Кулаковский Алексей Николаевич. Расстаемся ненадолго

   Андрею вспомнилось, как в самый разгар боя появился на передовой линии командир роты и с ним два взвода стрелков. И когда оккупанты, поднявшись в овсе, ринулись на лесок, старший лейтенант первым бросился вперед:
   – За Родину! За мной!
   Все тогда устремились за ним. Побежал и Андрей. А потом все затянулось, заплыло туманом…
   Сидя на пеньке, Зайцев старался не шевелиться.
   – Что с тобой, Зайцев?
   – Бок поцарапало.
   – Там у него двенадцать осколков, – ослабевшим голосом пояснила Мария. Она лежала на том же месте, где увидел ее Андрей, когда очнулся и открыл глаза. Лицо девушки как-то сразу осунулось, похудело, большие голубые глаза неестественно блестели. Голова ее клонилась к земле, но Мария настойчиво опиралась на руку, стараясь внимательно слушать Андрея и Зайцева.
   Сокольный скользнул рукой вниз по вишневому стволу, опустился возле Марии на одно колено.
   – У вас не только рука? – спросил он. – Трудно вам?
   – Трудно, – едва слышно призналась девушка и потупилась. По ее глазам Андрей понял, что у нее ранена еще и нога и, наверное, гораздо тяжелее руки.
   «Кто ей помог? Кто перевязал?»
   Командир взвода страдальчески нахмурил лоб. На миг вспомнилась их первая встреча в тот, самый первый, день. Вот Мария ведет его в медсанбат, быстро, деловито шагает по тропинке, красиво жестикулирует… Вот она наклонилась над птичьим гнездышком. Сложив трубочкой свежие, почти детские губы, дует в желтые ротики птенцов, ласково смеется…
   Взгляд падает дальше. Возле овсяного поля лежит мертвый боец. Сокольный не видит его лица, но по мощным очертаниям тела, по месту, где он лежит, догадывается, что это Адамчук. Вокруг него еще несколько убитых стрелков…
   – Прорвались они там или не прорвались? – Мария медленно показала здоровой рукой влево от недавнего поля боя.
   – Нет, – заверил Андрей и взял ее за руку, пробуя нащупать пульс. Голос его прозвучал неуверенно, он не знал, прорвались немцы или нет. Сам же с болью подумал как раз обратное: фашисты, наверное, прорвались и теперь уже далеко отсюда. Взвод отрезан. А где же взвод?..
   Он повел взглядом по недавним огневым позициям и увидел еще нескольких своих бойцов. Мертвых бойцов…
   Скорбь, безысходная горькая скорбь сжала его сердце. Хотелось плакать, кричать. Совсем недавно были здесь бойцы, товарищи, друзья, такие друзья, каких еще никогда у него не было. А сейчас…
   Над горкой и над овсяным полем на миг показалось солнце и сразу опять затянулось тучами. Изредка наведывался в лесок и на поле небольшой ветерок. Неподалеку, на ветке ольхи, совсем невысоко над землей Сокольный увидал солдатский котелок. Пуля пробила его, но не смогла сорвать с ветки. Прислушавшись, можно было различить, как ветер слегка посвистывает в пулевой дырочке.
   «А котелок удержался, и ольховый куст не пострадал», – почти с удовлетворением отметил Андрей: становилось легче, когда смотрел он на куст.
   – Товарищ старший сержант, – позвал Зайцев, – смотрите, кобылка наша! Я ее отвязал перед боем, думал – пускай удирает, а она тут! И ничего, не ранена. Э, да я теперь на этой кобылке весь мир объеду!
   Андрей посмотрел в глубину леска. Там, между ореховыми кустами, слегка растопырив передние ноги, стояла кобылка и спокойно щипала траву.

