Курков Андрей. Судьба попугая (География одиночного выстрела - 2)

   "Хорошо,- сказал Ленин. - Не выстрелю. Но скажите, зачем пришли?" "Да мы уже раза три приходили, - заговорил другой старший. - Видим - в лесу ночью свет горит и какой-то человек читает что-то. Ну, думаем, если ночью читает, а не днем при солнце, значит, что-то запрещенное у него в книге... Вот мы и хотели спросить, что там, в книге, написано. Может, правда какая?" Улыбнулся Ленин, а сам думает: "Настоящие это мужики или агенты переодетые?" Было в то время по России много агентов, и одевались они как хотели: и рабочими, и крестьянами, и железнодорожными служащими. "Дай-ка, - думает Ленин, - я проверю их!" "В этих книгах написано, как воду поджигать", - сказал мужикам Ленин. "А зачем ее поджигать?" - спросил молодой безусый мужик и тут же получил по затылку от старшего мужика, стоявшего с левой стороны. А тот мужик, что с правой стороны стоял, спрашивает:
   "А как ее поджигать?" Снова улыбнулся Ленин. Именно этот вопрос ему и хотелось услышать. Сходил он в шалашик и принес бутыль керосина. "Вот, - сказал он. - Надо взять бутыль воды, налить немного на землю, взять спички..." Тут Ленин достал из кармана штанов спички и зажег разлитый керосин. Керосин вспыхнул синим пламенем. "Вот так, - сказал Ленин. - Хотите, могу озеро поджечь!"
   Увидев пламя, испугались мужики до смерти. Перекрестились, попятились, шепча: "Черт, черт это!" И как рванули они в лес - только пятки замелькали.
   Настоящие мужики - понял Ленин и как начал смеяться. И долго еще он смеялся и над мужиками, и над своей подозрительностью. Смеялся и даже представить себе не мог, что пройдет несколько лет, и двое из этих мужиков станут народными комиссарами, а младший - самым молодым в Красной Армии командармом".
   Заслушавшись, Ваплахов забыл про чай.
   - Интересно, - сказал он потом. - Ленин - это ведь Эква-Пырись? Да?
   - Да, - Добрынин кивнул. - По-вашему - Эква-Пырись, а по-русски - Ленин. Ну а смысл ты понял? Урку-емец задумался.
   - Кажется, да, - сказал он. - Смысл здесь такой, что не надо быть подозрительным?
   Добрынин улыбнулся.
   Он только хотел сказать что-то Ваплахову, как в дверь неожиданно постучали. Был это майор Соколов.
   - Извините, что поздно, - сказал он, заходя в комнату. - Тут радиограмма пришла из Кремля...
   У Добрынина при этих словах радостно защемило в груди, он даже затаил дыхание, чтобы лучше услышать, что скажет дальше майор.
   - В общем, приказ откомандировать вас в Краснореченск. Машину пришлют завтра утром, так я и пришел сказать, чтобы было время собраться, - сказал майор и, сделав шаг к двери, обернулся и добавил: - Но мы завтра еще увидимся, попрощаемся. До завтра!
   Майор Соколов ушел, а контролеры берегли тишину, словно звучали все еще в ней слова приятного известия.
   Наконец урку-емец эту тишину нарушил.
   - Так какой там смысл, в рассказе? - спросил он.
   - Смысл? - повторил Добрынин, возвращаясь к предыдущим мыслям. - Смысл в том, что каждый темный мужик может неожиданно оказаться, ну, как бы в правительстве... или в армии. Ясно?
   - Ясно, - сказал Ваплахов.
   Глава 37
   Легкий пушистый снег покрывал Подкремлевские луга, но холодно не было. Светило солнце, и порхали с елки на елку красногрудые снегири.
   Ровно в полдевятого, проскрипев до блеска начищенными сапогами по снегу, останавливался у костра солдат с трехэтажным судком. Здоровался со стариком и с Бановым, присаживался к огоньку и, пока Банов с Кремлевским Мечтателем завтракали, рассказывал им всякие новости и задавал старику разные вопросы.
