Курков Андрей. Судьба попугая (География одиночного выстрела - 2)

   - Ну, во-первых, товарищ Горошко, мясо ты ел не с самого начала, а только на четвертый день, - обратился к радисту Калачев. - А кроме того, в штате экспедиции ты являешься радистом, а не геологом: Так что никакой обиды у тебя быть не должно! Вот товарищ Добрынин тоже мясо ел, а премии не получил и, я думаю, не обижается! Так ведь, товарищ контролер?
   Вопрос застал Добрынина чуточку врасплох. Он-то как раз и думал о том, что рисковали жизнью все вместе, а премию дали только троим. Но были у него и более рассудительные мысли. Все-таки ордена дали всем, и звания присвоили всем. Ну а то, что премию дали только геологам - так ведь и ,мясо это геологи нашли, а не он, Добрынин. И Горошко тоже вряд ли мясо искал...
   - Да нет, чего обижаться! - сказал Добрынин подчеркнуто твердым голосом. Раз так сделали, значит порядок такой, и в этом есть справедливость... Наградили ведь всех по-человечески...
   Дальше Добрынин не знал, что говорить. И поэтому замолчал.
   Горошко сидел поникший, глядя в пол.
   Сразу же разонравился радист Добрынину. "Жадный он!" - понял народный контролер и тут же мысленно похвалил своего помощника Ваплахова, который вообще никогда ни на что не обижался, ничего не требовал и даже сейчас постеснялся выразить свою радость в связи с награждением. Обернулся Добрынин к урку-емцу. Пожал ему руку. "Поздравляю!" - сказал. Видно было, что Ваплахов очень тронут сообщением, да и чутким отношением своего начальника и друзей-геологов. На его бледном лице появилась немного уставшая, нездоровая улыбка. Был он все еще болен, но даже на болезнь свою не жаловался.
   Вскоре состоялась долгожданная встреча поезда. Выполз он словно из ниоткуда и последние рельсы доложил на мерзлоту прямо в нескольких метрах от вагончика геологов.
   Поезд-рельсоукладчик составлен был из крановой платформы, самого паровоза, двух теплушек и нескольких платформ с готовыми к укладке рельсами. Начальник поезда, товарищ Тауфенбах, был немцем.
   Как только прокладка последней дистанции была окончена, он приказал всем собраться в первой теплушке, в которой жило и работало начальство поезда, а также стояла радиостанция. Там накрыли широкий письменный стол. Кружки, соленая рыба, питьевой спирт и прочее появилось там чрезвычайно быстро, можно сказать на глазах у изумленных заслуженных геологов. Единственным неудобством было то, что за столом приходилось стоять - табуреток не хватало, и для ощущения полного равенства их просто составили в угол теплушки: одну на другую.
   Тауфенбах, человек низкорослый и, должно быть, худой, несмотря на удивительно полнившую его кожаную летную куртку, потрогал пальцами правой руки свою рыжую щеточку усиков и дал право на первый тост товарищу Калачеву.
   - Ну... за ваш приезд! - кратко объявил начальник экспедиции.
   Стукнулись друг о друга жестяные кружки. Заулыбались суровые красивые лица мужчин, большинство из которых были бородачами, кроме, пожалуй, только гладко выбритого Тауфенбаха и его заместителя по политчасти товарища Брузе.
   Добрынин, глотнув спирта, почувствовал вливающуюся в него бодрость и надежду. Подхватив после глотка пальцами кусок соленой рыбы, он жадно запихнул его в рот и принялся жевать вместе с косточками, которые впивались в десну, застревали между зубов. Но, чувствуя эти неприятные уколы, народный контролер только еще сильнее работал челюстями и с любовью и добрым любопытством разглядывал лица стоявших здесь за столом незнакомых пока людей. Своеобразная жадность на новые лица возникла в нем за время длительного житья в компании геологов, но узнал Добрынин о ее существовании только сейчас, после прихода поезда, который обозначал продолжение жизни, а значит и продолжение служения своей великой Родине, в чем весь смысл жизни народного контролера и заключался.
