Кудинов Виктор. Неволя

   Михаил внимательно оглядел ровное пространство. Всюду колыхался серебристый, высокий, выжженный солнцем ковыль. Ветер гнал мимо перекати-поле.
   Ознобишин соскочил с коня, присел на корточки и ножом расковырял дерн. Горсть холодной черной рассыпчатой земли поднес к глазам, даже понюхал её, потом выпрямился, стряхнул комочки и вытер ладони о халат.
   - Это поле может дать хороший урожай.
   - Разве поле лучше, чем пастбище?
   - Если вырастить зерно и продать его - можно купить два таких пастбища.
   Джани улыбнулась.
   - А если собрать зерно с двух таких полей и продать его, то купишь четыре?
   - Верно, госпожа, - ответил он и ловко, не вставляя ногу в стремя, вскочил в седло.
   - Так ведь можно стать и богаче самого хана.
   В её словах послышались насмешка и сомнение, но это не смутило Ознобишина, и он сказал:
   - Вы все ходите по богатству, топчете его, а взять не можете.
   - Научи, как взять это богатство?
   - Сперва нужно вспахать эту землю и засеять.
   - Кто же будет пахать и сеять?
   - Нужно купить мужиков.
   - Урусские мужики ленивы. Они не станут работать на этом поле.
   - Русские ленивы только в неволе, а ты дай ему надежу, что он уйдет отсель... так он и на карачках вспашет.
   - И ты считаешь это выгодным?
   - Если ты, госпожа, окажешься в убытке, секи мою голову...
   - О нет! - сказала Джани, улыбнувшись. - Разве можно сечь такую красивую и умную голову? А потом... это-то и будет убытком.
   После этих слов она ударила плеткой коня и пустила его в галоп. Начался мелкий холодный дождь. Ошметки грязи из-под копыт лошадей полетели в разные стороны.
   Михаил скоро нагнал её, но до самой усадьбы они больше не обмолвились ни словом.
   Одним погожим теплым днем Джани и Михаил ходили по саду, осматривали яблони и переговаривались, какие по весне нужно будет вырубить и где посадить новые. Подошел привратник-старичок и сообщил, что у ворот стоит какой-то нищий с ослом.
   - Ну и что? - недовольно спросила Джани. - Сходи на кухню и скажи, что я разрешаю дать ему лепешек.
   - Он спрашивает Озноби, - сказал привратник.
   Джани удивилась, а Михаил пожал плечами, однако же направился к воротам и увидел маленького оборванного человека с палкой в руке, улыбающегося беззубым ртом. Рядом с ним стоял серый ослик и прядал длинными ушами. То был Костка-тверичанин. Михаил несказанно обрадовался ему, засмеялся, обнял его и, похлопывая по плечам, ввел во двор.
   Джани подозрительно оглядела Костку, брови её презрительно дрогнули, а тонкие губы поджались. По всему было заметно, что Костка ей совсем не понравился. Михаил сказал:
   - Это Костка. Он вольный человек. Он служил у Бабиджи-бека.
   - Что ему нужно?
   - Он может быть нам полезен.
   Джани не ответила, повернулась и ушла в дом. Михаил истолковал её молчание за согласие и повел Костку за собой в маленькую комнатку, которую занимал. Эта комнатка-келья располагалась в пристройке у западной стены дома, рядом с чуланом. В ней находилась лежанка у стенки и маленький простой стол.
   Как только Михаил затворил за собой дощатую дверь, Костка сказал:
   - Хан Бердибек убит.
   - Да ты что! - воскликнул Михаил, присаживаясь на лежанку, покрытую овечьей шкурой.
   - Да где вы живете? В городе все об этом толкуют. Теперь ханом стал Кульпа. Говорят, началась такая резня среди беков и эмиров - любо-дорого посмотреть!
   Костка улыбнулся своим беззубым ртом и добавил:
   - А наш-то бек в степь удрал. Прихватил с собой мешок с добром, китаянку - и поминай как звали.
   - А ты-то как же?
