Курков Андрей. Судьба попугая (География одиночного выстрела - 2)

   - О, - сказал Захар-печник, открыв дверь и увидев на пороге дома ангела. Хорошо, что пришел, а то мы тут с Петром поругались чуток... Заходи!
   Петр сидел на табурете за столом, сидел ссутулившись . и глядел перед собой на трещину в широкой столешнице, глядел так, словно хотел протолкнуть свой взгляд сквозь эту трещину и дальше. Расселись.
   Ангел сразу уютно себя почувствовал. Тепло окутало его, и дышалось здесь иначе, сладковатый запах оседал даже на языке, из-за чего создавался странный обман желудка: казалось, что запах становился как бы запомнившимся вкусом съеденной пищи.
   - А мы тут... чуть до крика не дошло, - снова, уже усевшись на свой табурет, заговорил Захар. - Хорошо, что ты пришел, а то ж вдвоем только мечтать хорошо, а серьезно не поговоришь!
   - А о чем вы поспорили? - спросил ангел.
   - Про любовь, - сказал Захар. - Я вот говорю, что любовь - это как бы все, ну жизнь, радость, тепло. А он, - и Захар кивнул на однорукого, - только об одном! Говорит, что любовь из-за баб возникает! Понимаешь?
   Ангел кивнул и задумался.
   - Я вот, скажем, - добавил Захар, - печи класть люблю, так при чем здесь бабы?. Знаешь, когда придумаешь такой дымоход с завитушками, потом построишь его и вдруг видишь, что все получилось, и тяга есть, и прогрев... Вот с чем такое чувство сравнить? А?
   Петр вздохнул тяжело, покосился обиженно на Захара. Снова вздохнул.
   - Ну чте у тебя в жизни от баб было? - обернулся Захар к Петру. - Что там Глашка твоя? У ней уже три красноармейца после тебя было! Какая ж это любовь! Это ж предательство сплошное. То ли дело печь - хорошая печь пятьдесят, а может, и сто лет простоит, если к ней по-человечески, с любовью. А выпал вдруг кирпич - взял, вставил его обратно, починил, и она дальше топит...
   Ангел хоть и не хотел, а о Кате задумался. И хоть ясно было ему, что вроде бы и не было здесь между ними никакого предательства, ведь и общего у них было всего-то чуток - какое-то невидимое душевное тепло, взгляды да разговоры, ну еще один вечер у реки, который как бы и черту подвел. Не то, что у Глашки с Петром - у них ведь даже ребенок есть.
   - Ну что ты молчишь! - нетерпеливо выговорил Захар. - Или тоже о бабах думаешь? Разве вышло у тебя с училкой, а? А она теперь вот с гармонистом вместе поет по вечерам, тут, у речки...
   Ангел, услышав это, оторопел. Неужели, подумал он, все видели его переживания, неужели кто-то говорил о нем и о Кате?
   - Вот были бы все люди как звезды - чистые, тогда б уже и спорить не надо было, - не дождавшись от ангела участия в разговоре, произнес Захар. - Как в небо поглядишь - каждая на своем месте, и никаких там шевелений, чтоб одна звезда сначала к одной, а потом вдруг к другой! Вниз - это да, сорвалась и шурух! Это может быть и с горя. А так нет1 Всякая на своем месте, и вот из-за такого постоянства любовь и возникает, а у нас тут что? И строго посмотрел Захар на однорукого Петра. Слова коптильщика о звездах сразу отвлекли мысли ангела. И задумался он уже о другом, задумался о постоянстве и верности, которых за все пережитые годы на этой земле еще не встречал. Хотя то тут, то там возникала то верность, то привязанность, а может быть, и любовь, но все это казалось чем-то временным.
   "А горбун-счетовод?" - сам себе вдруг возразил мысленно ангел.
   Но тут же и этому возражению сам же мысленно и возразил, ведь видел он счетовода почти постоянно с его сыном-горбунком Васей, а лица его жены припомнить не мог, и не мог припомнить также, когда он их всех втроем в последний раз видел.