   Звали солдата Васей, так что оказался он тезкой Банову и очень этому обрадовался. А когда узнал, что во время Гражданской войны был Банов пулеметчиком - зауважал его не меньше, чем старика.
   Так и проходило время, не спеша, размеренно, за едой, за чтением и написанием писем, за разговорами.
   Но не забывал Банов о Кларе. О школе уже забыл, а о Кларе никак не мог, да и не хотел. Каждый вечер думал о ней, ложась на подстилку из сухой травы в своем шалашике и накрываясь тайком принесенной сверху шинелью - подарком солдата Васи.
   И вот однажды за чтением писем пришла к Банову интересная мысль.
   "А что, если написать Кларе от имени Кремлевского Мечтателя и намекнуть в письме, что он, Банов, тут, на подкремлевских лугах?" - подумал он.
   И так ему эта мысль понравилась, что после обеда, устроившись поудобнее в своем шалаше, взял он доску, которую использовал вместо стола, взял бумагу и карандаш и написал письмо:
   "Уважаемая товарищ Ройд.
   Спасибо за интересные мысли. Я и сам думал недавно о школах, о суворовских и кулибинских училищах. Думаю, что дело это интересное и полезное. Вы написали, что недавно прыгали с парашютом с самолета с вашим товарищем. Привет ему передавайте! С уважением,"
   Оставив место для подписи Кремлевского Мечтателя, Банов перечитал письмо. Намек насчет прыжка с парашютом казался ему довольно ясным. Главное, конечно, чтобы додумалась она, что это он, Банов, ей письмо написал, а не Эква-Пырись. Заготовил Банов и конверт. Написал на нем ее адрес, а с обратной стороны поставил: "Москва, Кремль. Эква-Пырисю".
   Вечером после ужина, но перед чаепитием у костра, расписался старик под всеми письмами. Уложил Банов письма в конверты, заклеил их и, положив в холщовый почтовый мешок, оставил у входа в шалаш Кремлевского Мечтателя.
   Потом сидели они у костра и грелись. А Банов все о Кларе думал и все сомневался: догадается она обо всем по письму или нет?
   Глава 38
   Осень в Новых Палестинах началась с дождей и полной растерянности новопалестинян: в одну ночь, никому ничего не сказав, ушли все строители, оставив на холме недостроенную школу. Ушли вместе с инструментом и даже унесли подготовленные для школы доски и деревянные балки-перекрытия. На следующее утро было запланировано собрание, подготовленное горбуном-счетоводом, вместе с речью о планах на будущее. Конечно, собрание не состоялось, и огорченный счетовод спрятал свое аккуратно написанное выступление под набитый травою матрац на своей лавке. Говорить о планах на будущее в то время, когда все строители удрали, было бы просто глупо, ведь в планах то и дело проскальзывало: "построить", "оборудовать", "починить".
   Так началась осень. Шли дожди. Учительница Катя снова перебралась со своими учениками в человеческий коровник. Жизнь продолжалась.
   Крестьяне несколько раз сходили в ближайший колхоз и договорились с колхозниками о помощи с техникой. Урожай пшеницы был хорошим, да и картошка, посаженная за речкой, тоже уродилась крупная и рассыпчатая. Оставалось собрать пшеницу, смолоть ее в ближнем колхозе - и готов запас муки до следующего урожая.
   Затопили уже и печи в человеческих коровниках - все-таки надвигалась осень, а за нею приближалась к Новым Палестинам зима, обещавшая, по народным приметам, быть суровой и холодной.
   В общем, если б не исчезновение строителей вместе со своим бригадиром в вечно грязном ватнике, жизнь на холме можно было бы назвать обычной и обыденной.