IV

   Пока Вера добралась до поворота на Красное Озеро, стало ясно, что до школы ей не дойти. Встречные люди говорили, что враг обошел некоторые наши укрепления и теперь находится недалеко. Нужно было действовать не откладывая, так как опасность очутиться в плену увеличивалась с каждой минутой. До этого Вера не пыталась сесть на попутную машину, не выбирала дорог напрямик. Ей все время казалось, что вдруг догонит Андрей и они вместе обсудят, как быть дальше, какое принять решение. Но теперь на это не оставалось никакой надежды.
   Выйдя на шоссе, Вера стала присматриваться к грузовым автомашинам, и когда на какой-нибудь было немного людей, поднимала руку. Поскольку время приближалось к вечеру, и духота спала, для большего авторитета у шоферов, набросила на себя шинель. Вскоре ей в самом деле удалось устроиться на машину, которая и довезла ее до станции, откуда почти беспрерывно отправлялись поезда. Не на пассажирский, так на товарный тут можно было сесть. И Вера решила любыми путями, любыми способами, где в вагоне, где на платформе, машиной или пешком, но пробраться в Воронеж. Там, в пединституте, сестра Алина, три года назад подружки уговорили ее поехать именно туда. Война помешала девушке приехать домой на каникулы. Вдвоем им легче будет жить дальше.
   Ближе к полуночи Вере вместе со многими женщинами и детьми удалось забраться на железнодорожную платформу. Куда шел товарный поезд, никто не знал. Ясно было лишь то, что на товарняке можно доехать до какой-нибудь другой станции, подальше от фронта, а там, может быть, пересесть на нужный поезд.
   Товарный шел медленно, подолгу стоял на разъездах и просто на перегонах. Только на вторую ночь он дотащился до большой станции. Пассажирам объявили, что дальше состав не пойдет, но зато тут есть эвакуационный пункт, где все должны пройти регистрацию. Пункт работал и ночью, но Вера не пошла искать его. На станции было темно, только фонари путейцев иногда мелькали на железнодорожном полотне. Людей же везде толпилось так много, что невозможно было найти место для отдыха. Отойдя подальше от платформы, Вера присела возле какой-то кирпичной стены между чужими узлами, укуталась шинелью. Тут тоже было немало людей. Некоторые спали, иные перешептывались, тяжело вздыхали. Где-то недалеко до боли жалобно заходился плачем грудной ребенок. Мать, наклонившись над ним, страдальчески уговаривала малыша взять грудь.
   – На, мое золотце, возьми, – молила она, – ну хоть капельку, мое дитятко…
   А ребенок все плакал, и голосок его заметно слабел.
   – Покажите доктору, – послышался из темноты сочувственный женский голос.
   – Где я его найду, – горько всхлипывая, ответила мать. – Где теперь тот доктор?
   – Целую ночь мучается, – сказал кто-то из мужчин. – Лучше б конец, легче б и ему и матери…
   Сказано это было совсем тихо, очевидно, соседу, но безжалостные слова точно хлестнули Веру. Услышала их и мать, она сразу перестала причитать и только тихо плакала над малышом.
   Мужчина говорил еще что-то, но Вера старалась не прислушиваться. Человека не видно было в темноте, но почему-то представилось его злое и некрасивое лицо, колючие, безжалостные глаза, костлявые желтые руки.
   А ребенок плакал не переставая. Прошел час, второй, начинало светать, а бедная мать все еще мучилась с малышом. Наконец дитя умолкло. Вера испугалась. И спросить страшно, вдруг случилось непоправимое…
   Тот же мужской голос, будто между прочим, заметил:
   – Сколько их теперь перемрет. Сколько без родителей останется…
   «Типун тебе на язык», – чуть не крикнула ему Вера, только не хотелось беспокоить намаявшихся за день людей. Нелегко выкроить в такие часы минутку для сна. Ей и самой не мешало бы вздремнуть, но судьба ребенка так взволновала, что Вера не могла успокоиться: напрягала слух, стараясь уловить дыхание малыша, но этому мешал то близкий шепот, то разговор, то чей-нибудь храп. В редкую секунду полной тишины удавалось услышать дыхание не ребенка, а его матери, – ровное, хотя еще не слишком глубокое, как у человека, у которого только-только сняли с души тяжкий камень. «Значит, все хорошо». И самой от этой мысли стало легче, захотелось уткнуться в воротник шинели и забыть обо всем. Только раз еще мелькнуло перед глазами личико малыша, только раз померещились колючие, злые глаза мужчины, и Вера уснула.
