Страница:
– И долго так тюкать? – спросил Зайцев.
– Смотря как толочь.
– А что же потом?
– Выйдет кутья, – сказал Андрей. – Так у нас говорят, а вообще – ячменная крупа, каша.
– Не хотел бы я такой каши, – собирая с пола зерна, заявил Зайцев.
Вошла мать.
– О, уже и помощники у меня объявились! – шутливо сказала она. – И ты не забыл, Андрейка? Хотя в детстве вроде мало толок.
– Кутью мало, – согласился Андрей, – а пшено приходилось. Еще и теперь больше всего люблю пшенную кашу с молоком.
– Как же ты, сынок?.. – начала мать, но вот повернулась к Зайцеву: – Да не собирайте с пола, сейчас подмету.
Лицо ее стало еще озабоченнее, морщины глубже.
– Давно я тебя, сынок, не видела. Откуда идете? Верка где?
– Не знаю, где Вера, – с грустью ответил Андрей, – расстались мы с ней на одной дорожке, далекой-далекой… Поговорим, мама, обо всем поговорим! Давайте сначала мы вам поможем в чем-нибудь. Дрова у вас есть?
– Да есть, есть, – успокоила мать. – Я сама все сделаю. Вы раздевайтесь да приляжьте с дороги, пока я готовлю.
– А у вас тут из фашизма никакого антихриста нет? – деланно равнодушно, словно о каком-то пустяке, спросил Зайцев.
– Это из немцев? – переспросила мать.
– Вот-вот!
– Из немцев не было эти дни, а так есть… Не переводятся, – мать словно смутилась, чего-то не досказав.
– А Костя дома? – спросил Андрей. Спросил и вздрогнул. Но вида не показал. Вопрос прозвучал так по-домашнему, будто всего лишь час-два назад они виделись с братом.
– Нет, нету, – ответила мать. Ее голос тоже был таким, как и в те давние времена, когда в хате шел будничный семейный разговор… Только руки, когда она отставляла заслонку, заметно задрожали.
– Где же он? – приглушая тревогу, спросил Андрей.
– Поехал вчера в лес, дров хотел привезти, да что-то задержался.
– А вообще-то он дома?
– Был, слава богу, дома, – удивленно глянув на старшего сына, ответила мать. – Где же ему быть? Приедет, поговорите.
Зайцев все-таки принес дров. Хотел сходить и за водой, но далеко колодец, не отважился. Спать боец не ложился, ватника не снимал. Все время держался поближе к печке и, понятно, больше мешал хозяйке, чем помогал. Время от времени он выбегал в сени, выглядывал в оконце на улицу: из окоп хаты просматривались только двор и огород. Слазил он и на чердак, и хозяйка не удивилась этому, поняв, что на всякий случай хлопец должен знать все ходы и выходы.
Когда стало светать и с окон сняли маскировку, мать увидела, что у хлопца под ватником желтеет кобура, а на поясе висит несколько круглых граненых железяк величиной с гусиное яйцо. Потому в сумерках хлопец и выглядел таким полным. Железяки приторочены к ремню блестящими зацепками, и когда Зайцев нагибался – подать полено, поднять на припечек чугун с водой, они сползали по ремню на бок. Заметив это, мать стала опасаться своего помощника, не позволяла нагибаться: мало ли какое оружие бывает, упадет да разорвется…
Припомнилось ей, как в гражданскую войну к ним в хату зашел один красногвардеец. Сел к столу, начал оправлять одежду, а у него и выпало что-то круглое и длинное, как скалка. Хлопнулось об пол и покатилось под припечек, возле которого в это время стояла хозяйка, дети путались под ногами в ожидании горячей картошки. Красногвардеец подхватил эту скалку, приложил к своему уху. Послушал, послушал, да и спрятал за пазуху.
Дети тогда ничего не поняли, а мать чуть не обомлела от страха.
Андрей, раздевшись, лежал на крайней от печи кровати, завешенной рядном. Во всем теле чувствовалась усталость. Хорошо бы вздремнуть, да сон не шел. Миша Глинский рядом сладко посапывает, Зайцев беспрестанно балагурит… А его, Андрея, одолевают неспокойные, противоречивые мысли. Думалось о Косте: почему он дома, почему мать говорит о нем вполголоса?..
Зайцев вышел в сенцы. Через реденькую ткань рядна Андрей видит: к кровати подходит мать, стоит, скрестив на груди руки, смотрит на него с умилением, хоть, верно, и ничего не видит сквозь рядно. Губы чуть-чуть шевелятся – старушка тихонько шепчет что-то – понятно, душевно-ласковое, материнское. На родном лице прибавилось морщин да бледности… Некогда так же вот подходила она к детской постельке, склонялась над сонным Андреем и тихо-тихо шептала: «Спи, мои сынок, спи, мой маленький…»
А Андрей иной раз не спал в такие минуты, слышал все, что она шептала. И хотелось обхватить руками материнскую голову, крепко-крепко прижать к себе.
Старушка тяжело вздохнула, медленно отошла к печке. Андрей слышал, как она что-то сгребает с припечка, поправляет кочергой поленья. Когда вернулся в хату Зайцев, она еще долго возилась у печи, потом потихоньку начала расспрашивать хлопца и про него самого, и про сына.
– Вы, небось, только по пути сюда зашли, а сами идете куда-то далеко?
– Не знаю, мамаша, не знаю, – отвечает Зайцев, – однако думаю, что дальше никуда не пойдем.
– Откуда же вы идете?
– Из леса, вестимо.
– Ну, а кто же у вас за старшего? Вы или Андрей? Или, может, этот молоденький?
– Все на одной линии, мамаша.
– Как это?
– А так, что все мы тут старшие. Младшего между нами никого нет.
Старушка поняла, что хлопец не хочет серьезно отвечать на ее вопросы, и замолчала. Нет, не обиделась: кто знает, может, по ихней-то военной службе так и положено говорить с незнакомыми? Только уж больно тяжело на душе. Она так рада сыну, чует сердце, что пришел он к ней и к своему брату. Сердце чует, что он и теперь такой же, каким был, но не оставляют ее тревожные мысли об одном соседском сыне. Он тоже не так давно пришел домой, сначала будто бы на побывку, проведать родителей, но миновали день, неделя, вот уж скоро месяц пойдет, а он все сидит и сидит за печкой. Теперь уже мать его при встрече с людьми говорит: болен, мол, сынок-то. Скажет, а сама опускает глаза, не может смотреть людям в лицо от срама. Старик-отец почернел за эти недели. До войны не упускал случая похвалиться, что сын скоро будет командиром и останется в Красной Армии надолго. Об Андрее как-то с насмешкой сказал, мать это хорошо запомнила: «Ну, что твой? Поставят над детьми командовать. А моему целую роту, а то и батальон настоящих бойцов могут дать!»
– Полк дадут, – подсказали со стороны.
