Кунин Владимир Владимирович. Толчок восемь баллов

   — Я могу только мечтать об этом.

***

   В большом учрежденческом женском туалете Марина поправляет волосы перед зеркалом, оглядывается на закрытые двери кабинок и говорит:
   — Я тебе еще раз повторяю: важно решить в принципе — ехать тебе с ним или не ехать.
   — Для меня это вопрос жизни. Там все наконец может решиться и…
   Из-за дверей одной из кабинок слышен шум спускаемой воды.
   Марина хватает Лиду за руку и выволакивает ее в коридор.
   — Ни черта там не решится, институтка бездарная!
   Они быстро идут по коридору к своему отделу.
   — Это для тебя вопрос жизни, а для него — баба в койке на время отпуска. Ни шустрить не надо, ни клеить, ни охмурять. Эва, как удобно! — раздраженно говорит на ходу Марина.
   — Маришка, я запрещаю тебе!
   — Но он же кобель. Посмотри на него внимательно. На его сладкой роже так и написано: кобель!
   — Марина! — возмущенно шипит Лида.
   — Хочешь докажу? Хочешь?! — Марина останавливается у дверей своего отдела. — Смотри! Идиотка…
   Она рывком открывает дверь, входит в отдел, зябко поводит плечами и с прелестной улыбкой громко обращается к Андрею Павловичу:
   — Андрей Павлович, родненький, а если я закрою форточку?
   Лида проскальзывает в свой дальний угол.
   — Ради Бога, Марина Васильевна. А если это сделаю я?
   — Что вы, что вы, шеф! Как можно, начальничек…
   Марина подходит к окну у стола Андрея Павловича, задирает и без того короткую юбку, обнажая красивые стройные ноги, взбирается на подоконник и обстоятельно закрывает форточку.
   Сохраняя на лице улыбку, ставшую деревянной, Андрей Павлович нервно проглатывает слюну, не в силах оторвать глаз от ног Марины.
   Отдел замер. Все ждут реакции Лиды. Но Лида, просмотрев весь этот спектакль,, уже уткнулась в бумаги.
   А Марина с подоконника лукаво поглядывает на Андрея Павловича. Тот встает из-за стола, протягивает ей руки:
   — Позвольте помочь!
   — С удовольствием. — И Марина оказывается в объятиях шефа. — Ого, сколько мощи! Кто бы мог подумать!
   — Ах, Марина Васильевна, не цените вы своего начальника! — улыбается Андрей Павлович и ставит Марину на пол.

***

   В перерыв в столовке самообслуживания медленно ползет к кассе очередь мимо супов в нержавеющих мисочках, мимо сереньких котлет и очень прозрачных компотов. Скользят по трубчатым полозьям пластмассовые подносы. Впереди Марина. Лида, как всегда, сзади.
   — Ну и что? Ну и что? — тихо возражает Лида. — Ты устроила примитивную дешевую провокацию — задрала юбку, показала все, что можно, да еще и повисла на нем!.. А мужик есть мужик! Было бы хуже, если бы при виде твоих ляжек у него вообще ничего не возникло.
   — Все, что надо, все возникло! В этом можешь не сомневаться. А ты — абсолютная, слепая дура. Помидоры будешь?
   — Да. А сколько они стоят?
   — Семьдесят коп. Брать?
   — Нет. Лучше салат витаминный за двадцать две. Тебе щи?
   — Я первого не ем. Неужели ты рассчитываешь, что он после вашего дурацкого Адлера бросит все и…
   — Я никогда ни на что не рассчитываю, — уже за столиком говорит Лида. — Я хочу надеяться. Тем более что он сам мне говорил.
   — Не будь дурочкой, Лидуня. Оттяни свой отпуск на месяц. Поедем вместе в Ялту. У меня там в «Интуристе» мощнейший крюк! Поселимся в отличной гостинице. Рядом Дом творчества писателей, до ВТО — рукой подать! Найдем двух шикарных мужиков… Причем не нас будут выбирать, а мы! И проведем время, как белые люди, Лидка! А там… чем черт не шутит…
   — Я люблю его, — тихо говорит Лида, прихлебывая щи.
   — А ты не думаешь, что его еще одна женщина любит?
   — Кто?.. — пугается Лида.
   — Его жена, — жестко говорит Марина. — Вполне приличная девка. Я бы даже сказала — симпатяга.
   — Ох, черт, я так старалась об этом не думать!