   Перед самым рассветом на станцию налетели фашистские бомбардировщики. Они появились неожиданно, будто свалились сверху. Спикировали на вокзальные здания, на железнодорожные составы и подались к городу. Вскоре и оттуда донеслось несколько взрывов. Люди по соседству с Верой не вставали, не искали безопасного места, а только теснее прижимались к стене. То же сделала и Вера. А когда самолеты ушли, она заснула опять и проснулась утром. Хотелось подремать еще, но все уже вставали и собирали свои узлы.
   Открыв глаза, Вера прежде всего глянула в ту сторону, где ночью плакал ребенок. Мать его еще спала, а под правой рукой ее шевелилось дитя. Вере так захотелось посмотреть на малыша, что она не удержалась, встала и подошла к соседке. Ребенок лежал на спине и задорно помахивал освобожденными из пеленок ручками. Увидев над собой незнакомое, но ласковое лицо, он широко улыбнулся, обнажив совсем еще голые десны и беловатый от жажды язычок. Мать, словно почувствовав детскую улыбку, сразу проснулась. Она тоже радостно улыбнулась, посмотрела на Веру еще заспанными, но счастливыми глазами и, как давно знакомому человеку, начала рассказывать о своих ночных муках, о страхе за ребенка. Только, наверное, животик болел. Конечно, в такой дороге, а тут еще так тревожно…
   Вера дружески смотрела на женщину и жалела, что не подошла к ней ночью, не попыталась помочь. А ребенок все еще ловил Верин взгляд, доверчиво улыбался. И трудно было оторваться от этой чистой детской улыбки.
   Мать взяла малыша на руки, и Вера встала: нужно было идти. День наступал нерадостный, трудный, от мыслей о нем все вокруг меркло. Попрощавшись с матерью, Вера еще раз глянула на ясное круглое личико, на светлую детскую улыбку и отправилась разыскивать эвакуационный пункт. Людей на станции теперь меньше, чем ночью, и все же удивительно много. Длинные очереди выстроились возле каждого вокзального здания: у кассы, у багажного отделения, у проходных дверей на перрон. С первого взгляда не сразу определишь, где тут регистрируют эвакуируемых. Осмотрев очереди, она увидела домик на отшибе, со всех сторон его обступили люди. Наверное, это и есть эвакуационный пункт. Перед домиком – довольно обширная площадь. Раньше на ней что-то росло, но теперь не осталось и следа зелени, все превратилось в грязный песок. Эту невеселую площадь вдоль и поперек перечертили окопы, возле которых сидели взрослые и бегали дети. Еще издали Вера заметила женщину с ребенком на руках. Она растерянно ходила от щели к щели, заглядывая в каждую из них, будто разыскивала что-то. Вера вначале подумала, что это ночная соседка. Рост, одежда, ребенок – все похожее. Неужели она успела сюда прийти? Только что она ищет?
   Вера остановилась и стала всматриваться: показалось, что женщина хрипло, обессиленно рыдает. Перед глазами вдруг появилось лицо человека, пророчившего ребенку смерть. Злые глаза, черные всклокоченные волосы, узкий тонкогубый рот… Таким представлялся в воображении этот человеконенавистник…
   Когда женщина подошла поближе, черты ее заплаканного лица показались очень знакомыми. За многие сутки своего невеселого путешествия Вера не раз встречала вот такие заплаканные женские лица. Случалось и так, что человек пытался улыбнуться, а казалось, вот-вот заплачет. Только, видно, этой женщине с ребенком на руках было сейчас очень плохо. Слезы застилали ее глаза, она ходила, как заводная, туда – сюда. Какой-то согбенный старик с палкой в руках неотступно следовал за нею. Вера услышала, как одна из женщин рядом с ней сказала своей соседке:
   – Все, бедная, переживает, все ищет. С самого того налета… А разве найдешь в такой сумятице?
