Курков Андрей. Судьба попугая (География одиночного выстрела - 2)

   - Слышь, Добрынин, - зашептал он.
   Народный контролер обернулся, понял сразу, в чем дело, и засунул рукав обратно.
   - Он сказал, что распишемся десятого, а не сказал, что отпуск у него до шестого... и уехал...
   Снова слезы покатились по красивому личику девушки-вредительницы.
   - Значит, - старался помочь ей майор, - Семен Гаркавый приехал в отпуск... краткосрочный отпуск?
   -Да.
   - Из армии? - уточнил майор.
   -Да.
   - Приехал в краткосрочный отпуск из армии, пообещал жениться, но обманул и уехал назад. Да? Зоя кивнула.
   - И из-за того, что вас обманул красноармеец, вы стали плохо относиться ко всей армии, да? Зоя замотала головой.
   - Нет, - прошептала она. - Я не знаю, что со мной было...
   - Вы его любили? - спросил майор. Зоя кивнула.
   - А сейчас, сейчас тоже любите?
   Зоя снова кивнула, но с небольшим опозданием.
   - Ну в общем ясно, - майор Соколов посмотрел на остальных. - Как я и говорил - личные причины.
   - А что же делать будем? - немного нервничая, спросил Фомичев.
   Майор задумался.
   - У меня ребенок от него будет! - вдруг проговорила Зоя и снова зарыдала.
   - Мда-а, - выдохнул майор.
   Добрынину стало жалко девушку. Видел он, что хоть и вредительница она, но не настоящий враг. И тут же злость в нем возникла, злость на этого красноармейца, соблазнившего и бросившего такую красивую хрупкую девушку. И захотелось Добрынину сказать что-то о своих чувствах.
   - Я думаю, - заговорил народный контролер, - что виноват здесь этот Семен... Опозорил он Красную Армию...
   - Сейчас-сейчас, - остановил его майор. - Товарищ Добрынин, я в общем-то с вами согласен, но нам надо решить, что делать. Ладно, Зоя, - обернулся майор к девушке. - Идите в общежитие и будьте у себя в комнате все время. Вы можете понадобиться.
   Девушка ушла.
   - Ну что, - майор обвел взглядом оставшихся в кабинете мужчин. - Давайте решать. Я сперва свое мнение скажу. Зоя Матросова - не закоренелый преступник. Вред она, конечно, нанесла, и за это придется отвечать. Но как представитель НКВД я должен добиваться максимальной справедливости. И поэтому предлагаю нам вынести такое решение: через военкомат вызвать гражданина Гаркавого в краткосрочную командировку сюда, заставить расписаться с обманутой им девушкой, а после этого уже определить вину и меру наказания гражданки Матросовой.
   Добрынин улыбнулся.
   - Я это тоже думал, - сказал он.
   - Согласен, - сказал Софронтов.
   - Ну что ж, - Фомичев почесал затылок. - А до этого времени? Пустить ее обратно в цех или уволить?
   - Пусть работает, - сказал майор. - Она больше не будет, я уверен.
   Через два дня в Сарск приехал рядовой Гаркавый в сопровождении прапорщика.
   Ничего не знавшую о решении майора Соколова Зою вызвали из цеха и приказали идти в городской ЗАГС. Туда же привезли на машине Семена Гаркавого. Солдат, зайдя в комнату регистрации браков и увидев там Зою, остолбенел и несколько минут не мигая смотрел на девушку.
   - Ну что ты? - сказал Добрынин, подойдя к нему сзади и дотронувшись до плеча. - Не бойся.
   В комнате были только свои: директор фабрики, Софронтов, майор Соколов и Добрынин. Добрынин и Соколов расписались вместо свидетелей в книге регистрации браков.
   После этого вместе с солдатом Гаркавым и его прапорщиком вернулись на фабрику, где засели в кабинете Фомичева.
