой Мамай, держа по привычке свои пухлые руки на большом животе, слегка стянутом позолоченным военным поясом. Эмир одобрил его верноподданнические чувства и подарил ему пиалу, расписанную чудесными цветами. С этими двумя подарками он вернулся домой в самом наилучшем расположении духа и на радостях распорядился, чтобы все слуги и рабы были хорошо накормлены.
   В своей горнице он застал дервиша Мансура. Дервиш, не снимая высокой шапки, сидел на подогнутых ногах и пил кумыс из большой пиалы. При виде Бабиджи он хитро прищурился, отчего его глаза превратились в черные щелки.
   - Есть новости, господин, - проговорил он хрипло, отставил пиалу подальше от своих колен и, наклонившись к уху Бабиджи, шепнул: - Страшные новости!
   С этими словами он вынул из-за пазухи шелковый платок с кисеей. Как только Бабиджа увидел голубой шелк с арабской вышивкой по уголкам, у него сразу разгорелись глаза, однако он совладал с собой, отвернулся, будто бы это ему не любопытно, спросил равнодушно:
   - Где взял?
   Мансур многозначительно улыбнулся.
   - О том скажу позже.
   Бабиджа хорошо понял этого старого проходимца, молча взял кошель, распутал шнурок и достал блестящий новенький динар.
   Дервиш проворно на лету поймал монету.
   - Да продлит Аллах твои годы, господин!
   - Кто, кроме тебя, знает об этом платке?
   - Никто, господин, клянусь пророком!
   Бабиджа дал ему ещё динар.
   - Да пусть уйдут все недуги из твоего тела, господин! Щедрость твоя сверх всяких мер!
   - Ну! - пробормотал Бабиджа, подставляя Мансуру левое ухо, но то, что он услышал, заставило его откачнуться и поглядеть на дервиша округлившимися глазами. От его слов у Бабиджи закружилась голова.
   - Можно ли этому верить? - спросил он наконец, и губы его покривились.
   Мансур прижал руку к сердцу и закрыл глаза.
   - Дервиш Мансур всегда говорит только правду.
   - Поклянись, что никто не знает об этом, кроме нас. На Коране поклянись!
   Бабиджа протянул двумя руками толстую книгу в крепком кожаном переплете. Дервиш возложил на неё правую покалеченную руку и произнес четким ясным голосом:
   - Клянусь! Да пусть Аллах покарает меня, если это ложь!
   Бабиджа, волнуясь и торопясь, достал два динара, потом ещё один, а затем сунул весь кошель с оставшимися деньгами в руки изумленному дервишу и сказал:
   - Ты должен молчать, иначе наш общий друг окажется в беде. Давай сюда платок!
   В это время в соседней горнице раздался шорох, как будто что-то упало на мягкий ковер. Бабиджа поспешно сунул платок за пазуху и принялся молиться. Дервиш бесшумно, как тень, метнулся за занавеску, потом так же бесшумно предстал перед Бабиджей.
   - Никого.
   - Жаровню!
   Шелковый платок сразу вспыхнул, пламя едва не охватило пальцы Бабиджи, он бросил горевший платок и попросил Мансура ещё раз рассказать о находке. Слово в слово поведал дервиш о своем приходе в дом Нагатая и о том, как он увидел торчащий из-под ковра кончик платка. Он не придал бы этому никакого значения, если бы Джани, дочь Нагатая, с озабоченным видом не вошла в горницу и, не отдав ему салям, не принялась осматривать все вокруг. Но когда она удалилась, а за висевшим над входом ковром раздался кашель знакомый кашель, слышимый им во дворце...
   - Молчи! Молчи! - прервал его Бабиджа, не в силах более слушать волнующий его рассказ.
   Он поверил каждому слову дервиша. Иначе и не могло быть: царевич Кильдибек мог найти надежное убежище только у Нагатая. "Ах, безумный! Безумный! - упрекал он мысленно своего друга. - Ни своей головы не жалеет, ни своей дочери!"
   Всем известно, что Нагатай-бек осторожный человек, никогда он не поддерживал ни царевичей, ни эмиров, а был верен лишь одному хану. Но царевич Кильдибек сам старался заручиться его поддержкой. И все из-за его дочери Джани. Царевич был дружен с её мужем, Ибрагим-багадуром, а когда тот погиб, стал оказывать особые знаки внимания его жене. Как это всегда волновало Бабиджу! Как это его пугало! Царевич давно бы заслал сватов, если бы Джани не объявила о трауре по своему мужу.
   Вечером Бабиджа поехал к Нагатаю, прихватив с собой арабскую шкатулку из черного дерева.
