Страница:
Жарский в конце концов заметил, что стал уже надоедать своими рассказами, и вскоре попрощался, пригласив Андрея на школьный выпускной вечер. Едва он стукнул дверной щеколдой, как Евдокия выпрямилась над кучей сучьев, растерянно опустив руки. Директор посмотрел на нее, наклонил голову, прощаясь, и только теперь заметил дрова.
– Почему же вы не посидели? – опередила женщина его вопрос. – У нас сегодня такая радость…
– Насиделся уже, надурил людям голову.
– Ой, что вы! Я так все слушала…
– Скажите, Евдокия Филипповна… Знаете…
– Что?
– Нехорошо, что вы все эти сухие сучья к себе перетаскали. Учителя жалуются! – в голосе директора слышался упрек.
– Жалуются?
– Ну конечно.
– А мне только и беды, что они жалуются!
– Все же нужно было поделиться, раз так вышло…
– А с кем мне делиться? – сразу переменив тон, набросилась Евдокия. – Может, с вашей женой? И не подумаю! Ее муж прослужил три дня – и дома, а мой!..
Жарский махнул рукой и поспешил выйти из сеней.
Андрей удивленно посмотрел на Веру.
– Лучше ее не трогать, – тихо сказала та, – никому не уступит.
– Нет, но ты слышала? Неужели правда то, что она сказала?
– Про Жарского? О его службе?
– Да.
– Правда. Он только месяц прослужил в армии и вернулся домой по состоянию здоровья. Еще и директора нового не успели подобрать. Разве я тебе не писала об этом?
– Нет, не писала. – Андрей задумался. – Смотри ты, как выходит. А я было… Вот так говорун!
– Говорить он умеет, – улыбнулась Вера, – особенно перед новыми слушателями.
Резко открыв дверь, вошла Евдокия.
– Делиться с ними! – все еще бушевала она. – Сухой сучок принесла со двора, и тем делись. А со мною они делятся? Лучшие огороды позахватывали, школу хлевами, как те ласточки гнездами, облепили. И везде заводилой Жарский со своей кралей!
Андрей, прихрамывая, прошелся по комнате, сделал медленный, но все же, как заметила Вера, правильный военный поворот и остановился у окна. Вокруг школы на самом деле выросли за это время хлевушки. Были они разных размеров, разной формы, беспорядочно разместились тут и там и этим очень портили как внешний вид школы, так и окрестный пейзаж, когда-то пышный, молодой и веселый.
Навещали Андрея и многие другие люди. Стоило ему показаться на школьном дворе, как и там здоровались, расспрашивали о службе, о здоровье, приглашали в гости. Так прошла большая часть дня, а потом они с Верой и Евдокией отправились на школьный выпускной вечер.
В тот год школа впервые выпускала десятиклассников. Выпускников было немного: семеро девушек и восемь парней. Не мудрено, что это были теперь самые уважаемые люди как в школе, так и во всем Красном Озере. Учителя смотрели на них, как на свое счастье, – на первый, такой наглядный результат собственной работы. А колхозникам было приятно, что школа помогает вывести в люди их детей. Приезжает из города студент – ему уважение, но все же не такое: многие в городе учатся. А идет по улице свой десятиклассник – и женщины проводят его теплым материнским взглядом, мужчины здороваются за руку, как с равным, подростки стараются уступить дорогу. Где-нибудь в тенечке, во время перерыва на полевых работах, начнется разговор, и сразу все чуть ли не в спор: куда кому из выпускников идти учиться дальше, где работать, как жить. И чего только не наговорят женщины! Им легче судить, они знают все черточки не только учеников, но и родителей их, и родичей. Ничего не утаить от людского ока в деревне. Если, к примеру, Ваня Трутиков, сын председателя колхоза, часто забегает в МТС посмотреть интересную машину, а потом часами рассказывает о ней, его и метят в механики, в инженеры. Если Маханьков-старший и Глинский-младший не могут дойти до школы, чтобы не остановиться на колхозной пасеке, а дела колхозного садовода интересуют их больше, чем членов правления, значит, про них и говорят: «Агрономы!»
Девушкам пророчат разное: кому – медицину, кому – педагогику, кому – бухгалтерство в колхозе. А о Варе Ладутьке, дочери председателя сельсовета, у всех одно мнение: эта скоро замуж выскочит, еще в девятом классе засматривалась на парней.
Десятиклассники знают, что о них только теперь и разговору, что следит за ними много доброжелательных глаз, и стараются быть уважительными к людям, скромными, держатся группками, поближе к учителям. Близкое расставание со школой, со своими воспитателями и беспокоит их, и радует. Хорошо, конечно, что школу окончили, но жаль все же покидать тех, с кем вместе прожиты многие годы, с кем делились лучшими мыслями и светлыми мечтами.
Когда выпускники вошли в самый большой класс, используемый для собраний и вечеров, все, кто уже сидел за партами, повернулись к ним. Несколько младших школьников встали, стуча крышками парт, но смутились и снова сели, растерянно глядя на старших товарищей и родителей. Директор школы озабоченно посмотрел на столики, составленные в длинный ряд для президиума: скоро ли там все закончат? Анна Степановна, заменявшая заведующего учебной частью, и с нею еще две школьницы торопливо накрывали эти столики отрезами зеленого сукна, расставляли на них букеты свежих цветов.
Выпускники тихонько разместились поодаль от президиума. Ваня Трутиков, круглолицый, белоголовый, исподлобья посматривал на всех так, будто чувствовал за собой какую-то вину. Миша Глинский с подчеркнутой внимательностью начал перелистывать недавно купленную книжку. Варя Ладутька то и дело окидывала зал блестящими глазами и, казалось, искала лишь повода, чтобы рассмеяться. Остальные десятиклассники с уважением следили за тем, что происходит в президиуме, и с любопытством наблюдали за беготней озабоченных членов комиссии, готовивших неофициальную и для многих, конечно, самую интересную часть вечера.
Когда стол президиума был наконец подготовлен, к нему подошла дежурная, тетя Фрося, и поставила сначала большой графин с водой, а потом школьный звонок. Ставя звонок, тетя Фрося громко дзинькнула им, наверное, нарочно, однако тотчас же приняла суровый вид.
– Теперь уже все готово, – шепнула Варя Ладутька своей соседке, – можно начинать.
– Какой большой графин! – удивилась подружка. – Ведро целое!
– Выпьют, – рассмеялась Варя.