   Рабочих с поездом приехало человек двенадцать. Кроме Тауфенбаха и его заместителя, стоял здесь за столом и еще один явно не рабочий человек: в очках, постриженный ежиком, уже немного отросшим, тонкогубый и тонконосый. Как узнал Добрынин чуть позже, звали этого человека профессор Сикальский, был он москвич, а к ним с поездом был послан для проведения проверки сопротивляемости ископаемого мяса протуханию, так как узнать это было чрезвычайно важно для организации правильной его транспортировки и выбора маршрута.
   Прошло, может быть, только полчаса, а из шумного застольного многоголосья Добрынин уже знал, что далекого предка товарища Тауфенбаха вывез из Германии в Россию кто-то из свиты Петра Первого, что Сикальскому прямо в этом поезде несколько дней назад исполнилось 45 лет, что почти месяц назад, прокладывая рельсы еще по сибирской земле, обнаружили рабочие поезда странное детское кладбище, где были похоронены, а точнее - только присыпаны снегом, мальчишки в военной форме с буквами "СУ" на нарукавных нашивках. Узнал он из этого многословного букета разговоров, перебиваемого время от времени быстрыми, как вдох, тостами, и много другого. И все было народному контролеру интересно: и "новости полей", и то, что война продолжается и Красная Армия на всех фронтах специально отступает, заманивая врагов в гиблые места, как уже случилось когда-то с армией Наполеона, и то, что особо полезной оказалась кровь, недавно собранная у населения во время всесоюзной кампании.
   Отвлекшись, больше из-за усталости ушей, чем от потери интереса, народный контролер заметил, что в углу теплушки на расставленных под стенкой табуретах сидят и дремлют некоторые участники праздника, в том числе и Дмитрий Ваплахов. Там же заметил Добрынин и еще одну пустующую пока табуретку. Потихоньку отошел народный контролер от стола и опустился на нее. Прильнул спиной к стене - в оленьем кожухе было тепло и уютно, хотя и воздух в теплушке тоже был теплым, ведь стояла здесь такая же печурка - изобретение советских химиков, печурка, не нуждавшаяся ни в дровах, ни в угле. Заползло в его душу ощущение настоящего счастья. И заснул народный контролер.
   И увидел сон, в котором падали какие-то черные камни на белый снег. Падали и прожигали этот снег с шипением, и уходили куда-то в землю. Долго длился каменный дождь, и привыкли к этому жившие рядом люди. И привыкли к тому, что иногда эти черные камни попадали в дома и убивали кого-то из жителей.
   После того, как все проснулись, в этой же теплушке начальника поезда провели общее торжественное собрание, на котором звучали в общем-то те же самые тосты, что и прошлым вечером, только в этот раз никто спирт не пил. Под овацию рабочих товарищ Брузе вручил товарищу Калачеву пакет из Москвы. Потом говорил профессор Сикальский, то и дело поправляя съезжавшие с тонкого носа очки. Говорил он о важности поставленной перед ними задачи, о бережливости, об особой ответственности, самоотверженности и большом доверии. Из его пересыпанного неживыми словами выступления понял Добрынин, что и геологи, и рабочие остаются здесь "вплоть до особого распоряжения Кремля". Что "должны они приложить все усилия" к "максимальному извлечению ископаемого мяса из ледникового грунта" и заготовить его из расчета на уже находящийся в дороге специальный товарный состав, который повезет это мясо в столицу, на фронт и в другие города. Уже комплектуются, говорил Сикальский, такие товарные составы, и будут приходить они за мясом регулярно, но все равно у рабочих "будет достаточно времени" для заготовки мяса к "каждому очередному" составу, так как дорога построена одноколейная, и пока груженый состав вернется на узловую станцию, а новый подойдет - пройдет не меньше восьми дней.