   «Что она ищет? – не поняла Вера. – Чего не может найти?»
   Она снова посмотрела на женщину с ребенком. Спеленутое в белую простыню дитя спокойно, даже безразлично посматривало вокруг черными, как угольки, глазами. «Живое дитятко!» Это было главное. На душе отлегло. Потом Вера заметила, что ребенок не тот. Значит, и женщина не та.
   – Что же тут случилось?
   В эту минуту женщина обернулась, и Вера удивленно вскрикнула, узнав постаревшую, осунувшуюся Аню Бубенко.
   – Анечка, ты? – рванулась она к подруге и крепко обняла ее с малышом.
   – Я, Верочка, – странно безразлично ответила Аня и начала медленно опускаться на землю. Ребенок остался на руках у Веры.
   – Что с тобой, Анечка? Что ты ищешь? – дрожащим голосом спросила Вера.
   Аня упала головой к ней на колени, заплакала, зарыдала так сильно, что люди поблизости оглянулись на нее. Губки малыша тоже искривились горькой гримаской, – вот-вот заплачет.
   – Тише, мой маленький, – зашептала Вера, ласково прижимаясь к нему щекой, – тише, мой милый… – а сама чувствовала, как слезы горьким комком подступают к горлу, и трудно произнести слово. Но понимая, что плакать нельзя, что надо как-то утешить, успокоить подругу, она обняла ее свободной рукой за плечи.
   Аня точно очнулась от своего горя, вскочила, потянула Веру за руку:
   – Идем! Скорее пойдем, слышишь?
   – Куда?
   – Искать моего Толика!
   И тут же, словно лишившись сил, опять упала на землю, начала сбивчиво рассказывать.
   Во время ночного налета на станцию Аня стояла в очереди у эвакопункта. Одна бомба разорвалась совсем близко, и несколько человек были ранены осколками. Поднялась паника, люди метнулись в разные стороны. Схватив своих малышей, бросилась бежать и Аня. Бежала куда глаза глядят. Водоворот толпы неумолимо нес и ее. Она не могла остановиться, на бегу спотыкалась, падала, вскакивала и снова бежала…
   Когда наконец удалось втиснуться в щель, где и для них нашлось местечко, вдруг увидала, что на руках у нее один ребенок. Где же второй? И вспомнила, что несколько минут назад какой-то мужчина крикнул ей: «Как вы несете? Головой вниз… Давайте я помогу!» А теперь нет ни мужчины, ни ребенка…
   – Где он, этот человек?.. Где же он?.. О боже!..
   Не обращая внимания на близкие разрывы бомб, Аня выскочила из щели. Бросилась туда, откуда, казалось, слышала голос мужчины. Люди бежали, кричали, суетились, падали, а того, кто нужен, среди них не было… Стала кричать, звать, – никто не откликался. Зазвенело-застучало в голове, ходуном заходила земля под ногами… Если бы не малютка на руках, так хоть под бомбы бросайся…
   Аня вернулась к той же щели. А вдруг мужчина упал где-нибудь тут? Он ведь бежал рядом… Может, ранен, засыпан землей?
   Все пересмотрела, руками перещупала, – нигде никого. Упала в бессильном горе на землю и заплакала. И дитя вместе с ней…
   Встала, когда бомбежка кончилась. Дрожащей паутинкой возникла-затрепетала надежда: может, еще объявятся из какой-нибудь щели, малыш голос подаст…
   Люди засуетились, кто пошел в город, кто – поближе к поездам. Послышались разговоры. Во все углы медленно, осторожно, с оглядкой, но начала возвращаться жизнь. Только Аня не находила покоя.
   Стало светать, и появилась новая надежда. Аня бродила по площади, по вокзалу, подходила к городу. Ноги подкашивались от усталости, дитя плакало голодное…
   – Ты тут, на вокзале, у всех спрашивала?