   Ангел все так же маялся, ведь относились к нему с мягкостью неприятного свойства, будто был он ребенком или же от рождения больным. Так он и бродил днями, то помогая дояркам выносить из коровьего коровника молоко, то спускаясь с холма к лесу за хворостом для кухни. А по вечерам, когда сумерки окутывали окрестности Новых Палестин, снова спускался ангел к речке и шел к домику Захара-печника, шел легко и радостно, глядя на неяркий огонек свечи в его окне. Знал он, что сидят там сейчас за столом Захар и его помощник - однорукий Петр. Сидят и беседуют о разном, спорят, ругаются, мечтают. И, как думал ангел, ждут его, чтобы рассудил он их в случае очередного несогласия. Предвкушение долгого сидения за этим столом, таких же долгих разговоров под запах копченого мяса радовало ангела, и никак не мог он решить: что влечет его туда больше? То ли уважение, которое чувствовал он со стороны обоих обитателей домика, то ли сами разговоры, так не похожие на все другие разговоры в Новых Палестинах, то ли вкусное копченое мясо, мягкое и ароматное, почти само по себе растворяющееся во рту? И не мог он никак этого решить.
   Вот и в этот раз, так и не решив, что заставляло его спешить к этому огоньку в окошке, он постучал в двери.
   - А-а! - обрадовался Захар, увидев ангела. - Давай быстрее, а то заждались уже!
   - Да я воду носил, - объяснил свой поздноватый приход ангел, заходя в дом. - А то б для каши на завтрак не хватило.
   Ангел сел на свое место за столом, и сразу успокоение возникло на душе, будто пришел он домой после суеты рабочего дня. Поймал на себе добрый взгляд Петра.
   - Есть, поди, хочешь? - спросил однорукий.
   - Чего спрашивать? - оборвал Захар. - Конечно, хочет! Он же не так, как мы, работает. Вишь, и под дождем за дровами, за водой! Мы то что, тут, в тепле, при еде всякой, при мясе...
   Говоря это, он выставил на стол миски, ножи, три ломтя хлеба. Потом принес копченого мяса, и сразу у ангела закружилась голова от этого сладковатого дымного запаха. - вспомнил он, что с утра не ел.
   - Новость слыхал? - жуя, спрашивал Захар. - Строители наши объявились. В Катериновке, эт часа три пешком отсюдова. Переманили их. Теперь там сельсовет строют.
   - Нехай строют! - буркнул Петр. - Что эт за строители, которых так легко переманить можно! Ненадежные...
   - Это да... - вздохнул Захар.
   - А что, там, в Катериновке, жизнь лучше? - спросил ангел, отрезая себе очередной кусок мяса.
   - Может, и не лучше, но проще, - ответил Захар. - Им там для всей бригады дом дали, понаобещали чего-то...
   - А к нам сегодня Полуботкин Демид приходил. - сообщил Петр.
   - Опять мясо в обмен на песни хотел? - спросил ангел.
   - Не-е, поговорить заходил.
   - Да, странный он какой-то, - сказал Захар. - Петь ему, говорит, надоело. Хочет настоящим делом заняться, да только, говорит, ничего пока другого не умеет.
   - А я что-то давно его песен не слышал, - признался ангел.
   - Да никто их не слышал с лета, - сказал Захар.- Может, он от любви страдает? Училка ведь его того, бросила. А может, и вообще у него с ней ничего не вышло?!
   Вспомнил тут ангел о Кате, и враз грустно ему стало. Видно, заметил это Захар, понял свою ошибку и решил ее исправить.
   - Ну а мясо как сегодня? - спросил он, глядя ангелу в глаза.
   - Хорошее, - сказал ангел.
   - А ты погоди чуток, я сейчас другого принесу! - Захар вышел из-за стола. Вернулся с другим куском. Сам нарезал от него ломтиков и роздал их Петру и ангелу. Ангел взял кусочек, понюхал его, положил в рот.
   - Да, пределов хорошему нет! - твердо сказал однорукий, жуя копченое мясо.
   - Ага, - сказал Захар. - Это индейка. Колхозники вчера принесли за работу. Видишь, какое сладенькое получилось!
   Ангел кивнул. "Да, - грустно думал он, - пределов хорошему нет". Только думал он это не про мясо, а про жизнь и все ее стороны, обыденные и праздничные.