   Нераскрытый пакет из Кремля дрожал в руках у Калачева, слушавшего Сикальского очень внимательно. Все больше и больше узнавая о будущем со слов профессора, он бледнел, губы его кривились, взгляд был потухшим и глубоко несчастным. То же можно было сказать и о трех других геологах. А радист Горошко, сидевший на том же табурете, на котором он и заснул вчера, вытирал слезы, сбегавшие на пухловатые розовые щеки.
   После собрания геологи пошли к своему вагончику. Следом направились и Добрынин с помощником.
   Уселись за ящиком-столом. Калачев только тут, в своем вагончике, раскрыл пакет, сорвав с него сургучную печать и бросив ее под ноги. Молча прочитал.
   - Ну что? - полушепотом спросил Дуев.
   - То же самое, что и профессор говорил... - пробубнил себе под нос-Калачев. - Даже больше...
   - А про нас там ничего?.. - спросил Добрынин. Начальник экспедиции отрицательно качнул головой.
   - Прочти! - попросил Горошко, видимо, все еще на что-то хорошее надеявшийся. - Может, там пропустили что-то важное... Может, вот их фамилии случайно пропустили! - он кивнул на народного контролера и урку-емца.
   Калачев вздохнул, поднес поближе к глазам листы с отпечатанным на машинке текстом. Прочитал.
   Сообщалось там не только об организации добычи и погрузки мяса. Сообщалось в этом письме о нанесении места на служебные и секретные карты, а также о том, что в дальнейшем во всех документах, письмах и радиопозывных место следует называть "Прииск Мясной". Очевидных пропусков фамилий обнаружено не было, и вообще упоминались там только геологи, а о народном контроле ни слова не говорилось, чему, может быть первый раз в жизни, Добрынин был очень рад. Не хотелось ему оставаться в этих местах. Душа плакала, скучала по России, по зелени, по нормальным восходам и заходам солнца, по лающим и воющим собакам.
   В дверь вагончика постучали. Вошли Тауфенбах и Брузе.
   Сухо и по-деловому составили они вместе с Калачевым план работы на следующие три дня. Основным пунктом в этом плане стояла организация быта прибывших с поездом и остающихся на прииске Мясном рабочих. Для этого следовало с помощью крановой платформы установить одну из двух теплушек рядом с вагончиком геологов, учитывая при этом все особенности местности и климата. А значило это, что предстояло поставить теплушку на столбы и приделать к ней деревянный порог. После этого поезд-рельсоукладчик уедет, а примерно через восемь дней после этого на прииск придет первый товарняк под мясо. Обсудили еще несколько мелких вопросов и на этом закончили. Выходя из вагончика, товарищ Тауфенбах вызвал на минутку народного контролера.
   - Вам большой привет из Кремля! - сказал он, глядя снизу вверх на Добрынина.
   - От товарища Тверина?
   - Нет, от товарища Волчанова. Он вам посылочку передал. Пойдемте, заберете!
   Вдвоем они догнали Брузе, зашли в теплушку начальника.
   Пока Добрынин потирал руки у печки, Тауфенбах достал откуда-то и положил на свой письменный стол небольшой посылочный ящичек.
   - Вот, товарищ Добрынин. Это вам, - сказал он. Народный контролер подошел. Ящичек не имел верхней крышки - ее заменял плотный слой газет, однако все было мастерски упаковано и перевязано крепкой бечевкой.
   Добрынин развязал узел бечевки. Вытащил газеты. Под ними лежал сдвоенный тетрадный лист, исписанный крупным неровным почерком, а уже под ним были плотно, впритирку уложены пачки чая и знакомого Добрынину печенья "На посту".
