Кулаковский Алексей Николаевич. Расстаемся ненадолго

   – За компанию? – Директор в дружеской усмешке прищурил глаза. – Разве что за компанию, вас не обидеть. Я, значит, такой человек, люблю хорошую компанию.
   Вера выбежала из комнаты, а Анна Степановна, чтоб поддержать директора, сказала:
   – В самом деле, и нам веселее будет!
   На столе появилась еще одна тарелка, ложка. Директору отдали табуретку, а Вера с Анной Степановной устроились на второй. Любомир Петрович, едва попробовав затирки, сразу начал хвалить и обед и хозяйку.
   – Эх, хорошо! Куда тем макаронам!.. Особенно мне, беззубому… Моя вот старуха не сообразит такую вкуснятинку, да и не сумеет…
   – Что вы, Любомир Петрович, – рассмеялась Вера, – варить затирку, как и репу парить, всяк сумеет.
   – А моя жена – нет…
   Тут рассмеялась и Анна Степановна.
   После обеда директор сообщил, что намедни принял по телефону свежую сводку Совинформбюро, и грустно покачал головой.
   – Сдали наши Кривой Рог и еще несколько населенных пунктов. Да, да… В голове не укладывается! Мне вначале послышалось: Таганрог. Еще горше, ведь я родом оттуда… Впрочем, сердцу одинаково больно… Одинаково… А вы, Анна Степановна, из каких краев?
   Трутикова коротко поведала, как и откуда она попала сюда.
   – Ну, тогда я вам квартирку подыщу, – пообещал директор. – А завтра прошу к нам. Познакомитесь со школой, с учителями. Думаю, вам понравится здесь. Люди у нас хорошие, правда, Вера Устиновна? Вы уже пообжились…
   Вера молча кивнула.
   – Хорошие у нас люди, – продолжал директор, – коллектив дружный. Правда, многие в армию ушли… Ну, и от директора вам очень-то попадать не будет: я человек тихий, со всеми в ладу живу. У меня и фамилия под стать характеру: Тихонравов.
   Анна Степановна улыбнулась!
   – В больнице я встречалась с одним человеком по фамилии Черт, а он был мягок, добр, внимателен – ну чистый ангел!
   – Бывает, конечно, и так, – согласился директор. – Значит, уже четверо у нас из Белоруссии? Что ж, мы рады… А где ваша четвертая? Ей дополнительно конституцию придется вести: языка и литературы на вас двоих, Вера Устиновна, не хватит.
   Любомир Петрович подумал еще о чем-то, втянул воздух сквозь зубы, будто обжегся.
   – Человек никогда не может знать, как сложится его судьба. Когда-то вот тоже, только при иных обстоятельствах, попал я в здешние края. Учился в Таганроге, там одно время и работал. И теперь там многие родственники живут. Молод был, крепок. Казалось, вся жизнь впереди, всего успею достичь! А вот пролетели годы…
   – Так вы и на меня тоску нагоните, – мягко улыбнулась Анна Степановна. – Я ведь тоже старуха…
   – Ну, вы – другое дело. Во-первых, вы моложе меня, а во-вторых, я думаю, и здоровьем покрепче. Своему врагу не пожелал бы я такого здоровья, как у меня. И куда все девалось? Кажется, и жил вроде бы не так уж плохо. Да-а… Бывало, с двухпудовой гирей одним пальчиком жонглировал. Да что гиря! Вот стол… Побьемся, бывало, об заклад под чаркой, грохну кулаком – и угла нет.
   Вера с Анной Степановной переглянулись. Алина отвернулась, пряча улыбку, пересела на кровать, поближе к ребенку.
   – Раньше я как-то меньше задумывался над этим, – продолжал Любомир Петрович, – а теперь часа не проходит, чтоб не помянуть. Война, весь народ воюет, а я на что гожусь? Коснись, так ни в армию, ни в партизаны… Да-а… А хочется, поверьте, ой как хочется взять в руки винтовку! Хотя, признаться, и не держал ее ни разу.
   – Но в тылу человек… люди нужны, – сбивчиво проговорила Алина, склонилась над малышом, будто спохватившись, что несуразное что-то сказала.