В класс входили новые и новые люди: старшеклассники, свои учителя и из окрестных начальных школ. Две молоденькие девушки, как видно, тоже учительницы, долго стояли возле двери, высматривая, где бы удобней устроиться. Глаза их как будто и безразлично блуждали по лицам людей, однако не трудно было догадаться, что обе кого-то искали. Девушки были в ярких цветастых платьях, с пышными прическами. На руке у одной – маленькие, с пуговицу, часики. Они у девушки, наверное, совсем недавно: очень уж часто она посматривала на циферблат.
В дверях показались Вера и Андрей. Девушки смерили их испытующими взглядами и пошли между партами к середине класса. Вера сделала за ними несколько шагов, потом свернула в проход между рядами парт и заняла два первых свободных места. Осторожно, стараясь не хромать, к жене подошел Андрей.
В классе было шумно, как перед началом урока. Больше всех шумели, конечно, школьники, но изредка переговаривались и взрослые. К столу важно подошел Жарский. Вид у него был официальный, торжественно-суровый, точно сам он придавал невероятно большое значение своему появлению. Но шум продолжался. Директор взял звонок, и постепенно установилась тишина.
Жарский задумчиво потер рукою лоб и начал вступительное слово. Едва он заговорил, как в классе опять возник легкий шумок. Юрий Павлович позвонил еще и еще раз потер лоб. Шумок утих, – кто с интересом, а кто просто сочувствуя смотрели в лицо директору. Две молодые учительницы, сидевшие неподалеку от выпускников, тоже с минуту не отрывали глаз от гладкого, слегка красноватого лба директора, а потом наклонили друг к дружке головы с пышными прическами и зашептались.
Андрей старался внимательно слушать Жарского, мысленно прощая ему некоторую шероховатость речи, только это частое потирание лба вызывало ненужное сочувствие. Удивляла та странная перемена, которая произошла теперь с директором. Несколько часов назад, при их первой встрече, Жарский говорил естественным, своим голосом, со своими жестами и широкой улыбкой. А сейчас и голос у него стал другим, напыщенным, и жесты совсем иными, и на лице окаменело-официальное выражение. Все это казалось очень несвойственным веселому, немного суетливому Юрию Павловичу, а потому и смотреть на него, и слушать его было не совсем приятно.
Андрей отвел взгляд, стал медленно осматривать класс. На стенах – лозунги, в углу – школьный флаг. Щедро уставлен цветами стол президиума. Все как нужно, и все же бросается в глаза одна маленькая примечательная деталь, от которой школа сразу предстает в ином свете: на столе президиума в разной посуде много свежих букетов, а на крайнем от левого угла окне ютится небольшой вазон с молоденькой пальмочкой. Очень выносливое это растение, много всяких невзгод может перенести, но, наверное, те испытания, которые выпали на его долю в классе, оказались не под силу. Пальмочка не росла, а хирела, против свежих цветов на столе президиума выглядела такой осиротелой, что на нее больно было смотреть. Хотелось встать и, нарушая торжественность, взять со стола большой графин с водой и полить полуувядший цветок.
Директор закончил вступительную речь и пригласил членов президиума занять свои места. Стало веселее: именно теперь начнется то, ради чего все собрались. Выпускники, чувствуя, что вот-вот наступит самый волнующий для них момент, заметно притихли. Даже Варя Ладутька перестала шептаться с подружками.
Первыми сели за стол президиума инспектор районо, молодой остроносый человек в зеленом пиджаке нараспашку, и представитель показательной школы в районном центре Илья Ильич Переход. За ними пошли председатель Красноозерского сельсовета Кондрат Ладутька, учителя, представители от родительского комитета и от выпускников. Самым последним направился к столу президиума председатель колхоза Никита Минович Трутиков. Он шел медленно, слегка помахивая чуть отставленной в сторону левой рукой. В этот торжественный день он был одет в новый темно-синий костюм, свежевыглаженную белую рубашку, воротник которой почти целиком закрывала широкая черная борода.
Вместе с Никитой Миновичем в президиум были приглашены его жена, завуч Анна Степановна, и двое их сыновей: старший Николай, летчик (он гостил в это время дома), и один из младших, Ваня, сегодняшний именинник. У Трутиковых много сыновей: один учился еще в девятом классе, двое в техникумах. Если бы всех избрали в президиум, они бы заняли половину мест. Но и так было приятно, что большая часть семьи приглашена, и притом с полным правом, по выбору присутствующих. Поэтому и аплодировали Трутиковым дольше, чем другим.
Как только Анна Степановна подошла к столу, директор предоставил ей слово для зачтения приказа о выпуске десятиклассников. Бережно держа в руках гладкий лист бумаги, завуч подошла к самому краю стола и начала читать. Голос у нее был ровный, слегка торжественный, как на уроке ботаники, когда она рассказывала о чем-то новом и очень важном в природе и когда тема урока захватывала и волновала ее самую. Высокая, белолицая, с седыми прядями волос, она казалась одной из тех учительниц, которой больше, чем кому бы то ни было, обязаны и сегодняшние выпускники, и участники вечера.
Директор тоже подошел к краю стола, в руках он держал папку с разложенными в определенном порядке аттестатами зрелости. По всем правилам первым нужно было назвать Анне Степановне своего сына: у него и оценки лучшие, и первым он шел по приказу. Но неудобно начинать со своей фамилии, – все равно, как с самой себя. И Анна Степановна начала с Миши Глинского. Миша тоже был отличником (сейчас он сидел в президиуме). Услышав свою фамилию, Миша нерешительно встал, подошел к директору и густо-густо покраснел. Директор протянул было ему первый, лежавший сверху, аттестат, но тут же, опомнившись, сунул обратно в папку и начал поспешно перебирать другие, отыскивая нужные. Миша увидел это и покраснел еще больше.
Анна Степановна терпеливо наблюдала за этой заминкой, потом не выдержала, наклонилась к директору и глазами указала нужный аттестат. Жарский неловко, чуть ли не двумя руками протянул его Мише Глинскому. Раздались аплодисменты. Выпускник взял аттестат, смущенно и растерянно посмотрел на него, опустил вниз сначала в правой руке, потом перехватил в левую, помахал упругим листом, словно высушивая на нем чернила, и дальше уже не знал, что делать с только что полученной драгоценностью, куда ее девать. Целый день он готовил выступление в ответ на вручение аттестата зрелости. С утра написал прямо-таки целый доклад, долго зубрил его, выучил почти наизусть. Думалось – выступление всем понравится, некоторых даже удивит своей искренностью. А пришло время выступить – все мысли вдруг улетучились и слова показались совсем неинтересными: наверное, уже раньше его кто-то сказал обо всем этом, и тот первый был, конечно, умнее и сказал лучше, обстоятельнее. В памяти промелькнула подготовленная речь, но почему-то язык не поворачивался произнести ее. Не вызывали сомнения только самые последние слова, в которых высказывалась благодарность учителям и всему коллективу школы. Об этом Миша и сказал, а усевшись на место в президиуме, старался вспомнить – и не смог: все ли он сказал так, как нужно?