– Могут и полк дать при некоторых обстоятельствах, а что вы думаете?
Все дни перед приходом Андрея мать, бывая на улице, старалась не заглядывать на соседский двор, таким мрачным он ей казался, будто только что оттуда вынесли покойника.
Избави бог, она не думала так о своем сыне, но сердцу хотелось незамутненной правды. Когда все ясно, тогда и муки меньше.
Мать снова тихонько подошла к кровати, и Андрей отвернул рядно.
– Присядьте, мама, на минутку, – попросил он.
– Так у меня там в печке все… – забеспокоилась старушка. – А разве ты не спишь? Чего же ты?.. Целую ночь, поди, шли, притомились.
– Посидите минутку.
Мать присела на краешек кровати.
– Вы не ждали, что я приду, – спросил Андрей, – и ничего не слышали обо мне?
– А где же я услышу? – зашептала мать. – С той поры, как пришел Костя и сказал о тебе, ничегошеньки мы не слышали и не знали. Я было слегла тут, думала – не встану, когда доведались, что у тебя так с ногой было. А как начала двигаться, стала выправлять Костю к Вериным родителям. «Иди, – говорю, – сынок, проведай, как там. Дорогу ты знаешь. Где пешком, а где, может, подвезут. Дома с работой я сама как-нибудь управлюсь…»
– И Костя ходил туда, к нашим?
– Ходил, да никого не застал. Я же говорю: придет, сам все расскажет. А как у тебя, Андрейка, теперь с ногой? Она у тебя и в детстве побаливала.
– Сейчас не болит, – заверил Андрей, – совсем не болит. Приходится и ходить много, и верхом ездить – пока ничего!
– Ну и слава богу, сынок, – обрадовалась мать, – дай бог, чтобы не болела.
Она положила на плечо Андрею огрубевшую, но по-прежнему ласково-теплую ладонь, склонилась к его лицу. Потом провела рукой по боку до пояса и вдруг отшатнулась, стала осматривать одежду Андрея.
– Чего вы? – не догадываясь, в чем дело, спросил Андрей.
– И у тебя, сынок, эти самые, как их?.. Вон, что у хлопца на ремне…
– Гранаты? – засмеялся Андрей. – Без них, мама, нельзя на нашей службе, да еще в дороге.
– А я их очень боюсь, – призналась старушка. – Еще, не дай бог, ненароком упадет или ударится обо что-нибудь.
– Ну и что?
– Так разорвется ж!
– Нет, сама не разорвется, – объяснил Андрей. – Тут все так сделано, что она разрывается только тогда, когда сорвешь одно приспособление да бросишь ее далеко.
– Кто же вы, мой сынок? – не в силах больше скрывать своих сомнений, взволнованно спросила мать. – То ли красноармейцы-командиры, то ли партизаны эти самые, то ли, не дай бог…
Андрей ласково взял старушку за руку. Рука ее дрожала.
– Я слышал мама, как вы допытывались об этом у Зайцева. Он ничего не мог сказать, а я скажу. Мы партизаны, я командир партизанского отряда. Идем мы большой силой по районам, по таким местам, где много фашистских гарнизонов, складов, мостов… Подошли сюда, под наш район, я и решил забежать домой, проведать вас. Но мы уже так привыкли к своему положению, что и не подумали… Одним словом, нам казалось, что партизана каждый сможет узнать.
– Да я и узнала! – радостно зашептала мать. – Я так и подумала! Однако ж, Андрейка, время теперь такое неспокойное. Вон Захаров-больший, не при нас будь сказано, тоже пришел домой. А кто он теперь, чего пришел, никто не знает.
В печке что-то зашипело, Зайцев растерянно забренчал ухватом. Мать бросилась к нему на помощь.
– Дайте я сама, сама! – отнимала она ухват. – Вам не с руки моими инструментами… перевернете чугунок.
– Тут чуть ли не вредительство с моей стороны, – шутливо оправдывался Зайцев, – считай, что сон на посту. Недосмотрел.
– Ничего, ничего, – успокоила хозяйка, – и у меня так бывает…
Потом она снова вернулась к Андрею.
– Вот я и говорю… Что человек думает, что собирается делать, об этом, может, и родители его не знают.
– Это Адамик? – спросил Андрей. – Так его вроде звали?
– А кто же! Он! Так что не обижайся на меня, сынок. Счастлива я, что ты наведался. Хоть нагляжусь на тебя… Кто знает, как дальше будет… Старая я… А сейчас такое время, что бог знает…
– Я не обижаюсь, – ласково сказал Андрей и прижался щекой к видавшей всякую работу материнской руке, – понимаю вас. Это хорошо, что мы поговорили, и мне радостно за вас. Встречал и я таких, как этот Адамик. Немало встречал. Только по мне лучше не жить, чем быть похожим на таких людей.
– Я же знаю, Андрейка, – тихо согласилась мать, – ты с малолетства такой вот… Растревожила я тебя? Поспи хоть маленько. Скоро картошка сварится, еще там кое-что, да будем есть.
К завтраку приехал Костя. Когда мать сказала об этом, Андрей встал, подошел к окну посмотреть: как он приехал, на чем? Оказалось, транспорт его – длинные сапки, похожие на те, на которых партизаны везли Ольгу Милевчик. Самотужный транспорт остановился у самого порога сеней. На них лежали сухие сосновые сучья, чисто отеребленные. На Косте поношенный кожух, подпоясанный веревкой, за которую сзади засунут топор, сапоги со множеством разных заплат, одна на другой. Парень вспотел, лицо, всегда бледно-матовое, порозовело, из-под шапки с опущенными, снизу вздернутыми ушами выбивалась прядь мокрых потемневших волос. Мать выбежала навстречу, шепнула младшему сыну, что в хате гости, и Андрей увидел, как просиял Костя, смахнул рукавом с лица пот. Андрей тоже обрадовался: Костя остался таким же, каким был в минуты прошлой встречи и памятного прощания на берегу гомонливого ручья.
– Вот мой брат! – с гордостью представил Андрей своим спутникам Костю, когда тот вошел в хату. Он шагнул от окна, бросился к нему в объятья. Кожух и шапка брата холодные, а щеки горячие… Одежда, руки его пахли смолой и древесной корой.
– А мне сегодня говорили о тебе! – сдавленным от волнения голосом сообщил Костя. – Я и раньше догадывался, по сводкам, но это ж догадки только… Добрый день, товарищи! – от души, как давним друзьям, пожал он руки Зайцеву и Мише Глинскому.
Некоторое время спустя Зайцев лег отдыхать, Глинский заступил на дежурство, а Андрей попросил мать, чтоб она любыми способами отваживала от хаты соседок и вообще посторонних. Если же кто зайдет, на виду будет только Костя, все остальные – по разным углам: дежурный в сенях за шкафом или на чердаке, Андрей и Зайцев – за занавеской у печи.
