Страница:
Они беседовали во время прогулки к старинной каменной ветряной мельнице, а когда вернулись в дом Крузенштерна, Иван Федорович ознакомил Фердинанда с рукописью своей статьи об островах, недавно открытых в Ледовитом море, уже напечатанной в английском морском журнале, а ныне подготовленной к публикации в «Сыне отечества». Для Врангеля она представляла особый интерес как краткая хроника путешествий русских в полярные области к северу и востоку от Яны и Колымы.
В статье упоминалось имя исследователя Новой Сибири Геденштрома. Хотя сам Крузенштерн сомневался в существовании «Земли Андреева», он счел нужным заметить, что Геденштром верит в нее и даже считает эту землю, как и некоторые именитые ученые, продолжением материка Америки. Прояснить истину, по мнению Крузенштерна, способна лишь новая экспедиция в эти края искусного морского офицера, сопровождаемого естествоиспытателем. Они могли бы уточнить и географические описания новооткрытых островов и побережья моря: астрономические наблюдения Геденшторма были неточны из-за несовершенства имевшихся у него инструментов.
«Дерзай, Фердинанд! — напутствовал, провожая Врангеля в Дерпт, Крузенштерн. — Дело тебе предстоит непростое, но захватывающее, крайне важное для науки».
Фердинанд же был воодушевлен уже потому, что сверкнувшая на его горизонте Полярная звезда вновь свела его общим интересом с достойнейшими, глубоко чтимыми им людьми. После поездки в Дерпт к ним следовало отнести и молодого астронома, уроженца немецкого городка Альтоны, нашедшего применение своим талантам в России, Вильгельма Струве[4]. Лишь на год старше Фердинанда, Струве, окончив филологический факультет Дерптского университета, вдруг увлекся астрономией и математикой и, удостоившись двадцати лет звания экстраординарного профессора, наряду с регулярными наблюдениями звезд в университетской обсерватории, преподавал студентам естественно-научные дисциплины.
Вильгельм не отказал себе в удовольствии немного копнуть знания морского офицера в области теорий и практического изучения звездного неба, остался в целом доволен, спросил, по каким пособиям он штудировал эту науку, и, услышав имя академика Федора Шуберта, оживился и признал, что и сам высоко оценивает его «Теоретическую астрономию». «А знакомы ли вы с его недавно опубликованным руководством к астрономическому определению долготы и широты мест для офицеров Генерального штаба?» — живо спросил Струве. Врангель признался, что нет, не знаком, поскольку лишь недавно вернулся из кругосветного плавания. «Я дам вам его книжку, а потом мы испытаем рецепты Шуберта на практике». Струве не преминул шутливо заметить, что знакомство с офицером, побывавшим в кругосветном плавании, посеяло в его сердце белую зависть: «Счастливчик, вы имели возможность наблюдать звезды южного полушария!» На что Врангель в том же шутливом тоне ответил, что раскачиваемая волнами палуба корабля не лучшая площадка для систематического наблюдения звезд.
Иногда в ясные ночи Струве приглашал Врангеля в святая святых — оборудованную им с помощью местных умельцев обсерваторию. Помимо наблюдений приполярных звезд, особой его страстью были так называемые двойные и кратные звезды, и Струве гордился тем, что эти наблюдения позволили ему существенно расширить общеизвестный их каталог.
Надежной опорой молодому ученому служила семья миловидная жена, тоже немка, Эмилия, и новорожденный малыш Отто. Врангель с удовольствием посещал их недавно отстроенный дом по соседству с обсерваторией.
Прощаясь со Струве и его коллегами, профессорами университета Парротом и Энгельгардтом, преподававшими стажеру геологию и физику Земли, Врангель покидал Дерпт обогащенный советами Струве, какие инструменты взять с собой для полевых наблюдений звезд, и настоятельным пожеланием не пренебрегать интересами науки и непременно устроить на месте своей постоянной базы астрономическую обсерваторию.
На следующее после приезда в Иркутск утро Кутыгин, упомянув, что особняк Кузнецова находится недалеко от адмиралтейства, сам вызвался проводить гостя к резиденции генерал-губернатора.
Город радовал глаз свежей, пахучей зеленью. Кое-где, близ домов, украшенных по фасаду затейливой резьбой, выглядывали за заборами пышно цветущие яблони.
— У вас тут чисто, опрятно, чувствуется хозяйская рука, — одобрительно заметил Врангель сидевшему рядом с ним в пролетке Кутыгину.