Анна Степановна назвала фамилию своего сына и на мгновение почувствовала себя неловко, подумала, что лучше было вызвать и на этот раз кого-нибудь другого. Обвела глазами класс, – все внимательно слушают, ни у кого на лице нет ни тени удивления или осуждения. Посмотрела на директора – тот уже нашел в папке нужный аттестат и держал его в левой руке. И только после этого Анна Степановна перевела взгляд на сына. Он поднялся из-за стола и, казалось, слишком смело и независимо подходил к директору. «Что значит – мать рядом», – подумала Анна Степановна. Однако, когда Ваня подошел ближе, она заметила, что сын волнуется не меньше Миши Глинского: вон как заметно дрожит аттестат в его руках. Анна Степановна знала, что и Ваня готовил выступление, но теперь подумала – лучше бы он не говорил. Начнет, а потом собьется, стушуется, – стыда не оберешься.
Ваня будто понял желание матери, в нерешительности постоял полминуты, поклонился директору, всем присутствующим и вернулся на место. Сел за стол, положил перед собой аттестат и только хотел хорошенько рассмотреть его, как вдруг заветный документ потянул к себе Николай. Ваня улыбнулся, опустил розовый подбородок на локоть брата.
Прищурив глаза, наклонился к сыновьям и Никита Минович. Трое мужчин из одной семьи долго рассматривали аттестат: Ваня – с веселым любопытством и радостью, Николай – с гордостью за младшего брата, отец – со сдержанной торжественностью.
Тем временем Анна Степановна назвала фамилию следующего выпускника и, пока тот вылезал из-за парты и подходил к столу, тоже смотрела на своих, пытаясь угадать, что думает в эту минуту Никита Минович, как он оценивает успехи сына. Будь сейчас возможность, и сама она подошла бы к этим своим мужчинам, так же, как они, склонилась над аттестатом, разделила бы с ними тихую семейную радость.
Выпускники один за другим получали долгожданные документы. Кто произносил речи, а кто, по примеру первых, молчал. И не в одной только семье Трутиковых был сегодня большой праздник. Каждого выпускника, возвращавшегося с аттестатом, встречали родные счастливые глаза: или отец с матерью сидели тут же, готовые подняться навстречу взволнованному, на редкость возбужденному сыну, дочери, или сестра ждала брата, или брат сестру.
Но были, нечего греха таить, и другие глаза, с другим блеском, с молодыми огоньками. Счастливые эти выпускники! Ведь получение аттестатов узаконивало их настоящую зрелость. Если раньше интимные отношения прикрывались весенним туманчиком, если, стоя у классной доски или географической карты, неудобно было повести взглядом в ту сторону, где сидел или сидела тот или та, – теперь все изменилось. Варя Ладутька с минуты на минуту ожидала вызова, а сама то и дело многозначительно поглядывала на Мишу Глинского. Правда, говорили, что она и раньше не очень робко посматривала на парней, но сегодня Варя смотрела по-особенному, будто нарочно показывала, что имеет на это право.
Анна Степановна прочла фамилию девушки, и та вскочила, откинула назад светло-русые пушистые косы, еще раз своенравно взглянула на Мишу, потом перевела взгляд на отца. Председатель сельсовета в этот момент не смотрел на дочь, – следил за руками директора, достававшего из папки аттестат. Ладутька видел, как долго директор искал в папке аттестат Глинского, а сейчас думал, что он опять замешкается. Однако Варин аттестат в папке был последним, и Жарский, конечно же, сразу нашел его.
К столу президиума Варя подошла бойко, без тени растерянности, точно готовилась по вызову учителя отвечать отлично выученный урок. Подошла, остановилась, тряхнула длинными косами. Директор протянул ей аттестат, девушка не торопясь взяла его, краем глаза глянула на оценки, будто надеясь, что они изменились. И, повернувшись лицом к классу, часто моргая глазами, начала говорить. Речь ее лилась гладко, звонко, – отец только улыбался от удовольствия: не сбилась ни разу, слова не проглотила, – не всякий оратор сказал бы лучше!
– Вот так она и оценки заслуживала, – шепнула молоденькая учительница подружке с часами на руке. – Как начнет сыпать, учитель слушает, слушает и хотя ничего не разберет, а «плохо» не поставит.
– На тройках, верно, выехала? – предположила учительница с часиками и шепнула что-то смешное, отчего обе они беззвучно рассмеялись.
Варя тем временем громко выкрикнула несколько подходящих к случаю лозунгов и под аплодисменты вернулась на место. Когда проходила между партами, учительница с часиками все же успела краем глаза заглянуть в аттестат и, делано удивившись, закрыла лицо руками:
– Мамочки! – со смехом прошептала подруге. – Одни тройки! Так рядышком и стоят.
Подойдя к своим, Варя хотела положить аттестат в портфель, но одна из подружек перехватила ее руку:
– Покажи!
– Да что там смотреть!
Но показать пришлось, и Варя, будто оправдываясь, будто заранее зная мысли подруг, опередила их:
– И то хлеб, девочки! Пойду работать, так на черта мне эти тангенсы и котангенсы!
А минуту спустя, поманив пальцем подруг, она задорно и игриво зашептала:
– На неофициальной части долго не будем, вот и все! Что нам тут со стариками? Немножко посидим и пойдем. У меня там все подготовлено, хоть разок повеселимся. Приглашайте своих кавалеров!
Склонившись над школьным портфелем, Варя немного покопалась в нем, нашла какой-то конспект, вырвала из него наполовину чистый лист и написала: «Миша! Сегодня в десять вечера будь у меня! Все!»
Сложила, сверху написала: «Мише Глинскому» – и передала в президиум.
Прочитав записку, парень покраснел, не зная, куда девать глаза, что делать с руками, которым и на столе было неудобно и под столом неспокойно. В эту минуту он проклинал себя за то, что сидит в президиуме, на глазах у всех.