***

   Бабушка смотрит на закрытую дверь, откуда доносятся обрывки фраз Евгения Анатольевича и Нины Елизаровны.
   — …и мне предложили такие вот курсы АСУП… — Это голос Евгения Анатольевича.
   Бабушка слышит звяканье чайной ложечки в чашке, смех Нины Елизаровны:
   — А-суп! Очень по-абхазски. Там к каждому русскому слову в начале пристегивается буква «А»: «Агорсовет», «Амагазин», «Абольница»…
   — Нет, АСУП — это автоматизированная система управления. Наше министерство такие курсы организовало и… Я же диспетчер на заводе. Вообще-то — старший диспетчер. Но это только название. А так… Меня и послали. Натри недели.
   — А что такое — диспетчер на заводе?
   — Ну, есть график прохождения заказов. Смежники недопоставили — план летит вверх тормашками. Звонишь, требуешь, просишь, умоляешь. Ты кричишь, на тебя кричат.
   — Вы кричите? — Слышно было, как Нина Елизаровна рассмеялась.
   — Пожалуй, вы правы. Больше на меня кричат. Бабушка тоскливо уводит глаза в потолок и почти перестает слышать голоса из большой комнаты.
   И возникают в ее полуживой голове свои тайные воспоминания.
   Ни цвета, ни звука.
   Когда это было?.. И было ли?..

***

   …В следственном кабинете, на столе у Друга лежит портрет члена правительства Булганина, проколотый настоящей юбилейной медалью Дедушки.
   Друг сидит за столом, а его помощник, молоденький чекист, стоит около Бабушки, сидящей по другую сторону стола. Он подает ей листы протокола допроса, и Бабушка, с глазами, полными слез, аккуратно подписывает каждый лист с одной и с другой стороны.
   Друг встает, одобрительно гладит Бабушку по плечу и выходит из кабинета.
   Помощник Друга садится на место своего начальника и нажимает кнопку.
   Двое конвойных под руки вводят Дедушку. Он — в тельняшке, покрытой бурыми пятнами высохшей крови. Лицо опухло, один глаз не открывается, передние зубы выбиты.
   Помощник Друга трясет перед разбитым лицом Дедушки портретом Булганина с настоящей медалью и показывает листы протокола, подписанные Бабушкой.
   И тогда Бабушка хватается за голову, падает перед Дедушкой на колени и, рыдая, целует ему руки в наручниках.
   Дедушка пытается отшвырнуть ее ногой, но сил у него не хватает, и он просто плюет Бабушке в лицо…