Братья примостились у той кровати, на которой спал Зайцев, повели долгий, задушевный разговор. Костя сидел на скамеечке, прибитой к печке, Андрей – напротив – на табуретке.
– От кого слышал о нас? – спросил Андрей.
– От наших партизан… Ты, конечно, догадываешься, что я не за дровами ездил. Дрова у меня заготовлены еще с лета. Все время держу связь с нашими хлопцами, помогаю, чем могу, а вот как дальше быть, правду сказать, сам еще не знаю. Совесть мучает, что очень мало делаю, хоть даже за это могу попасть черту лысому в лапы. Мать жалко! Хорошо, что ты наведался: так хотелось посоветоваться с тобой! Сколько думал, вспоминал наши прежние разговоры при встречах, в письмах!..
– А как здесь? Примечают, кто куда отлучается?
– Кое-кто уже косо посматривает, чего это я так часто езжу за дровами, – продолжал Костя, – почему иной раз исчезаю из дому. Есть тут гадина одна, Рожка. Вряд ли ты его знаешь! Он не из Грибков, в поселке живет. Старостой его немцы поставили. Такая паскудная душа, что за копейку родного отца продаст. К людям пока не очень вязался, потому что все время государственным добром торговал. Ты же знаешь, у нас тут большая стройка перед войной начиналась. Осталось много цемента, не успели наши вывезти. Вот и наложил Рожка лапу на него, начал продавать. Нашлись такие, что покупали. Пришел однажды к нам – меня не было дома, тоже за дровами ездил – и говорит старухе: «Одолжи мешки, так я тебе пудик цемента подброшу».
Не дала мать мешков и от цемента отказалась. Понравилась жулику такая торговля, прибрав цемент, начал прикидывать, что бы тут еще продать. Разобрал эмтээсовскую кирпичную мастерскую, а недавно спилил все тополя у нас, тоже – на продажу. Распродаст все что есть, тогда, видно, и людей начнет продавать.
– А нельзя его?.. – Андрей поднял на брата глаза.
– Собираются хлопцы, – сказал Костя. – Однако найдется другой такой же на его место.
– И другого уничтожить! Третий побоится. Надо, чтобы эта нечисть боялась вас, а не вы ее. Ты поговори со своими хлопцами. Мы так все время придерживаемся такой линии. Не мешало бы вашим встретиться с Васильевым. Слышали, подпольный обком сейчас здесь?..
– Знаем, – подтвердил Костя. – Я передам своим наш разговор. Может, даже сегодня ночью.
– А тебе, Костя, – продолжал Андрей, – надо все-таки переходить в отряд.
– А мать? Как оставишь старуху, на кого покинешь? Думал я об этом, и не раз.
– А говорил с мамой?
– Говорил! Плачет, бедная: «Все меня покидаете на старости, не переживу, помру – никто знать не будет…»
– Мать, само собой, нельзя оставлять, – твердо сказал Андрей, – особенно здесь, в деревне. Мы решили крепко потрепать здешние гарнизоны. Понятно, с помощью местных отрядов.
– Один гарнизончик уже сам сбежал, – усмехнулся Костя. – Слухи идут, что огромные силы движутся, с мощным вооружением, чуть ли не регулярная Красная Армия.
– Сила у нас и в самом деле немалая, – согласился Андрей. – Ну, значит так: дальше видно будет, как все сложится. Может, все повернется так, что можно будет потом матери дома жить или у кого-нибудь из близких людей на Полесье. А пока надо идти в отряд обоим.
– Вряд ли согласятся хлопцы, – усомнился Костя.
– Как это не согласятся? А если другого выхода нет?.. Давай тогда я заберу мать с собой.
– Тоже не дело, – заметил Костя. – Вы все время в рейдах, да и трудно будет старухе оторваться от родных мест: нигде за свой век не бывала. Но посоветуемся, поговорим втроем.
– Кстати, чем тут занимаются учителя? – спросил Андрей. – Я как-то всю дорогу интересуюсь этим. Может, потому, что и сам имею к ним некоторое отношение…
– Большинство в партизанах, – ответил Костя. – Один завел лошадку, копается понемногу в земле. Ждет, что откроются школы, пойдет учить.
– А что, здесь собираются открывать школы?
– Кое-где, слышно, собираются. Есть тут у нас несколько «ходатаев» – ходят, агитируют.
Андрей засмеялся.
– Кого же они учить хотят и каким наукам? В районе, где наши базы, тоже появился один «защитничек народного образования», да еще какой! Неутомимый, глубоко убежденный в своей правде «агитатор» и «философ». До войны преподавал математику в средней школе, заслуженный учитель. Ходит теперь по деревням, уговаривает, подбирает себе кадры. И с кем попало не заговорит, старается завербовать самых лучших, самых опытных и авторитетных учителей. Даже соцпроисхождение проверяет и, если находит что-нибудь несовместимое с требованиями советской школы, не принимает на работу. Трубит повсюду, что фашисты не будут совать носа в народное образование, и сам этому верит.
– Пришел бы он сюда, – зло заговорил Костя, – показал бы я ему… как вон в детском доме уже сейчас висят фашистские портреты и плакаты, а детей заставляют кричать «хайль Гитлер». Нет, наши местные «защитнички» чувствуют, что без Гитлера не обойтись, а ратуют за школу, пожалуй, только для заработка. Учителям и в самом доле не с чего жить. Особенно у кого большая семья.
– Тебе и самому, верно, нелегко? – спросил Андрей. – Голодаете?
– Пока не очень, но бывает, что и под скатертью ни крошки, постимся, – признался Костя.
Андрей грустно вздохнул:
– И мать?
Костя потупился.
Оба долго молчали.
Старушка тем временем тихонько, без скрипа, вошла в хату, подошла к умывальнику, неслышно поставила на лавку маленькое корытце. Так же тихо вынула из печи теплую воду. По всему видно, наибольшей ее заботой было – не мешать разговору сыновей, не разбудить того, кто так сладко спит за домотканой ширмой.
Андреи глянул на корытце, увидел картофельные очистки. Не спрашивая понял, что с ними будет делать мать. Нальет теплой воды, промоет, поставит сушить. А потом истолчет на муку…
Костя догадался, о чем думает брат, и с нарочитой бодростью сказал:
– Вот, ходил на днях по миру, выменял малость картошки да ячменю на кутью. Перебьемся несколько дней, а там опять схожу. Все равно мне ходить… надо.
– Как же ты ходишь? Разрешают?..
– Рожка справку пишет, – ответил Костя. – Подмажешь, так он хоть черту напишет.
Разговор опять оборвался. Незаметно для брата Андрей начал прикидывать, что бы из своей одежки оставить дома для поддержки семьи?
Позвал мать, и они еще долго советовались втроем.
III
– Смотря как толочь.
– А что же потом?
– Выйдет кутья, – сказал Андрей. – Так у нас говорят, а вообще – ячменная крупа, каша.
– Не хотел бы я такой каши, – собирая с пола зерна, заявил Зайцев.
