Страница:
Вдруг все вокруг осветилось, и Андрей с Верой увидели вокруг себя множество луж. Свет стоял над местечком. Оттуда же доносился и гул самолетов. Потом задрожала земля от взрывов, по лесу пронесся испуганный свист. Не успел этот свист замереть, как снова послышались взрывы, потом еще. А огромное зарево все стояло над местечком. И как только оно исчезло, появилось новое, но уже не сверху, а снизу, мигающее, багровое – горели постройки.
Зарево пылало всю ночь, и чем дальше, тем с большей силой. На рассвете стало видно, как из-за леса поднимаются огромные клубы сизого дыма. К полудню Сокольных стали нагонять жители местечка. Оказалось, вражеские бомбы попали в гостиницу, в военкомат и в другие здания. Выгорело почти все. Но немцев в местечке пока не было.
На пятый или на шестой день неимоверно трудного пути к Андрею подошел пожилой запыленный майор с двумя бойцами. Андрей остановился, отдал честь.
– Ваши документы? – спросил майор.
Сокольный расстегнул планшет и достал из него все, что было. Майор внимательно посмотрел справки, свидетельства, медицинские заключения, потом тепло, дружески взглянул на изнуренную Веру.
– Жена? – сочувственно спросил он.
– Да, жена.
– Недавно встретились?
– Да.
Майор взял Андрея под руку, отвел немного в сторону.
– Знаешь что, старший сержант, – тихо, однако так, чтобы и Вера слышала, заговорил он, – по закону я не имею права тебя задерживать. Ты можешь пробираться в тыл. Но нам приказано занять вот тут оборону и любыми средствами задержать фашистов. Мы должны обеспечить нашим основным силам возможность переправиться через реку и перегруппироваться, понял? Так что решай, старший сержант!..
XII
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Зарево пылало всю ночь, и чем дальше, тем с большей силой. На рассвете стало видно, как из-за леса поднимаются огромные клубы сизого дыма. К полудню Сокольных стали нагонять жители местечка. Оказалось, вражеские бомбы попали в гостиницу, в военкомат и в другие здания. Выгорело почти все. Но немцев в местечке пока не было.
На пятый или на шестой день неимоверно трудного пути к Андрею подошел пожилой запыленный майор с двумя бойцами. Андрей остановился, отдал честь.
– Ваши документы? – спросил майор.
Сокольный расстегнул планшет и достал из него все, что было. Майор внимательно посмотрел справки, свидетельства, медицинские заключения, потом тепло, дружески взглянул на изнуренную Веру.
– Жена? – сочувственно спросил он.
– Да, жена.
– Недавно встретились?
– Да.
Майор взял Андрея под руку, отвел немного в сторону.
– Знаешь что, старший сержант, – тихо, однако так, чтобы и Вера слышала, заговорил он, – по закону я не имею права тебя задерживать. Ты можешь пробираться в тыл. Но нам приказано занять вот тут оборону и любыми средствами задержать фашистов. Мы должны обеспечить нашим основным силам возможность переправиться через реку и перегруппироваться, понял? Так что решай, старший сержант!..
XII
Вера несколько минут стояла неподвижно. Андрей удалялся медленно, а ей казалось, – едва не бежит. Рядом с ним шел боец, посыльный майора. Посыльный сильно прихрамывал, и это настолько бросалось в глаза, что хромота мужа почти не замечалась.
Недалеко от Веры, на дороге, все еще стоял майор. Он молча посматривал на нее и, нерешительно переступая с ноги на ногу, хмурился. Вероятно, ему хотелось что-то сказать, помочь, а как – не знал.
Андрей оглядывался уже не в первый раз, но теперь трудно было рассмотреть его лицо, трудно понять, улыбнулся он, чтобы приободрить жену, или посмотрел печальнее, чем раньше.
Майор шагнул к Вере, тихо, как о будничном, спросил:
– Вы, прошу прощения, давно вместе? – он кивнул в сторону Андрея.
– Скоро два года.
– И дети есть?
Вера отрицательно покачала головой.
– Не обижайтесь на меня, – майор, глядя себе под ноги, подошел еще ближе, – я поступил по отношению к вашему мужу так, как обязан был поступить по долгу службы. Но я мог и пропустить его, вы слышали…
– Вы правильно поступили, – твердо глядя на него, ответила Вера. – Иначе нельзя.
Майор удивленно вскинул глаза. В голосе женщины не слышно ни слез, ни отчаяния.
– Я могу помочь вам эвакуироваться, – предложил он. – Будут идти машины, остановлю.
– Спасибо, – отказалась Вера. – Я сама. Спасибо…
И, перебросив шинель, оставленную Андреем, на левую руку, пошла. Муж отдал ей последнее и, вероятно, самое главное… Дорога вела к недалекому лесу. Вера шла быстро, будто старалась кого-то догнать или от кого-то уйти. Поднимаясь на пригорок, почувствовала, как от усталости сильно бьется сердце, спирает дыхание, но продолжала идти и идти, боясь остановиться хоть на минуту. Остановись она, и еще сильнее заболело бы, запекло в груди. Могла упасть на землю, а тогда, кто знает, хватило ль бы сил подняться, взять себя в руки, идти дальше…
А лес все ближе, густой, зеленый. Вера не знала, что там, за лесом, не знала даже, куда идти. Дорога сама выведет: люди ведь ходят по ней. И чем дольше всматривалась в дорогу, тем сильней двоились мысли: много тут может быть троп, есть и вперед, есть и назад. Может, лучше вернуться домой и остаться там, с отцом, с матерью? Или остановиться где-нибудь на опушке и подождать: а вдруг не примут Андрея, разрешат пробираться в тыл? Он, конечно, пойдет этой дорогой… Однако день близился к вечеру, страшновато одной в лесу и – надо, надо идти.
Неуверенно, будто исподволь, созрело наконец решение: остановиться в ближайшей деревне, переночевать, и если за это время или завтра утром Андрей не появится, уходить в свое Красное Озеро. Оно все-таки не так близко, да за тремя реками, не доберется туда враг, но допустит Красная Армия…
Пока прошла через лес, постепенно стало смеркаться, а деревни все нет. Может, до нее еще очень далеко? Дойти можно, хотя ноги горят, шинель на руке становится все тяжелее. Даже узелок и тот оттягивает руку. Только очень не хочется удаляться от мужа. Если его отпустят, пожалуй, не скоро доберется сюда, придется несколько раз отдыхать.