***

   Бутылка шампанского почти выпита, стол являет собой все приметы закончившегося завтрака, а между обшарпанным комодиком красного дерева и диваном стоят Нина Елизаровна и Евгений Анатольевич.
   Евгений Анатольевич обнимает Нину Елизаровну, целует ее лицо, шею, глаза, руки…
   — Женя, ну это просто смешно в нашем возрасте, — жалобно бормочет Нина Елизаровна, даже не пытаясь отстраниться. — Когда вы первый раз пришли в наш музей…
   — Ниночка! — задыхаясь, говорит Евгений Анатольевич. — Мы уедем ко мне. У нас тепло, море рядом…
   — Вы сошли с ума, Женя! — печально возражает Нина Елизаровна.
   — Господи, я же мог не пойти в этот музей!.. — с мистическим ужасом восклицает Евгений Анатольевич. — Но ведь пошел же! Значит, есть Бог на свете!
   — Женя…
   — А летом-то у нас как, Боже мой! Мне от завода участок давали — я все не брал, не брал…
   — Женя, не мучайте меня. Какой участок? О чем вы говорите?
   — Нина… Уедем, Ниночка!
   — А мама? А девочки?
   — И маму с собой! Она там поправится. Будем выносить ее в садик. Там цветы…
   — Да ну вас к черту, Женя! Зачем вы меня терзаете…
   — Я?! Да я умереть готов…
   — Ну что вы, родной мой!.. Что вы такое говорите!.. Я так от этого отвыкла, так уже было успокоилась, а вы…
   — Милая! Милая!.. Любимая моя… — Евгений Анатольевич нежно целует Нину Елизаровну и никак не может расстегнуть верхнюю пуговичку ее платья.
   В помощь Евгению Анатольевичу она сама расстегивает две верхние пуговички и расслабленно шепчет:
   — Женя, ну что ты делаешь?.. Я же тоже живой человек…
   — Ниночка…
   — Ну подожди, подожди… — не выдерживает Нина Елизаровна. — Господи, там же мама за стенкой! Ну подожди, я постелю хотя бы!
   Она выскальзывает из объятий Евгения Анатольевича, достает из шкафа постель, быстро расстилает ее на диване, сбрасывает с себя платье-халатик и ныряет под одеяло.
   Ошеломленный быстротой ее действий, Евгений Анатольевич три секунды стоит столбом, а потом, потрясенный, еще не верящий в свое счастье, сбрасывает туфли и начинает лихорадочно стаскивать с себя брюки, нелепо прыгая на одной ноге.
   — Что мы делаем, что мы делаем… — закрыв глаза, шепчет Нина Елизаровна и снимает колготки под одеялом. — Помоги нам, Господи… Прости меня, дуру старую!
   — Ниночка-а-а!.. — воет от нежности Евгений Анатольевич.
   Оставшись в пиджаке, рубашке и туго завязанном галстуке, но без штанов, а только лишь в длинноватых ситцевых трусах с веселенькими желто-синими цветочками, Евгений Анатольевич с сильно поглупевшим лицом бросается к дивану…
   …но в это мгновение из Бабушкиной комнаты раздается мощный удар корабельного колокола.
   Бом-м-м!!!
   И сразу же, в незатухающем гуле от первого удара, звучит второй, еще более мощный и тревожный.
   Бом-м-м!!!
   — О черт побери! В кои-то веки! — в ярости вскрикивает Нина Елизаровна и спрыгивает с дивана в одной коротенькой комбинации.
   Она врывается в бабушкину комнату, захлопывает за собой дверь, и оттуда раздается ее отчаянный крик:
   — Ну что?! Что? Что?! Что тебе еще от меня нужно?!
   Евгений Анатольевич в испуге бросается натягивать на себя брюки.