Вошла мать.
– О, уже и помощники у меня объявились! – шутливо сказала она. – И ты не забыл, Андрейка? Хотя в детстве вроде мало толок.
– Кутью мало, – согласился Андрей, – а пшено приходилось. Еще и теперь больше всего люблю пшенную кашу с молоком.
– Как же ты, сынок?.. – начала мать, но вот повернулась к Зайцеву: – Да не собирайте с пола, сейчас подмету.
Лицо ее стало еще озабоченнее, морщины глубже.
– Давно я тебя, сынок, не видела. Откуда идете? Верка где?
– Не знаю, где Вера, – с грустью ответил Андрей, – расстались мы с ней на одной дорожке, далекой-далекой… Поговорим, мама, обо всем поговорим! Давайте сначала мы вам поможем в чем-нибудь. Дрова у вас есть?
– Да есть, есть, – успокоила мать. – Я сама все сделаю. Вы раздевайтесь да приляжьте с дороги, пока я готовлю.
– А у вас тут из фашизма никакого антихриста нет? – деланно равнодушно, словно о каком-то пустяке, спросил Зайцев.
– Это из немцев? – переспросила мать.
– Вот-вот!
– Из немцев не было эти дни, а так есть… Не переводятся, – мать словно смутилась, чего-то не досказав.
– А Костя дома? – спросил Андрей. Спросил и вздрогнул. Но вида не показал. Вопрос прозвучал так по-домашнему, будто всего лишь час-два назад они виделись с братом.
– Нет, нету, – ответила мать. Ее голос тоже был таким, как и в те давние времена, когда в хате шел будничный семейный разговор… Только руки, когда она отставляла заслонку, заметно задрожали.
– Где же он? – приглушая тревогу, спросил Андрей.
– Поехал вчера в лес, дров хотел привезти, да что-то задержался.
– А вообще-то он дома?
– Был, слава богу, дома, – удивленно глянув на старшего сына, ответила мать. – Где же ему быть? Приедет, поговорите.
Зайцев все-таки принес дров. Хотел сходить и за водой, но далеко колодец, не отважился. Спать боец не ложился, ватника не снимал. Все время держался поближе к печке и, понятно, больше мешал хозяйке, чем помогал. Время от времени он выбегал в сени, выглядывал в оконце на улицу: из окоп хаты просматривались только двор и огород. Слазил он и на чердак, и хозяйка не удивилась этому, поняв, что на всякий случай хлопец должен знать все ходы и выходы.
Когда стало светать и с окон сняли маскировку, мать увидела, что у хлопца под ватником желтеет кобура, а на поясе висит несколько круглых граненых железяк величиной с гусиное яйцо. Потому в сумерках хлопец и выглядел таким полным. Железяки приторочены к ремню блестящими зацепками, и когда Зайцев нагибался – подать полено, поднять на припечек чугун с водой, они сползали по ремню на бок. Заметив это, мать стала опасаться своего помощника, не позволяла нагибаться: мало ли какое оружие бывает, упадет да разорвется…
Припомнилось ей, как в гражданскую войну к ним в хату зашел один красногвардеец. Сел к столу, начал оправлять одежду, а у него и выпало что-то круглое и длинное, как скалка. Хлопнулось об пол и покатилось под припечек, возле которого в это время стояла хозяйка, дети путались под ногами в ожидании горячей картошки. Красногвардеец подхватил эту скалку, приложил к своему уху. Послушал, послушал, да и спрятал за пазуху.
Дети тогда ничего не поняли, а мать чуть не обомлела от страха.
Андрей, раздевшись, лежал на крайней от печи кровати, завешенной рядном. Во всем теле чувствовалась усталость. Хорошо бы вздремнуть, да сон не шел. Миша Глинский рядом сладко посапывает, Зайцев беспрестанно балагурит… А его, Андрея, одолевают неспокойные, противоречивые мысли. Думалось о Косте: почему он дома, почему мать говорит о нем вполголоса?..
Зайцев вышел в сенцы. Через реденькую ткань рядна Андрей видит: к кровати подходит мать, стоит, скрестив на груди руки, смотрит на него с умилением, хоть, верно, и ничего не видит сквозь рядно. Губы чуть-чуть шевелятся – старушка тихонько шепчет что-то – понятно, душевно-ласковое, материнское. На родном лице прибавилось морщин да бледности… Некогда так же вот подходила она к детской постельке, склонялась над сонным Андреем и тихо-тихо шептала: «Спи, мои сынок, спи, мой маленький…»
А Андрей иной раз не спал в такие минуты, слышал все, что она шептала. И хотелось обхватить руками материнскую голову, крепко-крепко прижать к себе.
Старушка тяжело вздохнула, медленно отошла к печке. Андрей слышал, как она что-то сгребает с припечка, поправляет кочергой поленья. Когда вернулся в хату Зайцев, она еще долго возилась у печи, потом потихоньку начала расспрашивать хлопца и про него самого, и про сына.
– Вы, небось, только по пути сюда зашли, а сами идете куда-то далеко?
– Не знаю, мамаша, не знаю, – отвечает Зайцев, – однако думаю, что дальше никуда не пойдем.
– Откуда же вы идете?
– Из леса, вестимо.
– Ну, а кто же у вас за старшего? Вы или Андрей? Или, может, этот молоденький?
– Все на одной линии, мамаша.
– Как это?
– А так, что все мы тут старшие. Младшего между нами никого нет.
Старушка поняла, что хлопец не хочет серьезно отвечать на ее вопросы, и замолчала. Нет, не обиделась: кто знает, может, по ихней-то военной службе так и положено говорить с незнакомыми? Только уж больно тяжело на душе. Она так рада сыну, чует сердце, что пришел он к ней и к своему брату. Сердце чует, что он и теперь такой же, каким был, но не оставляют ее тревожные мысли об одном соседском сыне. Он тоже не так давно пришел домой, сначала будто бы на побывку, проведать родителей, но миновали день, неделя, вот уж скоро месяц пойдет, а он все сидит и сидит за печкой. Теперь уже мать его при встрече с людьми говорит: болен, мол, сынок-то. Скажет, а сама опускает глаза, не может смотреть людям в лицо от срама. Старик-отец почернел за эти недели. До войны не упускал случая похвалиться, что сын скоро будет командиром и останется в Красной Армии надолго. Об Андрее как-то с насмешкой сказал, мать это хорошо запомнила: «Ну, что твой? Поставят над детьми командовать. А моему целую роту, а то и батальон настоящих бойцов могут дать!»
– Полк дадут, – подсказали со стороны.
– Могут и полк дать при некоторых обстоятельствах, а что вы думаете?
Все дни перед приходом Андрея мать, бывая на улице, старалась не заглядывать на соседский двор, таким мрачным он ей казался, будто только что оттуда вынесли покойника.
Избави бог, она не думала так о своем сыне, но сердцу хотелось незамутненной правды. Когда все ясно, тогда и муки меньше.