К счастью для Миши слово взял инспектор районо, и взгляды всех обратились к нему. Учителя, старшеклассники и кое-кто из родителей знали, что инспектор любит поговорить. Многим учителям – виноваты они или не виноваты – достается от него. Он часто бывал в школах, проводил собрания, заседания и очень любил давать авторитетные советы, подчас носившие форму приказов.
Первой же фразой инспектор приковал к себе внимание всех. Фраза была гладкая, рассчитанная на эффект, и брошена в зал с такой легкостью, с такой уверенностью, что все действительно стали ждать чего-то необычного. Вначале так как будто и получалось: хотя инспектор и не хватал звезд с неба, но говорил интересно, факты подавал так, что они действовали на аудиторию и заставляли соответствующим образом реагировать на каждое слово. Учительница с часиками на руках просто глаз с инспектора не сводила: для нее это был очень авторитетный человек, его советы воспринимались ею как закон.
– А знаешь что? – вдруг прошептала подруга. – Я уже слышала эту речь.
– Как это? – не поверила та.
– Очень просто. Слушаю его, а в голове крутится что-то знакомое. Вначале не могла догадаться – что? А теперь вспомнила.
– Ну?
– Была я в одной семилетней школе недели две тому назад, тоже на выпускном вечере. Он и там выступал и, поверишь ли, говорил то же самое, слово в слово!
– Не выдумывай, тебе показалось.
– Не выдумываю и не показалось. Спорить могу!
– Ну и спорь!
– Ну и поспорю!
Учительницы надулись, умолкли, стали смотреть в разные стороны.
А инспектор между тем дошел до вершины своего красноречия: голос его звенел, жесты становились все более энергичными, хотя особой выразительностью и не отличались. В зале стояла тишина. Некоторых интересовало существо речи: как нужно учиться, как нужно учить? Некоторые восхищались ораторством приезжего и рассуждали просто: «У нас в сельсовете так никто не скажет, значит, нужно послушать». Только Илья Ильич Переход почему-то не обращал внимания на докладчика и спокойно поглаживал отвисший подбородок.
После инспектора слово взял председатель сельсовета Кондрат Ладутька. Встал, налил почти полный стакан воды, выпил и тогда приступил к делу.
В зале начали посмеиваться: ох, и говорун! Председатель сельсовета всегда любил впутывать в свои речи какие-нибудь не совсем приличные шутки, а главное – смешил людей своеобразным отношением к слову. В обычном разговоре находились у него и хорошие слова, и меткие пословицы, поговорки. Но стоило выйти на трибуну, и все исчезало. Ладутька старался говорить как можно политичнее, – так, как пишут в газетах. А газету он читал в основном районную. Понравившиеся выражения вставлял куда надо и не надо. Очень любил слово «боевой», заменявшее ему множество самых различных эпитетов: «хороший», «крепкий», «отличный».
Вот и теперь Ладутька начал свое выступление так:
– Товарищи ученики! Сегодня вы получили, можно сказать, действительно боевой и политически важный аттестат вашей зрелости!
Иных газетных слов он не понимал, но уважал их за новизну. Некоторые же раз и навсегда усвоил неправильно и перекручивал на свой манер, переставляя или добавляя в них буквы. В слове «перспектива», например, он всегда вставлял буквы «е» и «к» и говорил «перекспектива», а выражение «в ближайшее время» переделал на «в ближающее время».
Нередко бывало так, что выступления Ладутьки прерывались репликами с мест и поправками, но он никогда не слушал их, зная заранее, что стоит поправиться – и скажешь еще хуже. Не помогали и обидные насмешки дочери, которая иногда доводила отца до бешенства. Пока злился, – понимал, где и как нужно поправиться, а проходила злость, и опять забывал обо всем.
Инспектор, подчеркнуто незаметно, – а поэтому особенно заметно влиявший на ход вечера, – понял, что Ладутька затягивает выступление и подал знак директору. Тот протянул руку к звонку, потом передумал и постучал карандашом по пустому уже графину. Ладутька остановился на полуслове, глянул на круглую лысинку директора и недовольно буркнул:
– Сейчас кончаю.
И все же заканчивать, судя по всему, не собирался. Широкое, слегка вспотевшее лицо его снова приняло воодушевленно-смешливое выражение, еще энергичней стали работать руки, резкими взмахами подчеркивая слово «боевой».
Варя вначале скрепя сердце терпела выступление отца, но после звонка директора, будь на то ее право, совсем лишила бы его слова! Поймав мимолетный взгляд отца, девушка сделала руками кружок, – мол, пора закругляться. Заметив это, отец сразу стал смотреть на тех, кто все еще смеялся, и продолжал в том же духе.
– Вот горе мое! – чуть ли не вслух пожаловалась Варя.
– Чего ты? – спросили сидевшие рядом девушки.
– Да вот, оратор: никак закруглиться не может!
– Не волнуйся: закруглится…
Варя снова нажала на замок своего портфеля, на этот раз нетерпеливо, со злостью вырвала из конспекта кусок бумаги и торопливо написала: «Президиуму. Передайте оратору, чтоб закруглялся».
Директор, получив записку, прочитал ее и, хитровато улыбаясь, положил перед Ладутькой. Тот глянул, узнал руку дочери и заторопился, с горем пополам закончил свою речь.
В зале еще некоторое время улыбались, потом установилась абсолютная тишина: все ждали, кто выступит следующим. В президиуме посматривали на Никиту Миновича. Тот сидел неподвижно, опустив руки на колени.
Сквозь листву тополей в окно прорвалась тонкая полоска заходящего солнца. Она сбоку падала на лицо Никиты Миновича, освещая густые седые брови, глубоко сидящие прищуренные глаза. Трутиков не прятался от солнца, глаза его давно привыкли и к яркому солнцу, и к густой тьме. Не отвернулся он и тогда, когда солнце, попав в просеку, всей своей прощальной силой заглянуло в окно. Прижмурив глаза, Никита Минович смотрел на низкое, уже не жаркое солнце и о чем-то думал. Анна Степановна не раз с ласковым ожиданием посматривала на мужа. Ей хотелось, чтобы он выступил. Его здесь все уважали, а главное – Анне Степановне казалось, будто выпускникам чего-то не хватает, что они не слышали еще сегодня такого слова, которое могло бы запомниться надолго. А Никита Минович мог сказать такое очень нужное слово. Выступал он, как правило, редко и только тогда, когда считал, что нельзя не выступить. Даже на заседаниях правления говорил мало, старался перепоручить это другим, а сам подытоживал и делал окончательные выводы.