***

   Потом, в криво застегнутом платьице, в старых стоптанных шлепанцах, она провожает Евгения Анатольевича и уже в дверях говорит ему тусклым, бесцветным голосом:
   — Ну, не судьба, видно. Не судьба. Наверное, не для меня уже все это.
   — Ниночка!
   — Может быть, так оно и к лучшему.
   — Нина, послушайте…
   — Идите, Женя. Идите.
   — Нина! Но ведь я вас…
   — Господи… На какую-то секунду бабой себя почувствовала! И здрасьте пожалуйста… Идите, Женя. Видать, не получится у нас с вами романчик. Идите.
   Она открывает входную дверь, прислоняется к косяку и смотрит, как раздавленный Евгений Анатольевич спускается по ступенькам.
   — Эй, Евгений Анатольевич…
   Он замирает, резко поворачивается к ней. В глазах у него сумасшедшая надежда, что она позовет его обратно. Но Нина Елизаровна желчно усмехается и говорит:
   — А вам очень к лицу эти ваши трусики с желто-синими цветочками. — И медленно закрывает дверь.
   Она возвращается в большую комнату, оглядывает стол с двумя приборами, остатки сыра, две чашки из-под кофе, недопитое шампанское, два бокала и пять маленьких бледных роз в старом хрустальном кувшинчике.
   Потом туповато разглядывает свой диван с непорочной постелью, выливает остатки шампанского в бокал и не торопясь выпивает его до последней капли.
   Она ставит бокал на стол и распахивает дверь Бабушкиной комнаты.
   Бабушка настороженно смотрит на дочь.
   — Ну, давай теперь спокойно: что тебе было от меня нужно? Объясни: зачем ты меня звала? Я тебя час тому назад накормила. Перестелила. Судно у тебя чистое. Сама ты…
   Нина Елизаровна подходит к постели матери, резко сдергивает с нее одеяло. Тоненькие синеватые ножки с уродливыми старческими ступнями еле выглядывают из-под длинной холщовой ночной рубашки.
   — Сама ты, совершенно сухая! Все у тебя в порядке! — Нина Елизаровна даже не замечает, что начинает повышать голос. — Что тебе еще от меня было нужно?!
   Бабушка зажмуривается и в испуге поднимает правую руку, прикрывая лицо. Этого Нина Елизаровна не выдерживает.
   — Ты что закрываешься?! — уже в полный голос возмущенно орет она. — Ты что закрываешься, комедиантка старая?! Тебя что, кто-нибудь когда-нибудь бил? Когда-нибудь хоть в чем-то упрекнул? Ты почему закрываешься? Ты всю жизнь жила так, как тебе этого хотелось! И меня заставляла жить, как тебе это было нужно! Это ты развела меня с Виктором! Ты не хотела его у нас прописать! Ты его сделала моим приходящим мужем! Помнишь?! А ведь Лидке уже четыре года было! Пусть он дурак, фанфарон, но он был отцом моей дочери, твоей внучки! Моим мужем, черт тебя побери! Может быть, я еще из него человека сделала бы! Нет!!! Как же! Тебе не нужен был зять-студент… Теперь у него все есть, а мы с тобой девятый хрен без соли доедаем! Я колготки себе лишние не могу купить! Девки ходят бог знает в чем! Ты же мне всю жизнь искалечила!!! Ты Сашу вспомни, Александра Наумовича! Ты же его со свету сживала! Только потому, что он Наумович да еще и Гольдберг!.. Это ты лишила Настю отца! Ты заставила поменять ей фамилию! А он меня по сей день любит… И Настю боготворит. И не виноват в том, что его тогда в оркестр Большого театра не взяли! Не его вина, что он до сих пор в оперетте за сто шестьдесят торчит! Потому что у нас в стране таких, как ты… А ты мне здесь еще цирк устраиваешь! Ручонкой она взялась прикрываться! Гадость какая! Мне пятьдесят через полгода. И в кои-то веки пришел нормальный, хороший мужик… К морю хотел тебя забрать! В садик выносить цветы нюхать! А ты!.. Господи!!! Да когда же это все кончится!..
   Тут Нина Елизаровна замечает, что по неподвижному лицу старухи текут слезы и слабо шевелится единственно живой уголок беззубого рта. И Нина Елизаровна скисает.
   — Ладно… Хватит, будя.
   Она садится рядом с кроватью матери и уже совсем тихо говорит:
   — Ну все. Все, все. Ну прости, черт бы меня побрал!
   Нину Елизаровну наполняет щемящая жалость к безмолвной матери, она наклоняется, прижимается щекой к ее безжизненной руке и шепчет:
   — Прости меня, мамочка…
   Глаза ее тоже наполняются слезами, она тяжело вздыхает и вдруг, рассмеявшись сквозь слезы, удивленно спрашивает у матери:
   — И чего я так завелась? Ну спрашивается, чего?..