   Петр вдруг поднял голову, повел носом, принюхиваясь.
   И Захар тут же насторожился, отвлекся от звезд, засевших в его мыслях. Привстал.
   - Кажись, готово, - сказал и, отодвинув табурет, вышел из-за стола.
   Петр тоже встал и следом за Захаром пошел. Остался ангел один за столом. Где-то рядом, за стенкой, слышались приглушенные звуки работы и разговоров.
   А на столе горела свеча. Воск у нее был грязно-желтый;
   Видно, плавился он плохо, поэтому и огонек был слабым.
   Ангел пальцем отковырнул немного воска вокруг фитилька, и маленькое пламя засветилось веселее и ярче.
   Глава 31
   Поезд приближался к Москве. Позади оставались сотни километров, два десятка выступлений в честь Великой Победы. Позади оставалась война.
   Пыхтел паровоз, тянувший за собой всего лишь три вагона. Въезд в Москву из тыла без особого разрешения был еще запрещен, и, может быть, поэтому в одном из трех вагонов находилось всего лишь два пассажира: Марк Иванов и Парлахов. Ехал в этом вагоне, конечно, и попугай. Вагон был постройки начала тридцатых, купейный. Все было хорошо, только не было проводника, и за кипятком приходилось ходить в соседний вагон, где трое военных перевозили в Москву чье-то тело.
   Вернувшись в очередной раз из соседнего вагона с полным чайником кипятка, Марк опустился на свою полку и задумчиво вздохнул.
   - Я тоже как-то раз влюбился... - признался он Парлахову, продолжая начатый еще три дня назад разговор. - Может, я и сейчас влюблен... Она такая красивая. Работала раздатчицей в столовой Московского водопровода. Надо будет пойти туда, когда приедем...
   - Счастливый ты человек, Марк! - сказал Парлахов. - Может, ты еще женишься на ней... А я, наверно, никогда не женюсь...
   - Почему?
   - Подписку давал, когда шел работать в ЦК. Можно, конечно, писать рапорт, чтобы разрешили, но как-то неудобно... Сейчас в стране столько работы будет, а я свои личные дела, скажут, ставлю выше государственных... Не знаю...
   На вокзале комендант проверил документы у прибывших и отпустил их в город. Спасибо инструктору Урлухову из ЦК - вовремя он все организовал. Перед тем, как попрощаться, Марк и Парлахов обменялись телефонами. Парлахов пообещал позвонить на днях и пригласить Марка с Кузьмою в гости, все-таки всю войну вместе прошли.
   От вокзала Марк шел пешком. Он видел, как Парлахова забрала машина, но в обиде не был - жил он недалеко, полчасика пешком - и дома.
   На улицах, заполненных пешеходами, слышался немецкий говор. Марк, каждый раз услышал иностранное слово, озирался испуганно. Открыв ключом дверь в свою квартиру, он чрезвычайно обрадовался, найдя все в целости и сохранности, но под довольно толстым слоем пыли. В квартире было сумрачно из-за несколько лет не мытых окон. Оставив клетку с Кузьмой на столе в кухне, Марк наполнил таз водой - из кранов шла только холодная, но ведь шла! - взял тряпку и направился первым делом в комнату мыть окна.
   Потом он вытер пыль и уселся в кресло. Окна были открыты, и спертый дух закрытого помещения выветривался быстро.
   На улице перекрикивались по-немецки.
   Потом сверху, с неба, донеслось рокотание низко летящего самолета.
   Что-то подсказывало Марку, что послевоенная жизнь будет отличаться от довоенной.
   Некоторое время спустя он набрал телефон Урлухова.
   - Алло? Урлухов слушает! - прозвенел на другом конце провода такой знакомый голос. - Говорите!
   - Добрый день... Это Марк Иванов звонит...
   - А-а! С приездом! Как Кузьма?
   - В порядке... Мы только сегодня приехали... Спасибо за помощь!