   – Так-то оно так, – согласился Любомир Петрович, – однако я и в тылу работничек неважнецкий. Недавно вот взяли да секретарем партийной организации избрали. Кроме школы, надо еще и на территории бывать… А каково это мне, если день хожу, день лежу?.. Ох, заболтался я у вас совсем! Извините, что явился незваным. – Директор встал, взял в руки шляпу. – Спасибо за гостеприимство, за угощение. Пойду уже, а то старуха моя со свету сживет. Не пускает никуда без особого на то разрешения, хоть плачь.
   – Хороша старуха! – с легким раздражением заметила Алина, когда директор вышел. – В два раза моложе его.
   – Правда? – Анна Степановна сдержанно рассмеялась. – Я так и подумала. Когда человек на каждом шагу подчеркивает, что жена у него старая, значит, жди обратного.
   – Молодая у него жена, – подтвердила Вера. – Но видно – под каблуком у нее он, хоть с виду такая уж тихоня! Говорят, и в школе не против покомандовать.
   – Кулаком по столу – и угол отлетает! – Анна Степановна снова рассмеялась, теперь уже громко, всласть. – Старик, видно, любит прихвастнуть, когда о себе речь ведет.
   Ребенок завозился в кроватке, закряхтел, засопел спросонья.
   – Ой, простите, – спохватилась Анна Степановна, – совсем забыла о нем. У нас в доме давно уже нет маленьких, отвыкла.
   Алина покачала, сколь было возможно, кроватку, что-то прошептала, что-то пропела, и малыш успокоился, опять заснул.
   Не менее часа еще сидели они втроем, тихо, задушевно разговаривая.
   И не были они в этот час в Старой Чигле, не потчевались пшеничной затиркой… Они были в Белоруссии – в Красном Озере, где осталась семья Анны Степановны, в далеком рабочем поселке, где родители Веры; в той воинской части, где Андрей…
   Смеркалось.
   Но света не зажигали: нечего зажечь, нечем и окна завесить.
   Удивительная тишина… Даже в больнице Анне Степановне не всегда бывало так тихо и покойно. И так захотелось подольше побыть в этой тишине, в этом дивном покое, ни о чем не говорить, не думать…
   Дрогнуло окно. Один раз, второй.
   Неужто и здесь?..
   Послышались взрывы, далекие, глухие, словно из-под земли.
   – Бомбят? – тихо спросила Вера, всматриваясь в окно. – И что тут бомбить-то? Кажется, на десятки верст в округе нет ничего…
   – И здесь бомбят, – Анна Степановна встала, нащупала на стене жакетку, набросила на плечи.
   Вдруг резко распахнулась дверь – в комнату вбежала соседка Валентина Захаровна, здешняя учительница географии.
   – Вера Устиновна, Верочка! – панически закричала она. – Боюсь я одна!.. Бомбят! Слышите?
   Завидев незнакомую женщину, осеклась, закончила чуть спокойнее:
   – Они и сюда могут прилететь. Куда нам тогда деваться?
   – А что они бомбят? – спросила Вера. – Как вы думаете? Что в той стороне?
   – Там станция и конезавод, – ответила Валентина Захаровна. – Километров пятнадцать отсюда.
   Окно засветилось, замерцало.
   – Пожар! – подхватилась Валентина Захаровна.
   – Далеко горит, – вздохнула Анна Степановна, – но пожар большой.
   Они смотрели в окно, представляя, как где-то там полыхает безжалостный огонь. Взрывы слышались все ближе.
   – И где это наши самолеты? – с тоской прошептала Валентина Захаровна.
   – На каждую деревню самолетов не наберешься, – заметила Анна Степановна. – На фронтах они, а в тылу – более важные объекты охраняют.
   Дверь открыл фельдшер, коротко бросил:
   – Если что, так тут у нас погреб на огороде!
   Вера начала одеваться.
   – Алина, возьмешь Владика. А мы в погреб не полезем. Надо бы ведра приготовить.
   – И я так думаю, – поддержала Анна Степановна.
   – А мальчик спит? – спросила Валентина Захаровна и подошла к кроватке.
