Курков Андрей. Судьба попугая (География одиночного выстрела - 2)

   - Ну пошли! - прозвучал рядом голос "приставника" Парлахова.
   - Куда? - спросил Марк.
   - Сорок пятый рабочий барак энского завода, понятно?
   - Да. - Марк кивнул и, высмотрев в темноте Соликамска фигуру "приставника", пошел за ним следом.
   Барак был деревянный и имел два шатких этажа. Гниловатая лестница так трещала под ногами, будто вот-вот готова была провалиться.
   Старушка, которая со свечой вела их в служебную комнатёнку на втором этаже, приговаривала на ходу: "Только там окна фанерой забиты, голубчики... фанерой забиты, так што ногами лучче к фанере, к окнам... а не то просквозит..."
   Поставив свечу на табурет, старушка ушла. Марк первым делом проверил, жив ли попугай. Оказалось, что жив. На радостях Иванов даже не обратил внимания на отсырелость набитого соломой матраца. Залег на него, не раздеваясь, прямо в шинели, и стал ждать сна.
   Утром проснулся от какого-то шума, доносившегося с улицы.
   Парлахова не было. Протерев глаза рукой, Марк полез в вещмешок, достал оттуда кулек со смешанным зерном и мерный пятидесятиграммовый стаканчик, зачерпнул им зерна и высыпал в кормушку клетки.
   Кузьма с печалью во взгляде посмотрел на свой паек военного времени. Потом глянул и на хозяина.
   Марку почему-то стало стыдно, хоть никакой вины в этот момент перед птицей не имел. Зачерпнул еще полстаканчика, добавил Кузьме и вышел из комнатенки на поиски воды.
   Пока нашел старушку и взял у нее кружку ледяной воды, прошло минут пятнадцать.
   "Приставник" уже сидел на своей лавке, покрытой таким же набитым соломою матрацом. Сидел и, видимо, ждал Марка.
   - Концерт в пересменку, в час дня, - сказал он. - Позавтракать разрешили в рабочей столовой в тринадцатом бараке...
   Марк обрадовался, услышав о завтраке. Обычно приходилось обходиться одним обедом.
   -...но там будут завтракать три засекреченных инженера, так что придется повязку одеть... - закончил свое сообщение Парлахов.
   Иванов тяжело вздохнул - есть с завязанными глазами ему еще не приходилось. Но есть хотелось.
   Оставив птицу в комнатенке, Парлахов и Иванов отправились на поиски тринадцатого барака. Искать долго не пришлось. Перед тем, как войти в одноэтажное деревянное зданьице, "приставник" натянул на глаза Марку повязку.
   - Что-нибудь видно? - спросил он.
   - Правый немножко видит... - признался Иванов.
   - Вверх видит или вниз?
   - Вниз.
   Парлахов подтянул повязку книзу.
   - А теперь? - спросил он.
   - Теперь ничего не видно.
   - Ну, цепляйся и пошли! - скомандовал "приставник".
   По привычке Марк взял Парлахова под руку.
   - Ступенька! - предупреждал "приставник" по дороге в рабочую столовую. Осторожно, порожек! Так. Я тебя сейчас посажу вот... тут опускайся. Да опускайся же!
   Марк медленно приседал, желая как можно быстрее наткнуться задницей на табурет. Наконец наткнулся. Расслабился.
   - А что там на завтрак? - спросил он.
   Но никто ему не ответил. Видно, Парлахов уже пошел к окошку выдачи пищи.
   Посидев минуту без движения, прислушиваясь к внутренней жизни рабочей столовой, Марк стянул с рук перчатки, засунул их в карманы шинели и потер ладони одну о другую, вызывая в коже ощущение тепла.
   Где-то рядом звякнула железная миска. Марк встрепенулся, снова замер.
   Какой-то шум слышался в этом помещении, но никаких разговоров, даже никакого шепота!
   - Ну вот и я! - очутился рядом голос "приставника" Парлахова.
   Прямо перед Ивановым тяжеловато грохнула наполненная чем-то миска.
   - Правую руку вытащи! - попросил Парлахов. Марк подчинился.