   Первым делом народный контролер стал читать письмо. "Здравствуй, дорогой товарищ Добрынин! - писалось там.- С радостью узнал о твоем местонахождении и поэтому приказал передать тебе эту посылочку. Извини, что там только чай и печенье. Хотел положить еще сахар, но мне снова не выдали его - уже второй месяц пью чай с вареньем. Знаешь, какое время сейчас - война у нас здесь, и поэтому мы всё, что можем, отправляем на фронт. В Москве тепло. Идут дожди. Я тут с кремлевским поэтом поругался - с Бемьяном Дебным. Сволочь он такая! Сколько гадостей делает - и все ему с рук сходит. Еще обещал на меня пожаловаться. Кто знает - приедешь сюда, а меня, может, уже и не будет расстреляют из-за этого говна. Были еще неприятности недавно из-за замыкания в электрической сети. Получил строгий выговор. Потому что во время проверки на преданность - помнишь ПНП? - сгорела обмотка на аппарате и случайно током убило трех членов Политбюро. Думал - посадят, но обошлось. Хотя выговор все равно дали. Работать невозможно. Каждую минуту подрасстрелом хожу - аппараты для ПНП и ПСВ не чинят, запчастей нет, а в день приходится проверять на них по сорок-шестьдесят полковников и генералов, что на фронт едут, не считая всяких там разведчиков. В общем, видишь, как мне приходится... А тут еще пока маршал Луганский в санатории был - его конь сдох. Мне приказали найти такого же, чтобы к его возвращению. По ночам ездил по кавалерийским полкам. Еле нашли, и то повезло. Успели привезти его в кремлевские конюшни. Сейчас этот маршал уже приехал - хорошо, что ничего не заметил, а то кто его знает. Тауфенбаху я сказал, чтобы ты с ним в Москву вернулся. Поздравляю тебя с рождением сына Григория! Тверин болеет, но не лечится. Сидит сутками у себя в кабинете. Ему комендант Кремля забыл чай занести, так я пожалел старика, отнес ему пачку своего. Жалко его все-таки. Не любит его никто... Ну ладно, давай! Будешь в Москве - зайди обязательно, чай будем пить с колбасой. С приветом, Волчанов".
   Дочитав письмо, Добрынин сложил его вчетверо и сунул в карман кожуха. Взял посылку под мышку и собрался было выходить, как туг окликнул его товарищ Тауфенбах:
   - Вы что, уже? Можете оставить посылку здесь пика, а то там ваши геологи быстро все выпотрошат!
   На минутку задумавшись, народный контролер снова опустил посылку на стол.
   - Товарищ Волчанов просил забрать вас отсюда, - продолжил начальник поезда-рельсоукладчика. - Так что перенесите вещц сюда, завтра уже поедем.
   Добрынин почесал затылок. Вещей-то у него один вещмешок.
   - А вы до Москвы? - спросил он Тауфенбаха.
   - Нет, - ответил тот. - До узловой. А там вы на что-нибудь пересядете ... Поможем, не беспокойтесь!
   В конце концов, еще немного поразмыслив, решил Добрынин все, кроме двух пачек печенья и двух пачек чая, оставить геологам. Вытащил эти четыре пачки, попросил товарища Тауфенбаха положить их куда-нибудь, а сам с посылочкой под мышкой вышел на мороз.
   Геологи чаю и печенью обрадовались. Даже радист Горошко улыбнулся народному контролеру. Сразу же чай сделали. Напоили урку-емца, которому стало уже немного лучше. Сами сели за стол-ящик, дули на чай, жевали сладкие квадратики печенья; на каждом квадратике выделялся немного выпуклый красноармеец с винтовкой.
   Тишина, сопровождавшая это чаепитие, не была тягостной. Все напоминало прощание, и в сущности чаепитие это и было прощанием. Прощанием Добрынина с товарищем Калачевым и его друзьями, прощанием народного контролера с длинным отрезком своей жизни, оставшимся в прошлом. Прощанием с так и неполюбившимися Добрынину холодами, снегами, морозами. О том, что будет, Добрынин не думал.
   Дуев заикнулся было о мясном самогоне, но никто его не поддержал, и торжественная суровость момента нарушена не была.
   Молчала и радиостанция.