   Владик не спал, он уже сидел на постельке, держась ручонками за пеленку, которой были спеленуты ножки. Рассмотрев Алину, радостно засмеялся.
   – Надо его покормить, – забеспокоилась девчина.

VII

   Никита Минович с двухстволкой на плече стоял на опушке, возле старой высоченной сосны. Сюда, в условленное место, должен прийти Жарский.
   Близился вечер. По знобкой, уже изрядно порыжелой траве под сосной ходили хилые, рыхлые тени. Можжевеловые кусты поодаль сливались в темную округлую стену. Под одним из кустов изготовился с автоматом Зайцев. Никита Минович знал, что Жарский постарается прийти один, никому не скажет о вызове, однако на всякий случай прихватил с собой Зайцева. В Красное Озеро не раз наведывались немцы, уже Юстику Балыбчику и еще кое-кому из своих прихвостней они выдали винтовки – нести по ночам «охрану» деревни.
   Давно миновал назначенный час, а директора все не было. И Никита Минович решил: если Жарский вот-вот не явится, несмотря ни на что сходит в школу. Поговорить с ним нужно во что бы то ни стало, и обязательно сегодня.
   Сумрак под старой сосной вовсе сгустился, и на прилесном поле за сотню шагов уже трудно было разглядеть человека. Никита Минович тихонько кашлянул, подзывая Зайцева.
   – Вернешься в лагерь, – приказал ему, – передашь Сокольному, что я пошел в деревню на встречу с Жарским. К полночи вернусь.
   – И я с вами, Никита Минович!
   – Слушай приказ!
   – Есть!
   Зайцев повернулся идти, но Минович тронул его за рукав:
   – Погодь трошки!
   Справа, совсем не там, откуда ждал Трутиков директора, треснула ветка. Никита Минович прислушался. Зашелестел кустарник, послышались шаги, в темноте промаячила чья-то фигура. Промаячила, укрылась за кустами.
   Трутиков замер. Он чувствовал, что идет не кто иной – Жарский, и уже догадывался, почему директор сделал такой большой круг. Осторожно, боязливо, но человек приближался к сосне.
   – Это ты, Юрий Павлович? – тихо спросил Трутиков.
   – Я, Никита Минович!
   – Один?
   – Один.
   – Балыбчика нет с тобой?
   – Ну что вы, Никита Минович, как могли подумать?
   – Подходи… Почему опоздал?
   – Да Балыбчик этот самый и еще пятеро с винтовками перекрыли все выходы из деревни. Пришлось огородами пробираться да вот круг такой отмахать.
   – Давай сядем. Отдохнешь заодно.
   Никита Минович сел на один толстый корень сосны, Жарский на другой.
   – Так в чем дело? – сразу начал Трутиков. – Почему не выполнил решение партийного собрания?
   Жарский замялся, подтянул под себя ногу.
   – Я выполню, Никита Минович. Сейчас, понимаете, беда у меня дома приключилась.
   – Какая беда?
   – Жена заболела. Никак не могу оставить ее, и вообще… Сами подумайте, что делать? У Ладутьки, к примеру, нет жены. Ну… у вас… у вас жена тоже не дома.
   – У Ладутьки дочь, у меня сыновья! – резко оборвал его Никита Минович. – Делай так, как мы делаем. А не можешь – отвези жену к родичам.
   – Да вот не знаю, – снова заерзал Жарский. – Если б хоть не белобилетник я, могли бы подумать, что в армию ушел… А так кто ж поверит? Все равно немцы догадаются. А жена хворая сейчас…
   – Значит, до сей поры ты отмалчивался, на партийном собрании поддерживал наше предложение, а как дошло до дела, хвостом завилял? Мы так и подумали, что с тобой что-то неладно. Смотри, не пришлось бы каяться потом. Верили тебе как человеку, как кандидату партии. Тебе известны наши планы, наши конспиративные места. Что же это получается?
   – Не подведу я партийную организацию, Никита Минович! Клянусь, не подведу!
   – Я думаю… – Трутиков потупился. – Пока, быть может, я один так думаю, что ты подвел всех нас.