   Только теперь услышал рядовой Гаркавый, к чему привело его предательство любимой девушки. Несколько раз он краснел, слушая майора Соколова. Зоя была спокойнее. Самые страшные минуты остались позади, и теперь она, уже замужняя женщина, взявшая мужнину фамилию, думала о будущем и о тех немногих испытаниях, которые предстояло ей преодолеть на пути к нормальному семейному счастью.
   - Завтра будет суд, - под конец сказал майор Соколов. - К счастью, именно гражданский суд, а не военный трибунал. И каким бы ни было наказание, я прошу вас, гражданин и гражданка Гаркавые, отнестись к этому спокойно и рассудительно. Впереди у вас еще длинная жизнь.
   Суд был недолгим, но справедливым. Рядовой Гаркавый осознал свою вину и просил, чтобы наказали его, а не Зою. Однако суд принял другое решение: узнав, что рядовому срочной службы Семену Гаркавому оставалось служить еще четыре года, суд приговорил Зою Гаркавую к четырем годам заключения, чтобы не пришлось им ждать друг друга дольше, чем следует. Многие присутствовавшие на суде плакали, а особенно плакали женщины, когда после вынесения приговора молодоженам разрешили попрощаться.
   Зоя и Семен долго обнимали друг друга. И тоже плакали. И никто не торопил их и не отрывал насильно друг от друга, хотя стоял в двух шагах прапорщик, который должен был отвезти рядового Гаркавого обратно в часть, а с другой стороны терпеливо ждали Зою два солдата войск НКВД и шофер.
   Уже после суда, когда почти все разошлись, но Добрынин и Ваплахов, взволнованные и задумчивые, все еще сидели в зале, к ним подошел майор Соколов.
   - Вы знаете, - сказал он, - а я в них верю. Думаю, за следующие четыре года они многое поймут, и дальше у них будет счастливая жизнь.
   Добрынин, сглотнув комок в горле, кивнул. Ваплахов был где-то глубоко внутри себя - он вспоминал суд над лжекоммунистом Кривицким и думал о том, что жизнь действительно становится добрее и лучше.
   Глава 33
   Трудно было Банову первые дни привыкать к свой новой подкремлевской жизни. Все вроде было хорошо. И еды им хватало на двоих с Кремлевским Мечтателем. Спал он со стариком в одном шалашике, но старик крепко храпел, и храп этот будил Банова каждую ночь. И тогда выходил Банов из шалаша, смотрел на звезды и думал о Москве. О школе своей думал, о Кларе. Страшно делалось ему, когда понимал он, что в каком-то смысле предал он и школу со своими учениками, и любимую женщину, бывшую для него не только женщиной, но и самым близким по мировоззрению товарищем. Переживал он сильно, даже появлялись капитулянтские мысли, предлагавшие ему пойти сдаться, рассказать все и ждать справедливого решения своей участи. Но, будучи человеком неглупым, понимал Банов, что справедливое решение его участи может привести и к двадцати годам тюрьмы, и к расстрелу. И поэтому, хоть и выслушивал он такие мысли терпеливо, но их советам не следовал. Стал уже думать, как бы улучшить свой подкремлевский быт. Первым делом, конечно, собирался поставить себе отдельный шалаш недалеко от шалашика Кремлевского Мечтателя. Уже и место выбрал между трех елок - малозаметное со стороны и вполне надежное. Натаскал туда веток, но до самого шалаша дело еще не дошло. Много оказалось работы у Банова - старик его сразу секретарем своим определил, ну а Банов даже рад был такому доверию.
   По-прежнему каждый день приносил курьер два мешка: один с письмами, второй - с посылками и бандеролями. Старик теперь распечатывал только посылки и бандероли, а письма Банову поручил. Попросил, чтобы самые интересные письма Банов откладывал, а обычные и неинтересные клал обратно в мешок, чтобы отдать курьеру на следующий день для последующей доставки их в Институт марксизма-ленинизма.