Мать снова тихонько подошла к кровати, и Андрей отвернул рядно.
– Присядьте, мама, на минутку, – попросил он.
– Так у меня там в печке все… – забеспокоилась старушка. – А разве ты не спишь? Чего же ты?.. Целую ночь, поди, шли, притомились.
– Посидите минутку.
Мать присела на краешек кровати.
– Вы не ждали, что я приду, – спросил Андрей, – и ничего не слышали обо мне?
– А где же я услышу? – зашептала мать. – С той поры, как пришел Костя и сказал о тебе, ничегошеньки мы не слышали и не знали. Я было слегла тут, думала – не встану, когда доведались, что у тебя так с ногой было. А как начала двигаться, стала выправлять Костю к Вериным родителям. «Иди, – говорю, – сынок, проведай, как там. Дорогу ты знаешь. Где пешком, а где, может, подвезут. Дома с работой я сама как-нибудь управлюсь…»
– И Костя ходил туда, к нашим?
– Ходил, да никого не застал. Я же говорю: придет, сам все расскажет. А как у тебя, Андрейка, теперь с ногой? Она у тебя и в детстве побаливала.
– Сейчас не болит, – заверил Андрей, – совсем не болит. Приходится и ходить много, и верхом ездить – пока ничего!
– Ну и слава богу, сынок, – обрадовалась мать, – дай бог, чтобы не болела.
Она положила на плечо Андрею огрубевшую, но по-прежнему ласково-теплую ладонь, склонилась к его лицу. Потом провела рукой по боку до пояса и вдруг отшатнулась, стала осматривать одежду Андрея.
– Чего вы? – не догадываясь, в чем дело, спросил Андрей.
– И у тебя, сынок, эти самые, как их?.. Вон, что у хлопца на ремне…
– Гранаты? – засмеялся Андрей. – Без них, мама, нельзя на нашей службе, да еще в дороге.
– А я их очень боюсь, – призналась старушка. – Еще, не дай бог, ненароком упадет или ударится обо что-нибудь.
– Ну и что?
– Так разорвется ж!
– Нет, сама не разорвется, – объяснил Андрей. – Тут все так сделано, что она разрывается только тогда, когда сорвешь одно приспособление да бросишь ее далеко.
– Кто же вы, мой сынок? – не в силах больше скрывать своих сомнений, взволнованно спросила мать. – То ли красноармейцы-командиры, то ли партизаны эти самые, то ли, не дай бог…
Андрей ласково взял старушку за руку. Рука ее дрожала.
– Я слышал мама, как вы допытывались об этом у Зайцева. Он ничего не мог сказать, а я скажу. Мы партизаны, я командир партизанского отряда. Идем мы большой силой по районам, по таким местам, где много фашистских гарнизонов, складов, мостов… Подошли сюда, под наш район, я и решил забежать домой, проведать вас. Но мы уже так привыкли к своему положению, что и не подумали… Одним словом, нам казалось, что партизана каждый сможет узнать.
– Да я и узнала! – радостно зашептала мать. – Я так и подумала! Однако ж, Андрейка, время теперь такое неспокойное. Вон Захаров-больший, не при нас будь сказано, тоже пришел домой. А кто он теперь, чего пришел, никто не знает.
В печке что-то зашипело, Зайцев растерянно забренчал ухватом. Мать бросилась к нему на помощь.
– Дайте я сама, сама! – отнимала она ухват. – Вам не с руки моими инструментами… перевернете чугунок.
– Тут чуть ли не вредительство с моей стороны, – шутливо оправдывался Зайцев, – считай, что сон на посту. Недосмотрел.
– Ничего, ничего, – успокоила хозяйка, – и у меня так бывает…
Потом она снова вернулась к Андрею.
– Вот я и говорю… Что человек думает, что собирается делать, об этом, может, и родители его не знают.
– Это Адамик? – спросил Андрей. – Так его вроде звали?
– А кто же! Он! Так что не обижайся на меня, сынок. Счастлива я, что ты наведался. Хоть нагляжусь на тебя… Кто знает, как дальше будет… Старая я… А сейчас такое время, что бог знает…
– Я не обижаюсь, – ласково сказал Андрей и прижался щекой к видавшей всякую работу материнской руке, – понимаю вас. Это хорошо, что мы поговорили, и мне радостно за вас. Встречал и я таких, как этот Адамик. Немало встречал. Только по мне лучше не жить, чем быть похожим на таких людей.
– Я же знаю, Андрейка, – тихо согласилась мать, – ты с малолетства такой вот… Растревожила я тебя? Поспи хоть маленько. Скоро картошка сварится, еще там кое-что, да будем есть.
К завтраку приехал Костя. Когда мать сказала об этом, Андрей встал, подошел к окну посмотреть: как он приехал, на чем? Оказалось, транспорт его – длинные сапки, похожие на те, на которых партизаны везли Ольгу Милевчик. Самотужный транспорт остановился у самого порога сеней. На них лежали сухие сосновые сучья, чисто отеребленные. На Косте поношенный кожух, подпоясанный веревкой, за которую сзади засунут топор, сапоги со множеством разных заплат, одна на другой. Парень вспотел, лицо, всегда бледно-матовое, порозовело, из-под шапки с опущенными, снизу вздернутыми ушами выбивалась прядь мокрых потемневших волос. Мать выбежала навстречу, шепнула младшему сыну, что в хате гости, и Андрей увидел, как просиял Костя, смахнул рукавом с лица пот. Андрей тоже обрадовался: Костя остался таким же, каким был в минуты прошлой встречи и памятного прощания на берегу гомонливого ручья.
– Вот мой брат! – с гордостью представил Андрей своим спутникам Костю, когда тот вошел в хату. Он шагнул от окна, бросился к нему в объятья. Кожух и шапка брата холодные, а щеки горячие… Одежда, руки его пахли смолой и древесной корой.
– А мне сегодня говорили о тебе! – сдавленным от волнения голосом сообщил Костя. – Я и раньше догадывался, по сводкам, но это ж догадки только… Добрый день, товарищи! – от души, как давним друзьям, пожал он руки Зайцеву и Мише Глинскому.
Некоторое время спустя Зайцев лег отдыхать, Глинский заступил на дежурство, а Андрей попросил мать, чтоб она любыми способами отваживала от хаты соседок и вообще посторонних. Если же кто зайдет, на виду будет только Костя, все остальные – по разным углам: дежурный в сенях за шкафом или на чердаке, Андрей и Зайцев – за занавеской у печи.
Братья примостились у той кровати, на которой спал Зайцев, повели долгий, задушевный разговор. Костя сидел на скамеечке, прибитой к печке, Андрей – напротив – на табуретке.
– От кого слышал о нас? – спросил Андрей.