Деревня, однако, вскоре показалась. Она выплыла из-за пригорка совсем неожиданно и встала перед Верой большим новым амбаром на обочине, потемневшими в сумерках и, казалось, слишком густыми садами. По обе стороны улицы – хаты, возле них небольшие палисадники, где растут, заглядывая в окна, роскошные георгины и лопушистый табак. Почти у каждого плетня, а то и возле хат – лавочки. Вера миновала одну, вторую, но потом не выдержала, подошла к скамье и провела по ней рукой. На ладони остался густой слой пыли. Вырвав возле плетня несколько лопушин, смела пыль, положила на лавку шинель, узел. Руки стали удивительно легкими, казалось, могли сами взлететь в воздух. Присела на лавку. Приятная легкость разлилась по ногам, мелькнула мысль, что хорошо бы разуться, прилечь, хоть и узенькая лавка, короткая.
Совсем недавно на каждой из таких скамеек сидели, конечно, парни и девушки. На улице было говорливо, весело. А теперь – ни души. Хоть бы кто-нибудь показался! Неужто все выехали? Ни шороха, ни звука…
Где же переночевать?
Во дворе рядом скрипнула калитка, и на улицу осторожно, будто крадучись, выползла сгорбленная простоволосая старушка. Недоверчиво посмотрела в одну сторону, в другую.
– Добрый вечер вам! – поздоровалась Вера.
Старушка быстро юркнула во двор, закрыла за собой калитку и только тогда ответила:
– Добрый вечер, детки.
– Бабушка, – обратилась к ней Вера, – может, вы посоветуете, где можно переночевать? Мужа провожала в армию, ночь меня тут и застала.
– Что же я вам посоветую, детки? – печально отозвалась старуха. – Мы и сами теперь дома не ночуем. Пройдите в тот конец, может, кто и пустит…
И Вера пошла: после такого разговора оставаться возле хаты не хотелось. Даже в этой деревне не хотелось задерживаться! Не заглядывала больше во дворы, не искала глазами жителей. Почему-то казалось, что каждый тут скажет то же самое.
Крайняя хата была обнесена почерневшим забором. На улице, напротив окон, лежали два больших камня. Они, наверное, заменяли скамейку. Во дворе тоже белели камни, только поменьше. Ни дерева во дворе, ни зеленого куста. Настежь распахнуты ворота…
Этот последний уголок в деревне, где можно было бы остановиться, показался Вере таким пустым и неуютным, что пропало всякое желание останавливаться здесь на ночь. В хате тоже никого нет. Фронт близко, каждую минуту пролетают вражеские самолеты, вот и покинули люди свое жилье.
За деревней стеной стояла высокая колосистая рожь. Узенькая, похожая на межу тропинка вилась через поле и в густых сумерках быстро исчезала вдали. На тропинке было до того тихо, что слышался едва уловимый шелест колосьев. Пахло хвощом, желтой ромашкой и полевым клевером. Вера отошла немного в сторону от тропинки, с жалостью примяла ногами рожь и опустилась на свежую скрипящую солому, на жестковатые колосья. От земли тянуло влагой, – место, как видно, низкое, но незачем бояться сырости, есть шинель, а в узле постилка.
Постилка в клеточку! Вера помнила ее с детства. Когда-то ею по праздникам застилали детскую кроватку, потом стали застилать почти ежедневно. Вытканная из шерстяной разноцветной пряжи, она была удивительно долговечной. Все домашние привыкли к постилке, как к чему-то очень необходимому и в то же время обычному в хате, и если б она вдруг исчезла, пожалуй, появилось бы ощущение, что хата лишилась какой-то части своего тепла.
Когда неделю тому назад Вера ушла из дому следом за Андреем, мать догнала ее за рекой и упросила взять с собой вот эту постилку. «Может, дождь, может, ветер. Мало что может случиться в такой дороге…»
Теперь, развязав узел и достав постилку, Вера почувствовала близкий сердцу домашний запах. И вдруг до боли стало жаль своих близких, страшно захотелось увидеть их…
Постилка создала сразу подобие уюта: вытоптанное во ржи ложе под ней стало похоже на постель, даже напомнило один такой близкий уголок в отцовской избе. Меньше ощущалась и сырость. Но Вера, прежде чем лечь, все-таки набросила на себя шинель Андрея, плотно укуталась ею. Стало так тихо, будто все вокруг уснуло крепким сном.
Немного спустя на западе, там, где остался Андрей, послышался далекий раскатистый гул. Вскоре самолеты появились и над деревней. Вера еще плотней укуталась шинелью, чтобы не слышать этого ненавистного гула, оставила только маленькую щелочку – дышать. Вдруг в этой щелочке стало светло-светло, и Вера сразу приподнялась. Над деревней висел большой фонарь, ярко освещая все вокруг. Вера уже не раз видела такие фонари и почему-то вспомнила старуху, которая недавно так боязливо закрывала свою калитку. Сидит, наверное, где-то в яме, жмурит от света старческие глаза и со страхом ждет – вот-вот бомба упадет прямо на голову. Стало жалко старушку, обида на нее сразу рассеялась, исчезла: в самом деле сейчас лучше ночевать в поле, чем в деревне!
Вера снова легла, с головой накрылась шинелью. Если б раньше кто-нибудь сказал ей – пойди в поле, переночуй одна, – ни за что не согласилась бы, не смогла бы даже представить себе, как отважиться на такое. А пришлось – и ничего, никакого страха. Или потому, что рожь густая, как надежный страж, вокруг? Или от сознания, что завтра может быть еще и хуже и не такие трудности ждут впереди?
Гул моторов то затихал, то усиливался. Неожиданно Вера почувствовала, как под ней раз, другой сильно вздрогнула земля. Вслед за тем и по ржи полоснули резкие, трескучие взрывы. Через секунду земля вздрогнула еще сильнее, и после этого гул самолетов стал постепенно отдаляться. Ночная тишина, быть может, опять попыталась бы распространить на все свою власть, но из деревни внезапно послышался пронзительный и отчаянный крик.
Вера вскочила. На улице, ближе к этой околице, было светло, но не так, как недавно от вражеских фонарей. Светилось в одном месте, и свет этот был неровный, мигающий.
Снова закричала женщина. Крик был страшный, он приводил в ужас. До слуха отчетливо долетело: «Спасите!» Женщина кричала и еще что-то, но другие слова ее заглушались плачем. «Наверное, пожар!» Вера скомкала постилку, поспешно сунула в узел, схватила шинель и побежала к деревне. Поравнявшись с крайней хатой, сразу увидела, как неподалеку бушует жаркое, безжалостное пламя, в свете которого камни возле крайнего забора то выступают белыми глыбами, то исчезают во тьме. Горела третья или четвертая от конца деревни изба. Возле нее суетились люди, а какая-то женщина с криком металась между ними, не зная, что делать, за что ухватиться.