   Так и просиживал Банов с завтрака до обеда и с обеда до ужина над бесконечными письмами. Интересных писем было мало, но все-таки были. Кто-то из далекой сибирской глубинки не соглашался с "Апрельскими тезисами", написанными Кремлевским Мечтателем много лет назад, и писал свои аргументы. Кто-то предлагал свои собственные мысли для будущих работ Кремлевского Мечтателя. Многие письма начинались со слов "Дорогой Эква-Пырись!". Прочитав первое такое письмо, в котором писавший просил "Эква-Пырися" "послать ему удачную охоту", Банов вспомнил, что когда-то Кремлевский Мечтатель спрашивал его насчет этого странного имени. Помнил Банов и то, что решили они в тот раз, что так переводится на какой-то язык имя Кремлевского Мечтателя. Должно быть, так оно и было.
   По вечерам пили чай с лимоном и мечтали. Мечтал, конечно, Кремлевский Мечтатель, а Банов только слушал его, то и дело проваливаясь в дрему, и кивал, соглашаясь со всеми планами и мечтами старика.
   Через некоторое время старик поручил Банову самому отвечать на интересные письма, а ему уже ответы показывать и на подпись давать.
   Вот тогда-то и заметил Банов, что подписывает старик письма именем "Эква-Пырись". Видно, понравился ему этот перевод его имени.
   Так и шло время. Лето подходило к концу. Но птицы по-прежнему пели и на юг улетать не собирались. Может быть потому, что не было на Подкремлевских лугах ни юга, ни севера. Все стороны света были здесь равны, как и полагается им быть в мире всеобщего равенства. Только по штемпелям на посылках и письмах узнавал Банов, какой примерно месяц идет наверху. И по штемпелям определил он, что заканчивается лето и дело к осени идет.
   И все было хорошо, только одно не нравилось бывшему директору школы: не нравилось ему каждый раз прятаться, когда солдат еду старику нес.
   Уже обещал Кремлевский Мечтатель поговорить с солдатом, рассказать парню о Банове. Был уверен старик, что солдат Банова не выдаст.
   - Он хороший, - говорил старик. - Он меня про конспирацию расспрашивал, чай и лимоны приносит. Скоро попрошу его газеты приносить...
   Но время шло, а старик все не говорил солдату, и приходилось Банову прятаться и, лежа где-нибудь под елкой, дожидаться ухода этого солдата.
   Глава 34
   Под ярким летним солнцем все росло, цвело и зеленело. Пели птицы, прогревалась речная вода, и рыбы, любившие прохладу, ложились на илистое дно. Когда доходило до жары - жизнь замирала, замирала до вечера, до охлаждающих сумерек. И тогда уже приходила свежесть. И даже пуле легче было продолжать свой бесконечный полет, хотя в наступавшей темноте шансы найти героя уменьшались до нуля, но пуля все равно летела неспешно и невысоко, присматриваясь к каждому горящему окну в селах и городках, над которыми проходил ее полет. Но не было за этими окнами никакого движения, способного привлечь внимание пули, и летела она дальше, все ниже и ниже опускаясь к земле. Годы зеленили ее бока, окислившиеся из-за постоянных дождей и влажности воздуха, и была бы она счастлива остановиться и зарыться навсегда в мягкую податливую землю, но для этого сперва надо было найти героя и остаться в нем. И летела она в поисках героя, которого, может быть, и не было на этой земле, ведь полет длился уже лет тридцать, а то и больше, позади остались миллионы километров, тысячи убитых по ошибке негероев, "обманувших" пулю то ли орденами и медалями на груди, то ли своим необычным поведением. И продолжался ее полет, насколько целеустремленный, настолько и безрадостный.
   Глава 35
   Казалось, что война закончилась только вчера, но нормальная жизнь с каждым днем набирала обороты, и Марк Иванов снова колесил по поднимавшейся из пепла стране, выступая с Кузьмой на заводах и стройках, на свинофермах и токах. Заезжая время от времени на день-другой в Москву, он все так же слышал немецкую речь на улицах, но больше этому не удивлялся. Товарищ Урлухов давно объяснил артисту, что бывшие оккупанты теперь строят то, что разрушили, и на самом деле города поднимались из руин прямо на глазах.