— Понятно, — хмыкнул тот, — сейчас каждый старается, чтобы не оплошать перед новым начальником. Но Трескин-то, кстати, порядок тоже любил.
Экипаж остановился у большого, обнесенного забором, двухэтажного каменного особняка с примыкающими к нему флигелями и садом. Врангель приветливо кивнул Кутыгину и направился к двери. Он был встречен в прихожей лощеным молодым человеком с усиками и попросил доложить генерал-губернатору, что для встречи с ним прибыл начальник Колымской экспедиции лейтенант барон Врангель. Долго ждать не пришлось, и вскоре его пригласили в кабинет Сперанского.
Генерал-губернатор стоял возле стола. В длиннополом светлом сюртуке и панталонах, без каких-либо орденов на груди, он, может быть, намеренно являл собой образ человека, привыкшего к внешней скромности. Вместе с тем вся его худощавая фигура демонстрировала воспитанную годами сановитость, а в манере смотреть на собеседника внимательным, слегка прищуренным взглядом светлых, чуть навыкате глаз проглядывал незаурядный ум.
— Добро пожаловать, барон Врангель! — протянув сухонькую руку, любезно поздоровался Сперанский. — Когда прибыли?
— Вчера, ваше высокопревосходительство, но с дороги...
— Я понимаю, — Сперанский улыбнулся краями губ. — А где ваши спутники, начальник второго отряда, как его?..
— Лейтенант Анжу, — с той же четкостью ответил Врангель, — выехал из Москвы несколько позже. Он везет инструменты и, надеюсь, будет здесь через несколько дней.
— Присядем и поговорим, — Сперанский кивнул на два кожаных кресла. — Вероятно, вам известно, барон, не теряя времени, приступил он к деловой беседе, — что здесь, в Сибири, по всем делам экспедиции вы поступаете в мое подчинение. Я вполне в курсе поставленной перед вами задачи и имел по этому вопросу переписку с морским министром маркизом де Траверсе. На всех нас накладывает особую ответственность то обстоятельство, что сия экспедиция удостоена внимания его императорского величества. Надеюсь, еще до отъезда из Петербурга вы удосужились ознакомиться с некоторыми присланными мною материалами, в числе коих журнал путешествия Геденштрома с приложениями и составленное им описание берегов Ледовитого моря от устья Яны до Баранова камня. Там, кажется, было и кое-что другое: предполагаемая смета издержек и замечания г-на Геденштрома по поводу плана экспедиции, разработанного вице-адмиралом Сарычевым.
— Да, — кивнул Врангель, — перед отъездом мы с лейтенантом Анжу знакомились с этими документами.
Начало разговора свидетельствовало, что Сперанский из тех начальников, кто любит входить в порученные ему дела досконально.
— Признаться, — продолжал Сперанский, — из беседы с Геденштромом я сделал заключение, что острова Новой Сибири и часть побережья Ледовитого океана, им осмотренные, нет необходимости обследовать вновь и можно было бы сэкономить и силы, и средства, но в Петербурге решили иначе...
— В Петербурге полагают, что Геденштром, к несчастью, имел в своем распоряжении несовершенные инструменты, и о том же мне говорил при встрече капитан-командор Крузенштерн.
— Что ж, в Петербурге виднее, пока же я сделал все от меня зависящее, — уже не глядя на собеседника, откинувшись к спинке кресла, говорил Сперанский, — чтобы должным образом подготовить ваш поход. О необходимых вам потребностях в собаках и продовольственных припасах поставлен в известность начальник Якутской области Михаил Иванович Миницкий. Он, правда, упоминает о плохом улове рыбы последние три года, но приложит все силы к тому, чтобы это не сорвало поход. Возьмите, кстати, на заметку совет Миницкого прислать кого-либо из вашего отряда в Нижнеколымск заранее, чтобы проконтролировать заготовку рыбы для экспедиции в период ее интенсивного промысла. Ваш отряд прибыл сюда в полном составе? — Сперанский прямо взглянул на Врангеля.
— Пока, ваше пре...
— Меня зовут Михаил Михайлович, — поправил Сперанский.
— Пока не все, Михаил Михайлович. Мичман Матюшкин[5] задержался в Томске. Он прибудет со дня на день.
— Пусть тоже явится ко мне. Вам же... кажется, вас зовут Фердинанд Петрович...
— Именно так, Михаил Михайлович.