   – У всех…
   – Пойдем еще! Сейчас же пойдем!
   – Была я уже на вокзале, Верочка.
   – Ничего, пошли! Нужно поговорить с дежурным, с работниками охраны. А потом побежим в город.
   – Что ж, давай мне малыша, – покорно согласилась Аня.
   – Ничего, я сама понесу. Бери свой узел, может, больше не вернемся сюда.
   Вера встала и чуть ли не бегом устремилась к вокзалу. Малыш, увидев, что мать отстала, встревоженно захныкал.
   – Не плачь, дитятко, не плачь.
   – Он ведь голодный, – печально пожаловалась Аня, догнав подругу.
   – Давно кормила?
   – Только начала, а тут самолеты…
   – Так вот что, – Вера бросила на землю шинель, – садись и покорми, а я тем временем еще похожу, осмотрю все.
   Аня склонилась над ребенком и набросила на себя полу шинели. Дитя мерно посапывало заложенным от простуды носиком, а мать будто задремала, будто забыла от усталости обо всем и молча слушала, как утоляет голод малыш. Потом он уснул. Головка в розовом чепчике слегка откинулась назад и беспомощно упала на руку матери.
   Так они пролежали несколько минут. Вдруг мать тревожно зашевелилась, схватила мальчика и в испуге начала оглядываться по сторонам.
   Вскоре подошла Вера. Аня снова опустилась на шинель и заплакала.
   – Чего ты? О чем? – спросила Вера, хотя прекрасно знала, чего плачет подруга.
   – Я только что видела во сне, будто оба мальчика со мной, – стала рассказывать Аня. – Я их держала на руках и кормила. Потом рядом расступилась земля, появилась щель, та самая, в которой мы прятались от бомб. И начала она, эта щель, вдруг вытягиваться в длину, становиться все глубже и глубже… Ногам стало холодно. Глянула, а там бездонная чернота. Подошла какая-то женщина с двумя ребятишками и стала плакать, кричать, рвать на себе волосы…
   – Ну, хватит, хватит!
   Вера взяла на руки сонного мальчика, помогла встать и Ане.
   – Мы найдем Толю, вот увидишь, найдем! А этого как звать?
   – Владик.
   – Он уже ест что-нибудь сам?
   – Еще только два зубика сверху, но, проголодавшись, ест, сосет.
 
 
   Все же они не нашли мальчика, хотя искали весь день. Вернувшись поздним вечером из города, усталые, уселись возле щели, где случилось несчастье, и стали думать, что делать дальше. Малыш, лежа у матери на коленях, посматривал на нее круглыми глазенками и время от времени шевелил спеленутыми ножками. Лежать ему, видно, было приятно, тоже устал за день, сидя на руках у незнакомой тети. А тетя и мать едва доплелись сюда. В городе они побывали везде, куда им советовали обратиться: в милиции, горсовете, детских домах и яслях. Нелегко было чего-нибудь добиться в это тревожное время. Все были страшно заняты: шла эвакуация стариков, детей, материальных ценностей. Спешно готовились к обороне города. В течение дня несколько раз налетали вражеские бомбардировщики. В такие минуты люди прятались, а потом снова оживали улицы и переулки.
   На людях горе переносится легче. В городе было много женщин с детьми, они тоже куда-то спешили. Спешила и Вера, она то и дело оглядывалась:
   – Аня, не отставай! Не отставай!..
   В сравнении с городом на привокзальных улицах было значительно спокойнее. Может быть, потому, что многие тут сидели и лежали. Вера окинула взглядом площадь: никого из тех, кто был утром, уже нет, все пассажиры новые, и собралось их значительно больше, чем было раньше. Прибавилось и щелей, и воронок от бомб тоже. Товарные поезда приходили и уходили: одни в сторону фронта, другие – в тыл.
   – Я думаю, нам нужно ехать, – твердо сказала Вера.
   – Куда?