   - Я-то? Что я? Я - человек свободный, птица вольная. Хочу - ему служу, хочу - другому. А Ергаш, разорви его собаки, в нукеры подался к мурзе Тогаю.
   - Одним разбойником стало больше, - заметил Михаил, почесывая левое плечо через халат.
   - Давно мечтал пограбить на Руси.
   - Пусть пробует, башку-то живо сломят. Слушай, а кто же остался с отарой-то?
   - Ашот. Да ещё один мужик. Присланный Бабиджей. Терехой звать. Все о тебе вспоминает. Жизнь, говорит, ты ему спас.
   - Да что ты! - обрадовался Михаил. - Жив, выходит, Тереха-то! Погляди! А Вася, тогды, помре. Не дождался своего батюшки. Жалко.
   - Да ты не горюй! Я вот тебе что принес-то, - сказал Костка, поспешно распутал котомочку и достал Евангелие, забытое Михаилом.
   Лицо Михаила так и просветлело.
   - Милай ты мой! Вот уважил так уважил. Ай да Костка!
   Он принял книгу от Костки и бережно положил её на стол, полистал и посмотрел на своего товарища счастливыми глазами.
   - Какую же ты мне радость-то доставил, Костка!
   А тверичанин только моргнул жидкими светлыми ресницами и, улыбнувшись, смущенно развел руками, как бы говоря: "Чего уж там".
   Глава девятнадцатая
   Прошло немного времени, и по городу стали распространяться тревожные слухи о недовольстве беков и эмиров новым ханом. И что ни день, то все больше и больше. Кто-то возмутился ханской несправедливостью, кто-то проклял хана на площади, кто-то видел сон, как хана умчало черное облако... А один мулла так осмелел, что в своей проповеди во всеуслышание назвал хана вероотступником. Стражники бросились ловить муллу, но он как сквозь землю провалился, исчез бесследно.
   Многие говорили, что то был не мулла, а шейх Джелаледдин Асхези, но это не так. Шейх был стар, а мулла сравнительно молод; шейх покинул Сарай после смерти хана Джанибека и ушел, как уверяли дервиши, жить в пустыню, разуверившись в людях, а тот мулла появился в Сарае совсем недавно и не без помощи влиятельных людей получил себе выгодное место в одной из центральных мечетей - место, которого иные добиваются большим трудом и долгими годами службы.
   Так или иначе, все сошлись на том, что этот мулла неспроста оказался в Сарае и что одной проповедью дело не кончится. Так оно и вышло. Через десять дней мулла появился на площади перед дворцом Алтун-таш в белом длинном одеянии, с посохом в одной руке и черными четками в другой. Стражники раскрыли ворота и кинулись на него. Тут со всех сторон на площадь выскочили вооруженные люди и устремились во дворец. Никто не посмел их остановить. А вскоре глашатай на площади объявил, что в Сарае воцарился новый хан - Науруз, а Кульпа, враг всех мусульман, убит вместе со своими сыновьями.
   Так произошла ещё одна смена хана, а Нагатай-бек ничего не знал. Он жил в своей усадьбе, словно в крепости, люди его не ходили дальше ворот, никого не принимали, даже дервишам ход в усадьбу был заказан.
   Но как ни была предусмотрительна Джани, нельзя было уберечься от всеобщего смятения, нельзя было избежать треволнений и не быть затронутым борьбой враждующих сторон. Все это происходило помимо воли и желания, и непрошеные гости, гонимые, преследуемые, нет-нет и являлись вдруг из кровавого мира вражды, прося помощи, милосердия, спасения.
   Как-то в конце февраля, поздним темным вечером, Михаил и Костка задержались во дворе. Весь дом уже погрузился в спокойный сон. Вся округа была объята глубокой тишиной. От таявшего снега исходил крепкий сырой запах. Черное небо блестело крупными звездами, которые слали на землю покой и умиротворение.
   Михаил и Костка, задрав головы, смотрели ввысь. Таинственное мерцание далеких огоньков манило их, холодный свет завораживал. Вдруг им послышался какой-то шорох. Оба молча переглянулись. На верх глинобитной стены, отделявшей усадьбу от улицы, взобрался какой-то человек. Михаил и Костка затаились, приняв этого человека за злоумышленника.