   Правда, глаза у Марка Иванова за военное время ослабли, и теперь он носил очки с толстенными линзами. Но одевал он их, только когда надо было что-то прочитать, а в другое время старался обходиться оставшимся зрением, которого хватало разве что на силуэты проходивших мимо людей.
   Проносились по дороге в прошлое дни, недели и месяцы. Отсчитывали стыки рельс поезда. Иногда, во время сырой погоды, давало о себе знать раненное во время войны легкое. В черных жидковато-курчавых волосах появилась проседь. Но Марк не унывал, понимая, что назад в детство дороги нет, и радуясь тому, что до старости осталось еще лет пятнадцать.
   Местный медлительный поезд вез Марка с Кузьмой в дальнее Подмосковье, в Первые Кагановичи. Там, в районном Доме культуры, проходил в эти дни Всесоюзный съезд кролиководов, и на сегодня был намечен большой вечер мастеров искусств, среди которых должен был выступить и Марк с Кузьмой. Урлухов предупредил, что намеченный концерт будет очень серьезный, и посоветовал повторить с попугаем что-нибудь из классической Ленинианы.
   Марк глянул на Кузьму, сидевшего в клетке. Потом перевел взгляд на мутноватое окно. На улице моросил дождь.
   В Первых Кагановичах Марк быстро нашел Дом культуры, который правильнее было бы назвать Дворцом культуры, потому что здание это было самым большим и современным в сером и невзрачном городке. Дежуривший на входе мальчик отвел Марка в комнату для артистов, где можно было причесаться, привести себя в порядок и немного отдохнуть в ожидании своей очереди.
   Кроме Марка в комнате находилась мощногрудая певица лет сорока - известная исполнительница русских народных песен. Больше никого пока не было.
   Марк поставил клетку с Кузьмой на гримерный столик, а сам уселся в удобное глубокое кресло.
   Кузьма с интересом рассматривал свое отражение в зеркале, поворачиваясь к отражению то левым, то правым глазом.
   Открылась дверь, и в комнату влился поток детей во главе с маленькой мальчикоподобной женщиной.
   - Плащи сложите в угол! - скомандовала она своим подопечным.
   Марк безразлично наблюдал за детьми.
   Маленькая женщина неожиданно остановилась перед ним и протянула свою ручку.
   - Художественный руководитель детского хора "Красная звездочка" Татьяна Иванова.
   - Марк Иванов, артист, - отрекомендовался в свою очередь Марк, мягко пожав ручку женщины.
   - Однофамильцы! - улыбнулась она и пошла знакомиться с певицей, стоявшей теперь у окна и смотревшей на моросивший за окном дождь.
   "Завтра выходной, - думал Марк, - можно будет в кино пойти... и надо наконец зайти в столовую водопровода, может, пригласить куда-нибудь ту девушку?"
   Неожиданно какой-то треск отвлек Марка, он обернулся и, к ужасу своему, увидел упавшую на пол клетку и в ней распластавшего сине-зеленые крылья Кузьму.
   Марк вскочил, поднял скособоченную от удара клетку и вытащил оттуда попугая.
   - Надо думать, куда свои вещи ставить, - нравоучительно прозвучал тоненький голос руководительницы хора. - Гримерный столик не для этого!
   - Да вы, вы... - нервно заговорил Марк, прижимая Кузьму к груди. - Вы бездушный человек!..
   Маленькая женщина отвлеклась от зеркала и бросила на своего однофамильца презрительный взгляд.
   Дверь открылась, и кто-то прокричал: "Хор на сцену!"
   Женщина не спеша поднялась и вышла, а за ней следом выплыл в коридор выводок мальчиков в одинаковых синих костюмчиках с пионерскими галстуками и девочек в такого же цвета платьях.
   Марк сидел на стуле и дрожал.
   - Да все с ним в порядке, вы посмотрите, как он головой крутит! попробовала успокоить артиста певица.