   - Что там? - негромко спросил артист.
   - Пшенка на комбижире! - ответил, присаживаясь, Парлахов.
   - А чай будет?
   - Так я же принес! - слегка раздраженно сказал "приставник".
   Левой рукой Марк нащупал миску, подравнял ее по линии своего лица и придвинул поближе к краю стола. Стал кушать. Каша была горячей и поэтому вкусной.
   - Тут много людей? - спросил через минутку Марк. Парлахов покрутил головой и после паузы ответил:
   - Восемнадцать.
   Марк кивнул. Съел еще три ложки каши.
   - И женщины есть? - снова спросил Парлахова.
   - Все женщины, - ответил тот.
   - Так что, этих засекреченных нет тут?
   - Вроде нет.
   - Так, может, я повязку сниму?
   - Нельзя! - строго сказал Парлахов. - А вдруг они зайдут и ты их увидишь?
   - Да... - согласился с доводом Марк и снова занялся кашей.
   Потом медленно поводил левой рукой над столом, разыскивая чай. Нашел. Отпил. И так хорошо ему стало.
   - Давай Кузьме немножко теплой каши возьмем? - предложил он "приставнику".
   - Бери! - сказал тот.
   - А во что?
   - А хоть в руку! - бросил Парлахов.
   Марк быстро допил чай.
   Потом тяжело вздохнул. Залез правой рукой в миску с недоеденной еще горячей кашей, зачерпнул полную ладонь и застыл так, думая.
   - Помоги, а? - снова обратился к "приставнику".
   - Че помочь?
   - Перчатку на правую руку надеть, чтоб каша не остыла... в правом кармане перчатка.
   С грехом пополам натянул Парлахов на правую руку перчатку. Хорошо еще, что перчатки Марку выдали размера на три больше, и рука в ней поместилась свободно, и каша в ладони не рассыпалась.
   Вышли на улицу. Там уже "приставник" снял с глаз Марка повязку, и вернулись они в свой сорок пятый барак.
   Кузьма, казалось, был очень рад теплой пшенке. Клевал ее с аппетитом и удовольствием. Марк сидел рядом и наблюдал за любимой птицей, вместе с ней радуясь.
   Потом немного порепетировали и двинулись в сторону энского завода.
   Как только за деревянной серой улицей показался такой же деревянный серый забор, Парлахов натянул на глаза Марку повязку, Марк взял своего "приставника" под руку, и пошли они уже медленнее.
   Со стороны для незнающего, в чем дело, человека эти двое показались бы странной парочкой: оба в шинелях, но один с завязанными глазами и с зачехленной клеткой в левой руке. Но со стороны никого не было. Улица была пустынна и тиха.
   - Осторожно, ступенька и порожек! - предупредил "приставник", разворачивая Марка вслед за собою налево.
   Это была проходная. Марк слышал, как Парлахов докладывал какому-то военному об их прибытии, разворачивал свои и Марка документы. Потом снова двинулись, уже по территории энского завода. Тут уж каждую минуту Марк слышал: "Ступенька, лестница, ступенька вниз..."
   Наконец остановились.
   - Где мы? - поинтересовался шепотом Иванов.
   - В помещении завода, - сухо ответил Парлахов. - Дай клетку! - через минуту уже другим, более оживленным голосом приказал "приставник".
   Еще через пару минут Марк ощутил на своем правом плече цепкие лапки Кузьмы.
   - Что, уже? - прошептал вопрос Марк.
   - Через пару минут. Еще не все собрались! - спокойно прошептал ему в ответ Парлахов.
   Марк замер и ждал. Уже привычная, но такая неприятная темнота его наглазной повязки заставила закрыть глаза. Где он сейчас стоит? Кто на него смотрит? Что он здесь такое? Может, и прав был тот толстяк в Крыму, в санатории "Украина", который потом вместе со статуей разбился? Что он тогда говорил? Что Марк паразит? Что на птице паразитирует?