   - Как у Кузьмы после ранения? Как крылышко?
   - Хорошо все... Я за ним ухаживаю... Вы знаете, товарищ Урлухов, я только что в квартиру вернулся, то есть мы с Кузьмой... Тут нечего есть, а я не знаю как теперь...
   - А-а, вот вы о чем, товарищ Иванов. Не беспокойтесь, я вам кое-что пришлю с шофером, в смысле пришлю, что найдем на первый день, и карточки пришлю на хлеб и на другое... на двоих, конечно...
   - Спасибо огромное, товарищ Урлухов. Большое спасибо!
   - Вы немножко отдохните, скоро важный концерт с вашим участием, но я об этом вам еще сообщу. А пока отдыхайте и если что - звоните!
   Марк хотел как-нибудь повежливее попрощаться, но с другого конца провода уже неслись ему навстречу короткие гудки. Опустил трубку на рычажки черного блестящего аппарата. Устало улыбнулся.
   Было приятно, что есть рядом люди, готовые прийти на помощь.
   И вспомнил Марк, как он был недоволен, когда узнал, что у него появился инструктор. Инструктор из ЦК, который организовывал его выступления с Кузьмой по всей Советской стране. А как он возмущался, когда первый раз услышал, что попугаю придется вместо юмора и сатиры учить серьезный репертуар! И вот теперь жизнь окончательно показала, как он был не прав. Что бы они с Кузьмой делали со. стишками про растратчиков и аферистов во время войны? Кому нужны были бы эти стишки на фронте или в тылу?
   Неожиданно прозвучал дверной звонок. Приехал шофер Урлухова, привез авоську с едою и уже оформленные хлебные и другие карточки. Вручил все это на пороге Марку и, кивнув, побежал вниз по лестнице.
   В авоське обнаружились крупа, рис, чай, сахар, кофейный суррогат, соль, спички и банка тушенки с иностранной наклейкой.
   Еще раз мысленно поблагодарив товарища Урлухова, Марк зажег газовую плиту, поставил чайник.
   Убирая в кухонный шкаф-пенал привезенные продукты, он вдруг обратил внимание на надпись, сделанную карандашом на бумажном кулечке с пшенной крупой. Поднес кулечек поближе к глазам - и тут же глаза заболели. Подержал их закрытыми, потом все-таки прочитал написанное, подойдя к окну: "Сурбын там кар ман гум бастан сырват". Буквы были совершенно русскими, но слова не имели никакого смысла, и у Марка появилась мысль, что перед ним какая-то шифровка. Напрягши свою память, он вспомнил все, что знал о шпионах и о борьбе с ними, и понял он, что надо идти в НКВД и рассказать там об этом. Но идти туда не хотелось. И Марк задумался: как бы исполнить свой гражданский долг, минуя посещение НКВД? Может, послать по почте?
   Вскипел чайник. Заварив себе кружку, Марк пошел в комнату и снова опустился в кресло. И подумал, что неплохо было бы посоветоваться с кем-нибудь. Чай был слишком горячим, и, опустив кружку на пол, Марк подошел к столу и набрал по телефону номер Парлахова. К счастью, Парлахов был дома.
   - Товарищ Парлахов! - взволнованно заговорил Марк. - Вы не могли бы ко мне подъехать... очень важно...
   - Что-то случилось? - испуганно спросил Парлахов.
   - Ну... в общем, почти...
   Приехал он через два часа. Зашел, огляделся по сторонам.
   - Ну что? - спросил сразу.
   - Да вот мне еду передали, а на кульке надпись... русскими буквами, но не по-русски, - и Марк протянул кулек своему бывшему приставнику.
   Тот внимательно пробежал глазами надпись, подумал минутку и улыбнулся.
   - Ребенок, наверно, баловался, - сказал Парлахов. - Дети, знаешь, любят слова выдумывать, особенно когда учатся писать. Видишь, какие буквы неровные, да еще карандашом...
   - Да?! - с некоторой долей неуверенности переспросил Марк.