Хату уже нельзя было потушить, и люди старались не пустить огонь дальше. Вера нерешительно глянула на шинель и узел: «Куда девать?» Пламя огромным столбом метнулось вверх, и возле крайней хатки Вера увидела двух девочек. Они сидели на одном из белых камней, тесно прижавшись друг к дружке, и со страхом смотрели на пожар. Старшая плакала, на ее щеках сверкали слезы, а младшая сидела тихо и только плотнее прижималась к ней. Вера подошла к ним.
– Чего ты плачешь, девочка? – наклонившись, спросила она старшую.
Та вытерла рукою слезы и недоверчиво посмотрела на незнакомую тетю, а младшая со страхом пояснила:
– В нашей хате позал.
– Это в вашей?
Теперь уже и старшая подняла на Веру заплаканные глаза, утвердительно кивнула головой.
– Не плачьте, девочки! – сказала Вера. – Сейчас потушим.
Она оставила возле камня свои вещи, погладила девочек по головкам и побежала к месту пожара. Здесь уже не было суеты и растерянности. Женщины, старики и подростки работали дружно, решительно, подчиняясь распоряжениям одного человека. Без шапки, но в свитке, с распахнутым воротом нижней рубашки, он сидел на соломенной крыше соседней хаты и то и дело зычно подавал команды:
– Воды сюда, воды!
Седые волосы и борода его были всклокочены, несильный ветерок над крышей отбрасывал их то в одну сторону, то в другую, а люди по приставным лестницам все подавали и подавали старику ведра с водой.
– Воды, бабы, воды давай! – неслось с крыши.
Вера схватила пустые ведра и тоже стала таскать воду. Она подавала ведра одно за другим, старик еле справлялся выливать их на крышу. Другие женщины водой из колодцев наполняли бочки. Ушедших в армию взрослых пожарников заменили подростки, они притащили с колхозного двора пожарный насос, направили тонкую струю из брандспойта на горящую хату, но струя, беспомощно шипя, исчезала в огромных языках пламени.
– Крышу с той стороны поливайте, крышу! – закричал им косматый дед. – Следите, чтоб там не занялось.
Ребята с отчаянной старательностью стали качать воду на крышу хаты, противоположной той, которую отвоевывал у огня старик. Там, едва держась за солому, беспомощно плакала женщина: солома могла загореться от первой же искры. Но как только струя воды стала бить по крыше, женщина начала громко подбадривать добровольных пожарных.
Огонь тем временем разрастался, вот-вот должна была рухнуть крыша горящей избы. Искры и даже угли могли полететь на соседние строения, если не уберечь их, пожар двинется дальше.
– Берите багры! – подал команду дед, и некоторые старики и, конечно, подростки бросились выполнять ее. Но к огню нельзя было подступиться.
Хозяйка горящей избы, закрыв лицо платком, подалась было к пламени, хотела зацепить багром за стропила, уже видневшиеся сквозь огонь, но тут же упала на землю. Женщины оттащили ее в сторону, облили водой. Придя в себя, она села, прижалась головой к срубу колодца и с отчаянием застонала. От кофты и волос ее пахло гарью.
Вера подавала и подавала ведра с водой. Она стояла на верхней перекладине лестницы, ближе к деду. Женщины, одна за другой, подносили ей ведра, и она их передавала на крышу. От сильной жары крыша очень быстро высыхала, и старик с удивительной подвижностью бросался то к одному, то к другому месту, заливая угольки и россыпи искр.
Но пожар достиг уже огромной силы. Все больше углей и искр летело на крышу. А тут еще начали обрушиваться перегоревшие стропила вместе с остатками пылающей соломы, кострицы и всего, что было на чердаке. После каждого обвала мутно-красное пламя поднималось вверх и тут же опадало на крыши соседних построек. На сады, на головы людей падали сизый пепел и угли. Выпрямившись с очередным ведром, Вера глянула на крышу и едва не закричала, не позвала на помощь, так затянуло все дымом, густо пронизанным искрами. Деда на крыше не было видно. Дым с искрами шуганул на Веру, и она с трудом устояла на лестнице, едва не выронив ведро.
– Где вы? – задыхаясь, позвала она.
Ответа не последовало, но через минуту Вера почувствовала, что кто-то выхватил из ее рук ведро. Она приподняла голову и в слегка рассеявшемся дыму опять увидела старика. Глаза его горели решимостью, мокрые волосы и борода слиплись и обвисли, стали черными от сажи и пепла. Отбежав к коньку крыши, дед обдал себя водой из ведра, видно, уже не первый раз, потом сорвал с плеч свитку и принялся бить ею по занимающимся на соломе язычкам пламени.
– Воды, бабы, воды давайте! – снова закричал он зычным, полным ярости голосом. – Больше воды!
Еще раз шугануло на Веру горячим дымом, лицо и руки ожгло пламенем. Деда опять не стало видно за дымом, только мокрая свитка его, как чье-то чудесное крыло, поднималась и падала в разных местах. Вера почувствовала, что у нее млеют ноги и руки и с испугом подумала, что свалится, не выдержит, и тогда пожар пойдет по всей деревне. И тогда она в отчаяние закричала что было силы:
– Воды, воды!
Но воду подавать стали реже: в ближайших колодцах всю ее вычерпали. К счастью, после того как обвалились стропила, огонь стал уменьшаться. Горел только сруб, и больших огненных взрывов можно было не опасаться. Вера глянула вниз, где несколько человек баграми растаскивали обгоревшие бревна. Повеселевшие мальчуганы энергично качали насос. Им, сменяя друг друга, помогали женщины. Подул ветер, отогнал немного в сторону пламя, и Вере стало несколько легче. Полегчало и деду. Широко расставив босые ноги, он все еще ходил по крыше с мокрой свиткой в руках, иногда бил ею по соломе, но уже не кричал, не подгонял женщин и реже обмакивал свитку в ведро, а когда пожар наконец утихомирился, подошел к лестнице и устало сказал:
– Все, дочушка. Можно спускаться…
И тут же сел на краю крыши, прищурил воспаленные глаза и спросил:
– А ты чья же будешь? Что-то не припомню.
– Я нездешняя, – с трудом ответила Вера. – Была тут неподалеку, услыхала крик и прибежала вот…
– Ну, коли так, то спасибо тебе, – мягко сказал дед, и, когда Вера опустилась на землю, осторожно поставил ногу на перекладину лестницы, сошел по ней вниз, заглянул в одно ведро, в другое: все ведра были пусты. Тогда старик опустился на задымленную, истоптанную траву возле обгоревшего огородика и крикнул одному из мальчишек, толпившихся возле насоса:
– Мишка, принеси-ка воды попить.