   - Дорогие и самоотверженные товарищи труженики энского завода! - отвлек Марка от тяжелых размышлений голос Парлахова. - Родина помнит о вас. Родина знает о вашем героизме! И вот сейчас, в эти минуты пересменки перед вами выступит московский артист Иванов с попугаем Кузьмой. Пусть это короткое выступление поможет вам на минуту забыть о тяготах и лишениях и вспомнить о ваших близких, о тех из них, кто защищает нашу великую страну от немецко-фашистского врага!
   Марк сосредоточился, не открывая глаз. Выждал паузу. Потом произнес достаточно громко: "Ну, Кузьма, говори!"
   Микрофона здесь, конечно, не было, но по громкости голоса Кузьмы Марк понял, что помещение это небольшое.
   На улице полночь. Свеча догорает. Высокие звезды видны, - декламировал Кузьма. - Ты пишешь письмо мне моя дорогая, В пылающий адрес войны... Как долго ты пишешь его, дорогая, Окончишь, и примешься вновь...
   Марк улыбнулся. Выступление началось нормально. Еще ни разу в жизни Кузьма не подвел его, но все равно перед каждым концертом Иванов чувствовал волнение: все-таки действительно сильно зависел он от птицы, от этой красивой умной птицы...
   А Кузьма тем временем без запинки продолжал:
   ...Зато я уверен - к переднему краю
   прорвется такая любовь...
   Давно мы из дома. Огни наших комнат
   За дымом войны не видны.
   Но тот, кого любят, но тот, кого помнят,
   Как дома и в дыме войны...
   Тут Марк услышал женские всхлипы и сам как-то мгновенно проникся слезной теплотой этого стихотворения. В голове пронеслось: "Молодец, Уткин, хороший поэт!.." И враз эта мысль улетучилась, оставив ничего не видящего артиста наедине с женскими всхлипами. На душе стало тяжелеть и на глаза набежали слезы. С левого глаза одна сорвалась и покатилась медленно по впалой, не бритой сегодня щеке, задерживаясь на редких щетинках. Дернулась рука - сама хотела стереть слезу с лица, но концертная дисциплинированность, как врожденный инстинкт, не допустила этого.
   И забыл Марк про эту застрявшую в щетинках слезу. Задумался о том, что ему никто не пишет, и в общем-то некому о нем думать, некому писать ему письма.
   И вспомнилась Марку милая белобрысая девчонка - раздатчица пищи в столовой работников столичного водопровода. Может, она его любила? Может, думала о нем? Ведь неспроста насыпала ему всегда большие порции, чем другим?
   А Кузьма продолжал:
   И как-нибудь вечером вместе с тобою, К плечу прижимаясь плечом, Мы сядем и письма, как летопись боя Как хронику чувств, перечтем...
   Попугай замолчал, но Марк этого не. заметил. Марк был где-то глубоко внутри себя.
   Чья-то рука затормошила его левое плечо, вызывая его "наружу".
   -Чей стих? Слышишь? Чей стих, скажи! - теплый шепот Парлахова ударился в левое ухо.
   - А-а? -очнулся Марк, и тут же, поняв свою оплошность, кашлянул, прочищая голос, и объявил: - Вы прослушали стихотворение Иосифа Уткина "Ты пишешь..."
   В помещении застучали о деревянный настил пола передвигаемые табуретки и стулья. Короткий концерт окончился. Теперь невидимые Марку слушатели и слушательницы уходили к станкам энского завода.
   - Давай его сюда! - приговаривал "приставник" Парлахов, снимая Кузьму с правого плеча артиста и засовывая обратно в клетку.
   А Марк снова был где-то глубоко внутри себя. Думалось ему о том, что ради десятиминутного выступления ехали они больше суток сюда, а теперь будут ехать куда-то дальше... Но ясно было Марку - стоило ехать и сюда, и в другие места, где они уже побывали или побывают. И даже если пересменка где-нибудь продлится всего пять минут и Кузьма успеет прочитать за это время только полстихотворения - все равно надо это делать: прозвучавшие и оставшиеся в звуковой памяти Марка Иванова женские всхлипывания были безоговорочным доказательством этому. Пусть эти женщины любят, пусть помнят о своих любимых и думают о них, как, может быть, когда-нибудь одна красивая женщина будет думать и всхлипывать о нем, Марке Иванове, тоже постоянно находящемся вдалеке. Вдалеке от Москвы, а иногда и от себя самого...