– От наших партизан… Ты, конечно, догадываешься, что я не за дровами ездил. Дрова у меня заготовлены еще с лета. Все время держу связь с нашими хлопцами, помогаю, чем могу, а вот как дальше быть, правду сказать, сам еще не знаю. Совесть мучает, что очень мало делаю, хоть даже за это могу попасть черту лысому в лапы. Мать жалко! Хорошо, что ты наведался: так хотелось посоветоваться с тобой! Сколько думал, вспоминал наши прежние разговоры при встречах, в письмах!..
– А как здесь? Примечают, кто куда отлучается?
– Кое-кто уже косо посматривает, чего это я так часто езжу за дровами, – продолжал Костя, – почему иной раз исчезаю из дому. Есть тут гадина одна, Рожка. Вряд ли ты его знаешь! Он не из Грибков, в поселке живет. Старостой его немцы поставили. Такая паскудная душа, что за копейку родного отца продаст. К людям пока не очень вязался, потому что все время государственным добром торговал. Ты же знаешь, у нас тут большая стройка перед войной начиналась. Осталось много цемента, не успели наши вывезти. Вот и наложил Рожка лапу на него, начал продавать. Нашлись такие, что покупали. Пришел однажды к нам – меня не было дома, тоже за дровами ездил – и говорит старухе: «Одолжи мешки, так я тебе пудик цемента подброшу».
Не дала мать мешков и от цемента отказалась. Понравилась жулику такая торговля, прибрав цемент, начал прикидывать, что бы тут еще продать. Разобрал эмтээсовскую кирпичную мастерскую, а недавно спилил все тополя у нас, тоже – на продажу. Распродаст все что есть, тогда, видно, и людей начнет продавать.
– А нельзя его?.. – Андрей поднял на брата глаза.
– Собираются хлопцы, – сказал Костя. – Однако найдется другой такой же на его место.
– И другого уничтожить! Третий побоится. Надо, чтобы эта нечисть боялась вас, а не вы ее. Ты поговори со своими хлопцами. Мы так все время придерживаемся такой линии. Не мешало бы вашим встретиться с Васильевым. Слышали, подпольный обком сейчас здесь?..
– Знаем, – подтвердил Костя. – Я передам своим наш разговор. Может, даже сегодня ночью.
– А тебе, Костя, – продолжал Андрей, – надо все-таки переходить в отряд.
– А мать? Как оставишь старуху, на кого покинешь? Думал я об этом, и не раз.
– А говорил с мамой?
– Говорил! Плачет, бедная: «Все меня покидаете на старости, не переживу, помру – никто знать не будет…»
– Мать, само собой, нельзя оставлять, – твердо сказал Андрей, – особенно здесь, в деревне. Мы решили крепко потрепать здешние гарнизоны. Понятно, с помощью местных отрядов.
– Один гарнизончик уже сам сбежал, – усмехнулся Костя. – Слухи идут, что огромные силы движутся, с мощным вооружением, чуть ли не регулярная Красная Армия.
– Сила у нас и в самом деле немалая, – согласился Андрей. – Ну, значит так: дальше видно будет, как все сложится. Может, все повернется так, что можно будет потом матери дома жить или у кого-нибудь из близких людей на Полесье. А пока надо идти в отряд обоим.
– Вряд ли согласятся хлопцы, – усомнился Костя.
– Как это не согласятся? А если другого выхода нет?.. Давай тогда я заберу мать с собой.
– Тоже не дело, – заметил Костя. – Вы все время в рейдах, да и трудно будет старухе оторваться от родных мест: нигде за свой век не бывала. Но посоветуемся, поговорим втроем.
– Кстати, чем тут занимаются учителя? – спросил Андрей. – Я как-то всю дорогу интересуюсь этим. Может, потому, что и сам имею к ним некоторое отношение…
– Большинство в партизанах, – ответил Костя. – Один завел лошадку, копается понемногу в земле. Ждет, что откроются школы, пойдет учить.
– А что, здесь собираются открывать школы?
– Кое-где, слышно, собираются. Есть тут у нас несколько «ходатаев» – ходят, агитируют.
Андрей засмеялся.
– Кого же они учить хотят и каким наукам? В районе, где наши базы, тоже появился один «защитничек народного образования», да еще какой! Неутомимый, глубоко убежденный в своей правде «агитатор» и «философ». До войны преподавал математику в средней школе, заслуженный учитель. Ходит теперь по деревням, уговаривает, подбирает себе кадры. И с кем попало не заговорит, старается завербовать самых лучших, самых опытных и авторитетных учителей. Даже соцпроисхождение проверяет и, если находит что-нибудь несовместимое с требованиями советской школы, не принимает на работу. Трубит повсюду, что фашисты не будут совать носа в народное образование, и сам этому верит.
– Пришел бы он сюда, – зло заговорил Костя, – показал бы я ему… как вон в детском доме уже сейчас висят фашистские портреты и плакаты, а детей заставляют кричать «хайль Гитлер». Нет, наши местные «защитнички» чувствуют, что без Гитлера не обойтись, а ратуют за школу, пожалуй, только для заработка. Учителям и в самом доле не с чего жить. Особенно у кого большая семья.
– Тебе и самому, верно, нелегко? – спросил Андрей. – Голодаете?
– Пока не очень, но бывает, что и под скатертью ни крошки, постимся, – признался Костя.
Андрей грустно вздохнул:
– И мать?
Костя потупился.
Оба долго молчали.
Старушка тем временем тихонько, без скрипа, вошла в хату, подошла к умывальнику, неслышно поставила на лавку маленькое корытце. Так же тихо вынула из печи теплую воду. По всему видно, наибольшей ее заботой было – не мешать разговору сыновей, не разбудить того, кто так сладко спит за домотканой ширмой.
Андреи глянул на корытце, увидел картофельные очистки. Не спрашивая понял, что с ними будет делать мать. Нальет теплой воды, промоет, поставит сушить. А потом истолчет на муку…
Костя догадался, о чем думает брат, и с нарочитой бодростью сказал:
– Вот, ходил на днях по миру, выменял малость картошки да ячменю на кутью. Перебьемся несколько дней, а там опять схожу. Все равно мне ходить… надо.
– Как же ты ходишь? Разрешают?..
– Рожка справку пишет, – ответил Костя. – Подмажешь, так он хоть черту напишет.
Разговор опять оборвался. Незаметно для брата Андрей начал прикидывать, что бы из своей одежки оставить дома для поддержки семьи?
Позвал мать, и они еще долго советовались втроем.
III
Поздней ночью Костя проводил брата в отряд. Шли уже знакомыми тропками.
Не так давно Андрей провожал его самого. Намного тяжелее были те проводы, совсем незнакомы тропки.
– Значит, будем жить, как решили? – остановившись за Древоскепом, спросил Андрей.
– Только так, – подтвердил Костя.
– Пиши мне, – попросил Андрей. – Из отряда нетрудно будет пересылать мне весточки.