— Вам, Фердинанд Петрович, я поручаю еще раз изучить здесь все обстоятельства, связанные с походом, и представить мне, скажем, дней через десять свои соображения по этому поводу. Думаю, вам полезно будет встретиться и поговорить с вашим предшественником по исследованиям в тех краях, бывшим верхнеудинским исправником титулярным советником Геденштромом.
Сперанский сделал короткую паузу и голосом холодно-отстраненным заключил:
— К моему глубокому сожалению, сей чиновник оказался причастным к допущенным здесь злоупотреблениям и находится под следствием. Тем не менее я обязал его оказать помощь экспедиции, и советами его пренебрегать не стоит.
Сперанский встал с кресла, заставив подняться и Врангеля.
— С Геденштромом вам лучше связаться через сотрудника моей канцелярии Гаврилу Степановича Батенькова. Они, кажется, в довольно близких отношениях. И отдохните, барон, с дороги, — чисто выбритое лицо Сперанского тронула легкая светская улыбка. — У вас несколько утомленный вид.
Прощальное пожатие руки генерал-губернатора было, как и при встрече, безжизненно-вялым.
Задержавшийся по пути в Томске Федор Матюшкин прибыл через несколько дней. Через Кутыгина Врангель заблаговременно подыскал для него наемную квартиру, но Федор с веселой улыбкой сказал, что уже превосходно устроился и, между прочим, не без помощи местных полицейских.
— Представь, Фердинанд, — блестя темными живыми глазами, рассказывал Матюшкин, — въезжаю на извозчике в город, стучусь в первый приличный дом: «Нельзя ли у вас остановиться?» Отвечают — увы, нет, на постой не берем. Едем дальше, стучусь во второй дом, в третий, и везде вежливый отказ. В сердцах приказываю кучеру: «Вези меня в полицию!» — «Как, ваше благородие?» «Да вот так, пора и отдохнуть». Привез, а там сидят в мундирах такие плутовские рожи, один другого краше. Спрашивают: «Чего угодно-с?» — «Да я, господа, просто хочу у вас отдохнуть». Опешили, переглядываются, понять, естественно, ничего не могут, бормочут в том духе, что, мол, все камеры заняты. «Да поймите, мил государь, я ничего не натворил, но с дороги, от Петербурга, устал как собака. Мне бы комнатку в приличном доме». Опомнились: «Извольте-с. Тотчас. Вот рядом, превосходная семья, мы вас устроим». Проводили, познакомили. Там действительно милые люди, под окном цветник, и какие ароматы!
Федора Матюшкина, как и другого своего спутника по плаванию на «Камчатке» штурмана Прокопия Кузьмина, Врангель сам попросил включить в состав его отряда. Капитан Головнин поддержал это предложение.
Склонный к самоанализу и критической оценке окружающих, Врангель сознавал, что в отличие от него Матюшкин из тех людей, у кого чувство главенствует над рассудком, а действие — над мыслью. Романтический настрой сочетался в нем с открытостью сердца. С попиравшей светские условности прямотой он часто, не таясь, выкладывал все, что думает. Эти свойства его души одних озадачивали, других подкупали.
Привыкший в Морском корпусе к обуздыванию своих эмоций, Врангель относил особенности характера Матюшкина к несравненно более либеральной системе воспитания, господствовавшей в Царскосельском лицее, который окончил Матюшкин.
— Что-то застрял ты в Томске, — мягко укорил Федора Врангель. — Или дружок твой все окрестности решил показать?
— О, там такое было! — мечтательно вздохнул Матюшкин. — Насилу вырвался.
Лицейский друг Матюшкина, Алексей Илличевский[6], был сыном томского губернатора. В губернаторском доме и останавливался Матюшкин, и рассказ о томских впечатлениях он начал с того, как болезненно воспринимают там чистку рядов сибирского чиновничества, устроенную Сперанским. Жесткие меры его считают чрезмерными, и даже сам томский губернатор, когда-то учившийся в одной семинарии со Сперанским, ныне избегает встречи с ним и в страхе ждет, что вот-вот, по примеру Трескина, полетит и его голова.
— Но не думай, Фердинанд, — с жаром переключился Матюшкин на более волнующую его тему, — что такие-то разговоры задержали меня в Томске.
— Уж наверное было что-то поважнее. Скажем, дела сердечные, — Врангель лукаво усмехнулся.