   Глава 20
   В каком месте поезд "разноглазого" нырнул под землю - Добрынин не заметил. Потом еще несколько часов ехали они в полной гулкой темноте, прежде чем состав остановился на ярко освещенной электрическими лампочками платформе.
   Павел Александрович Добрынин сидел в своем рабочем кабинете и вспоминал прошедший день, странный и немного непонятный какими-то мелочами, обратившими на себя внимание народного контролера.
   - Чай пить будешь, Павлуша? - раздался из-за двери голос Марии Игнатьевны.
   - Позже! - ответил Добрынин.
   Прямо перед ним на столе стоял черный телефонный аппарат. Левой рукой Добрынин сдвинул его на край стола.
   Вспомнил, что встречал его худенький остроносый человек, очень бледный, с орденом на гимнастерке, в военной форме, в хорошо начищенных сапогах. Под землей было тепло. В тот момент народный контролер припомнил ответраба Виктора Степановича и тут же спросил у встречавшего, где он сейчас. Встречавший пожал плечами. Он никогда не слышал про Виктора Степановича. Потом из теплушки вышел Ваплахов, и встречавший, увидев урку-емца, опешил. Отбежал куда-то на несколько минут, вернулся, проявляя нервозность. Спросил у Ваплахова разрешение на въезд в столицу. Снова отбежал, поняв, что такого разрешения у Дмитрия нет. Снова вернулся и только после этого, немного поуспокоившись, повел их куда-то темными коридорами, едва освещенными дежурными красными лампами. Отходя от поезда, они слышали, как снова скрежетнули железные суставы колес, толкая дальше, куда-то вперед, состав, в котором оставались Мурованный и "разноглазый" Куриловец. Вышли они в конце концов из неприметного одноэтажного здания на территории Кремля, здания, выглядевшего, как подсобный, но добротно сложенный из красного кирпича сарайчик. У домика стояла черная машина с шофером. Открыв дверцу машины для Добрынина, встречавший не пустил туда урку-емца, буркнув, что тот поедет на другой машине. С тех пор никто не звонил Павлу Александровичу в служебную квартиру, никто не приходил с пакетом или приказом.
   Дворник Василий, дежуривший внизу, сразу же узнал народного контролера, бросился его обнимать.
   Марии Игнатьевны еще не было. Сбросив не по погоде жаркий кожух, разувшись, Добрынин обошел все углы большой квартиры. Он не мог сосчитать, сколько времени прошло с его последнего приезда в Москву. Но в квартире все было без изменений. Только в спальне стояла деревянная детская коляска. Под ней на полу лежали погремушки - разноцветные жестяные шарики, раскрашенные в яркие цвета. Тут же на стуле лежала пачка выстиранных пеленок и прочей детской одежды.
   У изголовья широкой кровати, с той стороны, где спала Мария Игнатьевна, на трюмо все так же стоял в рамочке портрет красивого летчика. Только теперь две полоски черной ткани опускались по краям портрета.
   Когда Мария Игнатьевна вернулась домой - Добрынин спал в своем кабинете, склонив голову на письменный стол. С большим трудом и с помощью служебной жены перебрался он в спальню, разделся и улегся уже на кровати.
   Проснулся рано утром - Мария Игнатьевна еще спала - проснулся, долго смотрел на красивое лицо своей служебной жены. Думал о летчике, который, должно быть, погиб смертью храбрых. Жалко было Марию Игнатьевну. Очень жалко. И совсем непривычными для себя жестами, пытаясь быть мягким и осторожным, протянул к ней Павел Александрович руки, дотронулся огрубевшими пальцами до теплой гладкой кожи плеч, привлек ее к себе, прижал, словно впитывая в себя тепло ее тела под ватным одеялом. А она не проснулась, только прошептала что-то ласковое, и прильнула головой к его груди.
   - Павлуша! - снова раздался из-за двери голос служебной жены. - Уже одиннадцать, а ты еще не завтракал... и чая не хочешь! Ты болен?