   Человек посидел, свесив ноги, вероятно не решаясь прыгать с такой высоты, покачался взад-вперед и вдруг полетел вниз. Нет, это был не прыжок - он свалился. Послышался глухой стук упавшего тела, слабый стон. Михаил и Костка подбежали к нему. Человек лежал навзничь, раскинув руки, не двигался. В темноте нельзя было разглядеть его лица. Костка ощупал плечи, спину упавшего, пальцы коснулись чего-то влажного, липкого. Он поднес их к глазам и увидел, что это кровь.
   - Он ранен, - сказал Костка.
   Упавший простонал.
   - Он жив! - сказал Ознобишин. - Бери за ноги! Потащим в чулан.
   Они с трудом доволокли грузное тело до дома, внесли в чулан и уложили на солому. Михаил снова вышел во двор, огляделся, прислушался. Ни души. Тихо. Значит, никто из слуг не заметил их. Он успокоился. Тем временем Костка зажег свечу, и при тусклом колеблющемся огоньке они увидели немолодого мужчину в темном порванном чекмене; голова у него посечена, ладони рук изрезаны, на плечах, груди - глубокие кровоточащие раны.
   Спустя некоторое время в ворота раздались глухие настойчивые удары.
   Встревоженные, Михаил и Костка выскочили во двор. Яркий свет появившейся в небе луны размыл темноту, и каждый предмет стал четко и ясно различим, черные тени лежали на голубом мерцающем снегу.
   Старый привратник заковылял к воротам, остановился возле, опираясь на палку, слабым дрожащим голосом спросил:
   - Кто там?
   С улицы прозвучал властный грубый приказ:
   - Именем хана... Отворяй, старая образина! И поскорей!
   Как только двустворчатые ворота приотворились, в усадьбу ворвалось с десяток стражников с факелами, кривыми саблями наголо и круглыми выпуклыми щитами. Их предводитель показался следом верхом на сером в яблоках коне, косматом и широкогрудом.
   Один из стражников, маленький, чернобородый, косой на один глаз, придержал стремя. Предводитель не спеша слез с коня. Как и все прибывшие, он был одет в темный ватный халат и островерхую меховую шапку, на широком военном поясе висела длинная сабля в ножнах. То был полноватый, широкоплечий человек. Он молча оглядел стоявших перед ним людей и спросил низким голосом:
   - Кто векиль?
   Михаил выступил вперед.
   - Я векиль.
   Из-под тяжелых век на него глянули настороженные раскосые глаза. Михаилу показалось что-то знакомое в круглом одутловатом лице старого воина. Но и тот заинтересовался векилем, его взгляд задержался на Ознобишине дольше, чем на других. Михаил напряг свою память, и вдруг его точно осенило - он вспомнил сотника Хасана, сопровождавшего Бабиджу. Он-то и был предводителем ханской стражи. Сотник спросил:
   - Это усадьба Нагатай-бека?
   - Да, господин.
   - Скажи, не забегал ли к вам во двор чужой человек?
   Михаил ответил твердо и спокойно:
   - Среди нас нет посторонних. Правду говорю? - спросил он, повернувшись ко всей остальной челяди.
   - Верно, верно. Среди нас нет чужих, - ответило несколько приглушенных голосов.
   - Что случилось? - раздалось вдруг, и толпа расступилась, пропуская вперед госпожу. Вся в черном, с открытым лицом, Джани подошла к Михаилу и сначала поглядела на него, потом с молчаливым вызовом - прямо в лицо сотнику.
   Хасан молча отдал ей салям, прижав руку к широкой груди.
   - Я бы хотел поговорить с беком.
   - Нагатай-бек болен. Потом, сейчас ночь. Что вам нужно, сотник?
   - Из ханского дворца, из-под стражи, бежал Аминь-багадур, враг нашего хана.
   - В этом доме нет врагов хана, - твердо заявила Джани.