   Марк осмотрел попугая - вид у птицы был слегка возбужденный, но в общем-то действительно нормальный. Только клетка пострадала от падения, но что стоило Марку выровнять проволочный каркас? Мелочь, такие "аварии" бывали у Марка уже не раз.
   Успокоившись, Марк сам сел за гримерный столик, глянул на себя в зеркало и задумался.
   - Вы бы красные пятна на лице запудрили! - посоветовала народная певица.
   Марк послушался совета, тем более что открытая пудреница и синяя глазурованная вазочка, заполненная ватой, стояли прямо перед ним. Оторвав немного ваты и обмакнув ее в пудру, он прошелся по красным пятнам.
   - Ну кто так делает? - мягко сказала певица. - Давайте я вас приведу в порядок.
   Она подошла, взяла из его рук ватку с пудрой и ласковыми движениями подгримировала Марка.
   Тут дверь открылась, и ее вызвали на сцену.
   Марк хотел побыть в одиночестве, но это ему не удалось. Из коридора уже доносился топот детских ног. Чтобы не испортить себе настроение окончательно, Марк взял попугая и пошел к сцене.
   Наконец наступила его очередь выступать. Уже выйдя из-за кулис и остановившись перед микрофоном, Марк бросил взгляд в зал и ощутил приятное волнение: перед ним сидели сотни людей, многие из них были орденоносцы. А в первом ряду по самой середине сидел человек, лицо которого Марк видел только на портретах и в газетах. Это был товарищ Тверин, руководитель страны, победившей фашизм.
   - Ну, говори! - прошептал Кузьме Марк. Кузьма помедлил несколько секунд, напугав этим артиста. Потом заговорил, задекламировал. Сотни пар глаз смотрели на него.
   - Грудой дел, суматохой явлений день отошел, постепенно стемнев. Двое в партии. - Я и Ленин - фотографией на белой стене.
   Что-то дернулось внутри у Марка. Чувствуя, как немеют руки и плечи, он суматошно пытался понять, что произошло. И тут, когда он наконец понял, - его затошнило. Да, попугай перепутал одно слово в стихотворении, одно, но какое! Что он сказал? Он сказал: "Двое в партии - я и Ленин..." "Господи, - подумал Марк. - Неужели это все?"
   Но боковым зрением Марк видел, что все зрители были спокойны и с интересом слушали дальше. Они, видимо, не заметили ошибки.
   - Вы прослушали стихотворение "Разговор с товарищем Лениным" Владимира Маяковского, - дрожащим голосом объявил Марк и, не обращая внимания на аплодисменты, не кланяясь зрителям, похромал за кулисы.
   В комнате для артистов уже никого не было.
   Марк одевал плащ и с ужасом думал об этой глупой ошибке.
   Это, наверно, из-за падения на пол, решил он.
   Всунув Кузьму в скособоченную клетку, Марк вышел из комнаты.
   Его и Кузьму арестовали на платформе Первых Кагановичей, когда до прихода местного поезда оставалось три минуты.
   Глава 36
   Осень в Сарске наступила внезапно, словно по указу. Казалось, в один день пожелтели листья деревьев, тучи опустились ниже и начали поливать город неприятным холодным дождем.
   Добрынин и Ваплахов почти бегом, под одним зонтиком добрались до фабрики. В комнате контроля переоделись в синие комбинезоны и принялись за монотонную привычную работу. План по красноармейцам к концу сентября был перевыполнен, но пришло неожиданное распоряжение выпустить для октябрьско-поинерской демонстрации три тысячи надувных матросов. Чтобы успеть вовремя, восьмой цех работал в полторы смены, и контролеры с трудом поспевали проверять продукцию.
   За обедом в фабричной столовой к ним подсел начальник отдела кадров Софронтов.
   - Из Красноярской тюрьмы пришла благодарность директору за Зою Матросову, - сказал он. - Она там на носочной фабрике работает и план перевыполняет.
   Добрынин был рад услышать эту новость.