– Почему же вы не посидели? – опередила женщина его вопрос. – У нас сегодня такая радость…
– Насиделся уже, надурил людям голову.
– Ой, что вы! Я так все слушала…
– Скажите, Евдокия Филипповна… Знаете…
– Что?
– Нехорошо, что вы все эти сухие сучья к себе перетаскали. Учителя жалуются! – в голосе директора слышался упрек.
– Жалуются?
– Ну конечно.
– А мне только и беды, что они жалуются!
– Все же нужно было поделиться, раз так вышло…
– А с кем мне делиться? – сразу переменив тон, набросилась Евдокия. – Может, с вашей женой? И не подумаю! Ее муж прослужил три дня – и дома, а мой!..
Жарский махнул рукой и поспешил выйти из сеней.
Андрей удивленно посмотрел на Веру.
– Лучше ее не трогать, – тихо сказала та, – никому не уступит.
– Нет, но ты слышала? Неужели правда то, что она сказала?
– Про Жарского? О его службе?
– Да.
– Правда. Он только месяц прослужил в армии и вернулся домой по состоянию здоровья. Еще и директора нового не успели подобрать. Разве я тебе не писала об этом?
– Нет, не писала. – Андрей задумался. – Смотри ты, как выходит. А я было… Вот так говорун!
– Говорить он умеет, – улыбнулась Вера, – особенно перед новыми слушателями.
Резко открыв дверь, вошла Евдокия.
– Делиться с ними! – все еще бушевала она. – Сухой сучок принесла со двора, и тем делись. А со мною они делятся? Лучшие огороды позахватывали, школу хлевами, как те ласточки гнездами, облепили. И везде заводилой Жарский со своей кралей!
Андрей, прихрамывая, прошелся по комнате, сделал медленный, но все же, как заметила Вера, правильный военный поворот и остановился у окна. Вокруг школы на самом деле выросли за это время хлевушки. Были они разных размеров, разной формы, беспорядочно разместились тут и там и этим очень портили как внешний вид школы, так и окрестный пейзаж, когда-то пышный, молодой и веселый.
Навещали Андрея и многие другие люди. Стоило ему показаться на школьном дворе, как и там здоровались, расспрашивали о службе, о здоровье, приглашали в гости. Так прошла большая часть дня, а потом они с Верой и Евдокией отправились на школьный выпускной вечер.
В тот год школа впервые выпускала десятиклассников. Выпускников было немного: семеро девушек и восемь парней. Не мудрено, что это были теперь самые уважаемые люди как в школе, так и во всем Красном Озере. Учителя смотрели на них, как на свое счастье, – на первый, такой наглядный результат собственной работы. А колхозникам было приятно, что школа помогает вывести в люди их детей. Приезжает из города студент – ему уважение, но все же не такое: многие в городе учатся. А идет по улице свой десятиклассник – и женщины проводят его теплым материнским взглядом, мужчины здороваются за руку, как с равным, подростки стараются уступить дорогу. Где-нибудь в тенечке, во время перерыва на полевых работах, начнется разговор, и сразу все чуть ли не в спор: куда кому из выпускников идти учиться дальше, где работать, как жить. И чего только не наговорят женщины! Им легче судить, они знают все черточки не только учеников, но и родителей их, и родичей. Ничего не утаить от людского ока в деревне. Если, к примеру, Ваня Трутиков, сын председателя колхоза, часто забегает в МТС посмотреть интересную машину, а потом часами рассказывает о ней, его и метят в механики, в инженеры. Если Маханьков-старший и Глинский-младший не могут дойти до школы, чтобы не остановиться на колхозной пасеке, а дела колхозного садовода интересуют их больше, чем членов правления, значит, про них и говорят: «Агрономы!»
Девушкам пророчат разное: кому – медицину, кому – педагогику, кому – бухгалтерство в колхозе. А о Варе Ладутьке, дочери председателя сельсовета, у всех одно мнение: эта скоро замуж выскочит, еще в девятом классе засматривалась на парней.
Десятиклассники знают, что о них только теперь и разговору, что следит за ними много доброжелательных глаз, и стараются быть уважительными к людям, скромными, держатся группками, поближе к учителям. Близкое расставание со школой, со своими воспитателями и беспокоит их, и радует. Хорошо, конечно, что школу окончили, но жаль все же покидать тех, с кем вместе прожиты многие годы, с кем делились лучшими мыслями и светлыми мечтами.
Когда выпускники вошли в самый большой класс, используемый для собраний и вечеров, все, кто уже сидел за партами, повернулись к ним. Несколько младших школьников встали, стуча крышками парт, но смутились и снова сели, растерянно глядя на старших товарищей и родителей. Директор школы озабоченно посмотрел на столики, составленные в длинный ряд для президиума: скоро ли там все закончат? Анна Степановна, заменявшая заведующего учебной частью, и с нею еще две школьницы торопливо накрывали эти столики отрезами зеленого сукна, расставляли на них букеты свежих цветов.
Выпускники тихонько разместились поодаль от президиума. Ваня Трутиков, круглолицый, белоголовый, исподлобья посматривал на всех так, будто чувствовал за собой какую-то вину. Миша Глинский с подчеркнутой внимательностью начал перелистывать недавно купленную книжку. Варя Ладутька то и дело окидывала зал блестящими глазами и, казалось, искала лишь повода, чтобы рассмеяться. Остальные десятиклассники с уважением следили за тем, что происходит в президиуме, и с любопытством наблюдали за беготней озабоченных членов комиссии, готовивших неофициальную и для многих, конечно, самую интересную часть вечера.
Когда стол президиума был наконец подготовлен, к нему подошла дежурная, тетя Фрося, и поставила сначала большой графин с водой, а потом школьный звонок. Ставя звонок, тетя Фрося громко дзинькнула им, наверное, нарочно, однако тотчас же приняла суровый вид.
– Теперь уже все готово, – шепнула Варя Ладутька своей соседке, – можно начинать.
– Какой большой графин! – удивилась подружка. – Ведро целое!
– Выпьют, – рассмеялась Варя.