   Глава 39
   За густо зарешеченным окном светило солнце и пели птицы. А внутри, в чистенькой, но сырой камере, было прохладно и тихо.
   Марк Иванов лежал на нарах, глядел в потолок и вспоминал короткое судебное заседание, после которого они, с Кузьмой очутились здесь, в большом зауральском тюремном городке, в этой камере с больнично-белыми оштукатуренными стенами и потолком.
   Он уже не грустил. Это первые несколько месяцев прошли тревожно и нервно. А потом тюремная жизнь стала понятной и не такой уж ужасной. Появились даже знакомые из сидящих рядом уголовников, а один из них, молодой ловкий парень, которого все называли Юрец, стал другом. В общем-то настоящим другом. Собственно, именно он и улучшил жизнь Марка и Кузьмы, он объяснил Марку, как и что надо делать, чтобы выжить. Артист попробовал, и действительно получилось. Для начала Кузьме пришлось выучить наизусть несколько зэковских баллад. Кузьма выучил их быстро и охотно - это Марку они совершенно не нравились, если не сказать больше. Потом Юрец стал приводить в камеру к Марку своих друзей-уголовников, которые с радостью слушали Кузьму, хлопали, матерились и оставляли в камере чай, мыло, хлеб и все, что они каким-то образом добывали, так что не только Марку от этого легче жилось, но и самому Кузьме что-то перепадало. Так шли дни, так тянулся баснословный срок - двадцать пять лет! За птицу Марк переживал меньше, чем за себя: все-таки попугаи и по триста лет живут, а вот люди, они такие скоросмертные...
   За зарешеченным окошком зазвучала музыка - видно, начальник тюрьмы приказал поставить свою любимую пластинку с записью какого-то хора.
   "За что посадили?" - спросил однажды Юрец.
   "За слово..." - признался Марк.
   "За какое?"
   "Да Кузьма на концерте ляпнул вместо "двое в комнате" - "двое в партии - я и Ленин".
   "Политика..." - как-то излишне серьезно выдохнул тогда Юрец.
   А суд, приговоривший их, был таким коротким! И адвокат, казалось, больше пытался защитить попугая, чем Марка, хотя именно попугай и навлек на них беду. Обвинитель, правда, адвоката не слушал. Он сказал, что преступление совершает субъект, а кто этот субъект - человек, птица или козел - неважно. Важно только наличие преступления.
   Кузьма, сидевший в старой, много раз перечиненной клетке, кашлянул.
   Марк встал с нар, передвинул клетку с Кузьмой так, чтобы она стояла в единственном попадавшем в камеру луче солнца, и снова вернулся на нары.
   В камерной двери щелкнул замок, отъехала, взвизгнув, невидимая внешняя задвижка, и в проеме показался Юрец. Худой, остроносый, когда на его лице появлялась тонкогубая улыбка, он выглядел совсем подростком.
   - Привет! - сказал он, зайдя в камеру. - Тут один новые стихи написал, нехай попка выучит!
   - Так тут и поэты сидят? - удивился Марк, увидев в руках у Юрца тонкую школьную тетрадь, свернутую в трубочку.
   - Тут все - поэты.
   Уже раскрыв тетрадь и предварительно разглядев ее, Марк пробежал глазами первый стих и ничего в нем не понял: буквы будто русские, а смысла никакого. Вспомнил Марк, как после войны Урлухов прислал ему еды и на бумажном пакете с пшеном тоже какой-то ребенок похожую бессмыслицу писал.
   - А что это? - спросил Марк.
   - Стих, что, не видно?
   Марк еще раз прочитал написанное и пожал плечами.
   - Ну ты и штымп! - покачал головою Юрец. - Что, по-свойски не кумекаешь?
   - Не кумекаю... - признался Марк.
   - Ладно, объясню, - сказал Юрец. - Селедка - это галстук, кимарка - это вот нары, тарачки - папиросы, тумак - это вроде тебя человек, хевра - это хорошая компания, штевкал - это жрал... Понятно?