   – Я приду, Никита Минович, скоро приду. Вот лишь управлюсь со всем дома…
   – Дело даже не в этом, – отмахнулся Никита Минович. – Вчера кто-то выкрал добрую половину наших продовольственных запасов. Кто? О базе знали немногие, но в том числе и ты.
   Трутиков почувствовал, что Жарский насторожился, испугался, вроде даже передернуло всего.
   – Базу раскрыли? Что вы говорите?!.
   – А то и говорю: пронюхали и обокрали. Правда, и мы виноваты: доверились…
   Этот прозрачный намек и вовсе поверг Жарского в смятение. Страшная догадка обожгла его, но о ней сейчас он не мог, конечно, сказать.
   – Не чувствую я вины за собой, Никита Минович, под присягой могу поклясться!
   Трутиков поднялся.
   – Ну, вот что, некогда мне с тобой тут рассусоливать. Это не совещание и не педсовет. Если ты с нами, завтра в эту пору должен быть здесь. Придет Ладутька. Разведай и передай ему, кто и при каких обстоятельствах выкрал наш запас. А через два дня опять придешь, и тебя проведут в лагерь. Зайцев!
   Боец в тот же миг вырос перед Трутиковым.
   – Пошли! Тебе все ясно, Юрий Павлович?
   – Все, Никита Минович…
   – Бывай здоров. Свидимся.
   По дороге в лагерь Зайцев то покашливал, то носом шмыгал, в нетерпении ожидая, когда Никита Минович заговорит с ним. Но старик шел молча, твердо, по-хозяйски ступая по стежке, которую знал так же хорошо, как улицу своей деревни.
   Наконец Зайцев не выдержал:
   – Никита Минович…
   – Чего ты?
   – Не сердитесь, я слышал весь ваш разговор с этим типом…
   – Ну и что с того? Только это не тип, а наш директор школы.
   – А я думаю, Никита Минович, что тип.
   – Ты ж его не знаешь.
   – Не знаю. Но слышал весь разговор. По-моему, его надо… – Зайцев хлопнул ладонью по автомату.
   – Что? – Никита Минович не заметил жеста.
   – Расстрелять как изменника. Думаю, он во всем виноват.
   – Ну, это ты уж слишком, перехватил. Я не согласен. Человек он все-таки давно у нас известный, учил наших детей…
   Вернувшись в лагерь, Никита Минович все же приказал сменить все конспиративные явки, известные директору школы.
 
 
   Жарский вернулся домой где-то за полночь. Тяжкие думы одолевали его по дороге, скребло на сердце, звенело то в одном ухе, то в другом. Шел не поспешая, хотелось, пока суд да дело, все обмозговать. Нарочно свернул в конец улицы, чтоб встретить Балыбчика, посмотреть ему в глаза. Нечего бояться сморчка – второгодника, три года назад исключенного из школы за кражу.
   Но Балыбчика не было. Лишь один парень с винтовкой, тоже из бывших учеников, повстречался на середине улицы. Он проводил взглядом директора и ничего не сказал, подался в чей-то двор, видимо, почувствовав неловкость. Дальше, до самой школы – ни души.
   И вдруг на школьном дворе столкнулся с Балыбчиком. Тот шел от квартиры Евдокии. Жарский остановился, строго спросил:
   – Чего ты здесь ходишь?
   – Чего надо, того и хожу.
   – Поставили тебя на выгоне, там и стой!
   – Стою, где хочу. Я тут старший. И вы мне не указ…
   Балыбчик подался на улицу, растаял в темноте.
   На крылечке школьной пристройки-квартиры сидела жена Жарского. Ждала его. В ногах развалился огромный, косматый, как баран, мопс. Вскочил, наставил уши, побежал навстречу хозяину.
   – Почему так долго, Юра? – обрадовалась жена. – Я жду, жду…
   Жарский присел рядом с женой. Ночь была теплой. По верхушкам тополей, по верболозу у реки шастал дерзкий, почти осенний ветерок, но до крыльца он не доставал.
   – Давно здесь сидишь? – устало, сухо спросил Юрий Павлович.
   – Нет, не очень. Я у Евдокии была. А что?
   – А то, что давно пора тебе спать!