А Вера пошла к крайней хате, туда, где оставила шинель и узел, к девочкам, сидевшим на камне. Но детей здесь уже не было. Вера обошла огородик, выглянула с другой стороны избы. Девочки сидели на траве, в ложбине, хоть рядом тоже был камень, плоский и большой. Шинель и узел лежали рядом.
– А я чуть нашла вас, – ласково сказала Вера. – Не бойтесь, пожар затушили, уже он совсем маленький теперь.
– Когда мы сидели, – сказала старшая девочка, – на нас искры так и сыпались. Мне вон руку обожгло.
– Мама не приходила?
– Нет, мама там. А разве вы знаете нашу маму?
– Немножко знаю, – ответила Вера, вспомнив сидевшую у сруба колодца женщину. – Побудьте еще немножко здесь, я приведу ее.
Женщина, по-видимому, мать этих девочек, в прежней позе сидела там же. Вера узнала ее по густым черным волосам, по клетчатой кофте, от огня и пепла изменившей свой цвет. Рядом стояла какая-то старуха, а остальные люди все еще растаскивали дымящиеся бревна и носили воду. При свете пожара старуха срывала листки подорожника и прикладывала их к обожженным местам на руках и на шее женщины.
– Вот и все, – приговаривала она, – вот с божьей помощью и пройдет.
– Думала, глаза обожгло, – устало пожаловалась женщина. – Темно вдруг стало, даже огня не видела…
– А теперь видишь? – спросила старуха.
– Лучше б не видеть, – заплакала погорелица. – Боже ты мой, где мои бедные девочки? Убежали от огня, а куда, где их искать?..
И тут как раз подошла Вера.
– Я знаю, где они. Пойдем, я вас провожу.
Женщина подняла голову, снизу вверх посмотрела на Веру, благодарно закивала головой:
– Вы их видели? Пойдем, скорее пойдем!
– Они тут, недалеко, – успокаивающе промолвила Вера. – Там и шинель моя и узел.
– А вы? – женщина растерялась. – Разве вы не здешняя? Я подумала, может, новая учительница или доктор…
– Угадали: учительница. Только из другого села. Пойдем.
Старушка, вспоминая, прищурилась, вплотную подошла к Вере:
– Вы недавно переночевать просились?
– Я.
– Вот он какой у нас, ночлег, – старуха горестно развела руки.
Девочки, увидев мать, бросились к ней, прижались головками одна к одной руке, вторая – к другой.
– Тихонько, мои маленькие, – ласково говорила мать. – Руки мне обожгло.
– Голацо твоим луцкам? – сочувственно спросила младшая. – Больно тебе?
– Больно, доченька.
– Так идем домой, помазем.
– Теперь нема у нас хаты, дочушка, будем ночевать на дворе.
Возле камня, на котором недавно сидели дети, Вера расстелила шинель, достала из узла клетчатую постилку.
– Ложитесь-ка тут, детки, – предложила она. – А мы посидим возле вас.
– Где-то у нас в погребе есть кое-что из постельного, – забеспокоилась женщина. – Только там, небось, все закидано.
– Ничего, пускай так поспят, – сказала Вера. – Все равно до рассвета я никуда не пойду.
Дети легли и, убаюканные лаской матери, быстро уснули. Обе женщины приютились возле них. Нелегко поддаются сну растревоженные сердца, но усталость и летнее тепло все-таки свое берут: женщины притихли, слушая сладкое сопение детей, и тоже уснули. Сон их был беспокойным, и все же тревоги на какое-то время отступили.
Рассвет подкрался медленно, исподволь. На пожарище поблекли угли, на нетронутой, не засыпанной золой траве местами блестела роса. Летнее утро наступило тихо, красиво, как всегда в такую пору. Казалось, вот-вот в деревне пробудятся люди и пойдут на полевые работы.
Однако нигде не было видно ни души. На улицах и в окрестностях царила необычная, настороженная тишина. Девочки под утро замерзли, скорчились под постилкой и прижались друг к дружке, но спали так сладко, что было жалко их трогать. А Вере уже нужно было идти. Она смотрела на свои покрывшиеся росой вещи, и ей было приятно, что приютила детишек, хоть сама почти не спала. Между тем мать девочек, услышав, что Вера встала, тоже поднялась, тихо охнула от боли и начала поправлять волосы, потом прожженную местами одежду.
– Наденька! – позвала она старшую дочь. – Вставай, дитятко, пойдем. Тете шинель нужно взять.
– Куда ж вы пойдете? – спросила Вера.
– Сама не знаю, – подняв к ней глубокие заплаканные глаза, ответила женщина. – К себе во двор пойдем.
– А если немцы?
Женщина испуганно заморгала:
– Неужели придут?
– Трудно сказать. Фронт ведь близко.
– Боже мой, боже!
– Вчера я мужа проводила на фронт, – продолжала Вера. – Он остался километров за десять отсюда.
– Мужа? – Женщина подошла к Вере.
– Несколько дней назад встретились и опять расстались. Не знаю, увидимся ли еще…
– А я своего позавчера отправила, – приглушенным голосом сообщила женщина. – Дети еще не знают: сказала, что в район уехал. Все ожидают, скоро вернется.
– Может, разбудим девочек и пойдем потихоньку? – неуверенно предложила Вера. – Жалко мне вас покидать.
– Куда же мы пойдем?
– Хоть в наш район. Туда, где я работаю.
– Далеко?
– Отсюда километров пятьдесят будет.
– Ой, нет! – вскрикнула женщина. – Как же я тут все брошу? У нас ведь и скотинка, и то да сё…
На западе, за смутно синевшим вдали лесом, стало что-то греметь. Гром доносился равномерно: то мощные глухие раскаты сотрясали землю, то вдруг они сливались в один сплошной зловещий гул.
– Опять летят! – испуганно сказала женщина и начала будить девочек, чтобы укрыть их за камнями.
– Нет, это что-то другое, – вздохнула Вера, – там, видно, бой идет. – У нее больно сжалось сердце: «Там и Андрей. Напрасно я его ожидаю».
Взяв с земли свои вещи, Вера стала прощаться. Девочки, хмурые и заспанные, уже сидели на камне. Им было зябко, а еще больше обидно оттого, что так рано разбудили. Покидая их, Вера с жалостью посмотрела на шинель и постилку, еще хранившие тепло детских тел.