   - Нет, - кратко ответил Добрынин.
   - Можно, я к тебе зайду? - спросила Мария Игнатьевна.
   И, не дожидаясь ответа, приоткрыла двери и вошла. В длинном сером махровом халате.
   - Что с тобой, Павлуша? - по ее лицу было видно, что она действительно взволнована.
   - Да вот... не звонят... - пробубнил Павел Александрович. - Дмитрия вчера куда-то забрали, не дали со мной в машину сесть...
   - А почему ты раздетый, ты же простудишься, Павлуша! А сам ты звонил им?
   - Кому? - озадаченно спросил Добрынин. - Нет, не звонил... я не знаю как...
   - Ну давай вместе позвоним! - Мария Игнатьевна подошла, опустилась на корточки и обняла народного контролера, сидевшего в одних черных трусах. Давай вместе позвоним!
   Она достала с полки книжку-справочник, полистала. Сняла трубку, набрала номер.
   - Алло, алло! - говорила она. - Первый коммутатор? Да? Соедините с товарищем Твериным... народный контролер Добрынин Павел Александрович... секундочку... Павлуша, возьми трубку!
   Добрынин прижал черную прохладную трубку к уху.
   Там что-то пикнуло, потом затрещало, и вдруг во внезапно возникшей тишине зазвучал знакомый родной голос.
   - Добрынин? - спрашивал голос.
   - Да! - радостно воскликнул народный контролер. - Да, это я, товарищ Тверин.
   - Ну, здравствуй, Паша! Ты в Москве?
   - Да. Вчера приехал!
   - Странно, а мне не сказали... Собирайся, я пошлю машину и чай поставлю!
   - Жду! - прошептал в трубку опьяненный неожиданной радостью Добрынин.
   - Вот видишь! - Мария Игнатьевна улыбнулась, разделяя радость служебного мужа. - Теперь мы можем позавтракать?
   Добрынин кивнул.
   Служебная жена позвонила вниз, заказала завтрак.
   - А Григорий где? - спросил Павел, натягивая галифе.
   - У няни пока, вечером принесут, - ответила Мария Игнатьевна. - Потерпи чуток, увидишь!
   Завтракали на кухне.
   За окном шуршал дождь.
   Часы кукукнули одиннадцать раз.
   Поели. Выпили чаю.
   А машина все не приезжала.
   Между делом решил Добрынин свою котомку разобрать, разложил все на полу. Задумчиво переводил взгляд с "кожаной" книги на книги о Ленине, на почти пустой мешочек с двумя надкушенными сухарями, уже, конечно, не едой, а памятью.
   А время шло. Снова кукукнули часы в кухне.
   Перестал шуршать дождь за окнами.
   И вот наконец раздался долгожданный звонок в двери.
   Военный шофер молча козырнул, и Добрынин все понял. Обулся, накинул кожух и, забыв попрощаться с Марией Игнатьевной, вышел.
   Вот уже и знакомый коридор Кремля, знакомый конский запах, но все чисто вокруг. Шофер проводил Добрынина до высоких дверей, у которых стоял на охране красноармеец с автоматом. Солдат уже знал о Добрынине и тут же ввел его внутрь, а сам снова вышел, прикрыв за собою двери.
   Все здесь было по-старому.
   За столом в шинели сидел, скрючившись над какой-то бумагой, сам хозяин кабинета, хозяин Кремля и всей Советской страны.
   Он поднял голову на скрип двери и, увидев вошедшего народного контролера, встал.
   "Боже! Какой старый, худой!" - подумалось Добрынину.
   Шинель на товарище Тверине болталась, как на вешалке. Небритые щеки, впалые, бледные. Клинышек бородки, то ли седой, то ли какой-то посеревший, был смят в левую сторону.
   - Ну, здравствуй, Паша!
   Голос звучал застуженно, немного хрипловато, и только интонации были те же, что и раньше. Добрынин быстро подошел, пожал руку.
   - Холодно у меня здесь, - сказал товарищ Тверин. - Ну ничего, вот тульские оружейники мне электрический чайник подарили, теперь не надо никого беспокоить. Час назад я его включил еще немного - и закипит. Ну рассказывай!..