   Сотник в знак одобрения кивнул головой, потом, как бы извиняясь, опять прижал руку к правой стороне груди и сказал:
   - Мы должны удостовериться в этом сами. - И, не дожидаясь разрешения, оборотился к стражникам: - Обыскать двор, сад и службы!
   Стражники с факелами разбежались в разные стороны.
   - Кто мне покажет дом? - спросил сотник и поглядел на Джани, ожидая, что она вызовется сопровождать. Но молодая госпожа гордо вскинула голову, повернулась к нему спиной и молча, полная достоинства, удалилась в свои покои.
   Михаил сделал жест рукой, приглашая сотника войти в дом. Тот сердито засопел, надул щеки и нахмурился. С большой неохотой он шагнул через порог. Сотник не отважился заходить в господские покои, которые были темны и тихи, а удовлетворился осмотром нескольких приемных комнат.
   Михаил повсюду сопровождал его, освещая путь плошкой и объясняя назначение помещений. Когда они проходили мимо чулана, он попытался занять сотника разговором и отвлечь его внимание. Однако это Ознобишину не удалось. Хасан все-таки приметил низкую дверцу, направился к ней и раскрыл её.
   У Ознобишина сжалось сердце и предательский холодок страха поплыл по ногам, однако, находясь в Орде, он научился владеть собой и в эту опасную минуту остался бесстрастным, как всегда, - ни один мускул не дрогнул на его лице.
   - Что это? - указал сотник протянутой вперед плетью.
   Михаил глянул из-за его плеча. На топчане лежал человек, накрытый саваном; руки его поверх савана сложены на груди; по христианскому обычаю в недвижные желтые пальцы его вставлена тоненькая горевшая свечечка. Костка, стоя на коленях, плача, читал псалмы, время от времени повторяя:
   - Господи, упокой душу Феодора, раба свого! Господи, упокой душу...
   Сотник поворотил к Михаилу свое плоское лицо, на котором мерцали щели раскосых глаз. Он ждал объяснений.
   - Умер раб Федор. Царствие ему Небесное, - сказал Михаил и перекрестился. - Жеребец копытом вдарил, грудь пробил.
   Сотник молча развернулся и пошел во двор, к нему сошлись стражники, четыре факела в их руках горели и чадили. Они теперь были без надобности, и сотник приказал затушить их. Ему помогли сесть на коня. Ни на кого не глядя, невозмутимый и немой, как изваяние, сотник выехал в распахнутые ворота. Стражники вышли следом. Ворота за ними закрыл старый Байдар.
   Прислуга, перешептываясь, стала расходиться по своим клетушкам. Михаил возвратился в чулан:
   - Жив еще? - спросил он.
   - Жив, - ответил Костка, - но очень плох.
   - Слышал я, что у московских князей был в Орде добрый киличий Аминь. Уж не он ли это?
   - Кто его знает! Вот придет в себя - скажет.
   Так Аминь-багадур был спасен. Никто в доме не знал, что двое русских выхаживают татарина. Никому не могло прийти в голову, что за тонкими стенами чулана скрывается враг хана Науруза, верный киличий московских князей Аминь-багадур.
   Могучий организм Аминь-багадура, добрый уход Михаила и Костки помогли ему скоро справиться со своей немощью. Через три дня он окончательно пришел в себя, раны его покрылись шершавыми крепкими корками.
   Как-то, сидя на диване, полураздетый, потный, потому что его постоянно донимала духота, он говорил шепотом по-русски, коверкая слова:
   - Хан отдал ярлык Дмитряй Суждаль, а не дал ярлык Дмитряй Москва. Я ему слово сказал. Меня за то хан плеткой, как собак. - Аминь сжал свой большой увесистый кулак и пригрозил им: - Пес! Взяли меня стражники. А я одного убил, второго убил, третьего убил, четвертый меня саблей по башке, другой в грудь копьем. Я его - ногой в брюхо. Бежал. И вот... Аминь-багадур развел руки, покачал своей большой, покрытой коротко стриженными черными волосами головой. - Где мой Халима? Где мой мал дите?