Долго потом перед ее глазами были хмурые лица девочек, которые очень хотят спать.
Недалеко от Веры, на дороге, все еще стоял майор. Он молча посматривал на нее и, нерешительно переступая с ноги на ногу, хмурился. Вероятно, ему хотелось что-то сказать, помочь, а как – не знал.
Андрей оглядывался уже не в первый раз, но теперь трудно было рассмотреть его лицо, трудно понять, улыбнулся он, чтобы приободрить жену, или посмотрел печальнее, чем раньше.
Майор шагнул к Вере, тихо, как о будничном, спросил:
– Вы, прошу прощения, давно вместе? – он кивнул в сторону Андрея.
– Скоро два года.
– И дети есть?
Вера отрицательно покачала головой.
– Не обижайтесь на меня, – майор, глядя себе под ноги, подошел еще ближе, – я поступил по отношению к вашему мужу так, как обязан был поступить по долгу службы. Но я мог и пропустить его, вы слышали…
– Вы правильно поступили, – твердо глядя на него, ответила Вера. – Иначе нельзя.
Майор удивленно вскинул глаза. В голосе женщины не слышно ни слез, ни отчаяния.
– Я могу помочь вам эвакуироваться, – предложил он. – Будут идти машины, остановлю.
– Спасибо, – отказалась Вера. – Я сама. Спасибо…
И, перебросив шинель, оставленную Андреем, на левую руку, пошла. Муж отдал ей последнее и, вероятно, самое главное… Дорога вела к недалекому лесу. Вера шла быстро, будто старалась кого-то догнать или от кого-то уйти. Поднимаясь на пригорок, почувствовала, как от усталости сильно бьется сердце, спирает дыхание, но продолжала идти и идти, боясь остановиться хоть на минуту. Остановись она, и еще сильнее заболело бы, запекло в груди. Могла упасть на землю, а тогда, кто знает, хватило ль бы сил подняться, взять себя в руки, идти дальше…
А лес все ближе, густой, зеленый. Вера не знала, что там, за лесом, не знала даже, куда идти. Дорога сама выведет: люди ведь ходят по ней. И чем дольше всматривалась в дорогу, тем сильней двоились мысли: много тут может быть троп, есть и вперед, есть и назад. Может, лучше вернуться домой и остаться там, с отцом, с матерью? Или остановиться где-нибудь на опушке и подождать: а вдруг не примут Андрея, разрешат пробираться в тыл? Он, конечно, пойдет этой дорогой… Однако день близился к вечеру, страшновато одной в лесу и – надо, надо идти.
Неуверенно, будто исподволь, созрело наконец решение: остановиться в ближайшей деревне, переночевать, и если за это время или завтра утром Андрей не появится, уходить в свое Красное Озеро. Оно все-таки не так близко, да за тремя реками, не доберется туда враг, но допустит Красная Армия…
Пока прошла через лес, постепенно стало смеркаться, а деревни все нет. Может, до нее еще очень далеко? Дойти можно, хотя ноги горят, шинель на руке становится все тяжелее. Даже узелок и тот оттягивает руку. Только очень не хочется удаляться от мужа. Если его отпустят, пожалуй, не скоро доберется сюда, придется несколько раз отдыхать.
Деревня, однако, вскоре показалась. Она выплыла из-за пригорка совсем неожиданно и встала перед Верой большим новым амбаром на обочине, потемневшими в сумерках и, казалось, слишком густыми садами. По обе стороны улицы – хаты, возле них небольшие палисадники, где растут, заглядывая в окна, роскошные георгины и лопушистый табак. Почти у каждого плетня, а то и возле хат – лавочки. Вера миновала одну, вторую, но потом не выдержала, подошла к скамье и провела по ней рукой. На ладони остался густой слой пыли. Вырвав возле плетня несколько лопушин, смела пыль, положила на лавку шинель, узел. Руки стали удивительно легкими, казалось, могли сами взлететь в воздух. Присела на лавку. Приятная легкость разлилась по ногам, мелькнула мысль, что хорошо бы разуться, прилечь, хоть и узенькая лавка, короткая.
Совсем недавно на каждой из таких скамеек сидели, конечно, парни и девушки. На улице было говорливо, весело. А теперь – ни души. Хоть бы кто-нибудь показался! Неужто все выехали? Ни шороха, ни звука…
Где же переночевать?
Во дворе рядом скрипнула калитка, и на улицу осторожно, будто крадучись, выползла сгорбленная простоволосая старушка. Недоверчиво посмотрела в одну сторону, в другую.
– Добрый вечер вам! – поздоровалась Вера.
Старушка быстро юркнула во двор, закрыла за собой калитку и только тогда ответила:
– Добрый вечер, детки.
– Бабушка, – обратилась к ней Вера, – может, вы посоветуете, где можно переночевать? Мужа провожала в армию, ночь меня тут и застала.
– Что же я вам посоветую, детки? – печально отозвалась старуха. – Мы и сами теперь дома не ночуем. Пройдите в тот конец, может, кто и пустит…
И Вера пошла: после такого разговора оставаться возле хаты не хотелось. Даже в этой деревне не хотелось задерживаться! Не заглядывала больше во дворы, не искала глазами жителей. Почему-то казалось, что каждый тут скажет то же самое.
Крайняя хата была обнесена почерневшим забором. На улице, напротив окон, лежали два больших камня. Они, наверное, заменяли скамейку. Во дворе тоже белели камни, только поменьше. Ни дерева во дворе, ни зеленого куста. Настежь распахнуты ворота…
Этот последний уголок в деревне, где можно было бы остановиться, показался Вере таким пустым и неуютным, что пропало всякое желание останавливаться здесь на ночь. В хате тоже никого нет. Фронт близко, каждую минуту пролетают вражеские самолеты, вот и покинули люди свое жилье.
За деревней стеной стояла высокая колосистая рожь. Узенькая, похожая на межу тропинка вилась через поле и в густых сумерках быстро исчезала вдали. На тропинке было до того тихо, что слышался едва уловимый шелест колосьев. Пахло хвощом, желтой ромашкой и полевым клевером. Вера отошла немного в сторону от тропинки, с жалостью примяла ногами рожь и опустилась на свежую скрипящую солому, на жестковатые колосья. От земли тянуло влагой, – место, как видно, низкое, но незачем бояться сырости, есть шинель, а в узле постилка.
Постилка в клеточку! Вера помнила ее с детства. Когда-то ею по праздникам застилали детскую кроватку, потом стали застилать почти ежедневно. Вытканная из шерстяной разноцветной пряжи, она была удивительно долговечной. Все домашние привыкли к постилке, как к чему-то очень необходимому и в то же время обычному в хате, и если б она вдруг исчезла, пожалуй, появилось бы ощущение, что хата лишилась какой-то части своего тепла.