Когда Андрей зашагал дальше без брата, скоро почувствовал – идти стало значительно труднее: каждую минуту присматривайся, следи, чтоб не сбиться с тропинки, не наткнуться, не споткнуться. С Костей было иначе: шел быстро, уверенно, даже под ноги не смотрел, а тропинка все время перед ним. Сразу видно, не раз хаживал человек по этим лесам и болотам и днем и ночью. Такие люди очень полезны в отрядах. Андрей с гордостью подумал о том, что из брата может получиться хороший партизан, и в отряде будут любить его за ровный характер, за неподкупную честность, стремление быть всегда в действии, в работе. Когда мать сказала, что Костя ходил к родителям Веры, Андрею вначале это показалось странным. Но теперь стало ясно, что ничего тут странного нет: Костя может пойти куда только понадобится и, безусловно, дойдет, доберется.
Не многое Костя разузнал в том дальнем заводском поселке, где в первые дни войны встречался с Андреем и Верой. Об Андрее ему сказали, что перед самым приходом сюда немцев он исчез. Не попал, слава богу, в лапы оккупантам. И все. Куда исчез, при каких обстоятельствах, дознаться не удалось. Говорили местные люди, что одновременно оставила родной дом и Вера, однако с Андреем она ушла или одна, никто не знал. Видно, не знали этого и родители.
Ни родителей Веры, ни ее сестер Костя не застал. На месте их хаты стояла лишь обугленная печь с длинной трубой. Рядом лежала охапка сухих поленьев, снег возле припечка был вытоптан. Мало домов уцелело в поселке. Горел он за время войны раз десять, а сколько раз бомбили, никто и сосчитать не мог. Завод, наполовину разрушенный, не работал, рабочие разбрелись кто куда. Хотели оккупанты согнать оставшихся на ремонт завода, но ничего из этого не вышло. Начнут ремонт в одном корпусе, тотчас в другом случится или пожар, или взрыв.
Расспрашивая о Вериных родителях, Костя узнал обо всем, что тут было. В первый день, ворвавшись в поселок, фашисты бросились к обрыву над рекой и открыли огонь по людям, которые на лодках, на челнах, на чем только можно было переправлялись на другой берег.
Сашка сидел в это время в пещерке, выкопанной им же самим под обрывом. Выстрелы над головой, жуткие крики женщин и детей на реке раздирали мальчику душу. На тихом плесе колыхались, плыли по течению узлы с одеждой, домашний скарб, а между ними мелькали, всплывая, исчезая, головы людей, руки, кончики пальцев детей… Лодки и челны, пробитые пулями, медленно наполнялись водой. На некоторых лежали люди, и Сашка не мог разобрать, живые они или нет. Он дрожал от волнения, страха. За пазухой у него были две гранаты, подобранные у железнодорожного моста. Еще вчера там несли охрану красноармейцы, все до единого знакомые мальчику: он часто носил им ягоды. «Бросить одну гранату на обрыв?» Нагретые на солнце, они почти не слышны были за пазухой, можно только догадываться, где их кольца. Вынуть кольцо, и готово… Сашке показывали, как надо бросать гранаты.
Вдруг неподалеку из воды вынырнула головка с маленькими косичками. Булькнула в ужасе открытым ртом и снова исчезла. В косичках ленты, не то черные, не то вишневые. Сашка быстро вытащил из-за пазухи гранаты, сложил в пещерке, нырнул в воду и скоро поймал тонкую косичку…
Чуть не до сумерек не вылезал он из пещерки, как мог ухаживал за посиневшей девочкой. Она лежала бочком на желтом песке, тихо стонала и дрожала.
– А тут у тебя не болит? – спросил Сашка, трогая мокрую косичку.
– Нет, – ответила девочка.
Мальчик вспомнил, как еще вчера он оттаскал ее за косы: она показала ему язык и поморгала часто-часто, так, как это делает Сашка. А сейчас жалко было девочку: не верилось, что не болит голова от того, что, спасая, он тащил за волосы…
Потом, в последующие дни, фашисты шарили по хатам, по сараям, всевозможным закуткам, искали красноармейцев и оружие. Какой-то гад шепнул им, что у Вериных родителей жил красноармеец, даже командир. В избу ворвались трое фашистов, начали обыск. Устин Маркович был в это время дома, сколачивал какой-то ящик, а Полина Михайловна штопала старый мешок. Был тогда дома и Сашка, но он спрятался в сенцах, боясь, как бы немцы не арестовали его за гранаты. Галя и Валька еще утром побежали на хутор к тетке.
Перевернув все, что было в хате, фашисты нашли запасной комплект обмундирования Андрея. Яростно заболботав, долговязый, плосколицый немец брезгливо взял в руки гимнастерку с синими петлицами и подошел к Устину Марковичу.
Хозяин встал. Пред ним – холодные стеклянные глаза, сухая шея с выпяченным кадыком. Вспомнилось, как однажды в прошлую войну он, Маркович, в рукопашном бою схватил за кадык вот такого людоеда-немца, свалил под ноги. Может быть, вот этот самый фашист сбросил бомбу на маленькую Ларку, избивал старых рабочих за отказ идти на завод, лежал на желтом обрыве над рекою и расстреливал женщин, детей…
Устин Маркович глянул фашисту в глаза, и тот заморгал, невольно попятился.
– Дгей! – сквозь зубы прохрипел фашист. Что это означало: «дай» или «где»?
– Он пошел на фронт, – спокойно ответил Устин Маркович, хотя и видел, что немец по-русски не понимает.
– Дгей! – уже изо всех сил крикнул фашист и хлестнул гимнастеркой старика по лицу. Устин Маркович с места не сдвинулся, даже глазом не повел. Только редкие седые пряди волос смахнулись на лоб, прикрыли вдруг ставшие глубокими морщины.
В лютой злобе фашист поддал ногой ящик, который мастерил Устин Маркович. Железный, с длинной ручкой, молоток отлетел с ящика под скамейку.
– Дгей! – повторил фашист свое, очевидно, единственное «русское» слово и потряс гимнастеркой перед лицом хозяйки. Старушка испуганно смотрела на Устина Марковича, не зная, что ответить, что надо делать.
– Дгей, дгей, дгей! – закричал фашист в бешенство и начал хлестать ее по лицу гимнастеркой.
Сашка выбрался из своего тайника между шкафом и стеноп, заглянул в открытую дверь. В этот момент долговязый ударил мать кулаком, и она упала. Жалость к матери, ненависть к фашисту пересилили страх, и мальчик с криком вскочил в комнату. Фашисты били мать лежачую. Стиснув кулаки, Сашка коршуном бросился на врагов, но отец опередил его: выхватив из-под скамейки молоток, он с размаху опустил его на голову долговязого, а другому рассадил перепосицу…
Не так давно Андрей провожал его самого. Намного тяжелее были те проводы, совсем незнакомы тропки.
– Значит, будем жить, как решили? – остановившись за Древоскепом, спросил Андрей.