   – Не могу без тебя, Юра. Ей-богу, не могу! – Она обвила его шею своими теплыми обнаженными руками, склонила голову на плечо.
   – Балыбчик был у Евдокии?
   – Был. А что? – Голос жены дрогнул.
   – Ничего!
   Он долго молчал. Жена смотрела на него в растерянности. Возле ног ее снова примостился пес.
   Наконец Юрий Павлович заговорил. Голос его был глух.
   – Скажи мне, Надя… Только чистую правду! Ты говорила когда-нибудь и кому-нибудь о том, что Никита Минович возил в лес продукты?
   У жены тревожно забегали глаза, сразу наливаясь слезами. С минуту она молчала, не в силах ответить, лишь дышала тяжело и часто.
   – Юра! – всхлипнув, произнесла наконец. – Скажи, случилось что-нибудь тяжкое? Да?
   – Понятно, не легкое.
   – Только Евдокии однажды сказала… Не думала я ничего плохого. Разговорились, я и сказала. Никогда ни о чем дурном не думала.
   – И про место, куда возили, сказала?
   – Про место тогда не сказала. А потом она у меня все допытывалась… Говорила, что ее вызывал Никита Минович и как жене командира Красной Армии предлагал стать подпольщицей.
   – Никогда ее Никита Минович не вызывал!
   – Боже мой, что же я натворила!
   – Тут, пожалуй, не столько ты, сколько я натворил. Эх, голова! Сколько раз давал себе слово, зарекался!..
   – Что же все-таки, Юра… что случилось?
   – Партизанскую базу обокрали, вот что!
   – Ой-ей, вот беда-то! Кто же это мог сделать?
   – Теперь и думай кто. Ты сказала ей, она еще кому-то… Ищи ветра в поле! Ну да я дознаюсь! В лепешку расшибусь, все на свете переверну, не жить мне, если не дознаюсь! А тебя прошу: учись держать язык за зубами, будь похитрее, поумней. А ты… Ну что мне теперь делать? Из-за меня такая кутерьма!.. Даже домой не хотелось идти. Всю жизнь стремлюсь как-то выбиться, плечи распрямить, начать смотреть людям прямо в глаза, а все не получается. То сболтну что-нибудь лишнее, то еще какую глупость отмочу… А тут еще жена… Хорошо мне помогаешь, нечего сказать… Кругом одни неприятности.
   – Ну кто ж думал, что так выйдет, Юра! Прости меня, родной мой…
   – Тебе-то прощу, а вот как себе простить? Почему я стал таким ничтожеством перед товарищами, перед коммунистами? Было же сказано: хранить тайну как действительно военную. Доверился тебе… А сегодня снова покривил душой: сказал, что ты больна. А ты у Евдокии сидишь да языком чешешь.
   – Юрочка, прости меня, ну прости! Пойдем спать. Ляжешь, успокоишься, и все пройдет. В колхозе еще продукты есть…
   – Эх ты-ы! – Жарский всплеснул руками, схватился за голову. – Самому дьяволу не понять, что ты за человек. Брошу все к черту и уйду в партизаны, а ты езжай на Полесье, к своей матери. Пойду, буду умолять, чтоб приняли. Простят – кровью смою вину. И, может, погибну, зато чистым, без единого пятнышка…
   – Юрочка, что ты говоришь! Юрочка!
   – Только так и надо, только так! Я же советский учитель, кандидат в члены партии! Что мне, ждать, когда немцы повесят меня? Или идти в услужение к ним? Нет-нет, помолчи лучше!..
   – Юрочка, милый!..
   Она снова обхватила его за шею руками и начала навзрыд, красиво, как девочка, плакать. Кудлатый мопс поднял голову, посмотрел на свою щедрую на куски и ласку хозяйку и равнодушно зевнул.
 
 
   Назавтра поздним вечером Кондрат Ладутька рассказывал в лагере об очередной встрече с Жарским.
   Пришел Юрий Павлович вовремя, весь потный, верно, бежал, чтоб не опоздать. О случившемся на партизанской базе принес такие вести… После того как его жена выболтала Евдокии тайну, та стала обдумывать, как бы прибрать продукты к рукам. В сообщники позвала Балыбчика. Тот подобрал помощников, осмотрели базу, улучили время – пригнали подводы. Часть добра поделили между собой, остальное отдали Евдокии.