Когда неделю тому назад Вера ушла из дому следом за Андреем, мать догнала ее за рекой и упросила взять с собой вот эту постилку. «Может, дождь, может, ветер. Мало что может случиться в такой дороге…»
Теперь, развязав узел и достав постилку, Вера почувствовала близкий сердцу домашний запах. И вдруг до боли стало жаль своих близких, страшно захотелось увидеть их…
Постилка создала сразу подобие уюта: вытоптанное во ржи ложе под ней стало похоже на постель, даже напомнило один такой близкий уголок в отцовской избе. Меньше ощущалась и сырость. Но Вера, прежде чем лечь, все-таки набросила на себя шинель Андрея, плотно укуталась ею. Стало так тихо, будто все вокруг уснуло крепким сном.
Немного спустя на западе, там, где остался Андрей, послышался далекий раскатистый гул. Вскоре самолеты появились и над деревней. Вера еще плотней укуталась шинелью, чтобы не слышать этого ненавистного гула, оставила только маленькую щелочку – дышать. Вдруг в этой щелочке стало светло-светло, и Вера сразу приподнялась. Над деревней висел большой фонарь, ярко освещая все вокруг. Вера уже не раз видела такие фонари и почему-то вспомнила старуху, которая недавно так боязливо закрывала свою калитку. Сидит, наверное, где-то в яме, жмурит от света старческие глаза и со страхом ждет – вот-вот бомба упадет прямо на голову. Стало жалко старушку, обида на нее сразу рассеялась, исчезла: в самом деле сейчас лучше ночевать в поле, чем в деревне!
Вера снова легла, с головой накрылась шинелью. Если б раньше кто-нибудь сказал ей – пойди в поле, переночуй одна, – ни за что не согласилась бы, не смогла бы даже представить себе, как отважиться на такое. А пришлось – и ничего, никакого страха. Или потому, что рожь густая, как надежный страж, вокруг? Или от сознания, что завтра может быть еще и хуже и не такие трудности ждут впереди?
Гул моторов то затихал, то усиливался. Неожиданно Вера почувствовала, как под ней раз, другой сильно вздрогнула земля. Вслед за тем и по ржи полоснули резкие, трескучие взрывы. Через секунду земля вздрогнула еще сильнее, и после этого гул самолетов стал постепенно отдаляться. Ночная тишина, быть может, опять попыталась бы распространить на все свою власть, но из деревни внезапно послышался пронзительный и отчаянный крик.
Вера вскочила. На улице, ближе к этой околице, было светло, но не так, как недавно от вражеских фонарей. Светилось в одном месте, и свет этот был неровный, мигающий.
Снова закричала женщина. Крик был страшный, он приводил в ужас. До слуха отчетливо долетело: «Спасите!» Женщина кричала и еще что-то, но другие слова ее заглушались плачем. «Наверное, пожар!» Вера скомкала постилку, поспешно сунула в узел, схватила шинель и побежала к деревне. Поравнявшись с крайней хатой, сразу увидела, как неподалеку бушует жаркое, безжалостное пламя, в свете которого камни возле крайнего забора то выступают белыми глыбами, то исчезают во тьме. Горела третья или четвертая от конца деревни изба. Возле нее суетились люди, а какая-то женщина с криком металась между ними, не зная, что делать, за что ухватиться.
Хату уже нельзя было потушить, и люди старались не пустить огонь дальше. Вера нерешительно глянула на шинель и узел: «Куда девать?» Пламя огромным столбом метнулось вверх, и возле крайней хатки Вера увидела двух девочек. Они сидели на одном из белых камней, тесно прижавшись друг к дружке, и со страхом смотрели на пожар. Старшая плакала, на ее щеках сверкали слезы, а младшая сидела тихо и только плотнее прижималась к ней. Вера подошла к ним.
– Чего ты плачешь, девочка? – наклонившись, спросила она старшую.
Та вытерла рукою слезы и недоверчиво посмотрела на незнакомую тетю, а младшая со страхом пояснила:
– В нашей хате позал.
– Это в вашей?
Теперь уже и старшая подняла на Веру заплаканные глаза, утвердительно кивнула головой.
– Не плачьте, девочки! – сказала Вера. – Сейчас потушим.
Она оставила возле камня свои вещи, погладила девочек по головкам и побежала к месту пожара. Здесь уже не было суеты и растерянности. Женщины, старики и подростки работали дружно, решительно, подчиняясь распоряжениям одного человека. Без шапки, но в свитке, с распахнутым воротом нижней рубашки, он сидел на соломенной крыше соседней хаты и то и дело зычно подавал команды:
– Воды сюда, воды!
Седые волосы и борода его были всклокочены, несильный ветерок над крышей отбрасывал их то в одну сторону, то в другую, а люди по приставным лестницам все подавали и подавали старику ведра с водой.
– Воды, бабы, воды давай! – неслось с крыши.
Вера схватила пустые ведра и тоже стала таскать воду. Она подавала ведра одно за другим, старик еле справлялся выливать их на крышу. Другие женщины водой из колодцев наполняли бочки. Ушедших в армию взрослых пожарников заменили подростки, они притащили с колхозного двора пожарный насос, направили тонкую струю из брандспойта на горящую хату, но струя, беспомощно шипя, исчезала в огромных языках пламени.
– Крышу с той стороны поливайте, крышу! – закричал им косматый дед. – Следите, чтоб там не занялось.
Ребята с отчаянной старательностью стали качать воду на крышу хаты, противоположной той, которую отвоевывал у огня старик. Там, едва держась за солому, беспомощно плакала женщина: солома могла загореться от первой же искры. Но как только струя воды стала бить по крыше, женщина начала громко подбадривать добровольных пожарных.
Огонь тем временем разрастался, вот-вот должна была рухнуть крыша горящей избы. Искры и даже угли могли полететь на соседние строения, если не уберечь их, пожар двинется дальше.
– Берите багры! – подал команду дед, и некоторые старики и, конечно, подростки бросились выполнять ее. Но к огню нельзя было подступиться.
Хозяйка горящей избы, закрыв лицо платком, подалась было к пламени, хотела зацепить багром за стропила, уже видневшиеся сквозь огонь, но тут же упала на землю. Женщины оттащили ее в сторону, облили водой. Придя в себя, она села, прижалась головой к срубу колодца и с отчаянием застонала. От кофты и волос ее пахло гарью.