В класс входили новые и новые люди: старшеклассники, свои учителя и из окрестных начальных школ. Две молоденькие девушки, как видно, тоже учительницы, долго стояли возле двери, высматривая, где бы удобней устроиться. Глаза их как будто и безразлично блуждали по лицам людей, однако не трудно было догадаться, что обе кого-то искали. Девушки были в ярких цветастых платьях, с пышными прическами. На руке у одной – маленькие, с пуговицу, часики. Они у девушки, наверное, совсем недавно: очень уж часто она посматривала на циферблат.
В дверях показались Вера и Андрей. Девушки смерили их испытующими взглядами и пошли между партами к середине класса. Вера сделала за ними несколько шагов, потом свернула в проход между рядами парт и заняла два первых свободных места. Осторожно, стараясь не хромать, к жене подошел Андрей.
В классе было шумно, как перед началом урока. Больше всех шумели, конечно, школьники, но изредка переговаривались и взрослые. К столу важно подошел Жарский. Вид у него был официальный, торжественно-суровый, точно сам он придавал невероятно большое значение своему появлению. Но шум продолжался. Директор взял звонок, и постепенно установилась тишина.
Жарский задумчиво потер рукою лоб и начал вступительное слово. Едва он заговорил, как в классе опять возник легкий шумок. Юрий Павлович позвонил еще и еще раз потер лоб. Шумок утих, – кто с интересом, а кто просто сочувствуя смотрели в лицо директору. Две молодые учительницы, сидевшие неподалеку от выпускников, тоже с минуту не отрывали глаз от гладкого, слегка красноватого лба директора, а потом наклонили друг к дружке головы с пышными прическами и зашептались.
Андрей старался внимательно слушать Жарского, мысленно прощая ему некоторую шероховатость речи, только это частое потирание лба вызывало ненужное сочувствие. Удивляла та странная перемена, которая произошла теперь с директором. Несколько часов назад, при их первой встрече, Жарский говорил естественным, своим голосом, со своими жестами и широкой улыбкой. А сейчас и голос у него стал другим, напыщенным, и жесты совсем иными, и на лице окаменело-официальное выражение. Все это казалось очень несвойственным веселому, немного суетливому Юрию Павловичу, а потому и смотреть на него, и слушать его было не совсем приятно.
Андрей отвел взгляд, стал медленно осматривать класс. На стенах – лозунги, в углу – школьный флаг. Щедро уставлен цветами стол президиума. Все как нужно, и все же бросается в глаза одна маленькая примечательная деталь, от которой школа сразу предстает в ином свете: на столе президиума в разной посуде много свежих букетов, а на крайнем от левого угла окне ютится небольшой вазон с молоденькой пальмочкой. Очень выносливое это растение, много всяких невзгод может перенести, но, наверное, те испытания, которые выпали на его долю в классе, оказались не под силу. Пальмочка не росла, а хирела, против свежих цветов на столе президиума выглядела такой осиротелой, что на нее больно было смотреть. Хотелось встать и, нарушая торжественность, взять со стола большой графин с водой и полить полуувядший цветок.
Директор закончил вступительную речь и пригласил членов президиума занять свои места. Стало веселее: именно теперь начнется то, ради чего все собрались. Выпускники, чувствуя, что вот-вот наступит самый волнующий для них момент, заметно притихли. Даже Варя Ладутька перестала шептаться с подружками.
Первыми сели за стол президиума инспектор районо, молодой остроносый человек в зеленом пиджаке нараспашку, и представитель показательной школы в районном центре Илья Ильич Переход. За ними пошли председатель Красноозерского сельсовета Кондрат Ладутька, учителя, представители от родительского комитета и от выпускников. Самым последним направился к столу президиума председатель колхоза Никита Минович Трутиков. Он шел медленно, слегка помахивая чуть отставленной в сторону левой рукой. В этот торжественный день он был одет в новый темно-синий костюм, свежевыглаженную белую рубашку, воротник которой почти целиком закрывала широкая черная борода.
Вместе с Никитой Миновичем в президиум были приглашены его жена, завуч Анна Степановна, и двое их сыновей: старший Николай, летчик (он гостил в это время дома), и один из младших, Ваня, сегодняшний именинник. У Трутиковых много сыновей: один учился еще в девятом классе, двое в техникумах. Если бы всех избрали в президиум, они бы заняли половину мест. Но и так было приятно, что большая часть семьи приглашена, и притом с полным правом, по выбору присутствующих. Поэтому и аплодировали Трутиковым дольше, чем другим.
Как только Анна Степановна подошла к столу, директор предоставил ей слово для зачтения приказа о выпуске десятиклассников. Бережно держа в руках гладкий лист бумаги, завуч подошла к самому краю стола и начала читать. Голос у нее был ровный, слегка торжественный, как на уроке ботаники, когда она рассказывала о чем-то новом и очень важном в природе и когда тема урока захватывала и волновала ее самую. Высокая, белолицая, с седыми прядями волос, она казалась одной из тех учительниц, которой больше, чем кому бы то ни было, обязаны и сегодняшние выпускники, и участники вечера.
Директор тоже подошел к краю стола, в руках он держал папку с разложенными в определенном порядке аттестатами зрелости. По всем правилам первым нужно было назвать Анне Степановне своего сына: у него и оценки лучшие, и первым он шел по приказу. Но неудобно начинать со своей фамилии, – все равно, как с самой себя. И Анна Степановна начала с Миши Глинского. Миша тоже был отличником (сейчас он сидел в президиуме). Услышав свою фамилию, Миша нерешительно встал, подошел к директору и густо-густо покраснел. Директор протянул было ему первый, лежавший сверху, аттестат, но тут же, опомнившись, сунул обратно в папку и начал поспешно перебирать другие, отыскивая нужные. Миша увидел это и покраснел еще больше.
Анна Степановна терпеливо наблюдала за этой заминкой, потом не выдержала, наклонилась к директору и глазами указала нужный аттестат. Жарский неловко, чуть ли не двумя руками протянул его Мише Глинскому. Раздались аплодисменты. Выпускник взял аттестат, смущенно и растерянно посмотрел на него, опустил вниз сначала в правой руке, потом перехватил в левую, помахал упругим листом, словно высушивая на нем чернила, и дальше уже не знал, что делать с только что полученной драгоценностью, куда ее девать. Целый день он готовил выступление в ответ на вручение аттестата зрелости. С утра написал прямо-таки целый доклад, долго зубрил его, выучил почти наизусть. Думалось – выступление всем понравится, некоторых даже удивит своей искренностью. А пришло время выступить – все мысли вдруг улетучились и слова показались совсем неинтересными: наверное, уже раньше его кто-то сказал обо всем этом, и тот первый был, конечно, умнее и сказал лучше, обстоятельнее. В памяти промелькнула подготовленная речь, но почему-то язык не поворачивался произнести ее. Не вызывали сомнения только самые последние слова, в которых высказывалась благодарность учителям и всему коллективу школы. Об этом Миша и сказал, а усевшись на место в президиуме, старался вспомнить – и не смог: все ли он сказал так, как нужно?