   Добрынин почувствовал, как в глазах собираются слезы. Быстро протер глаза пальцами. "Нельзя! - подумал. - Настоящий коммунист, он ведь ничего не чувствует. Так, кажется, Волчанов говорил?"
   И тут же подумал Добрынин, что не коммунист он еще. И не только потому, что не член партии, а потому еще, что не может ничего не чувствовать, не может быть таким, как камень, который бьешь молотом, а он молчит и только осколки летят.
   Грустно стало народному контролеру от этих мыслей. И снова почувствовал он, как слезы в глазах собираются. Но утирать их не стал.
   Глава 13
   Прекрасны советские люди. А особенно прекрасны они во время большой беды. И кажется порою, что чем больше беды, чем больше несчастий валится на советский народ, тем лучше, тем добрее он становится. Но народ - это что-то большое, невидимое, ощущаемое только в транспарантах и лозунгах, а люди, они живые, они готовы всякий час прийти на помощь, поддержать, сделать для тебя, совсем незнакомого, все, чтобы стал ты счастливым.
   Так думал Марк Иванов, лежа в палате Центрветлечеб-ницы рядом с дорогим, милым и уже даже боевым товарищем своим - Кузьмою.
   Палата была невелика. Кроме Кузьмы и его хозяина, на небольших кроватках лежали две больные собаки, одна пушистая сибирская кошка и в специальной кровати-клетке - белая белка. Что у них были за болезни - Марк не знал, не их же самих об этом спрашивать.
   Был артист еще довольно слаб, но несомненное улучшение его здоровья наступило, и сознания он больше не терял.
   Лежал, поворачивался уже с боку на бок, иногда встречаясь взглядом с соседями по палате. Думал, все еще поражался, как легко удалось исполнить задуманное. И не его, Иванова, была в этом заслуга, а вышло все так благодаря удивительной доброте людей. И того подполковника, начальника госпиталя, и даже товарища Урлухова из ЦК, который не пожалел времени на телефонные разговоры с массой людей, от которых зависело разрешение Марку долечиваться в ветлечебнице вместе с Кузьмой. И здесь, в самой ветлечебнице, все сотрудники беспокоились о здоровье и настроении единственного в их заведении человека. И именно здесь на ум Марку приходили знакомые слова: "Человек - это звучит гордо".
   Дверь в палату открылась, и бочком-бочком вошла старушка-нянечка Анна Владимировна, с самого первого дня взявшаяся опекать Марка. Вот и в этот раз она взяла табуретик, уселась у кровати раненого артиста, посмотрела на него добрыми глазами.
   - Вот яблочко принесла тебе, касатик! - сказала. - Ты сегодня как? Три дня тому, как привезли тебя, побледнее сегодняшнего был...
   - Хорошо уже... - негромко ответил Марк.
   - Есть для тебя новость хорошая, - старушка улыбнулась хитровато, словно держала за спиной письмо для него. - Сказать?
   - Да, - попросил Марк.
   - Группу яды тябе определили... - подержала паузу и продолжила: - Теперя ты у нас "хищник". Сто тридцать граммов мяса сырого в день...
   - Так я ж не могу сырого...- озабоченно выговорил Марк.
   - А я, старая, для чего? - снова улыбнулась Анна Владимировна. - У меня тут в кладовочке керогаз есть, я яго тябе жарить буду и вместе кушать станем... А то ж, понимаешь, трудно было Ефрему Миронычу. Он два дня маялся, говорит: "Запишем его крупным рогатым, так что - овсом кормить, што ли?!" Но вот нашелся, как тебе получше устроить.
   Поболтав, старушка ушла, перед этим бегло осмотрев собак, кошку и белку.
   Марк повернулся на бок, чтоб лучше ему был виден Кузьма.
   Лежал он на столике в маленькой, как бы игрушечной кроватке, забинтованный весь, кроме шеи и головы.
   - Кузьма! - позвал негромко Марк. - Кузьма! Птица покосилась на своего хозяина. Открыла клюв, подержала его так, открытым, с минутку, потом закрыла и отвернулась.