   – Со мной поедем. По дороге будем смотреть и спрашивать, а вдруг кто-нибудь увез Толика. Ведь немало людей с детьми уехало отсюда. А устроимся на месте, разошлем письма во все концы Советского Союза.
   – Я не уеду отсюда, – снова заплакала Аня. – Если он жив, так где-то здесь… Как же я уеду?..
   – Если б был тут, мы бы нашли его. Не плачь!
   Через Верины ноги переступил костлявый сгорбленный мужчина и бросил на ходу кому-то из своих:
   – Помяни мое слово: раз прошлой ночью они были тут ровно в двенадцать, значит, и этой ночью будут в двенадцать.
   Голос у человека грубый, скрипучий и резал слух. Вере вспомнился тот голос, который прошлой ночью пророчил смерть ребенку.
   – Нужно ехать! – решительно повторила она. – Оставаться тут больше нельзя!
   – А регистрация? – Аня вытерла глаза.
   – Обойдемся! Поедем к моей сестре, к Алине.
   После бесконечных уговоров Аня наконец согласилась ехать, но поклялась, что вернется сюда снова, если на ближайших станциях не найдет Толика.
   В углу дощатой платформы, на которую с большим трудом удалось забраться, лежало немного потертого, перемешанного с угольной пылью сена. Вера с Аней кое-как устроились на нем и быстро уснули.
   Проснулись от сильного взрыва. Поезд шел, на платформе что-то ритмично позванивало, – наверное, в тех длинных, накрытых брезентом ящиках, которые стояли тут же, а может, и между ящиками. Взрывы повторялись, и вроде недалеко. Много проехали или мало? Похоже, что долго стояли на месте. Вере вспомнились слова костлявого мужчины на станции, и она подумала, что теперь, наверное, как раз двенадцать часов ночи. Хорошо, что отъехали от города. Анин малыш спал, прижавшись к материнской груди. Аня осторожно поправила на нем чепчик и обратилась к подруге.
   – Что это бомбят, как ты думаешь?
   – Кажется, город.
   – Откуда выехали?
   – Ну да!
   – О боже, боже!..
   Она лежала на сене, закинув руки за голову. Плечи касались податливых фалд брезента, казавшегося ночью совсем черным от пыли и сажи.
   На платформу лила свой свет луна, изредка дым из паровозной трубы собирался в черное облако и сажей падал на брезент. Тогда становилось темнее и в том углу, где лежала Аня. Она почти вся спряталась под шинелью. Вера же укуталась в постилку. Женщины не спали, разговаривать им не хотелось. Лежали молча. Каждая думала о чем-то таком, что трудно выразить словами, можно только сердцем почувствовать.
   При спокойном свете луны Ане казалось, что Вера нисколько не изменилась за два года. То же чистое, свежее лицо, такие же ясные, открытые для всех глаза. А Вере думалось, что Аня повзрослела, лицо уже не такое круглое, меньше стали беззаботные ямочки на щеках. И все же была Аня по-прежнему красива. Засмейся она, снова станет той же хохотуньей, с которой Вера когда-то училась вместе.
   Но ошибались и Вера, и Аня: их обманывала луна. Она всех делает моложе и красивей. В действительности Верино лицо теперь не было таким свежим, как раньше, глаза запали, вокруг них паутиной расходились чуть заметные морщинки.
   У Ани на щеках были не ямочки, а маленькие впадинки. От них к остренькому подбородку шли, хотя пока и не настоящие, но довольно заметные складки. Соломенного цвета волосы беспорядочно вылезали из-под черного, а днем синего берета. Берет этот был надет не набок, как любили носить модницы, а на всю голову.
   Некоторое время подруги молча рассматривали друг друга, потом постепенно разговорились. Только теперь и поговорить, когда никто не мешает, времени свободного много, а поезд идет себе потихоньку и идет, суховато, но не назойливо постукивая колесами на стыках рельс.
   – А где же твой Андрей? – спросила Аня.