   Не снимая кожуха, народный контролер начал свой рассказ. Начал с самого начала, с "японской" истории, с мехов, с "Петрова".
   Товарищ Тверин слушал внимательно, не перебивая, пока не закипел чайник. Потом сделали короткий перерыв, хозяин кабинета достал стаканы, необычного вида подстаканники, синюю жестянку с чаем.
   - Подстаканники нравятся? - спросил Тверин, заметив пристальное внимание Добрынина. - Бойцы с Южного фронта прислали. Из гильз танковых снарядов сделаны! Талантливый у нас народ!..
   Заварили чай. Разлили по стаканам. К чаю товарищ Тверин вытащил из ящика своего стола тарелочку с какими-то сушеными фруктами.
   - Бери, Паша! - сказал он. - Это казахи прислали. Бери и дальше рассказывай!
   Так, попивая чай и разжевывая сухие фрукты, продолжил Добрынин свой рассказ. Рассказал про "кожаную" книгу, про танк с замерзшими танкистами, про жизнь в геологической экспедиции.
   Потом замолчал. Странным показалось, что вот прожил он где-то на Севере столько времени, может, два года, может, больше, а все, что с ним присходило, за какие-то сорок минут рассказал. Но потом спохватился народный контролер, вспомнил, что про поезд "разноглазого" еще ни слова не сказал. И тут же решил про вино не говорить. Лишь вкратце о том, как доехали. Вдруг про помощника своего вспомнил. Разволновался, рассказал об урку-емце товарищу Тверину,
   Тверин долго молчал, размышляя.
   - Глупо ты сделал, Паша! - наконец выдохнул он. - Мы и в мирное время никого без специального пропуска в Москву не пускаем, а ты так в военное время сделал... По нему что, сразу видно, что он не русский?
   - Нет, не сразу... - упавшим голосом ответил Добрынин.
   - Ну, знаешь, сам я тут сделать ничего не могу, но давай попробуем кое-что другое...
   Добрынин с готовностью кивнул.
   Тверин поднялся из-за стола, выглянул из кабинета и сказал что-то охранявшему его красноармейцу. Вернулся за стол.
   - Сейчас придет один солдат... - пожевав землистыми губами, сказал товарищ Тверин. - Может, он что придумает... Только ты ему сам все расскажи.
   Минут пять после этого длилось в кабинете молчание. Наконец, в кабинет без стука зашел красноармеец. Лицо его показалось Добрынину знакомым. Словно он его уже видел, и даже разговаривал с этим человеком.
   Тверин пригласил солдата сесть за приставной столик как раз напротив народного контролера.
   Рассказал Добрынин красноармейцу, в чем дело. Тот задумался, попросил описать еще раз встречавшего их военного. Потом сказал:
   - Ну шо, опробую, но тохда надо будет продухтами платить...
   Добрынин кивнул.
   - Пошел я... -оказал красноармеец и свободной походкой вышел из кабинета.
   - Сделает! - кивнув вслед ушедшему солдату, сказал товарищ Тверин. - Он тут недавно тещу мою спас... вот только жену не смог выручить, а так он много может...
   - А это не он раньше милиционером был? - припомнил наконец народный контролер.
   - Был, был тут на входе...
   Теперь Добрынину стало ясно, что именно этот человек отбирал у него когда-то котомку с топором и сухарями, и он же, наверно, пытался тогда съесть сухари.
   В дверь постучали.
   Вошли двое других красноармейцев: у одного в руках раскрытая большая тетрадь, у другого - бидончик с ручкой.
   - Вот, товарищ Тверин, распишитесь в получении. - вежливо произнес красноармеец с тетрадью. - Это за август и сентябрь.
   Тверин надел очки, наклонился к положенной перед ним на столе тетради, прочитал, что там было написано, потом расписался.
   Красноармейцы ушли, оставив закрытый крышкой бидончик на приставном столике перед носом у Добрынина.
   - Ну вот, - оживленно проговорил Тверин. - Еще чаю выпьем, а потом и вина можно! Портвейн марочный! Дай-ка сверю - все ли правильно?