***

   Настин магазин снова закрыт на перерыв. В подсобке обедают четыре продавщицы в грязных белых куртках. Точно в такой же куртке сидит и покуривает Настя.
   На электроплитке — кастрюля с супом. На столе — огурцы, простенькая колбаска, студень в домашней посудине.
   Старшая продавщица Клава, в некрасивых золотых серьгах и кольцах, приоткрывает дверь подсобки и сквозь пустынный торговый зал видит за стеклянными витринами десятка полтора не очень живых старушек с самодельными продуктовыми сумками. У входа в винный отдел видит она и мрачноватую очередь еще трезвого мужского люда.
   — И чего стоят? Чего ждут? Нет же ни хрена! Сами «Докторской» закусываем… А они стоят! Ну, люди!
   Клава раздраженно захлопывает дверь, вытаскивает из-под стола большую початую бутылку «Московской» и разливает по стаканам.
   — Оскоромишься? — Клава протягивает Насте бутылку.
   Настя отрицательно покачивает головой.
   — Будем здоровы, девки. — Клава выпивает, хрустит огурцом. — Настюха! Хоть студень-то спробуй. Домашний. С чесночком. Это тебе не магазинный — ухо-горло-нос-сиськи-письки-хвост.
   Настя вежливо пробует студень.
   — Лучше б двадцать пять капель приняла, чем курить, — говорит одна продавщица Насте.
   — А в «Аргументах и фактах» написано, что в Калифорнии уже больше никто не курит. Во дают! Да? — говорит другая.
   — Это почему же? — лениво осведомляется третья.
   — Люди, которые живут хорошо, хотят прожить дольше, — объясняет Клава.
   Заглядывает полупьяный небритый магазинный работяга:
   — Наська! Обратно твой хахаль пришел. С тебя стакан. Гы-ы!
   — Иди, иди, стаканщик хренов! — кричит Клава. — Ты с холодильника товар в отдел поднимай!
   — А нальешь?
   — Догоню и еще добавлю!
   Работяга исчезает. Настя гасит сигарету и поднимается.
   — Смотри, девка, — говорит Клава.
   — Женится — тогда пусть хоть ложкой хлебает, — говорит вторая.
   — Ихне дело не рожать — сунул, вынул и бежать, — говорит третья.
   — Ето точно, — подтверждает четвертая.
   Настя усмехается и выходит. Клава кричит ей вслед:
   — Особо не рассусоливай! Через двадцать минут открываемся!
   В грязном отгороженном тупичке замагазинного лабиринта среди смятых коробок и ломаных тарных ящиков Мишка тискает Настю.
   Настя отталкивает его, а тот бормочет срывающимся голосом:
   — Ну в чем дело, малыш? Расслабься…
   — Да отвали ты, дурак! Нашел место. Не лезь, кому говорю!..
   А у Мишки глаза бессмысленные, шепчет хриплым говорком:
   — Ну чё ты, чё ты, малыш?..
   — «Чё», «чё»! Ничё! Влипли мы, вот «чё».
   — Не понял, — насторожился Мишка.
   — Ну, я влипла. Так тебе понятней?
   — Во что? — Мишка наконец совладал со своим естеством.
   — О Господи! Кретин. Именно в это самое.
   — Что, сдурела?! — пугается Мишка.
   — Ага. Сдурела. Сколько раз просила: «Мишенька, будь осторожней! Мишенька, будь осторожней…» — «Все в порядке, малыш, я все знаю. Не бойся, малыш!» Дотрахались…
   Последнее слово Мишке не нравится, и он болезненно морщится.
   — Чего ты рожу кривишь? Назови иначе, — советует ему Настя.
   — Да погоди ты, Настя… А ты уверена, что ты… это…
   — В том, что я беременна?
   — Да.
   — Беременна, беременна. Не боись, «малыш», — усмехается Настя.
   — А ты уверена, что это… от меня?
   Настя смотрит на него в упор немигающими бабушкиными глазами. Рука нашаривает за собой грязный тарный ящик.
   Взмах!.. И ящик с жутким треском разлетается на голове у Мишки.
   Мишка падает. Сверху на него сыплется еще несколько ящиков.
   — Засранец! — Краем куртки Настя вытирает испачканные руки.
   — Настя! — доносится голос Клавы. — Открываемся!..
   — Иду, тетя Клава! — И Настя уходит, даже не оглянувшись.