— Вот теперь в точку попал! — радостно ответил Матюшкин. — Ты сам понимаешь, молодой, в цвете лет офицер, пока неженатый, гостит в губернаторском доме, едет, по слухам, черт знает куда — то ли в Америку, то ли в Китай, то ли на Северный полюс. Толком-то никто ничего не знает, но достоверно, по всем углам шепчутся, особливо маменьки с невестами на выданье, что миссия государственной важности и совершенно секретная. Тут, видя такой ко мне чрезвычайный интерес, друг мой Алешка решил мне подыграть и из озорства шептал то одной дамочке, то другой, что этот самый Матюшкин богат чрезвычайно, с обширнейшими связями в петербургском высшем свете и, даже если что с ним в сей тайной экспедиции приключится, молодая вдова на судьбу жаловаться не будет. Это уж он потом мне рассказал, а я никак не пойму, почему на балу в губернаторском доме оказываюсь вдруг в центре всеобщего внимания. Каждая солидная дама норовит локтем другую оттолкнуть, чтоб свою дочку мне представить. И у меня, понятно, голова кругом. Одна мамзель очаровала с первого взгляда. И вот роман — бурный, скоропалительный. Признание в чувствах. Потом — вечерний сад, ее окно, приставленная к стене лестница, тайное прощание... Но кто ж знал, что у меня окажется соперник и очень опасный. Меня предупреждают: либо слуги отделают дубинками до инвалидного состояния, либо вызов на дуэль, и мне все одно несдобровать. Спас Алексей, добрый друг: «Федя, срочно уезжай к своим якутам и чукчам — иначе пропадешь!» Прощальный поцелуй, ее слезы — и уж пыль столбом позади моего экипажа!
Выслушав пылкий рассказ, Врангель осуждающе заметил:
— Даже не подозревал, что у тебя такие таланты, но так, дружище, можно и экспедицию сорвать!
— Никогда! — страстно опроверг Матюшкин. — Наше общее дело для меня на первом месте.
Перед тем как представить Матюшкина Сперанскому, Врангель напутствовал его:
— Держись с ним поосторожнее, не распускай язык. Помни: от воли этого человека зависит будущее нашей экспедиции, ее успех.
К дому Сперанского подъехали в экипаже Кутыгина. Тот же секретарь встретил их и пригласил в гостиную. Врангель представил коллегу:
— Мичман Федор Матюшкин. Едет вместе со мной. Ему пришлось задержаться в Томске, приболел.
— Весьма рад вашему благополучному прибытию.
Сперанский, пожимая руку Матюшкина, усмехнулся улыбкой царедворца, который, если и знает что-то дополнительное о визитере, не торопится объявлять об этом.
— У меня, ваше превосходительство, есть рекомендательное письмо, — полез в карман Матюшкин, — от вашего знакомого, директора Царскосельского лицея Егора Антоновича Энгельгардта.
Сперанский тут же распечатал и прочитал письмо. Взяв под руку Матюшкина, сказал:
— Мы немного погуляем по саду. Если у вас, Фердинанд Петрович, есть дела, я вас не задерживаю. А в час дня мы все вместе отобедаем.
Врангель согласно склонил голову. В предобеденное время можно было обсудить с Кутыгиным вопрос о постройке кожаной байдары, необходимой для плаваний через полыньи среди льдов. В назначенный час он вернулся в дом Сперанского. Стол был уже накрыт, и Сперанский познакомил Врангеля еще с одним приглашенным на обед гостем — высоким, лет двадцати восьми приставом Егором Федоровичем Тимковским, назначенным для сопровождения духовной миссии, вскоре отправляющейся в Пекин.
— У нас с вашим другом, — говорил, обращаясь к Врангелю, Сперанский, — был довольно интересный разговор. Федор Федорович уверял меня, что там, в Ледовитом море, вы можете открыть новый материк или, на худой конец, большой остров, наподобие Исландии.
Врангель в замешательстве посмотрел на Матюшкина: не наболтал ли он генерал-губернатору лишнего?
А Сперанский уже перевел веселый взгляд на Матюшкина:
— Но вам, Федор Федорович, надо остерегаться, как бы не заболеть перед отъездом из Иркутска, как вы приболели в Томске. — Скрытая ехидность реплики не оставляла сомнений, что Сперанский каким-то образом наслышан о томских приключениях Матюшкина.
Тот со смущенным видом пробормотал:
— Право, ваше превосходительство, я надеюсь, что...