– Только так, – подтвердил Костя.
– Пиши мне, – попросил Андрей. – Из отряда нетрудно будет пересылать мне весточки.
Когда Андрей зашагал дальше без брата, скоро почувствовал – идти стало значительно труднее: каждую минуту присматривайся, следи, чтоб не сбиться с тропинки, не наткнуться, не споткнуться. С Костей было иначе: шел быстро, уверенно, даже под ноги не смотрел, а тропинка все время перед ним. Сразу видно, не раз хаживал человек по этим лесам и болотам и днем и ночью. Такие люди очень полезны в отрядах. Андрей с гордостью подумал о том, что из брата может получиться хороший партизан, и в отряде будут любить его за ровный характер, за неподкупную честность, стремление быть всегда в действии, в работе. Когда мать сказала, что Костя ходил к родителям Веры, Андрею вначале это показалось странным. Но теперь стало ясно, что ничего тут странного нет: Костя может пойти куда только понадобится и, безусловно, дойдет, доберется.
Не многое Костя разузнал в том дальнем заводском поселке, где в первые дни войны встречался с Андреем и Верой. Об Андрее ему сказали, что перед самым приходом сюда немцев он исчез. Не попал, слава богу, в лапы оккупантам. И все. Куда исчез, при каких обстоятельствах, дознаться не удалось. Говорили местные люди, что одновременно оставила родной дом и Вера, однако с Андреем она ушла или одна, никто не знал. Видно, не знали этого и родители.
Ни родителей Веры, ни ее сестер Костя не застал. На месте их хаты стояла лишь обугленная печь с длинной трубой. Рядом лежала охапка сухих поленьев, снег возле припечка был вытоптан. Мало домов уцелело в поселке. Горел он за время войны раз десять, а сколько раз бомбили, никто и сосчитать не мог. Завод, наполовину разрушенный, не работал, рабочие разбрелись кто куда. Хотели оккупанты согнать оставшихся на ремонт завода, но ничего из этого не вышло. Начнут ремонт в одном корпусе, тотчас в другом случится или пожар, или взрыв.
Расспрашивая о Вериных родителях, Костя узнал обо всем, что тут было. В первый день, ворвавшись в поселок, фашисты бросились к обрыву над рекой и открыли огонь по людям, которые на лодках, на челнах, на чем только можно было переправлялись на другой берег.
Сашка сидел в это время в пещерке, выкопанной им же самим под обрывом. Выстрелы над головой, жуткие крики женщин и детей на реке раздирали мальчику душу. На тихом плесе колыхались, плыли по течению узлы с одеждой, домашний скарб, а между ними мелькали, всплывая, исчезая, головы людей, руки, кончики пальцев детей… Лодки и челны, пробитые пулями, медленно наполнялись водой. На некоторых лежали люди, и Сашка не мог разобрать, живые они или нет. Он дрожал от волнения, страха. За пазухой у него были две гранаты, подобранные у железнодорожного моста. Еще вчера там несли охрану красноармейцы, все до единого знакомые мальчику: он часто носил им ягоды. «Бросить одну гранату на обрыв?» Нагретые на солнце, они почти не слышны были за пазухой, можно только догадываться, где их кольца. Вынуть кольцо, и готово… Сашке показывали, как надо бросать гранаты.
Вдруг неподалеку из воды вынырнула головка с маленькими косичками. Булькнула в ужасе открытым ртом и снова исчезла. В косичках ленты, не то черные, не то вишневые. Сашка быстро вытащил из-за пазухи гранаты, сложил в пещерке, нырнул в воду и скоро поймал тонкую косичку…
Чуть не до сумерек не вылезал он из пещерки, как мог ухаживал за посиневшей девочкой. Она лежала бочком на желтом песке, тихо стонала и дрожала.
– А тут у тебя не болит? – спросил Сашка, трогая мокрую косичку.
– Нет, – ответила девочка.
Мальчик вспомнил, как еще вчера он оттаскал ее за косы: она показала ему язык и поморгала часто-часто, так, как это делает Сашка. А сейчас жалко было девочку: не верилось, что не болит голова от того, что, спасая, он тащил за волосы…
Потом, в последующие дни, фашисты шарили по хатам, по сараям, всевозможным закуткам, искали красноармейцев и оружие. Какой-то гад шепнул им, что у Вериных родителей жил красноармеец, даже командир. В избу ворвались трое фашистов, начали обыск. Устин Маркович был в это время дома, сколачивал какой-то ящик, а Полина Михайловна штопала старый мешок. Был тогда дома и Сашка, но он спрятался в сенцах, боясь, как бы немцы не арестовали его за гранаты. Галя и Валька еще утром побежали на хутор к тетке.
Перевернув все, что было в хате, фашисты нашли запасной комплект обмундирования Андрея. Яростно заболботав, долговязый, плосколицый немец брезгливо взял в руки гимнастерку с синими петлицами и подошел к Устину Марковичу.
Хозяин встал. Пред ним – холодные стеклянные глаза, сухая шея с выпяченным кадыком. Вспомнилось, как однажды в прошлую войну он, Маркович, в рукопашном бою схватил за кадык вот такого людоеда-немца, свалил под ноги. Может быть, вот этот самый фашист сбросил бомбу на маленькую Ларку, избивал старых рабочих за отказ идти на завод, лежал на желтом обрыве над рекою и расстреливал женщин, детей…
Устин Маркович глянул фашисту в глаза, и тот заморгал, невольно попятился.
– Дгей! – сквозь зубы прохрипел фашист. Что это означало: «дай» или «где»?
– Он пошел на фронт, – спокойно ответил Устин Маркович, хотя и видел, что немец по-русски не понимает.
– Дгей! – уже изо всех сил крикнул фашист и хлестнул гимнастеркой старика по лицу. Устин Маркович с места не сдвинулся, даже глазом не повел. Только редкие седые пряди волос смахнулись на лоб, прикрыли вдруг ставшие глубокими морщины.
В лютой злобе фашист поддал ногой ящик, который мастерил Устин Маркович. Железный, с длинной ручкой, молоток отлетел с ящика под скамейку.
– Дгей! – повторил фашист свое, очевидно, единственное «русское» слово и потряс гимнастеркой перед лицом хозяйки. Старушка испуганно смотрела на Устина Марковича, не зная, что ответить, что надо делать.
– Дгей, дгей, дгей! – закричал фашист в бешенство и начал хлестать ее по лицу гимнастеркой.
Сашка выбрался из своего тайника между шкафом и стеноп, заглянул в открытую дверь. В этот момент долговязый ударил мать кулаком, и она упала. Жалость к матери, ненависть к фашисту пересилили страх, и мальчик с криком вскочил в комнату. Фашисты били мать лежачую. Стиснув кулаки, Сашка коршуном бросился на врагов, но отец опередил его: выхватив из-под скамейки молоток, он с размаху опустил его на голову долговязого, а другому рассадил перепосицу…