***

   На экране японского телевизора «Панасоник» в любовном томлении движутся обнаженные тела двух женщин. Струится обволакивающая мелодия из фильма «Эммануэль».
   И тут же гортанный голос:
   — Слушай, зачем они это делают — женщина с женщиной? Зачем мужчину не приглашают? Странно, да?
   А в ответ пьяненький голос Евгения Анатольевича:
   — Очень, очень странно. И ведь сначала сами приглашают, а потом…
   В двухместном стандартно-неуютном номере гостиницы «Турист» сидят Евгений Анатольевич в пижаме и тапочках и огромный толстый туркмен в ярких «адидасовских» штанах, сетчатой майке-полурукавке и роскошной каракулевой шапке.
   На фирменных упаковочных коробках стоит телевизор «Панасоник» и «Панасоник»-видеомагнитофон. На подоконнике — стопка пестрых кассет.
   На столе — чудовищных размеров дыня и две водочные бутылки. Одна пустая, вторая — наполовину опорожненная. Два стакана и туркменский нож с тонкой ручкой.
   — Дорогой, клянусь как брату! Мне эти десять тысяч — тьфу! — Толстый туркмен показывает на телевизор и видеомагнитофон. — Не жалко! Мне нашу страну жалко! Дыню кушай, пожалуйста…
   — При чем здесь желто-синие цветочки?., — недоумевает Евгений Анатольевич. — Что же, я не могу себе другие трусы купить?
   — Мы все можем купить! — Туркмен выпивает полстакана водки. — Будь здоров, дорогой! Почему мы сами так делать не можем? Карту мира видел? Что такое Япония по сравнению с нами? Ничего! Плакать хочется!
   — Да, — говорит Евгений Анатольевич, и глаза его увлажняются. — Очень хочется плакать… — Он тоже выпивает полстакана.
   — Дыню кушай, — говорит туркмен. — Зачем Япония может так делать, а мы нет? Вот что обидно!
   — Ужасно обидно… Ну просто ужасно! — Евгений Анатольевич деликатно отрезает маленький кусочек дыни. — Мне еще никто никогда так не нравился…
   — Мне тоже нравится, слушай! Но если бы наши смогли тоже так сделать — я бы двадцать тысяч заплатил! Мамой клянусь!
   — И маму я бы ее забрал. Какая разница, где лежать, в Москве или…
   — Только в Москве! Всю Среднюю Азию объедешь — не купишь. Все везем из Москвы, — решительно говорит туркмен и разливает остатки водки по стаканам. — Будь здоров, дорогой! Дыню кушай…
   — Ваше здоровье. — Евгений Анатольевич выпивает. Его передергивает от тоски и отвращения.
   Он с трудом встает из-за стола и подходит к телефону.
   — Вагиф Ильясович, не откажите в любезности, сделайте чуть потише. Я должен ей позвонить. Если я сейчас не услышу ее голос — я умру.
   Ты дыню кушай, дорогой! Дыню кушай. У нас старики на дынях до ста двадцати лет живут и еще детей могут сделать, — торжественно говорит туркмен и выключает телевизор. — А я пока назад перемотаю. Все-таки интересно, как это можно — женщина с женщиной?!

***

   Настя валяется на диване с журналом «Здоровье», а Нина Елизаровна, поставив швейную машинку на обеденный стол, латает старыми простынями пододеяльники и наволочки.
   Дверь в маленькую комнату открыта, и Бабушка со своего лежбища тревожно прислушивается к тому, как на экране старенького черно-белого телевизора Валентин Зорин ласково сопротивляется двум американским сенаторам.
   Раздается телефонный звонок.
   — Мам, если это Мишка — я ушла на дискотеку, — говорит Настя, разглядывая в журнале эволюционный процесс эмбриона и пожирая аскорбинку.
   — Алло! — поднимает трубку Нина Елизаровна. — Да… Это я.
   Потом она долго молчит — слушает. И наконец спрашивает тревожно:
   — Вы не захворали?
   И снова долго слушает.
   — Мне и самой очень жаль, — искренне говорит Нина Елизаровна. — А может быть, вы придете к нам послезавтра? У мамы день рождения… Только свои. Удобно! Удобно!.. Что вы! Да. Часам к пяти. И пожалуйста, не покупайте больше цветы у Белорусского, а то по миру пойдете. И вам спокойной ночи.
   Она кладет трубку и перехватывает внимательный взгляд Насти.
   — Кто это, ма? — бесцеремонно спрашивает Настя.
   — Ты не знаешь.
   — Интересное кино! «Только свои» — и я не знаю.
   — Милый и одинокий человек… Тебе достаточно? И снова раздается телефонный звонок.
   — Меня нет дома! — опять предупреждает Настя.
   — Да!.. — берет трубку Нина Елизаровна. — А, Сашенька… Ну конечно. Послезавтра к пяти. Да. Мы решили чуточку раньше, чем обычно, потому что Лидочка на следующий день очень рано улетает в отпуск. Хорошо. — Она прикрывает трубку рукой, спрашивает у Насти: — С папой будешь говорить?
   Настя вскакивает с дивана, хватает трубку:
   — Привет, папуль! Все в ажуре, не боись… Ага. Придешь? Порядок. Нуда?! Обалдеть! Какой кайф! На липучках или на шнурках? Ну, дают загранродственники! Погоди, па! Мама! Бабушка папина прислала мне из Израиля кроссовки! Точно такие же, как были у их сборной на Олимпиаде в Сеуле!..
   — Я очень рада — за тебя, за папу, за сборную, за Израиль, — бормочет Нина Елизаровна, приметывая заплату к пододеяльнику.
   — Ладно! Все! Целую. До послезавтра. Передам! Привет, — говорит Настя и кладет трубку.
   Тут же снова звонит телефон. Утеряв бдительность, Настя автоматически поднимает трубку:
   — Алло! — Лицо ее принимает жесткое, безразличное выражение, голос становится мерзко-металлическим: — Меня нет дома. Я на дискотеке. Вернусь поздно. И прошу мне не звонить. Вообще никогда.
   И Настя снова укладывается на диван.
   — Ты с ним поссорилась? — осторожно спрашивает Нина Елизаровна.
   — Мамуленька, разбирайся со своими делами, — покровительственно советует ей Настя. — Я смотрю, у тебя их невпроворот. А я уж как-нибудь сама. Договорились? И переключи, пожалуйста, на Бабушкину программу. Там уже началось.
   Нина Елизаровна покорно встает и включает «Спокойной ночи, малыши». И снова садится за швейную машинку.
   — И сдвинься в сторону, а то Бабушке из-за тебя ни хрена не видно, — говорит ей Настя и погружается в изучение журнала.