— Что вы не найдете здесь того, что нашли в Томске? — живо закончил за Матюшкина Сперанский. — А вы не торопитесь. Как знать, может, здесь-то возможностей на сей предмет еще больше. Не жениться ли вам, господа, прежде чем отправиться в ледяную пустыню? — Поворот беседы, кажется, очень забавлял генерал-губернатора. И пристав Тимковский, уловив, что здесь присутствует игривый, имеющий под собой почву подтекст, сдержанно улыбался.
— Что, жениться? — едва не поперхнулся Матюшкин и уныло заключил: — Спаси мя от лукавого!
— Нет, в самом деле, господа, женитесь пока не поздно. Тут есть завидные красавицы. Нынешней зимой, на балах, я на них с удовольствием насмотрелся. Некоторые флотские офицеры специально приезжают сюда за невестами. Выбор, поверьте мне, широк. Есть мечтательно-романтические дамы, есть и иные, как огонь, кровь с молоком. А не найдете здесь, Федор Федорович, я, так и быть, позволю вам опять съездить в Томск.
— Мне, в Томск, да зачем же? — пролепетал красный как рак Матюшкин.
— Вам виднее — зачем, — усмехнулся Сперанский.
Впрочем, чувство меры все же заставило его проявить снисхождение и повернуть разговор на дела экспедиции, а затем на нерешенные и немаловажные для Тимковского проблемы отправки духовной миссии в Пекин. Обсуждение маршрута движения миссии соприкоснулось с необходимостью оборудования новой, более удобной дороги вокруг Байкала, проект которой выдвинули Геденштром и Батеньков.
— Неужели ты проболтался ему о своих томских похождениях? — сердито спросил Врангель Матюшкина, когда они покинули дом генерал-губернатора.
— Клянусь, что нет! — горячо парировал Матюшкин. — Сам не пойму, кто ему донес. Михаил Михайлович проводил меня в сад. Там, в беседке, его дожидался Батеньков, вроде как помощник, высокого роста, в очках. Сперанский спрашивал, как мне показалась Сибирь, каковы впечатления. А я, черт меня, видно, подзадорил, с иронией, которую он не должен был прозевать, отвечаю: «Совершенно, ваше превосходительство, замечательные впечатления: дороги ровные и прямые, крестьяне довольны жизнью, чиновники услужливы и совершенно бескорыстны, отвергают даже малейшую попытку отблагодарить за услугу. В сердцах людей — воодушевление и вера в прогресс. Словом, вижу в Сибири светлое будущее всей России. В народе же местном популярна песенка:
Тут Батеньков с усмешкой, словно извиняясь за меня, встрял: «Юношу, видно, не просветили, что сия верноподданическая песенка местными чиновниками во славу Трескина исполнялась». Сперанский тоже иронически скривился и говорит, что ему со мной интересно и могу заходить запросто, в любое время, а сегодня еще во время обеда поговорим. Вот и все, Фердинанд. Но, сам видишь, в Томске у него осведомители есть.
Мы тебя любим сердечно,
Будь нам начальником вечно!
Наши зажег ты сердца:
Мы в тебе видим отца!..
— Не без того, — согласился Врангель.
Заочно заинтересовавший Врангеля Батеньков вскоре сам пожаловал в дом Кутыгина. Он был темноволос, крепок телом, лет около тридцати. Карие глаза близоруко смотрели из-за стекол очков в изящной золотой оправе.
От хозяина дома о Батенькове предварительно удалось узнать немногое. По рождению, кажется, сибиряк, работал по дорожной части в Тобольске, где его приметил и отличил Сперанский во время проезда через Сибирь. Здесь успел по поручению Сперанского съездить в Кяхту — изучал возможности укрепления пограничного с Китаем района, а потом на Байкал — для дорожных изысканий.
Отрекомендовавшись Врангелю, Гаврила Степанович с приятной улыбкой заметил:
— Сказать по чести, Михаил Михайлович очень увлечен делами вашей экспедиции. Он намедни признался мне, что заботы об успехе вашего похода да еще о предстоящей летом отправке духовной миссии в Китай благотворно действуют на его душу. Вы, должно быть, и сами понимаете, что неблагодарная работа по очистке авгиевых конюшен способна очерствить сердце человека просвещенного, более привыкшего к делам иного рода во славу отечества.
— Я, к несчастью, — обронил в ответ Врангель, — не вполне знаком с тем, какими делами занимался ранее Михаил Михайлович.