   - Ну если хочешь, давай я возьму его и покажу кому надо! - предложил Парлахов.
   - Да, это лучше... на всякий случай! - обрадовался предложению Марк. Чтоб уже наверняка знать... а то ведь...
   - Ну ладно, ладно, - успокоил артиста Парлахов. -Пересыпь пшено куда-нибудь.
   Когда Парлахов ушел, Марк вздохнул облегченно и подошел к открытому окну. На улице уже вечерело. На крышах каркали вороны.
   Воздух был свеж и приятно влажен. Марк накормил попугая и задумался о будущем.
   Глава 32
   По вечерам жара в Сарске спадала, и многие жители выходили прогуляться по берегу Оки. Молодежь и дети купались, с разбегу бросаясь в реку. Люди старшего поколения прогуливались не спеша, отдыхая от дневной жары.
   Добрынин и Ваплахов тоже любили вечерком прогуляться по берегу. Изучив жизнь городка, они переняли лучшее и подстроились под ритм этой жизни. Если приходилось выходить на улицу днем - одевали на голову клееные бумажные пилотки, сделанные руками учеников Сарской средней школы. Эти пилотки вместе со спецодеждой вручил им директор фабрики надувной резины, где они теперь трудились, выполняя поручение Родины и Кремля. Работа была несложная, но очень ответственная. Фабрика, кроме детских игрушек, выпускала много надувных изделий для нужд пропагандистов. Однако особое значение имела продукция для пионерско-октябрятских парадов и демонстраций, и именно на контроль качества этой продукции поставил директор фабрики товарищ. Фомичев народного контролера Добрынина и его помощника Ваплахова. На следующий после приезда день директор лично показал им всю фабрику, вручил ключи от недавно пристроенной к цеху комнаты народного контроля, объяснил их новые обязанности, а потом сам провел их в фабричную столовую.
   Поселили их в общежитии, в комнате на третьем этаже с видом на Оку. Там же от толстой комендантши они получили новенький железный чайник, две кружки и набор столовых приборов на двоих на случай самоличного приготовления пищи в кухне общежития.
   Жизнь для Добрынина и Ваплахова началась в Сарске деловито. Так она и продолжалась потом. Но была эта жизнь легче и приятнее, чем та, военная. Каждый день что-то менялось к лучшему. Воскресенье снова стало выходным днем. Снова заработал профком фабрики, и тут же появились результаты его работы: в столовой увеличились порции.
   Медленно текла мимо городка Ока-река. Каждый день исправно светило солнце, а ночью, кокетливо изменяя свою форму, прогуливался по небу месяц. Природа жила своей обычной жизнью, и только люди, объединив свои усилия, возрождали разоренную войной страну, возрождали будни и праздники, города и села, заводы и виноградники.
   В конце июля директор фабрики товарищ Фомичев зашел в комнату народного контроля.
   Добрынин и Ваплахов как раз заканчивали проверять партию надувных красноармейцев. Для математического упрощения каждая партия изделий состояла из ста единиц, и поэтому количество отбракованных единиц сразу становилось процентом брака. Эту вроде бы простую вещь придумал Ваплахов, но идея так понравилась директору, что он назвал Ваплахова рационализатором, вручил ему грамоту, а идею внедрил по всей фабрике.
   - Ну, каков процент брака? - спросил директор, бросив взгляд на нескольких вяло лежавших на столе сдутых красноармейцев.
   - Семнадцать, - ответил Добрынин.
   - Многовато... - директор покачал головой. Потом бросил задумчивый взгляд на Дмитрия и сказал: - Ты бы, товарищ Ваплахов, придумал что-нибудь...
   После ухода директора контролеры успели проверить еще двадцать семь красноармейцев. Двадцать два выдержали испытание, а пять начали сдуваться, и тогда Добрынин и Ваплахов, определив места выхода воздуха, обвели их красным восковым мелком.
   - Знаешь, - сказал, переодеваясь в обычную одежду, урку-емец, - а ведь мы можем брак уменьшить.