   - Да, - сказал он. - Кто из нас в юности не ошибался? - и тут же, задумавшись, добавил: - Я, правда, кажется, не ошибался, - но тут вспомнились ему японские революционеры и вся история с коммунистом Кривицким, сожженным на костре. - А может, и ошибался... но уже не в юности...
   - Да и я ошибался, - махнул единственной рукой Софронтов. - А ты, Дмитрий, ошибался?
   Ваплахов остановил возле рта ложку со щами.
   - Сильно нет, не помню, - сказал он. - Нет, наверно.
   В общежитие контролеры возвращались поздно и тоже под дождем.
   - Здесь снег будет? - спрашивал по дороге урку-емец.
   - Будет, будет, - вздыхал уставший Добрынин. - А что, соскучился?
   - Да, - признался Ваплахов. - Очень соскучился. Помнишь, как он под ногами скрипит: хрып-хрып, хрып-хрып... Я к такому длинному лету не привык...
   В общежитии их встретила комендантша.
   - Я тут уже час вас жду, - заговорила она. - Очень важная бандероль пришла... из Москвы. Я расписалась в получении, а вас все нет... и так боялась, она у меня в сейфе с ключами, сейчас принесу...
   И побежала по коридору к своей комнате. Нагнала их уже на третьем этаже. Добрынин как раз открывал двери.
   - Вот, товарищ Добрынин! - запыхавшись, проговорила она, вручая контролеру большой бумажный пакет.
   Уже в комнате Добрынин устало посмотрел при свете слабосильной лампочки, свисавшей с потолка, на пакет, и тут его словно подкосило. Он оглянулся - до стула возле стола было ближе, чем до кровати, и он сел за стол, опустив перед собой бандероль.
   - Это что? - спросил его урку-емец, снимавший ботинки, сидя на своей кровати.
   - От товарища Тверина... - негромко, все еще не веря своим глазам, сказал Добрынин.
   Зашелестела жесткая упаковочная бумага. Добрынин разворачивал бандероль аккуратно, будто собирался еще раз использовать ее упаковку.
   Наконец добрался до вложения: в бандероли оказалась книга и письмо. Руки сами потянулись к письму.
   "Дорогой Паша!
   Очень хорошо, что ты написал мне! Я все пытался узнать, где ты сейчас, но никто здесь этого не знал. Огромное спасибо за шинель и печенье. Шинель мне подошла как раз, и я свою старую, которая была мне слишком велика, попросил отдать в детский дом. Новостей у меня много - поэтому каждый день болит голова и из-за плохой памяти многое забываю. В Москве сейчас очень много немцев, и я, иногда выходя из Кремля, вижу их. Очень слабый и истощенный народ - почти скелеты. Просто удивительно, что мы так долго с ними воевали - должно быть, военные просчеты виноваты. В Кремле жизнь стала тише и спокойнее - умер наконец наш поэт Бемьян Дебный. Правда, последние годы он, кажется, ничего не писал, не знаю, что он делал вообще последние годы. Вчера я подписал приказ о расширении строительства автозавода в Москве. Вообще в стране сейчас много строек. Много в стране и бандитизма, и в Москве тоже. Просто изуверства какие-то - находят почти полностью обглоданных людей - только мужчин и очень часто боевых офицеров. Посылаю тебе "Книгу про Ленина", это третий том, он должен был выйти еще до войны, но не успели. Узнавал про твоих. Мария Игнатьевна жива и здорова, Григорий, твой старший сын, уже школьник, а младшенькая Маша у нас, в кремлевских яслях. Я ее как-то видел, конфетку дал..."
   - Какая младшенькая? - вырвалось у Добрынина. - Какая Маша?
   Озадаченный, он вернул свой взгляд на письмо, отыскал последнее прочитанное предложение и продолжил:
   "... Твой друг Волчанов - уже полковник, но со мной не здоровается. Не знаю, чем я его обидел. Просьбу твою о переводе в другое место передал товарищу Свинягину - он теперь отвечает за народных контролеров. Я его очень просил помочь тебе. Большой привет Ваплахову. Будешь в Кремле - обязательно заходи. Жму руку. Твой Тверин".