   Марк скривился, снял с носа тяжелые очки.
   - Что, стих не нравится? - в тонком голосе Юрца зазвучали угрожающие нотки. Марк тяжело вздохнул.
   - Думаю, что для попугая, это немного трудно... он такого еще не учил никогда.
   - Ну так он еще в тюрьме не был, а раз сейчас в тюрьме - пусть учит, а то я его!..
   - Ну хорошо... - согласился Марк. Юрец ушел, закрыв за собою железную дверь на замок. Марк просматривал тетрадку стихов, и взгляд его за толстыми линзами очков тускнел.
   - Свалехался Ваня в рыжую хавырку... - прочитал Марк вслух начало одного стиха.
   Закрыл тетрадку и снял очки.
   Солнечный луч тем временем сполз с клетки, стоявшей на каменном полу, и стал понемногу забираться своей весенней желтизной на гладкие доски нар. Кузьма снова кашлянул. Марк отвлекся от воровских стихов и, подняв клетку, поставил ее снова в солнечный луч.
   - Вот, Кузьма, - грустным голосом сказал он, - видишь, что учить придется? Штевкать - жрать - кушать... Да, штевкать хочется... А, Кузьма, хочется пшена поштев-кать? 0-о-ой! Ну давай учить, слушай: "Свалехался Ваня в рыжую хавырку, дурку разкоцал, шоб селедку купить..." О! Смотри, Кузьма, одно русское слово нашлось - купить! Неужели они что-то покупают? Ну, давай сначала:
   "Свалехался Ваня в рыжую хавырку..."
   Через какое-то время, когда солнце уже заползло на белую оштукатуренную стену, в железной двери открылась кормушка, и в ней показалось улыбчиво-безобразное лицо беззубого Хропуна, заключенного, которому доверяли возить по тюремным коридорам бачок с едой.
   - Ну ты, артист, миску давай! - сказал он. Марк схватил железную миску, подбежал к двери. Хропун забрал ее и вернул уже наполненной какой-то рыжеватой жижей.
   - На двоих! - шамкнул он. - Кружку!
   Кормушка захлопнулась.
   Марк глотнул из жестяной кружки морковного отвара - во рту сразу стало тепло и приятно. Потом, переложив несколько ложек жижи прямо в кормушку клетки, принялся за ужин.
   Жижа показалась Марку слишком горячей, и он решил обождать. Из клетки донесся серьезный шорох - Марк посмотрел и увидел, как жадно набросился Кузьма на еду.
   - Приятного аппетита! - горько усмехнулся Марк. Птица не ответила.
   Глава 40
   Краснореченск был городом одного завода. Завод был режимным, а потому и город отсутствовал на географических картах. Но в почтовых справочниках он присутствовал, правда, не под своим настоящим именем. Там он назывался Балабинск-18. И шли в город Балабинск-18 письма и посылки, шли и попадали в Краснореченск, но не было в этом никакого беспорядка или безобразия.
   Добрынин и Ваплахов, когда приехали в город прошлой осенью, встречены были радушно. Поселили их в отдельной квартире со своим туалетом и умывальником и с отдельной кухней. В первый же день они прогулялись по Краснореченску, осмотрелись, и оба заметили, что воздух в городе какой-то особенный. Воздух действительно был сладковатым и немного пьянящим, но все это объяснилось уже на следующий день, когда приставленный к ним работник завода провел вступительную экскурсию. Только тогда они узнали полное название завода: ордена Трудового Красного Знамени и ордена Победы Краснореченский спиртозавод имени Кирова. С большим интересом ходили они по просторным трехэтажным цехам и, насколько могли, изучали трудный путь от пшеничного зерна до живительной прозрачной влаги. Потом побывали они в музее спиртозавода, где молодая женщина смотрительница музея - провела их по комнатам, заполненным экспонатами, фотографиями и документами. Музей оказался действительно интересным, да и женщина отнеслась к ним с максимальным вниманием. Очень просто и доходчиво рассказала она о значении спирта до революции и теперь, об истории развития спиртовой промышленности, о многочисленных способах применения спирта. Больше всего был поражен Добрынин, узнав, что больше половины произведенного в стране спирта используется для технических нужд, а совсем не для приготовления водки. Отдельная комната музея была посвящена вкладу завода в дело победы советского народа над немецко-фашистскими захватчиками. Здесь под стеклами лежали самодельные фронтовые стаканчики, сработанные из гильз и из дерева, из глины и из просмоленного х/б. На стене красными буквами выписаны были строки из не известного Добрынину стихотворения: "ФРОНТОВЫЕ СТО ГРАММ, НАМ БЕЗ ВАС НЕ ПОДНЯТЬСЯ В АТАКУ!"