   -Как?
   - Если они нам принесут резиновый клей, мы сами будем заклеивать найденные дырки, и тогда брака вообще не будет.
   Добрынин задумался.
   - Давай заедем сейчас к Фомичеву, скажем об этом, - наконец предложил он.
   Директор сидел у себя в кабинете и сравнивал последние показатели с намеченным ранее планом.
   Услышав о новом предложении Ваплахова, он обрадовался и тут же, к удивлению Добрынина и Ваплахова, достал из сейфа графин и стаканы.
   - Конечно, - говорил он, разливая из графина по стаканам прозрачную жидкость. - Я прикажу, чтобы у вас каждый день был на столе свежий резиновый клей. Вы же знаете, как им клеить. Просто нанести мазок на поврежденное место, и клей сразу застынет... Это так просто! Почему я об этом сам не догадался?
   Добрынин задал и себе этот вопрос. Но ответа не нашел. Такого ответа, который бы ему понравился. Было похоже, что урку-емец действительно умнее. Но это, в общем-то, не очень огорчало;
   Добрынин взял в руки стакан, поднес ко рту - запах водки ударил в нос.
   - Подожди! - остановил его директор фабрики. - Это по другому поводу.
   Добрынин опустил стакан на стол, и в глазах у него появилось недоумение.
   - Я, собственно, поэтому и зашел сегодня к вам, но потом решил не отвлекать от работы... Но раз вы сами пришли... - директор вытащил из ящика стола несколько листов бумаги. - Тут пришли новые инструкции насчет народных контролеров. Вот, прочитайте.
   Добрынин принял из рук Фомичева документ и стал читать. И чем дальше он читал, тем бледнее становилось его лицо.
   В документе говорилось, что все народные контролеры Советской страны подчиняются теперь только уполномоченному товарищу Свинягину, однако зарплату получают по месту работы, должность помощника народного контролера отменяется, и все помощники становятся теперь полноценными народными контролерами. Выходить на связь с Кремлем они могут только в экстренных случаях, в остальное же время они должны работать в том месте, куда они прикомандированы до особых распоряжений. Дальше были описаны другие изменения в жизни народных контролеров, но это было для Добрынина уже слишком, и он передал документ Ваплахову.
   - Ты что, огорчился? - удивился Фомичев. - Это же к лучшему!
   - Почему к лучшему? - спросил Добрынин.
   - Все, что происходит, - к лучшему, - ответил Фомичев.
   Добрынин почувствовал вдруг, что возмущение, возникшее в нем в момент чтения документа, куда-то уходит. И не то чтобы покорность приходит вместо возмущения, а какое-то другое, более здоровое чувство. И тогда он развел руками и, глядя на Фомичева, сказал:
   - Ну, раз порядок теперь такой...
   Фомичев поднял свой стакан.
   - Давайте за перемены к лучшему!
   Выпили, однако закусить было нечем, и тогда они занюхали своими руками. Руки, конечно, пахли тальком и резиной.
   - Завтра же зайдете в отдел кадров, заполните личные листки, и я определю зарплату, - сказал Фомичев. - Нельзя же, действительно, и дальше работать бесплатно!
   Ваплахов кивнул.
   Добрынин подумал о деньгах, и стало ему как-то неприятно в душе. Еще никогда ему не нужны были деньги. Хватало иногда показать свой мандат, и он получал то немногое, в чем ощущал необходимость. И вот теперь, столько лет спустя, ему предлагают деньги за то, что он верно служит Родине. Захотелось народному контролеру сказать что-то резкое и громкое.
   - Как же это - за деньги? - спросил он.
   - Там же написано, - директор кивнул на документ, лежавший на столе, - что мандатное распределение продуктов и товаров с 1 августа сего года прекращается...
   Эта новость для Добрынина была настоящим ударом. Он опустился на стул для посетителей и тяжело вздохнул.