Вера подавала и подавала ведра с водой. Она стояла на верхней перекладине лестницы, ближе к деду. Женщины, одна за другой, подносили ей ведра, и она их передавала на крышу. От сильной жары крыша очень быстро высыхала, и старик с удивительной подвижностью бросался то к одному, то к другому месту, заливая угольки и россыпи искр.
Но пожар достиг уже огромной силы. Все больше углей и искр летело на крышу. А тут еще начали обрушиваться перегоревшие стропила вместе с остатками пылающей соломы, кострицы и всего, что было на чердаке. После каждого обвала мутно-красное пламя поднималось вверх и тут же опадало на крыши соседних построек. На сады, на головы людей падали сизый пепел и угли. Выпрямившись с очередным ведром, Вера глянула на крышу и едва не закричала, не позвала на помощь, так затянуло все дымом, густо пронизанным искрами. Деда на крыше не было видно. Дым с искрами шуганул на Веру, и она с трудом устояла на лестнице, едва не выронив ведро.
– Где вы? – задыхаясь, позвала она.
Ответа не последовало, но через минуту Вера почувствовала, что кто-то выхватил из ее рук ведро. Она приподняла голову и в слегка рассеявшемся дыму опять увидела старика. Глаза его горели решимостью, мокрые волосы и борода слиплись и обвисли, стали черными от сажи и пепла. Отбежав к коньку крыши, дед обдал себя водой из ведра, видно, уже не первый раз, потом сорвал с плеч свитку и принялся бить ею по занимающимся на соломе язычкам пламени.
– Воды, бабы, воды давайте! – снова закричал он зычным, полным ярости голосом. – Больше воды!
Еще раз шугануло на Веру горячим дымом, лицо и руки ожгло пламенем. Деда опять не стало видно за дымом, только мокрая свитка его, как чье-то чудесное крыло, поднималась и падала в разных местах. Вера почувствовала, что у нее млеют ноги и руки и с испугом подумала, что свалится, не выдержит, и тогда пожар пойдет по всей деревне. И тогда она в отчаяние закричала что было силы:
– Воды, воды!
Но воду подавать стали реже: в ближайших колодцах всю ее вычерпали. К счастью, после того как обвалились стропила, огонь стал уменьшаться. Горел только сруб, и больших огненных взрывов можно было не опасаться. Вера глянула вниз, где несколько человек баграми растаскивали обгоревшие бревна. Повеселевшие мальчуганы энергично качали насос. Им, сменяя друг друга, помогали женщины. Подул ветер, отогнал немного в сторону пламя, и Вере стало несколько легче. Полегчало и деду. Широко расставив босые ноги, он все еще ходил по крыше с мокрой свиткой в руках, иногда бил ею по соломе, но уже не кричал, не подгонял женщин и реже обмакивал свитку в ведро, а когда пожар наконец утихомирился, подошел к лестнице и устало сказал:
– Все, дочушка. Можно спускаться…
И тут же сел на краю крыши, прищурил воспаленные глаза и спросил:
– А ты чья же будешь? Что-то не припомню.
– Я нездешняя, – с трудом ответила Вера. – Была тут неподалеку, услыхала крик и прибежала вот…
– Ну, коли так, то спасибо тебе, – мягко сказал дед, и, когда Вера опустилась на землю, осторожно поставил ногу на перекладину лестницы, сошел по ней вниз, заглянул в одно ведро, в другое: все ведра были пусты. Тогда старик опустился на задымленную, истоптанную траву возле обгоревшего огородика и крикнул одному из мальчишек, толпившихся возле насоса:
– Мишка, принеси-ка воды попить.
А Вера пошла к крайней хате, туда, где оставила шинель и узел, к девочкам, сидевшим на камне. Но детей здесь уже не было. Вера обошла огородик, выглянула с другой стороны избы. Девочки сидели на траве, в ложбине, хоть рядом тоже был камень, плоский и большой. Шинель и узел лежали рядом.
– А я чуть нашла вас, – ласково сказала Вера. – Не бойтесь, пожар затушили, уже он совсем маленький теперь.
– Когда мы сидели, – сказала старшая девочка, – на нас искры так и сыпались. Мне вон руку обожгло.
– Мама не приходила?
– Нет, мама там. А разве вы знаете нашу маму?
– Немножко знаю, – ответила Вера, вспомнив сидевшую у сруба колодца женщину. – Побудьте еще немножко здесь, я приведу ее.
Женщина, по-видимому, мать этих девочек, в прежней позе сидела там же. Вера узнала ее по густым черным волосам, по клетчатой кофте, от огня и пепла изменившей свой цвет. Рядом стояла какая-то старуха, а остальные люди все еще растаскивали дымящиеся бревна и носили воду. При свете пожара старуха срывала листки подорожника и прикладывала их к обожженным местам на руках и на шее женщины.
– Вот и все, – приговаривала она, – вот с божьей помощью и пройдет.
– Думала, глаза обожгло, – устало пожаловалась женщина. – Темно вдруг стало, даже огня не видела…
– А теперь видишь? – спросила старуха.
– Лучше б не видеть, – заплакала погорелица. – Боже ты мой, где мои бедные девочки? Убежали от огня, а куда, где их искать?..
И тут как раз подошла Вера.
– Я знаю, где они. Пойдем, я вас провожу.
Женщина подняла голову, снизу вверх посмотрела на Веру, благодарно закивала головой:
– Вы их видели? Пойдем, скорее пойдем!
– Они тут, недалеко, – успокаивающе промолвила Вера. – Там и шинель моя и узел.
– А вы? – женщина растерялась. – Разве вы не здешняя? Я подумала, может, новая учительница или доктор…
– Угадали: учительница. Только из другого села. Пойдем.
Старушка, вспоминая, прищурилась, вплотную подошла к Вере:
– Вы недавно переночевать просились?
– Я.
– Вот он какой у нас, ночлег, – старуха горестно развела руки.
Девочки, увидев мать, бросились к ней, прижались головками одна к одной руке, вторая – к другой.
– Тихонько, мои маленькие, – ласково говорила мать. – Руки мне обожгло.
– Голацо твоим луцкам? – сочувственно спросила младшая. – Больно тебе?
– Больно, доченька.
– Так идем домой, помазем.
– Теперь нема у нас хаты, дочушка, будем ночевать на дворе.
Возле камня, на котором недавно сидели дети, Вера расстелила шинель, достала из узла клетчатую постилку.
– Ложитесь-ка тут, детки, – предложила она. – А мы посидим возле вас.
– Где-то у нас в погребе есть кое-что из постельного, – забеспокоилась женщина. – Только там, небось, все закидано.