   Дом Нагатай-бека находился за городом, среди садов и пригородных усадеб знати. Чтобы до него добраться, Бабидже понадобилось пересечь весь город, проехать мимо дворца хана, где появляться в настоящее время было небезопасно, ибо ханская стража хватала всех подозрительных. Но Бабиджа, пренебрегая этой опасностью, пустился в путь и через полтора часа достиг пределов города.
   Каменная высокая ограда окружала обширную усадьбу Нагатая, которая состояла из большого сада, вместительного широкого дома и множества хозяйственных служб. Въехав в ворота, Бабиджа сразу увидел господский дом, белевший стенами и черневший проемами окон и дверей сквозь длинные ветви диких виноградных лоз, прикрывавших летом стены густой листвой.
   Оставив остроносые туфли за порогом, в одних теплых носках Бабиджа прошел в просторную горницу Нагатая, всю устланную шерстяными пестрыми коврами.
   Толстый Нагатай возлежал на подушках, охал и жаловался на нездоровье. Все у него болело, и, видимо, это было так: лицо было желтое и опухшее, глаза утратили былую живость и блеск.
   Нагатай-бек, сын Ахмыла, был большой тархан, освобожденный милостью хана Джанибека от всех податей. Три его жены и два взрослых сына умерли от того же мора, что и дети и жены Бабиджи, но пятеро дочерей остались живы. Все дочери бека вышли красавицы, и он их отдал замуж за влиятельных людей. Судьба разбросала их по всем улусам Дешт-и-Кипчак: две дочери жили в Хорезме, третья в Дербенте, четвертая - у ногаев, лишь пятой не повезло: Джани овдовела на первом году замужества. Возвратив калым отцу Ибрагим-багадура, Нагатай вернул дочь к родному очагу, к обоюдной радости её и своей.
   Джани была любимой дочерью Нагатая, от четвертой жены, кипчачки, умершей вскоре после родов: и нравом, и лицом она напоминала мать свою, горячо любимую беком; так же, как та, была домовита и хозяйственна. Кроме нее, не было в доме человека, кто бы так разумно мог распорядиться его богатым состоянием. С дочерью Нагатай не знал забот и постоянно благодарил Аллаха, что тот послал ему это дитя и он, Нагатай, мог теперь, на старости лет, пребывать в покое и молитвах, ничуть не беспокоясь о своих табунах, отарах, шерсти, которую каждую осень настригали по нескольку сот тюков, о пастбищах и прочем богатстве.
   Бабиджа вначале повел разговор, как принято, о хозяйстве, полюбопытствовал, сколько Нагатаю чабаны настригли овечьей шерсти, каких он намерен продать кобылиц, чем он лечится и каких приглашает лекарей, но затем Бабиджа, как бы невзначай, упомянул о верности хану Бердибеку и сообщил, что хана признали военачальники - эмир Мамай, эмир Могул-Буги, эмир Амед, эмир Намгудай, надеясь на этот раз услышать от Нагатая то, зачем он сюда прибыл. Однако бек слушал, вздыхал и, выражая печаль на своем полном лице, как бы говорил: "О чем ты мне толкуешь? Разве не видишь, как мне плохо? Я совсем болен..."
   Тогда Бабиджа пошел на хитрость, он склонился к уху Нагатая и шепнул:
   - Ищут царевича. Люди указывают, что он скрывается где-то тут, поблизости. Плохо придется тому, у кого обнаружат его.
   - Что же делать? Что же делать? - прошептал вдруг Нагатай, бледнея, мелкий пот бисеринками проступил по всему его лбу.
   Сделав вид, что он не заметил беспокойства Нагатая, Бабиджа сказал, поглаживая свою бороденку:
   - Я знаю - ты не дашь приют человеку, которого разыскивает хан. Ведь в противном случае ты потеряешь все. Мой тебе совет - держись от этого подальше.
   После этого Бабиджа замолчал и закрыл глаза, так он посидел некоторое время, потом спросил:
   - Помнишь ли ты наш уговор?
   Нагатай ответил не сразу - он был удручен собственными мыслями
   - А? Что? Какой уговор?
   - Насчет твоей дочери. Я богат, одинок, нет у меня наследника. Кому все достанется после меня? Ты тоже одинок, у тебя тоже нет наследника, но у тебя есть дочь... Мое имущество и угодья приносят в год пятьдесят тысяч динар.
   - Да, да... понимаю. - Нагатай посмотрел на Бабиджу, будто затравленный. - О Джани... ты ведь знаешь, дорогой Бабиджа, что это нельзя решить так сразу, а сейчас...