   Вытащив из высокой стопки бумаг блокнот депутата, хозяин кабинета полистал его, отыскивая нужное, потом, найдя, еще раз наклонился к собственному мелкому почерку.
   Снял очки. Закрыл блокнот.
   - Так и есть! - сказал немного огорченно. - За июнь-июль не приносили! Зазвонил телефон.
   - Да! - сказал в трубку товарищ Тверин. - Заседание Совета Обороны? Хорошо, приду! Положил трубку, глянул на часы.
   - Ну что, часик у нас еще есть, Паша!
   По второму стакану чая уже не пили. Просто в заварочный осадок разлили из бидончика красного вина. Подстаканники Тверин убрал.
   - Давай за победу! - предложил он.
   Выпив, Добрынин узнал вкус. Это было то самое вино, которое они вместе с "разноглазым" Куриловцем укатывали.
   - Из чего они его сейчас делают? - недоуменно произнес товарищ Тверин, не выпив и полстакана. Снова помолчал немного.
   - А старший лейтенант Волчанов тут сейчас, в Кремле? - нарушил молчание народный контролер.
   - Тут, тут он, - товарищ Тверин вздохнул. - Только он теперь младший лейтенант. Разжаловали... - Я тебе не говорил, - сделав паузу, продолжил хозяин кабинета. - В общем, спасибо моей болезни, что сейчас я живой...
   Добрынин посмотрел на Тверина с испугом и непониманием.
   - Проверка тут у нас очередная на преданность была. Как обычно, график составили, каждый знал, когда кому идти... Мне как раз идти надо было, а тут печень прихватило, и я позвонил, сказал, что через пару дней пройду это ПНП, а вместо меня другие пошли... И вот троих там убило... электричеством убило. Сказали, что замыкание... Хорошо, хоть под шумок удалось пропустить ПНП вообще в тот раз, теперь только через три месяца... Вот за это замыкание Волчанова и разжаловали...
   Рассказывая, товарищ Тверин разволновался. Взял в руку стакан с недопитым вином - вино чуть не расплескалось. Выпил.
   - Надоело... - едва уловил ухом Добрынин прошептанное с выдохом слово.
   - Хочешь его увидеть? - очнувшись через пару минут, спросил Тверин.
   - Да.
   - Что-то я еще хотел тебе сказать? - Тверин глянул в белый потолок. - Тут еще в кабинете муравьи завелись. Приходится сахар в две банки упаковывать... Да! Тут два письма тебе от семьи. Разрешили выдать тебе для чтения, чтобы в курсе был...
   Из той же высокой стопки бумаги вытянул товарищ Тверин тонкую синюю папочку, развязал тесемки и подал народному контролеру разглаженные листы письма. А сам тут же вышел.
   В первом письме Маняша рассказывала о тяжелой, полной слез и обид жизни в сибирской эвакуации. Жила она там с детьми в доме сосланного украинского кулака. Писала, что сама кулацкая семья каждый день ест картошку, а им только картофельные очистки перепадают, из которых Маняща детям похлебку варит. В селе этом никто их, эвакуированных, не любит. Даже называют их нарочно "выковыренными" чтоб им обиднее было. Дочитал Добрынин первое письмо, и сердце в комок сжалось. А тут еще при внимательном взгляде на исписанный чернилами листок заметил народный контролер, что некоторые чернильные буквы как бы "поплыли" и в тех местах проступили будто высохшие капли.
   "Слезы!" - понял Добрынин и сжал до боли зубы.
   Взялся за второе письмо - и тут отлегло на душе. Писала во втором письме Маняша, что на ее жалобу приехал в село военный проверяющий, быстро во всем разобрался, приказал кулацкую семью, у которой Маняша с детьми жила, сослать еще дальше, на какие-то необитаемые речные острова, а все их хозяйство вместе с погребом, заполненным картошкой и соленьями, и козой отдал ей, Маня-ше. И теперь живут они с детьми хорошо и сытно, и соседи обзывать их "выковыренными" перестали, ходят теперь к ним на чай и гостинцы детям приносят, испугались, видать!