   У него остались горячо любимая им молодая жена и двое маленьких детей, и за их жизнь он сильно беспокоился. Он умолял Михаила разузнать о них через скорняка Мамеда, живущего среди ремесленников, у самого базара, где показываться в настоящее время было небезопасно, но Михаил хорошо знал то местечко, все тайные входы и выходы и, одевшись в платье похуже, отправился туда одним ненастным днем. Он вернулся только к вечеру, вымокнув до нитки, и рассказал, что в городе ещё очень беспокойно, по-прежнему ищут Аминь-багадура, за голову которого обещана большая плата. Двое детей его целы и невредимы и находятся у Мамеда, но жива ли жена - неизвестно. Говорят, что её схватили стражники и отправили во дворец.
   - О Халима! - воскликнул потрясенный багадур, свалился с топчана и заметался на полу, рыдая и выкрикивая ругательства. Михаил и Костка испугались, что он убьет себя, пытались унять его. Он не дался им в руки и, точно безумный, буянил и кричал. Они уговаривали его:
   - Тихо. Не шуми. И нас погубишь, и сам пропадешь.
   Аминь затих, с пола не поднялся, так и лежал, как мертвый, с закрытыми глазами, вытянувшись.
   В это время дверь чулана со скрипом приотворилась. На пороге с плошкой в руке стояла Джани. Проходя мимо, она услышала странный шум и решила заглянуть. Увиденное потрясло её. Тонкие брови на бледном лице изогнулись дугами, маленький рот приоткрылся. Некоторое время она молча наблюдала за всеми, потом спросила:
   - Что тут происходит?
   Никто не ответил.
   - Кто этот человек?
   Михаил приподнялся с колен и сказал, глядя ей в лицо:
   - Этот человек - Аминь-багадур.
   Кажется, раздайся сейчас гром, рухни крыша, они бы не так удивили и испугали Джани, как эти слова.
   - Аминь-багадур? - переспросила она упавшим голосом, все ещё не веря сказанному.
   Ознобишин кивнул головой. Услыша женский голос, Аминь-багадур приподнялся и сел на поджатых под себя ногах, растрепанный, полуголый, повязки с его ран сползли и открыли страшные лиловые рубцы - на груди и на плечах.
   Джани, вскинув голову, устремила на Михаила гневный взгляд:
   - Это что же? Он был здесь, когда его искал сотник Хасан?
   - Да, госпожа.
   От этого известия у неё сузились глаза, как они сужаются от яркого света, а ноздри тонкого носа затрепетали - её охватило злое волнение.
   - Проклятый раб! - прошептала она и с силой, на какую только была способна, ударила Михаила по щеке маленькой крепкой ладошкой. Михаил не поднял руки, чтобы защититься, - он смиренно потупил взор. А молодая госпожа резко повернулась и вышла, унося с собой неяркий свет плошки.
   Наутро Джани вызвала к себе Михаила. Он застал её сидевшей на ковре. Она была бледна от бессонной ночи и все ещё сердита. Не подымая век, она спросила:
   - Почему ты не предупредил меня?
   Ознобишин молчал.
   - Ты знаешь, что за это грозит всем нам?
   - Я не думал, что за ним явится стража. Я увидел раненого человека и решил ему помочь. Это долг каждого христианина.
   Женщина подумала о чем-то, смотря на рисунок ковра. Михаил стоял у двери, ожидая. Она спросила:
   - Как он себя чувствует?
   - Ему стало лучше. Он успокоился. У него произошла беда с женой.
   - Что произошло с его женой?
   - Ее забрал к себе кто-то из эмиров.
   - О Аллах! А дети?
   - Дети укрываются у надежных людей.
   Она сказала, на этот раз очень тихо:
   - Я слышала, что Аминь-багадур хороший человек. Он не солжет и не предаст и всегда придет на помощь другу, попавшему в беду. Знает ли ещё кто в доме, что он укрывается у нас?
   - Нет, госпожа. Кроме нас - никто!