   Дочитав письмо, Добрынин глубоко задумался. Удивляло его, что в письме не было ни строчки о Маняще, Пете и Дарьюшке. Но ведь Тверин сам письменно признался, что с памятью у него плохо - значит, забыл он о первой семье Добрынина.
   - Что пишет? - спросил, присаживаясь за стол, Ваплахов.
   - Тебе привет передает.
   - Покажи! - не поверил Ваплахов. Добрынин показал часть письма с приветом для Ваплахова.
   Урку-емец был счастлив.
   - Пишет, что в Москве много немцев, поэт умер, начали строить автозавод, шинель ему подошла... правда, он только печенье с ней получил. О папиросах не написал - украли, наверно. Что тут еще? Убийства страшные в Москве... - и тут Добрынин вспомнил, как погиб комсомолец Цыбульник, и обглоданного коня Григория вспомнил он.
   Было много общего между описанными в письме убийствами и смертью Цыбульника.
   - Митя, - Добрынин посмотрел на Ваплахова задумчиво. - Помнишь, какой-то злой дух убил и обглодал комсомольца Цыбульника... и только это оставил, штуку...
   Ваплахов кивнул.
   - Что это было?
   - Злой дух Ояси, - ответил урку-емец.
   - А какой он из себя?
   - Низенький, кажется, зеленый, - вспоминал Ваплахов. - Голова сверху плоская и наверху ямочка, а в ней вода... Это ведь болотный дух...
   - Дай бумагу и ручку, - попросил Добрынин. Он быстро написал короткое письмо с описанием внешности духа Ояси и упомянул о смерти коня Григория и комсомольца Цыбульника. Запечатал письмо в конверт.
   - Может, поможет им? - сказал он.
   - А книга? - спросил Ваплахов.
   - Про Ленина, третий том. - Добрынин взял книгу в руки бережно и с любовью.
   Раскрыл начало. Потом поднял взгляд на Ваплахова.
   - Прочитать тебе вслух? - спросил он.
   - Давай чай сделаем и тогда прочитаешь! - предложил урку-емец.
   Добрынин согласился. Вскипятили они на примусе чайник.
   За окном шелестел дождь.
   - "Смешной случай в Разливе", - прочитал вслух Добрынин название рассказа и поднял взгляд на Дмитрия.
   Дмитрий слушал внимательно, и тогда Добрынин принялся читать сам рассказ:
   "Дело было осенью. Верные друзья донесли Ленину, что агенты охранки ходят вокруг дома, в котором он снимал комнату. Приближалось время арестов, и Ленин понял, что надо было уходить из Петрограда. Он переоделся умным крестьянином, надел подаренный Кларой Цеткин парик, положил в чемодан красивую лампу, бутыль керосина, ружье на случай охоты и революционные брошюры. Потом взял чемодан и вышел на улицу. Агенты охранки, ходившие вокруг дома, не обратили никакого внимания на крестьянина с чемоданом. Отойдя от дома на полквартала, Ленин нанял извозчика, и вывез его извозчик за Выборгскую заставу. Оттуда уже Ленин пошел пешком, избегая деревень и хуторов. Несколько дней шел он по полям, лесам и тропинкам и наконец пришел в Разлив. Построил там себе шалаш из еловых веток и стал в нем жить, скрываясь от охранки. Днем прятался в шалашике, а вечерами зажигал керосиновую лампу, выходил с ней на полянку и читал там революционные брошюры.
   Однажды, читая Каутского, услышал он в кустарнике шорох. Быстро сбегал в шалашик за ружьем, а потом крикнул в сторону шороха: "Выходи, кто там есть, а не то выстрелю!" Думал он сперва, что это лисица или заяц, но из кустарника на полянку вышли темные лесные мужики. Было их трое: два постарше и один совсем молодой и безусый. Подошли они покорно к лампе. "Токо ты не стреляй!" попросил один из старших.