   Вера ответила. На какое-то время женщины снова умолкли. Вера оттого, что ей тяжело было говорить: лишнее слово могло разрушить возникший перед глазами образ самого близкого человека. Андрей представлялся чаще всего с шинельной скаткой на спине, хотя шинель его была тут. А скатка казалась то совсем чистой, такой, какою была она, когда муж уходил в военкомат, то вдруг вымазанной в глину, то зеленой от мокрой травы.
   Аня молчала, понимая, что Вера сейчас никого не видит, кроме Андрея, ничего не слышит, кроме его голоса.
   Наконец Аня зашевелилась, пощупала ножки мальчика. Вера очнулась от дум, взяла ее за руку:
   – Прости, Анечка…
   – Ничего, ничего. Я понимаю.
   – Расскажи теперь ты, – попросила Вера. – Я еще днем хотела расспросить, да не до того было. Почему ты одна?
   – А с кем же мне быть? – вздохнула Аня. – Игоря забрали в армию в первый же день войны, а больше у нас никого не было. Его родители где-то в Минске, мои – ты ведь знаешь. Да, ты же недавно была там. Как у них?.. Мы с Игорем тоже хотели ехать, да вот…
   – Видела тетку Марью, маму твою, – Вера невольно понизила голос. – Девочек видела: Нину, Лару… Вместе в лес по ягоды ходили… Ничего, живут, как и все.
   – Ой, Ларочка! – Аня наклонилась к Вере. – Я так давно не видела ее. Прошлым летом тоже не выбралась. А отчима моего не встречала?
   – Нет, не пришлось. Он все больше на заводе был.
   – Наверное, в армию пошел, как и Игорь.
   – Может быть.
   – Верочка!
   – Что?
   – Так ты Лару видела?
   – Да, я же говорю, что ягоды вместе собирали.
   – Ты знаешь, – Аня прижалась лбом к головке ребенка, – мне кажется, мой Толик как две капли воды на нее похож!
   – Он скорей такой, как Владик, – мягко запротестовала Вера.
   – А мне кажется, нет. Владик меньше, дробнее. А тот был полненький, щечки пухленькие…
   – Почему ты говоришь «был»?
   – Ой, молчи!.. – Аня всхлипнула, не удержалась, заплакала громко.
   Начинало светать. Проснулся Владик. Сначала зевнул, потянулся, потом громко и требовательно заплакал.
   – Есть хочет, – прижимая к себе ребенка, печально сказала мать, – а мне нечем накормить его. Понимаешь, после этого несчастья молоко пропало.
   – А мы ему сейчас вот что, – Вера торопливо развязала свой узелок, достала оттуда кусочек черного хлеба, – мы ему корочку. На, Владик, ешь!
   Мальчик, дернув ножками и сложив губы трубочкой, жадно схватил хлеб, потянул его в рот одной ручкой, а потом и обеими. Зачмокал, засосал корочку, а вместе с ней и пальчики.
   Поезд, постепенно замедляя ход, застучал буферами и остановился. Сквозь предрассветный туман виднелись какие-то деревенские постройки и невысокий блок-пост. Мимо вагонов изредка проходили люди: одни старались пристроиться на платформу, другие, возможно, приехали на работу. Двое пожилых мужчин в резиновых сапогах, с лопатами в руках, поравнялись с платформой, и один из них сказал, наверное, продолжая разговор:
   – Прет немец, страшно прет. Говорят, к самому городу подходит.
   – Этакий зверюга, – ответил второй. – Всю Европу сожрал.
   – Однако подавится, будь он трижды проклят!
   Они пошли дальше, обсуждая положение на фронтах.
   С платформой поравнялся совсем еще молодой, высокий парень в выгоревшей кепке, в мокрых от росы сандалиях. В одной руке он держал путейский фонарь, в другой авоську с горбушкой хлеба и бутылкой молока. Парень молча прошел мимо платформы, не заметив на ней людей. В это время заплакал Владик.
   – Далеко едем? – остановившись, громко спросил железнодорожник.