   Марк улыбнулся.
   - Кузьма, говори! - попросил он.
   Давно уже не произносил Марк эту фразу, и сейчас ему показалось, что и интонация не та, и голос у него вроде изменился. Теперь Кузьма, может быть, и читать ничего не будет. А может, из-за ранения у него все его удивительные способности пропали?
   Кузьма молчал.
   - Кузьма! - снова позвал Марк, прислушиваясь к собственному голосу. Кузьма, Теркина прочитай!
   Попугай снова покосился на хозяина, но клюв не открыл.
   Марк заволновался и почувствовал, как ему становится жарко и уже не хватает воздуха для дыхания.
   Полежал, посмотрел в потолок, успокоился и снова на бок повернулся. Решил сам почитать птице.
   Вспомнил откуда-то с середины и стал декламировать:
   Драка-драка, не игрушка!
   Хоть огнем горит лицо,
   Но и немец красной юшкой
   Разукрашен как яйцо...
   Сделал короткую паузу. Вдох... и дальше:
   Вот он - в полвершке - противник...
   И тут Марка приятно приподняло что-то, он бросил взгляд на Кузьму - клюв его был раскрыт и двигался. Марк приглушил свой голос и продолжал:
   Носом к носу. Теснота.
   Так и было: Кузьма тоже произносил стихи, и этому Марк страшно обрадовался.
   До чего же он противный
   Дух у немца изо рта,
   сказали они оба, глядя друг на друга.
   Прочитали еще несколько строф вместе.
   Марк внутренне ликовал.
   Потом снова лежал на спине, глядя в потолок.
   Пришли две старушки, увезли собаку, ту, что лежала под стенкой. Увезли на операцию. Собака как-то жалостливо посмотрела на Марка.
   Анна Владимировна приходила с первой мясной поджаркой.
   - Почему так мало получилось? - удивленно спросил Марк, глядя на два коричневых подгоревших кусочка, лежавших на странноватом глубоком блюдце с синими буквами "ЦКВЛ".
   - Ужарилось, голубчик, да и я кусочек съела... Мясо оказалось подгорелым, но Марк все равно был довольный.
   - Я уж так плакала тогда, так плакала! - рассказывала Анна Владимировна, как совсем недавно в соседней палате помирала лошадь маршала Луганского. - И врачи тут дежурили, несколько дней, бедные, домой ночевать не ходили... Не спасли...
   Поохала старушка, поохала и снова ушла куда-то. А час спустя в палату женщина заявилась в белом халате, накинутом на длинное зеленое пальто. Увидела Марка, рот открыла. Выбежала.
   - Почему там человек? - донесся ее возмущенный голос из коридора.
   В ответ невнятно прозвучал мужской голос. Марк напрягся, прислушался.
   - Он не заразный? - спросила в коридоре эта женщина. И следующий ответ Марк не расслышал, но женщина снова вошла в палату, была она уже спокойнее. Прошла к кроватке с кошкой. Придвинула табурет и села.
   - Ну как ты, - говорила, поглаживая ее. - Пальмирочка, мы все так соскучились по тебе, и Гарик, и Петя, и Машенька! Доктор сказал, что через пять дней тебя уже можно будет забрать!..
   Потом она достала из черной блестящей сумочки сверток, развернула и стала кормить кошку тоненько нарезанными кусочками хорошо прокопченной колбасы. Запах колбасы тут же заполнил всю палату.
   Марк сглотнул слюну, отвернулся и снова уставился в потолок.
   Собака, лежавшая с другой стороны, заерзала.
   Марк покосился на нее. Кажется, это была настоящая кавказская овчарка. Двумя широкими ремнями она была "прикована" к кроватке и лежала мордой к Марку, а значит видела и женщину, и кошку, и колбасу.
   "Бедный пес!" - подумал Марк.
   Женщина, не сказав Марку ни слова и даже не посмотрев на него, ушла.