Анна Степановна назвала фамилию своего сына и на мгновение почувствовала себя неловко, подумала, что лучше было вызвать и на этот раз кого-нибудь другого. Обвела глазами класс, – все внимательно слушают, ни у кого на лице нет ни тени удивления или осуждения. Посмотрела на директора – тот уже нашел в папке нужный аттестат и держал его в левой руке. И только после этого Анна Степановна перевела взгляд на сына. Он поднялся из-за стола и, казалось, слишком смело и независимо подходил к директору. «Что значит – мать рядом», – подумала Анна Степановна. Однако, когда Ваня подошел ближе, она заметила, что сын волнуется не меньше Миши Глинского: вон как заметно дрожит аттестат в его руках. Анна Степановна знала, что и Ваня готовил выступление, но теперь подумала – лучше бы он не говорил. Начнет, а потом собьется, стушуется, – стыда не оберешься.
Ваня будто понял желание матери, в нерешительности постоял полминуты, поклонился директору, всем присутствующим и вернулся на место. Сел за стол, положил перед собой аттестат и только хотел хорошенько рассмотреть его, как вдруг заветный документ потянул к себе Николай. Ваня улыбнулся, опустил розовый подбородок на локоть брата.
Прищурив глаза, наклонился к сыновьям и Никита Минович. Трое мужчин из одной семьи долго рассматривали аттестат: Ваня – с веселым любопытством и радостью, Николай – с гордостью за младшего брата, отец – со сдержанной торжественностью.
Тем временем Анна Степановна назвала фамилию следующего выпускника и, пока тот вылезал из-за парты и подходил к столу, тоже смотрела на своих, пытаясь угадать, что думает в эту минуту Никита Минович, как он оценивает успехи сына. Будь сейчас возможность, и сама она подошла бы к этим своим мужчинам, так же, как они, склонилась над аттестатом, разделила бы с ними тихую семейную радость.
Выпускники один за другим получали долгожданные документы. Кто произносил речи, а кто, по примеру первых, молчал. И не в одной только семье Трутиковых был сегодня большой праздник. Каждого выпускника, возвращавшегося с аттестатом, встречали родные счастливые глаза: или отец с матерью сидели тут же, готовые подняться навстречу взволнованному, на редкость возбужденному сыну, дочери, или сестра ждала брата, или брат сестру.
Но были, нечего греха таить, и другие глаза, с другим блеском, с молодыми огоньками. Счастливые эти выпускники! Ведь получение аттестатов узаконивало их настоящую зрелость. Если раньше интимные отношения прикрывались весенним туманчиком, если, стоя у классной доски или географической карты, неудобно было повести взглядом в ту сторону, где сидел или сидела тот или та, – теперь все изменилось. Варя Ладутька с минуты на минуту ожидала вызова, а сама то и дело многозначительно поглядывала на Мишу Глинского. Правда, говорили, что она и раньше не очень робко посматривала на парней, но сегодня Варя смотрела по-особенному, будто нарочно показывала, что имеет на это право.
Анна Степановна прочла фамилию девушки, и та вскочила, откинула назад светло-русые пушистые косы, еще раз своенравно взглянула на Мишу, потом перевела взгляд на отца. Председатель сельсовета в этот момент не смотрел на дочь, – следил за руками директора, достававшего из папки аттестат. Ладутька видел, как долго директор искал в папке аттестат Глинского, а сейчас думал, что он опять замешкается. Однако Варин аттестат в папке был последним, и Жарский, конечно же, сразу нашел его.
К столу президиума Варя подошла бойко, без тени растерянности, точно готовилась по вызову учителя отвечать отлично выученный урок. Подошла, остановилась, тряхнула длинными косами. Директор протянул ей аттестат, девушка не торопясь взяла его, краем глаза глянула на оценки, будто надеясь, что они изменились. И, повернувшись лицом к классу, часто моргая глазами, начала говорить. Речь ее лилась гладко, звонко, – отец только улыбался от удовольствия: не сбилась ни разу, слова не проглотила, – не всякий оратор сказал бы лучше!
– Вот так она и оценки заслуживала, – шепнула молоденькая учительница подружке с часами на руке. – Как начнет сыпать, учитель слушает, слушает и хотя ничего не разберет, а «плохо» не поставит.
– На тройках, верно, выехала? – предположила учительница с часиками и шепнула что-то смешное, отчего обе они беззвучно рассмеялись.
Варя тем временем громко выкрикнула несколько подходящих к случаю лозунгов и под аплодисменты вернулась на место. Когда проходила между партами, учительница с часиками все же успела краем глаза заглянуть в аттестат и, делано удивившись, закрыла лицо руками:
– Мамочки! – со смехом прошептала подруге. – Одни тройки! Так рядышком и стоят.
Подойдя к своим, Варя хотела положить аттестат в портфель, но одна из подружек перехватила ее руку:
– Покажи!
– Да что там смотреть!
Но показать пришлось, и Варя, будто оправдываясь, будто заранее зная мысли подруг, опередила их:
– И то хлеб, девочки! Пойду работать, так на черта мне эти тангенсы и котангенсы!
А минуту спустя, поманив пальцем подруг, она задорно и игриво зашептала:
– На неофициальной части долго не будем, вот и все! Что нам тут со стариками? Немножко посидим и пойдем. У меня там все подготовлено, хоть разок повеселимся. Приглашайте своих кавалеров!
Склонившись над школьным портфелем, Варя немного покопалась в нем, нашла какой-то конспект, вырвала из него наполовину чистый лист и написала: «Миша! Сегодня в десять вечера будь у меня! Все!»
Сложила, сверху написала: «Мише Глинскому» – и передала в президиум.
Прочитав записку, парень покраснел, не зная, куда девать глаза, что делать с руками, которым и на столе было неудобно и под столом неспокойно. В эту минуту он проклинал себя за то, что сидит в президиуме, на глазах у всех.