   - Хорошо, - сказала Джани, тяжело вздохнув, и взгляд её сделался печален. - Но ты поступил очень необдуманно. Неужели тебе было не жаль своего господина? - Она замолчала и добавила очень тихо: - Меня... меня тебе было не жаль?
   Михаил шагнул к ней, опустился на колени, взял её легкую дрожащую руку и прижал к своим губам:
   - Прости! Я виноват. Но что я мог поделать? Не выдавать же его. Это погубило бы и нас, и его. У нас не было выхода.
   Джани коснулась свободной рукой его головы, ласково провела по его густым седеющим волосам, давая этим понять, что прощает, но затем, точно испугавшись своей невольной нежности, отдернула руку и строго произнесла:
   - Иди! Я хочу остаться одна.
   Глава двадцатая
   Вечером Джани позвала Михаила к себе. Она только что возвратилась из дворца, от хатуни, и узнала, что жена Аминь-багадура, Халима, находится в загородном доме эмира Могул-Буги.
   Михаил передал об этом Аминь-багадуру, и тот, несмотря на уговоры, засобирался, прося коня, оружие и веревок. Джани распорядилась выдать просимое.
   На ранней утренней зорьке, когда ещё и солнце не загорелось за дальними холмами, а лишь высветило горизонт, ворота Нагатаева дома раскрылись перед всадником. закутанным в длинные свободные одежды. Он тихо выехал в свежую туманную мглу и затерялся в ней.
   Вскоре пошел слух, что какие-то дерзкие люди совершили дерзкое нападение на дом эмира Могул-Буги, разграбили золотую утварь и увели несколько молодых женщин, среди которых была и жена Аминь-багадура Халима. В городе устроили повальный обыск. По улицам ездили вооруженные всадники, останавливали арбы и крытые кибитки, караваны на дорогах, задерживали всех подозрительных людей. Но смельчаков так и не удалось сыскать.
   Михаил Ознобишин ждал весну, чтобы распахать земельный участок возле реки, готовился к этому потихоньку, исподволь, и не уследил - захватило его раннее тепло врасплох. Но Ознобишин был один из тех, кто не бросает задуманное и начатое, а доводит его до конца. Он скоро договорился с работорговцем и почти за бесценок выкупил полуживых русских мужиков. Двенадцать душ, голодных, больных и раздетых, привез на двух подводах в усадьбу, потому что сами едва могли двигаться, и полторы недели откармливал их кониной, чтобы окрепли, вернули себе силы. После того как они вполне ожили и воспрянули духом, Михаил отвез их в степь и показал им обширный участок пастбища, который отныне должен быть ими превращен в поле. Со стороны степи поле оградили жердями на несколько саженей, вырыли теплую землянку, поставили вышку для сторожа.
   Тем временем на реке появились лодки и барки нижегородских купцов. Один из них, Трофим Репа, по прошлогоднему Михаилову заказу привез сохи, бороны и другой крестьянский инвентарь, из стада пригнали крепких рогатых волов - и работа закипела. Как только через все поле пролегла первая волнистая борозда и по сырой земле, растревоженной сохой, в поисках червей важно заходили маленькие грачи, Михаил окончательно уверовал в успех задуманного им дела.
   В этот день, когда наконец последний участок поля был засеян отборным зерном и заборонован, с неба, как на заказ, посыпал, точно сквозь сито, теплый мелкий дождь.
   Все забились в землянку. Темные тяжелые тучи заблистали голубыми вспышками тонких молний, и по всему небосклону прокатился первый грохот. Весенний дождь короток - как внезапно начался, так внезапно и закончился. Вновь засияло солнце, и разноцветная легкая радуга встала аркой над серебристо-зелеными дальними холмами.
   - Ишь ты! - радостно подивился на дождь рослый крестьянин Петр, широколицый, бородатый, с тонким длинным носом, выбранный Михаилом за старшего. - Боженька нашу работу поливат. Знать, золотистая уродится на славу!
   Михаил засмеялся, шлепнул его по крепкому плечу.
   - На славу, Петро, на славу!