***

   Часам к двенадцати ночи Лида подходит к дому. У подъезда стоит Мишка с перевязанной головой. Лида в испуге шарахается, но тут же узнает его.
   — Господи, как ты меня напугал!.. Миша, что с тобой?
   — Да так, — криво усмехается Мишка. — Лидия Александровна, вы не могли бы…
   — Я не Александровна, а Викторовна.
   — Но вы же сестра Насти?..
   — Да. И тем не менее я — Викторовна.
   — А она Александровна… — ничего не понимает Мишка.
   — Это у нас такое маленькое семейное хобби — каждому свое отчество, — улыбается Лида.

***

   Когда Лида осторожно входит в совершенно темную квартиру, Нина Елизаровна говорит ей со своего дивана сонным голосом:
   — Доченька… Там в кухне — все на столе. Покушай, детка.
   — Спасибо, мамуля.
   Лида тихо пробирается к Настиной раскладушке, опускается на корточки и трогает Настю за плечо:
   — Настюхочка… Там Мишка внизу. Просит тебя на секунду выйти.
   Настя открывает глаза, свешивается с раскладушки и заглядывает под стол, чтобы убедиться, спит мать на своем диване или нет.
   И тихо говорит Лиде:
   — Лидуня, если тебе не трудно, спустись к нему и пошли его… — Настя берет Лиду за воротник, притягивает к себе вплотную и что-то шепчет ей на ухо.
   — Что?! Что ты сказала?! — в ужасе отшатывается Лида. И тогда Настя достаточно громко повторяет:
   — Я сказала, чтобы он пошел…
   Нина Елизаровна на своем диване зажмуривается и зажимает уши руками.

***

   На светящемся будильнике два часа ночи. Не спит Нина Елизаровна. Уткнулась глазами в спинку дивана…
   Настя не спит на своей раскладушке. Смотрит в закрытую дверь Бабушкиной комнаты, злобно вытирает взрослые слезы с детского лица.
   В маленькой комнате все ворочается и ворочается с боку на бок Лида. Тоже никак не может уснуть…
   Да и Бабушка — неподвижная, немая, почти не дышащая — вонзила открытые немигающие глаза в потолок, на котором вздрагивает отблеск уличного фонаря.
   И всплывают в остатках Бабушкиной памяти ее постоянные беззвучные черно-белые видения…

***

   …Тогда, в сорок девятом, она проснулась от звука подъехавших к дому машин. Тихо выскользнула из широченной постели, где на второй подушке сладко посапывал Друг, метнулась к окну и увидела «эмку» и «воронок» у подъезда…
   …Потом трясущемуся, растерянному Другу его помощник предъявлял ордер на арест, а еще один подавал Бабушке уже заранее заготовленные листы протоколов, и она, сидя за туалетным столиком в ночной рубашке, подписывала их с одной и другой стороны. Друг увидел, что Бабушка подписывает протоколы, закричал, забился в истерике, упал на колени, подполз к ней, стал целовать ей ноги, рыдая и умоляя не подписывать эти страшные листы.