К счастью для Миши слово взял инспектор районо, и взгляды всех обратились к нему. Учителя, старшеклассники и кое-кто из родителей знали, что инспектор любит поговорить. Многим учителям – виноваты они или не виноваты – достается от него. Он часто бывал в школах, проводил собрания, заседания и очень любил давать авторитетные советы, подчас носившие форму приказов.
Первой же фразой инспектор приковал к себе внимание всех. Фраза была гладкая, рассчитанная на эффект, и брошена в зал с такой легкостью, с такой уверенностью, что все действительно стали ждать чего-то необычного. Вначале так как будто и получалось: хотя инспектор и не хватал звезд с неба, но говорил интересно, факты подавал так, что они действовали на аудиторию и заставляли соответствующим образом реагировать на каждое слово. Учительница с часиками на руках просто глаз с инспектора не сводила: для нее это был очень авторитетный человек, его советы воспринимались ею как закон.
– А знаешь что? – вдруг прошептала подруга. – Я уже слышала эту речь.
– Как это? – не поверила та.
– Очень просто. Слушаю его, а в голове крутится что-то знакомое. Вначале не могла догадаться – что? А теперь вспомнила.
– Ну?
– Была я в одной семилетней школе недели две тому назад, тоже на выпускном вечере. Он и там выступал и, поверишь ли, говорил то же самое, слово в слово!
– Не выдумывай, тебе показалось.
– Не выдумываю и не показалось. Спорить могу!
– Ну и спорь!
– Ну и поспорю!
Учительницы надулись, умолкли, стали смотреть в разные стороны.
А инспектор между тем дошел до вершины своего красноречия: голос его звенел, жесты становились все более энергичными, хотя особой выразительностью и не отличались. В зале стояла тишина. Некоторых интересовало существо речи: как нужно учиться, как нужно учить? Некоторые восхищались ораторством приезжего и рассуждали просто: «У нас в сельсовете так никто не скажет, значит, нужно послушать». Только Илья Ильич Переход почему-то не обращал внимания на докладчика и спокойно поглаживал отвисший подбородок.
После инспектора слово взял председатель сельсовета Кондрат Ладутька. Встал, налил почти полный стакан воды, выпил и тогда приступил к делу.
В зале начали посмеиваться: ох, и говорун! Председатель сельсовета всегда любил впутывать в свои речи какие-нибудь не совсем приличные шутки, а главное – смешил людей своеобразным отношением к слову. В обычном разговоре находились у него и хорошие слова, и меткие пословицы, поговорки. Но стоило выйти на трибуну, и все исчезало. Ладутька старался говорить как можно политичнее, – так, как пишут в газетах. А газету он читал в основном районную. Понравившиеся выражения вставлял куда надо и не надо. Очень любил слово «боевой», заменявшее ему множество самых различных эпитетов: «хороший», «крепкий», «отличный».
Вот и теперь Ладутька начал свое выступление так:
– Товарищи ученики! Сегодня вы получили, можно сказать, действительно боевой и политически важный аттестат вашей зрелости!
Иных газетных слов он не понимал, но уважал их за новизну. Некоторые же раз и навсегда усвоил неправильно и перекручивал на свой манер, переставляя или добавляя в них буквы. В слове «перспектива», например, он всегда вставлял буквы «е» и «к» и говорил «перекспектива», а выражение «в ближайшее время» переделал на «в ближающее время».
Нередко бывало так, что выступления Ладутьки прерывались репликами с мест и поправками, но он никогда не слушал их, зная заранее, что стоит поправиться – и скажешь еще хуже. Не помогали и обидные насмешки дочери, которая иногда доводила отца до бешенства. Пока злился, – понимал, где и как нужно поправиться, а проходила злость, и опять забывал обо всем.
Инспектор, подчеркнуто незаметно, – а поэтому особенно заметно влиявший на ход вечера, – понял, что Ладутька затягивает выступление и подал знак директору. Тот протянул руку к звонку, потом передумал и постучал карандашом по пустому уже графину. Ладутька остановился на полуслове, глянул на круглую лысинку директора и недовольно буркнул:
– Сейчас кончаю.
И все же заканчивать, судя по всему, не собирался. Широкое, слегка вспотевшее лицо его снова приняло воодушевленно-смешливое выражение, еще энергичней стали работать руки, резкими взмахами подчеркивая слово «боевой».
Варя вначале скрепя сердце терпела выступление отца, но после звонка директора, будь на то ее право, совсем лишила бы его слова! Поймав мимолетный взгляд отца, девушка сделала руками кружок, – мол, пора закругляться. Заметив это, отец сразу стал смотреть на тех, кто все еще смеялся, и продолжал в том же духе.
– Вот горе мое! – чуть ли не вслух пожаловалась Варя.
– Чего ты? – спросили сидевшие рядом девушки.
– Да вот, оратор: никак закруглиться не может!
– Не волнуйся: закруглится…
Варя снова нажала на замок своего портфеля, на этот раз нетерпеливо, со злостью вырвала из конспекта кусок бумаги и торопливо написала: «Президиуму. Передайте оратору, чтоб закруглялся».
Директор, получив записку, прочитал ее и, хитровато улыбаясь, положил перед Ладутькой. Тот глянул, узнал руку дочери и заторопился, с горем пополам закончил свою речь.
В зале еще некоторое время улыбались, потом установилась абсолютная тишина: все ждали, кто выступит следующим. В президиуме посматривали на Никиту Миновича. Тот сидел неподвижно, опустив руки на колени.
Сквозь листву тополей в окно прорвалась тонкая полоска заходящего солнца. Она сбоку падала на лицо Никиты Миновича, освещая густые седые брови, глубоко сидящие прищуренные глаза. Трутиков не прятался от солнца, глаза его давно привыкли и к яркому солнцу, и к густой тьме. Не отвернулся он и тогда, когда солнце, попав в просеку, всей своей прощальной силой заглянуло в окно. Прижмурив глаза, Никита Минович смотрел на низкое, уже не жаркое солнце и о чем-то думал. Анна Степановна не раз с ласковым ожиданием посматривала на мужа. Ей хотелось, чтобы он выступил. Его здесь все уважали, а главное – Анне Степановне казалось, будто выпускникам чего-то не хватает, что они не слышали еще сегодня такого слова, которое могло бы запомниться надолго. А Никита Минович мог сказать такое очень нужное слово. Выступал он, как правило, редко и только тогда, когда считал, что нельзя не выступить. Даже на заседаниях правления говорил мало, старался перепоручить это другим, а сам подытоживал и делал окончательные выводы.