   В общем город сразу понравился народным контролерам.
   - Так а что же мы тут контролировать будем? - с усмешкой спросил Добрынин Ваплахова в тот же день вечером, когда сидели они в своей квартире и отдыхали после экскурсии по заводу и заводскому музею.
   - Водку? - предположил урку-емец. - Или спирт?.. Оба молча улыбнулись.
   Однако их новые обязанности оказались намного серьезнее, чем они ожидали.
   Директор спиртозавода Лимонов, бывший летчик-полярник, на следующий же день вызвал народных контролеров к себе и сказал:
   - На нашем заводе самое главное - дисциплина. И этим я прошу вас заняться. После окончания войны работники расслабились со всеми вытекающими отсюда последствиями, и с этим надо немедленно бороться.
   Директор Лимонов своей крупностью и медлительностью в движениях напоминал медведя. Одет он был всегда одинаково: в темно-зеленые брюки и в коричневую кожанную куртку. Когда он сидел в кабинете - то куртка была расстегнута, а когда выходил - застегивал ее.
   Под конец короткого разговора он вручил контролерам по копии инструкций по безопасности труда на спиртозаводах СССР.
   - Прочтите и запомните, а лучше перепишите! - сказал он. - И за каждое нарушение - к ногтю! Плевать, кто нарушил - уборщица или начальник цеха. Ясно?
   Вечерний город подсвечивал синее небо, и даже не верилось, что уже глубокая осень.
   Так началась их жизнь и работа в Краснореченске.
   Потом началась зима, и Добрынин с первой получки купил себе пальто с каракулевым воротником. Может быть, он и не купил бы себе это пальто, если б случайно не совпали день получки и приезд в Краснореченск ОРСовского поезда-универмага. Да и Ваплахов, любивший добротно и тепло одеваться, уже все уши прожужжал Павлу Добрынину о том, что чем лучше человек одевается, тем больше его уважают. А Добрынин любил уважение и знал, что он его заслуживает.
   И на самом деле работники спиртозавода, казалось, уже уважали народных контролеров, а некоторые даже побаивались. Ведь не давали Добрынин и Ваплахов спуску нарушителям дисциплины и инструкции. А уж если ловили они кого-нибудь с папиросой во рту на территории завода - плохо приходилось тому работнику. Человек пять уже уволили, а сколько человек лишились премий и грамот сосчитать трудно.
   По воскресеньям народные контролеры ходили в кино или в клуб. А один раз даже зашли они на танцы, но, конечно, не умея танцевать, просто посмотрели на этот праздник, чувствуя добрую зависть к новой советской молодежи.
   Приближалась весна. План постоянно перевыполнялся. Дисциплина поддерживалась надежно, и поэтому царил на заводе порядок.
   Царил порядок и в квартире народных контролеров. Кроме бытового порядка, за который отвечал Ваплахов, присутствовал там и порядок политический. Ощутив внезапно возникшую стабильность жизни, Добрынин заказал заводскому столяру книжные полки, а когда полки были готовы - стал покупать книги. По субботам после работы Добрынин проводил для своего старинного друга Ваплахова политинформацию, заканчивавшуюся каждый раз чтением нового рассказа из третьей книги про Ленина.