   - Все будет хорошо, вот увидите! - пообещал Фомичев. - Со мной тоже так было, когда я получил приказ перейти с должности начальника железнодорожного депо на должность директора этой фабрики. Я, честно говоря, чуть не плакал. Но вот видите, я здесь, и все в порядке...
   С работы Добрынин и Ваплахов возвращались дальним путем по берегу реки. Тропинка бежала метрах в десяти от воды. Заходившее солнце краснело на глазах, ветерок, дувший с реки, был приятно влажен.
   - Теперь ты тоже народный контролер, такой, как я, - задумчиво говорил Ваплахову Добрынин. - Поздравляю...
   Ваплахову документ с самого начала понравился, и настроение его было отличным от настроения старого друга и товарища Добрынина. Но, понимая состояние своего друга, Дмитрия хотел как-то ободрить Павла, хотел сказать ему что-нибудь приятное.
   - Знаешь, - заговорил урку-емец, - а давай в реке искупаемся.
   Добрынин остановился и внимательно посмотрел на Ваплахова.
   - А ты плавать умеешь? - спросил он.
   - Нет. Но ты ведь умеешь?
   - Я? Я умею... Ну давай, - согласился Добрынин. Последовавшие затем дни содержанием работы не отличались от предыдущих, но в саму жизнь народного контролера Добрынина ворвалось нечто новое. Это новое началось с зарплаты в 450 рублей, полученной у кассира фабрики. Деньги Добрынин положил в вещмешок, не придав им большого значения и не видя причины их использовать. Ваплахов же, наоборот, в тот же день сходил в магазин, купил себе пиджак и кепку. Через пару дней в комнату народного контроля пришел директор Фомичев с крупной брюнеткой, оказавшейся председателем профкома. Эта брюнетка, а звали ее Серафима Ильинична, приняла народных контролеров в профсоюз и попросила сразу же заплатить членские взносы. У Добрынина с собой денег не было, и за него заплатил Ваплахов. После этого директор поздравил своих друзей со вступлением в Советские профсоюзы, пожелал им побед и ушел следом за брюнеткой, даже не спросив о проценте брака.
   А процент брака тем временем уменьшился почти до нуля. Дырки и дырочки контролеры заклеивали сами и теперь отбраковывали только те изделия, "спасти" которые было невозможно. Чаще всего это были красноармейцы и рабочие с непроклеенными швами.
   По вечерам народные контролеры все чаще ужинали в общежитии - пищу готовил урку-емец, и была она вкуснее столовской еды. А вскоре фабричная столовая вообще прекратила готовить ужины, потому что жизнь улучшилась и люди стали более самостоятельными.
   В том, что жизнь улучшилась, у Добрынина тоже уже не возникало сомнений. Особенно после того, как Ваплахов убедил его зайти в новый гастроном. Увиденное там изобилие просто потрясло Добрынина. А когда среди этого нагромождения съедобных товаров увидел народный контролер пачку печенья "На посту" - комок подкатил к горлу и нахлынули воспоминания о, казалось бы, совсем недалеком, но таком трудном и героическом прошлом. "Неужели, - думал Добрынин, - все трудности и тяготы позади? Неужели больше не будет лишений?" И думал он об этом с чувством тоски, ведь небывалый героизм прошлых лет на его глазах становился частью истории, а у подрастающей молодежи после окончания войны практически не оставалось трудностей, преодолевая которые можно было победить природу и добиться невозможного. Жизнь становилась все больше и больше размеренной и монотонной. Снова на один час сократился рабочий день и возникли новые проблемы: что делать летними теплыми вечерами? Урку-емец быстро находил ответы на подобные вопросы, но Добрынину даже думать об отдыхе было трудно, и только воспоминания о Севере успокаивали его. Мысли о прошлом становились снотворным, а само прошлое возвращалось иногда по ночам в виде длинных, полных трудностей снов. И тогда, после таких снов, Добрынин просыпался удивительно бодрый и жизнерадостный, и работал он в такие дни не щадя ни себя, ни урку-емца. И вместо обычных ста - ста пятидесяти красноармейцев и других фигур надували они иногда до трехсот и засыпали рано с резким резиновым привкусом во рту.