— А это надо знать. Сперанский — реформатор по натуре и был очень близок к императору до начала войны с французами. Здесь, в Сибири, обыватели видят в нем лишь то, что на поверхности: борьбу с казнокрадством, коррупцией. Но он вынашивает замечательные по глубине планы преобразования всей системы управления в Сибири, сверху донизу, и организации местной жизни на более разумных и справедливых началах. По правде говоря, — стеснительно улыбнулся Батеньков, — Михаил Михайлович и меня, с учетом моих знаний, привлек к подготовке указов в рамках задуманной им реформы. Но, что таиться, будь на то моя воля да здоровье немножко покрепче, я бы с вами в компанию на Север напросился. Мечтал о таких походах с юности, да еще приятель мой здешний, Геденштром, своими рассказами воображение разогрел. Я даже стихами на эту тему баловался.
Батеньков отпил из стакана клюквенный морс и, встав из-за стола, с мечтательным видом прочитал нараспев:
— Очень даже хорошо! — похвалил Врангель. — Представьте, Гаврила Степанович, и в моем воображении берега Ледовитого моря рисуются примерно такими же. Кстати, что могли бы вы сказать о Геденштроме? Я нахожусь здесь всего несколько дней, но слышал о нем самое разное...
В стране Борея вечно льдистой,
Где нет движенья веществу,
Где магнетизм владеет чистый,
Все смерти дань, как божеству,
Где солнце полгода сияет,
Но, косо падая на льдах,
Луч яркий в радужных цветах
Скользит — и тотчас замерзает...
— Не хотите ли прогуляться по городу? — предложил Батеньков. — Право, на природе сейчас лучше.
Они пошли по улице по направлению к набережной Ангары. Навстречу важно шествовали нарядно одетые купчихи, укрыв плечи пестрыми платками, их обгоняли погромыхивающие экипажи. Изредка возницы покрикивали прохожим: «Посторонись!»
— Проблема Матвея Матвеевича Геденштрома, — глуховатым голосом говорил Батеньков, — в том, что его карьера здесь, в Сибири, делалась при Трескине. Трескин руководил его полярным путешествием, как вами будет руководить Сперанский. Хотя сама идея исследования островов, открытых сибирскими промышленниками, принадлежала, конечно, не Трескину, а тогдашнему государственному канцлеру Румянцеву. А после возвращения Геденштрома из экспедиции Трескин подыскал для Матвея Матвеевича подходящую, по его разумению, должность — исправника в Верхнеудинске. Место, известно, доходное, денежное. А Трескин просто так, из человеколюбия, на такие места людей не сажал. При нем облаченный властью чиновник не брать просто не мог: эта система прочно опутывала. Матвей мне сам как-то говорил, что он жил лишь на проценты, основной же капитал губернатору доставался. Так и завяз. Да еще молодая супруга Матвея Матвеевича, очаровательная женщина, с ее страстью к нарядам в немалые расходы его ввергала. Теперь вот предъявляют ему обвинения — в присвоении средств при государственных закупках хлеба, в махинациях при покупке беличьих шкурок и прочее. Горько все это! Матвей-то, поверьте мне, человек умнейший и знает Сибирь, как мало кто, с разных сторон. А уж касательно вашего путешествия ни от кого более, как от него, самые нужные рекомендации получить можете.
— Сперанский как раз советовал мне встретиться с вашей помощью с Геденштромом.
— Я знаю. И Матвей Матвеевич знает, что вы здесь. Но пока не приехал начальник другого отряда, Анжу?
— Жду его со дня на день.
— Вот тогда, сказал Матвей, пусть вместе и заходят. А то зачем, мол, талдычить поочередно. Геденштром, он, знаете, гордый. Тем более не совсем себе представляет, кто из вас в какие края направится.
— Пусть будет так, — согласился Врангель.
— И еще. Имейте в виду, что Матвей бывает капризным. Он чувствует, что во всей этой ситуации с вашей экспедицией его собственные интересы будто бы петербургским начальством ущемлены. К Петербургу у него, впрочем, особый счет. Он попал-то в эти края как ссыльный. Надеялся, что за заслуги его во имя науки простят ему юношеские его прегрешения и разрешат на родину, в Ригу, вернуться. Ан нет! Всего-то дали чин с ежегодным окладом, но чтоб Сибирь не покидать! Обидно ему. А в такой-то экспедиции он и здоровье потерял, ревматизмом мается. Вот так!