   - Верно ли, Михал Авдевич, что бек через четыре года отпустит нас на Русь? - спросил маленький мужичок Захарка, весь кудрявый, как барашек, выступив из-за широкой спины Петра.
   Улыбка сошла с тонких губ Михаила, он покачал головой, глядя на мужичка, и сказал:
   - Раз бек обещал, так оно и будет. И коль я вам это говорю, знать, это так. Мне без толку языком молоть не пристало. Будете работать как надобно поедете домой. Я вот вам ишо што скажу, робята: в лепешку расшибусь, а вас на Русь отправлю!
   Тут в разговор вмешался высокий носатый парень, Егор Белов, человек упрямого и вздорного характера. Егор был космат, всегда угрюм и ворчлив не в меру.
   - Много - четыре-то. Срезали бы годочка два.
   У Ознобишина сузились глаза, и он до хруста в пальцах сжал рукоять плети; он обиделся и разозлился одновременно: уж кто-кто, а Михаил-то знал, что такое рабский труд, другой бы и за восемь лет вместо десяти рассыпался в благодарности, а этому и четыре много... Однако он ответил, не повышая голоса:
   - Ты нанимался али тебя купили? Чего молчишь? Купили с потрохами, потому что ты раб. Ежели бы не я, тебя и в живых-то не было. Забыл, какой был? И руки не мог поднять. Мы тута не на торжище. Оговорен срок. Раз и навсегда. И ничего меняться не будет. Уразумел, глупая башка?
   - Сразу глупая... А ежели сбегу? - с вызовом спросил парень.
   Михаил, уже переступивший порожек землянки, повернулся, смерил Егора твердым взглядом. Этот убежит, подумал он, ни перед чем не остановится, да ещё другого подобьет, уведет с собой, а что выйдет, предсказать не трудно, - погубит всех. Он сказал:
   - А ежели кто бежать сберется - скатертью дорога! Потом пусть пеняет на себя. Умников таких много было. А нынче где оне?
   - Да, где? - не унимался Егор.
   - На небушке! - Михаил показал рукоятью плети вверх. Этот парень своим упрямством и дерзостью раздражал его постоянно.
   Оглядев по порядку всех мужиков, Михаил добавил:
   - Я вам сказать хочу. Как вам тута живется... хоть всю Орду на пузе проползи - не найдете! Нашего брата ни во что не ставят. Как комок в этой земле, - и он небрежно пнул носком сапога зачерствелый комочек грязи.
   Белов криво усмехнулся, покачал длинноволосой головой и обронил сквозь зубы:
   - Тем боле. Тогды что на него работать, супостата!
   - Ну вот что, разумник! Еще услышу от тебя тако... сейчас же уберу отсель... к чертовой бабушке... Понял? Не здеся будешь, не в поле... Камни таскать али что похуже. Как я когда-то. Вот тогда взревешь цепным медведем и эту работу за благо посчитаешь.
   Ворча что-то себе под нос, Егор отошел в полумрак землянки, а большой рассудительный Петр заметил:
   - Ты на него не серчай, Михал Авдевич. Язык-то без костей, вот и мелет.
   - То-то я и гляжу. Прямо мельничный жернов.
   Все засмеялись, и мир был восстановлен.
   Глава двадцать первая
   В конце апреля Нагатай-бек опять занемог. Правда, его уже не беспокоили поясница и ноги; он вдруг стал как-то странно томиться, задыхаться и грустить. Он потерял покой, ему начали сниться кошмары. Он пробуждался среди ночи весь в поту и долго лежал, прислушиваясь к ночным шорохам и к тому, что происходило в его огромном чреве: там, внутри, что-то болезненно ныло, рвалось, вспухало. Ему казалось, что в нем завелось какое-то враждебное ему существо, которое грызет его внутренности. Страхи стали его мучить более, чем бессонница, и он вынужден был призвать к себе Озноби.
   Михаил терпеливо выслушивал жалобы хозяина, а чтобы отвлечь его от мрачных мыслей, рассказывал ему сказочные истории о красавицах царицах, княжеских сыновьях и умных волчицах.