   В конце августа на фабрике играли свадьбу. Свадьба была внутреннего характера - жених и невеста работали вместе в цехе надувных шариков.
   Фабричную столовую для этого события так разукрасили, что у гостей со стороны просто дух захватило. С потолка свисали гирлянды надувных шаров, а вдоль стен выстроились ряды надутых и привлекательно-ярких красноармейцев, крестьян, тракторов и коров, летчиков и танкистов. Можно было подумать, что празднуется не свадьба, а какой-нибудь важный юбилей фабрики.
   Когда гости расселись на свои места, слово взял товарищ Фомичев. Он рассказал много хорошего про молодоженов и от фабрики подарил им проигрыватель для пластинок, а профком вручил молодым детскую коляску, и сразу же загремело над столами многократное "горько!".
   На следующий после свадьбы день Ваплахов вместо обеда сходил в ближний магазин канцелярских товаров и купил там чернил и бумаги.
   Добрынин заметил, что урку-емец с утра пребывал в странном приподнятом настроении, но никаких вопросов ему не задавал, тем более что рот постоянно был занят работой, а в редкие минуты передышки больше хотелось сделать несколько глубоких вдохов, чем вести разговор.
   Однако вечером все прояснилось.
   Ваплахов, вместо того чтобы готовить ужин, сразу после возвращения с фабрики сел за стол и стал что-то писать.
   - Что это ты пишешь? - спросил Добрынин.
   - Письмо.
   - А кому?
   Тут Ваплахов внимательно посмотрел на старого товарища, и увидел в его взгляде Добрынин много тепла и доброты.
   - Тане Селивановой, - мягко произнес урку-емец. Добрынин задумался. Почему-то с давних времен решил он, что писать письма - это женское занятие, а мужчины должны слать радиограммы. И вот теперь, видя перед собой пишущего письмо мужчину, он понял, что был в своих мыслях не прав. И вспомнилось ему письмо, полученное вместе с посылкой от товарища Волчанова. Попробовал он вспомнить: писал ли письма товарищ Ленин? В недавно прочитанных рассказах о письмах ничего не было.
   - А о чем пишешь? - спросил Добрынин, отвлекшись от своих мыслей.
   Ваплахов дописал какое-то слово и, опустив ручку в чернильницу, сказал:
   - О нашем труде пишу, о фабрике...
   - И обо мне?
   - Да, конечно. И о вчерашней свадьбе хочу написать, - при этих словах в голосе урку-емца появилась нотка надежды и мечты.
   Добрынин кивнул.
   - Тебе она нравится? - спросил он прямо.
   - Да, - сказал Ваплахов.
   - Хорошая девушка, - одобрительно произнес Добрынин. - Патриотка. Может, женишься? ! Урку-емец не то чтобы смутился, но промолчал. Не знал он, как ответить на эти слова. Конечно, вчерашняя свадьба ему понравилась, и он завидовал жениху, представляя себя на его месте. Но на месте невесты виделась ему только рыжеволосая Таня Селиванова в сиреневом сарафанчике, плотно облегающем ее сильную фигуру.
   - А у тебя еще ручка есть? - спросил вдруг Добрынин.
   - Есть.
   - И бумага?
   - И бумага.
   - Дай, - кратко попросил Добрынин. - Я, наверно, тоже письмо напишу.
   - Кому? - едва заметно улыбаясь, спросил урку-емец.
   - Да... товарищу Тверину хочу написать, - признался Добрынин.
   В этот вечер они так и не поужинали. До самой темноты сидели они за столом друг против друга и скрипели перьями ручек, останавливаясь, обдумывая каждое слово, каждое предложение.
   Это занятие так захватило Добрынина, что в какой-то момент показалось ему, будто он разговаривает с товарищем Твериным, будто на каждый написанный вопрос он слышит ответ, сказанный таким знакомым, таким близким, чуть хрипловатым и уставшим голосом.