   Марк подумал про кошку плохо. Он всегда их недолюбливал, этих "домашних пушистых животных".
   Снова заглянула Анна Владимировна, видно, выдалась свободная минутка.
   Задержалась у собаки.
   - Никто тебя не проведывает, Раульчик! - ласково проворковала она. Хозяин на фронте, а хозяйка путается, поди, с кем-то, ей што! Это хозяин тебя любит, а эта... профундыть ее... ай, бедная собачка!..
   Пес смотрел на старушку тепло и слезливо, как на мать. Пожалев его, Анна Владимировна присела у кровати Марка.
   - Ну как тябе? Через часик мясца принясу, хорошо? Как птичка твоя? - и повернулась к Кузьме. - Смешной такой! Не припомню, чтоб у нас такие вот цветные лечились! Ястреб, помнится, лежал тут, сова лежала, а вот таких не было...
   Когда через час старушка опять появилась в палате с блюдцем, на котором лежало несколько маленьких кусочков поджаренного мяса, Марк спал. Ему снился фронт, снились выступления их концертной бригады.
   Старушка присела на табурет у его кровати. Положила блюдце себе на колени. Подождала пару минут.
   Потом глянула на попугая и не спеша съела принесенное мясо.
   Глава 14
   До узловой станции поезд-рельсоукладчик ехал не меньше четырех суток. Остановились только один раз - в том месте, где в снегу среди сильных кедров, росших здесь на почтительном расстоянии друг от друга, были похоронены, а точнее - присыпаны снегом - мальчишки в военной форме.
   - Сосчитать их надо! - сказал, спрыгнув с теплушки, Тауфенбах.
   Все шестеро - машинист с помощником, Тауфенбах с Брузе, Добрынин, и Ваплахов - выбрались из поезда и топтали снег, переходя от одного белого холмика к другому, иногда разрывая его в одном месте, чтобы проверить: могила это или просто занесенный на зиму снегом муравейник.
   Посчитали. Вышло сорок два мальчика.
   Когда состав уже тронулся, Тауфенбах, Отогрев руки у химической печки-буржуйки, сел за стол и, достав из кармана толстую автоматическую чернильную ручку, написал небольшой - в два листа - отчет об обследовании неизвестного кладбища.
   - Такое дело, - сказал он Добрынину, поставив жирную точку. - Учет - очень важная вещь, а в этом случае - особенно. Может оказаться преступлением - и тогда мы - единственные свидетели. Я и вас здесь запишу на всякий случай.
   - Конечно, - согласился Добрынин. - И товарища Ваплахова тоже запишите!
   На узловой станции Тауфенбах отвел народного контролера и урку-емца в здание железнодорожной коммуны. Казалось, это было единственное жилое здание в этом месте. Дальше, за ним и по обе стороны от него, тянулись длинные складские помещения, а вся земля вокруг, как еловыми иголками, была покрыта рельсами, сходящимися, расходящимися, вливающимися друг в друга. Приходилось смотреть под ноги буквально при каждом шаге.
   Комендант железнодорожной коммуны, хромой коротун в коротком овчинном тулупе, прочитав мандаты народного контролера и его помощника, отвел их на второй этаж в небольшую комнатку, где стояло пять застеленных по-военному кроватей; у изголовья каждой была тумбочка.
   - Здесь пока поживете, - сказал комендант. - Это у нас для ответственных работников покой. Кушать будете внизу, там общая столовая. Еда подается в семь тридцать, два и семь часов. У вас свои ложки есть?
   Добрынин отрицательно мотнул головой.
   - Ничего, я вам достану! - пообещал комендант и вышел из "покоя".
   Добрынин выбрал кровать у окошка. Дмитрий присел на соседнюю.
   - Ну вот, - довольно произнес Добрынин. - Здесь и тепло, и кормят. Дождемся поезда на Москву и поедем...
   - И я поеду? - с плохо скрываемым радостным предчувствием спросил Ваплахов.