   Заходил к ним пару раз и директор спиртозавода Лимонов. С удовольствием он рассказывал про свой полярный жизненный опыт, а потом слушал рассказы Добрынина о пережитых им трудностях. Ваплахов обычно молчал и только иногда добавлял в рассказы Добрынина забытые им детали.
   Шла обычная, спокойная трудовая жизнь. Полностью освоившись в новых условиях, Добрынин и Ваплахов взяли под контроль не только дисциплину, но и некоторые особенно важные производственные процессы, а особенно еженедельную перекачку спирта из огромных - метров пять в глубину - стальных чанов в подаваемые прямо на территорию завода железнодорожные цистерны. До появления на заводе контролеров при этой перекачке терялось, разливалось по земле и асфальту до двухсот литров спирта, но как только появились Добрынин и Ваплахов - и здесь наступил полный порядок, и пролитый спирт можно было пересчитать по каплям.
   Пришло время контролерам фотографироваться на Доску почета. Фотограф пришел прямо на спиртозавод. Вместе с ним пришел корреспондент местной газеты. Корреспондента Добрынин и Ваплахов уже знали - он не раз писал заметки об их работе. После короткого разговора в кабинете народного контроля фотограф потер ладони и принялся за дело. Сначала он усадил за стол Добрынина, минут десять мучил его просьбами чуть наклонить голову, чуть улыбнуться, чуть приподнять подбородок и брови. Наконец отщелкав несколько кадров будущего портрета, он взялся за Ваплахова.
   - У вас очень интересное лицо! - сказал фотограф, профессионально присматриваясь. - Очень интересное. Ваплахов почувствовал в груди волнение. Хорошо, что Добрынин, понимая волнение друга, вставил неожиданно:
   - Красивое русское лицо, а какие седые волосы! Тут и фотограф переключил свое внимание на пышную седину Ваплахова.
   - Да, - сказал он. - Такой типаж! Прямо получится портрет генерала!
   Под конец контролеры даже заприятельствовали с фотографом и упросили его сделать по нескольку маленьких фоток лично для них.
   Уже на следующий день фотограф принес контролерам по пять фотографий почтового размера.
   Вечером Добрынин и Ваплахов вернулись с завода и, поужинав, решили послать кому-нибудь свои фотографии. Ваплахов написал сердечное письмо Тане Селивановой. Он так и не получил ответа на свое первое письмо, но была в нем уверенность, что написала ему Таня. Просто не нашло письмо Ваплахова, уже два раза после шинельных мастерских поменявшего адрес. Вложил он в конверт свою фотографию, на оборотной стороне которой вывел аккуратно "Милой Тане с любовью". Прошлый раз он бы постеснялся написать вот так в открытую о своих чувствах. Но расстояние, а точнее, та географическая даль, что пролегла между ними, как бы сделала его смелее и решительнее.
   Добрынин написал два письма. Одно длинное и тоже сердечное написал он товарищу Тверину, вложил туда фотографию с соответственной дружеской подписью. А вот над вторым письмом просидел Павел Добрынин до полуночи. Сначала вывел на купленном на почте конверте адрес: "Деревня Крошкино, Маняше Добрыниной". Потом написал: "Дорогая Маняша". И тут слова у Добрынина кончились, как кончается молоко в молочном киоске рядом с проходной спиртозавода - было и вдруг бах! - и кончилось! И дальше сидел он с ручкой в руках, смотрел на белый лист бумаги и ощущал в себе какую-то онемелость и пустоту. В конце концов выдавил пером на бумаге еще несколько слов: "Посылаю тебе фотопортрет. Покажи его детям. Привет, с любовью Паша".
   Остались у Добрынина в запасе еще три фотографии, но знал он заранее, что пошлет одну из них старому другу Волчанову, а еще одну через майора Соколова перешлет хорошей девушке Зое Матросовой в тюрьму, где она теперь исправляется. И напишет он ей с другой стороны фотографии много пожеланий счастья и светлого будущего, которое ее непременно ждет.