   Жарский, рассказав об этом, попросил, чтобы через два дня его встретили, взяли в лагерь.
   У Ладутьки созрел заманчивый, на его взгляд, и довольно простой план: пойти ночью в деревню, поотбирать винтовки у этих вновь испеченных вояк-полицаев, набить им морды и вернуть продукты. Он доказывал, что справится со всем этим сам, но на всякий случай согласился взять кого-нибудь в подмогу.
   Никита Минович, теребя усы, неслышно посмеивался, а Андрей слушал эти наивные, с военной точки зрения, рассуждения Ладутьки и хмурился, недовольно посматривая на Зайцева, который время от времени пожимал плечами и улыбался. Ну, а молодые подпольщики готовы были горой стоять за предложение Кондрата. И когда дело дошло до назначения помощников, первыми вызвались идти Ваня Трутиков и Миша Глинский. Леня Трутиков промолчал, верно, не хотел перебегать дорогу старшему брату, но по глазам его видно было, что и ему неймется пойти с дядькой председателем.
   Сам же Ладутька с прохладцей отнесся к порыву комсомольцев. Не хотелось ему брать с собой местных ребят, да и не очень-то надеялся на них. По взглядам-молниям Зайцева Кондрат понял, что боец тоже не прочь пойти, но ждет, что скажет Андрей.
   Наконец Ладутька попросил послать с ним одного Зайцева. Никита Минович глянул на Сокольного.
   – Все-таки здесь много риска, – начал Андрей. – Ведь в шести километрах от деревни, в районном центре – немецкая комендатура. Под боком – шоссейные дороги. Что будет, если нарветесь на немцев?
   – Я все разведал у Жарского, – заверил Ладутька. – Никаких немцев там сегодня нет.
   – Стоит полицаям поднять стрельбу, – возразил Андрей, – и немцы тотчас вышлют отряд. Тогда и вам несдобровать, и мы ничем не сможем помочь.
   – Кто… кто поднимет стрельбу? – удивился Ладутька. – Эти сопляки? Да они и стрелять-то еще не умеют!
   – Раз им выдали винтовки, значит, научили. Чего же они торчали шесть дней в комендатуре?
   – Сопляки, и все! – стоял на своем Кондрат. – И глазом не моргнут, как мы их…
   Трутиков разрешил, и Ладутька с Зайцевым ушли.
   – Прихвати веревки, – шепнул Кондрат Зайцеву.
   Было уже за полночь, когда они добрались до деревни. Ночь выдалась темной, тучи закрыли небо, по земле, словно поздней осенью, стлался густой туман. Хата Ладутьки стояла с подлесного конца улицы, и сперва он решил пробраться на огороды, незаметно пройти двором на улицу, подкрасться к дежурному полицаю не с той стороны, откуда тот мог ждать.
   В конце улицы, однако, никого не оказалось. Партизаны укрылись за ворота, затаились.
   «Хорошо бы, сразу Балыбчик попался, – думал Ладутька, – тогда все проще… А пройдет другой полицай – с Балыбчиком придется отдельно управляться. Двойная работа…»
   Вскоре недалеко от двора Ладутьки кто-то свистнул. В ответ раздался свист откуда-то со стороны школы. Кондрат дернул Зайцева за гимнастерку. Тот взял автомат на изготовку. По самой середине улицы кто-то тянулся ко двору Ладутьки, бормотал себе под нос, видно, дрему отгоняя. По фигуре, походке Ладутька угадал: Балыбчик! Не по себе даже стало, что приходится прятаться от такой дряни. Сколько раз ему, председателю сельсовета, доводилось штрафовать Балыбчика за всякие хулиганские выходки, передавать дела в суд, в милицию! Лайдака этого в деревне никто и за человека-то не принимает. Подойти вот сейчас, да в морду! Иной управы на него теперь нет. Но коль выдали дурню оружие…
   Балыбчик брел в конец улицы, брел, как пьяный. Винтовка висит на правом плече, обе руки – у подбородка, верно, цигарку сворачивает. Да, вот похлопал по карманам, нащупал спички, отвернулся от ветра, спиной к Ладутьке, начал прикуривать.