– Ничего, пускай так поспят, – сказала Вера. – Все равно до рассвета я никуда не пойду.
Дети легли и, убаюканные лаской матери, быстро уснули. Обе женщины приютились возле них. Нелегко поддаются сну растревоженные сердца, но усталость и летнее тепло все-таки свое берут: женщины притихли, слушая сладкое сопение детей, и тоже уснули. Сон их был беспокойным, и все же тревоги на какое-то время отступили.
Рассвет подкрался медленно, исподволь. На пожарище поблекли угли, на нетронутой, не засыпанной золой траве местами блестела роса. Летнее утро наступило тихо, красиво, как всегда в такую пору. Казалось, вот-вот в деревне пробудятся люди и пойдут на полевые работы.
Однако нигде не было видно ни души. На улицах и в окрестностях царила необычная, настороженная тишина. Девочки под утро замерзли, скорчились под постилкой и прижались друг к дружке, но спали так сладко, что было жалко их трогать. А Вере уже нужно было идти. Она смотрела на свои покрывшиеся росой вещи, и ей было приятно, что приютила детишек, хоть сама почти не спала. Между тем мать девочек, услышав, что Вера встала, тоже поднялась, тихо охнула от боли и начала поправлять волосы, потом прожженную местами одежду.
– Наденька! – позвала она старшую дочь. – Вставай, дитятко, пойдем. Тете шинель нужно взять.
– Куда ж вы пойдете? – спросила Вера.
– Сама не знаю, – подняв к ней глубокие заплаканные глаза, ответила женщина. – К себе во двор пойдем.
– А если немцы?
Женщина испуганно заморгала:
– Неужели придут?
– Трудно сказать. Фронт ведь близко.
– Боже мой, боже!
– Вчера я мужа проводила на фронт, – продолжала Вера. – Он остался километров за десять отсюда.
– Мужа? – Женщина подошла к Вере.
– Несколько дней назад встретились и опять расстались. Не знаю, увидимся ли еще…
– А я своего позавчера отправила, – приглушенным голосом сообщила женщина. – Дети еще не знают: сказала, что в район уехал. Все ожидают, скоро вернется.
– Может, разбудим девочек и пойдем потихоньку? – неуверенно предложила Вера. – Жалко мне вас покидать.
– Куда же мы пойдем?
– Хоть в наш район. Туда, где я работаю.
– Далеко?
– Отсюда километров пятьдесят будет.
– Ой, нет! – вскрикнула женщина. – Как же я тут все брошу? У нас ведь и скотинка, и то да сё…
На западе, за смутно синевшим вдали лесом, стало что-то греметь. Гром доносился равномерно: то мощные глухие раскаты сотрясали землю, то вдруг они сливались в один сплошной зловещий гул.
– Опять летят! – испуганно сказала женщина и начала будить девочек, чтобы укрыть их за камнями.
– Нет, это что-то другое, – вздохнула Вера, – там, видно, бой идет. – У нее больно сжалось сердце: «Там и Андрей. Напрасно я его ожидаю».
Взяв с земли свои вещи, Вера стала прощаться. Девочки, хмурые и заспанные, уже сидели на камне. Им было зябко, а еще больше обидно оттого, что так рано разбудили. Покидая их, Вера с жалостью посмотрела на шинель и постилку, еще хранившие тепло детских тел.
Долго потом перед ее глазами были хмурые лица девочек, которые очень хотят спать.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
В подразделении Андрея встретил молоденький светловолосый лейтенант, командир стрелкового взвода. Он поздоровался с Сокольным просто, за руку, и сразу повел показывать свой участок обороны. По дороге лейтенант разговаривал так дружелюбно и уважительно, будто не он был тут старшим по званию, а Андрей.
На участке, наверное, с помощью местных жителей уже были вырыты окопы. Осмотрев их, Андрей не мог бы сказать, все ли тут правильно с точки зрения боевой практики, но по тому, как объясняли в училище, оборона была подготовлена хорошо. В каждом отделении оборудованы гнезда для станковых и ручных пулеметов, вырыты окопы для стрелков. Позиции отделений соединены узковатыми, но достаточно глубокими извилистыми ходами сообщения.
Один ход, тоже узкий, но такой, что двоим бойцам вполне можно разминуться, ведет в небольшой блиндажик. Тут лежат боеприпасы, на стене бинокль командира взвода.
Все бойцы были на работе. Ускоренно прокапывался ход к командному пункту роты, велась самая тщательная маскировка.
Лейтенант вызвал командиров отделений и уже суровым (Сокольному показалось – даже слишком суровым) тоном сказал:
– Вот – старший сержант! Да? Он – наш помкомвзвода! Ясно? – И, повернувшись к Андрею, продолжал уже не так резко, но по-прежнему громко: – Во время боя вы находитесь при первом отделении. Ясно? Я – на своем КП. Будет необходимость – в остальных отделениях. Мой связной – вот, – он показал на коренастого таджика. – Мой заместитель – вы. Ваш – командир первого отделения Адамчук!
Сокольный козырнул, а сам подумал: «Зачем этот грозный тон? Так и у нас в полковой школе. Неужели нельзя отдать приказания тихо и спокойно?»
На участке, наверное, с помощью местных жителей уже были вырыты окопы. Осмотрев их, Андрей не мог бы сказать, все ли тут правильно с точки зрения боевой практики, но по тому, как объясняли в училище, оборона была подготовлена хорошо. В каждом отделении оборудованы гнезда для станковых и ручных пулеметов, вырыты окопы для стрелков. Позиции отделений соединены узковатыми, но достаточно глубокими извилистыми ходами сообщения.
Один ход, тоже узкий, но такой, что двоим бойцам вполне можно разминуться, ведет в небольшой блиндажик. Тут лежат боеприпасы, на стене бинокль командира взвода.
Все бойцы были на работе. Ускоренно прокапывался ход к командному пункту роты, велась самая тщательная маскировка.
Лейтенант вызвал командиров отделений и уже суровым (Сокольному показалось – даже слишком суровым) тоном сказал:
– Вот – старший сержант! Да? Он – наш помкомвзвода! Ясно? – И, повернувшись к Андрею, продолжал уже не так резко, но по-прежнему громко: – Во время боя вы находитесь при первом отделении. Ясно? Я – на своем КП. Будет необходимость – в остальных отделениях. Мой связной – вот, – он показал на коренастого таджика. – Мой заместитель – вы. Ваш – командир первого отделения Адамчук!
Сокольный козырнул, а сам подумал: «Зачем этот грозный тон? Так и у нас в полковой школе. Неужели нельзя отдать приказания тихо и спокойно?»