   Кондрат неслышно шагнул к нему и с размаху огрел по шее. Балыбчик – носом в землю, а винтовка – в руках Зайцева.
   – Цыц, паскуда! – прошипел Кондрат, когда Балыбчик, перевернувшись на спину, хотел было заорать. – Пристрелю, как собаку!
   Увидев перед собой дуло нагана, полицай зашлепал губами, но кричать не отважился. Зайцев ловко скрутил назад и связал ему руки.
   – Вставай, дубина! – бросил Ладутька и пнул Балыбчика сапогом. – И не вздумай бежать, догоню – прибью выродка!
   Балыбчик закряхтел, широко разинув рот, поджал ноги и, перекатившись на бок, начал с трудом подниматься.
   – Кто еще на улице? – тихо, но грозно спросил Ладутька. – Говори правду, а то печенку отобью.
   – Павел Швед, – кривясь от боли, ответил Балыбчик.
   – Иди за мной!
   Ладутька завел полицая к себе во двор, закрыл калитку.
   – Вот что! Будешь топать впереди и скажешь Шведу, что идут свои. Понял?
   Балыбчик кивнул головой.
   – Пароль есть?
   – Есть.
   – Какой?
   – Ракета.
   – Потом покажешь, где спят остальные. Слышь? И смотри, морда, начнешь крутить – шкуру на барабан! Хватит мне цацкаться с тобой!
   Зайцев нахлобучил на голову Балыбчику его кепку с коротким козырьком и пуговичкой наверху.
   – Иди! – приказал Ладутька.
   Павла Шведа обезоружили без труда, сам отдал винтовку, увидев перед собой председателя сельсовета да еще настоящего красноармейца с винтовкой и автоматом.
   – Я только сто… стор… сторож, – дрожал в страхе он. – Дядька председатель! Я ж только… как бы пожарная ох-храна на улице!..
   – Я тебе дам, «охрана»! – прикрикнул Ладутька. – Батька, может, голову на фронте сложил!.. За тебя, дурака! А ты – «охра-ана»! Кого охраняешь-то?
   – Матери коня обещали… земли немножко… – плакался хлопец. – Я и не хотел идти… Боится мать, что не прожить нам…
   – Ладно, я поговорю с твоей матерью, – пообещал Кондрат. – А теперь – марш!
   Остальные «охранники» были обезоружены в их же хатах. Ладутька скомандовал всем идти к сельсовету. Сам шел впереди.
   На дверях сельсовета висел обыкновенный плоский замок. Ладутька достал из кармана ключ, открыл. Знакомым скрипом отозвалась дверь. Некогда Кондрат чертыхался от этого скрипа, ругал секретаря, что не накажет кому-нибудь смазать петли, а теперь скрип приятно отдался в его сердце. Из первой комнаты повеяло горьковатым: тут всегда прежде бывало многолюдно, от махорочного дыма – не продохнуть…
   Проходил, бывало, председатель через эту комнату в свой кабинет и всякий раз задерживался с людьми, закуривал, перебрасывался словом, другим. Секретарь тем временем информировал, кто и когда звонил из района, что нового слышно в колхозах, когда заявится очередная пара молодоженов для оформления гражданского брака.
   Пустота, темень в сельсовете были непривычны, но и не тяготили. Казалось, только рассветает – и опять соберется полно народу, зазвучит говор, поплывет дымок самосада…
   В кабинете председатель легко нащупал в шкафу лампу, снял со стола лист картона, изрядно, он помнил, залитый чернилами, и заставил им окно. Потом зажег лампу, сел за стол. Перед ним стояли пятеро односельчан, пятеро близко знакомых ему людей. Все они сейчас смотрели на председателя с надеждой на сочувствие, на прощение. Знали, что хоть и умел он покричать, однако жестоким не был.
   Похоже, по каким-то делам пришли сюда люди. Пригласить сесть, расспросить, зачем пришли, какая помощь нужна?