У Ваплахова оставалось четыре фотографии, но знал он, что когда-нибудь они пригодятся, а одну из них - самую лучшую - он подарит своему другу Добрынину.
Глава 41
Две недели спустя сидел Банов у костра и читал только что полученные письма.
С другой стороны костра старик распечатывал бандероли и посылки и то и дело охал или айкал. Был он в отличном настроении и поэтому каждые две-три минуты отвлекал Банова от писем, призывая его внимание к очередному присланному ему подарку.
Когда Банов в пятый или шестой раз посмотрел на "присланное" Кремлевскому Мечтателю, то увидел у старика в руках большой кусок копченого мяса.
- Это на вечер, к чаю! - сказал, широко улыбаясь, Кремлевский Мечтатель. От татар Приволжья! Хорошие татары какие! А?
Банов кивнул и взялся за следующее письмо.
"Уважаемый товарищ Эква-Пырись, - читал он. - Спасибо за письмо. С парашютом прыгала я уже давно, но товарищ мой, с которым я прыгала, пропал без вести, и поэтому ваш привет ему передать не могу. Я долго болела и поэтому не помню, о чем я писала вам в предыдущем письме. Извините, пожалуйста.
С уважением, Клара Ройд".
- Дура, - тяжело прошептал Банов и вздохнул. - Ничего не поняла!
Опустил руки на колени. Посмотрел тоскливо на огонь, облизывавший еловые ветки с уже обгоревшими иголками.
- Товарищ Банов, гляньте-ка! - снова прозвучал голос Кремлевского Мечтателя. - Гляньте-ка сюда! Банов нехотя поднял глаза.
На этот раз в руках старик держал толстую книгу. Банов прочитал: Лев Шейнин, "Записки следователя".
- У вас когда-нибудь следователь был? - спросил старик.
- Нет, не было.
- А у меня был, и не один, надо сказать! Прекрасный народ - эти следователи. Образованные, умные... А мы их все равно провели в семнадцатом...
Банов не слушал рассказ Кремлевского Мечтателя. Он составлял в уме следующее письмо Кларе, более ясное и понятное, такое, чтобы с первых же строчек поняла она, что это он, Банов, ей письмо написал, а не этот неугомонный оптимист и мечтатель.
И потихоньку, слово к слову склеивалось в воображении Банова это новое письмо. И склеилось. Осталось его только на бумагу перенести.
- Гляньте, Василий Васильевич, - опять призывал Кремлевский Мечтатель. Книга-то с автографом, от автора в подарок! От этого Шейнина. Надо будет прочитать и письмо ему написать... Слышите, товарищ Банов? Прочитаете книгу? А?
- Хорошо, - сказал бывший директор школы. - Прочитаю.
- И потом письмо ему напишите, только правду. Понравится книжка - так ему и напишите от моего имени, а если не понравится - то и это напишите. Пускай правда глаза режет! Не люблю я этих писателей, интеллигентиков мягкотелых!
Банов кивал и снова думал о письме.
Вскоре Кремлевский Мечтатель замолчал и принялся за очередную посылку.
Стало тихо у костра, и Банов, отложив пачку полученных сегодня писем, пристроил себе на колени доску, взял бумагу и карандаш и стал писать письмо Кларе. Простое, понятное письмо, по которому она сразу обо всем догадается!
Глава 42
После утреннего эрзац-кофе Марка Иванова неожиданно забрали к начальнику тюрьмы, с которым артисту еще не приходилось встречаться.
Идя перед надзирателем, Марк немного нервничал, зная от зэков, что характер у начальника тюрьмы буйный и что разговаривает он больше руками, чем языком. Однако, когда многочисленные коридоры и повороты остались позади, а перед ним открылась высокая дубовая дверь - за нею встретил Марка дружелюбной улыбкой человек, которого, казалось, боялись здесь все.
- Там подождешь! - буркнул он надзирателю и самолично закрыл за Марком двери.
Усевшись на привинченный к полу табурет и подождав, пока начальник займет свое место за широченным письменным столом, Марк огляделся и, к своему удивлению, встретился взглядом с мальчиком лет семи-восьми, сидевшим в углу кабинета за неизвестно откуда здесь появившейся школьной партой.
- Это мой сын, Володя! - сказал, заметив удивление арестанта, начальник тюрьмы. - Кстати, если еще не знаете, моя фамилия - Крученый.
Марк едва заметно улыбнулся - еще б ему не знать его фамилию, если каждый зэк к месту и не к месту вспоминает ее.
- Жалобы есть? - спросил Крученый. - Может, кормят плохо или там сыро в камере?
- Нет, - сказал Марк. - Все хорошо. Только для попугая чуть холодновато...
- Ну, знаете, товарищ Иванов, наша тюрьма была достроена для людей, а не для попугаев. Может, какой-нибудь отрез сукна дать... этому вашему сокамернику... только чего ему...
- Нет, было бы хорошо! - осмелел тут Марк. - Я б ему сшил что-нибудь...
- Ладно, - начальник кивнул. - Скажу, чтоб дали... А теперь давайте к делу, тут у нас концерт силами тюремной самодеятельности планируется провести. Гости придут, как вы насчет выступления?
Марк, услышав предложение, сразу и обрадовался, и испугался. Испугался потому, что Кузьма выучил уже добрых два десятка воровских стихов, которые со сцены никак читать нельзя было.
- Если б репертуар новый сделать... - промямлил Марк, просяще глядя в глаза Крученого. - Если б в библиотеке посидеть...
- Посидеть в библиотеке можно, она - не стоячий карцер! - пошутил начальник и сам же рассмеялся. - Хорошо, отведут тебя после обеда в библиотеку, но смотри ж, не подведи! Вот и Володя придет послушать, да, Володя?
Мальчик послушно кивнул.
Марк снова задержал на мальчике взгляд, не понимая, что может делать в тюрьме сын начальника этой тюрьмы.
Словно угадав мысли арестанта, Крученый неожиданно тяжело вздохнул и сказал:
- Вот, не с кем пацана дома оставить... хорошо еще, что дочку жена с собой на службу берет, а то если б и дочку сюда... - и начальник тюрьмы покачал головой.
Марк сочувственно закивал.
Подумалось ему почему-то, что у Крученого жена - учительница, и чтобы проверить правоту своей догадки и чувствуя, что начальник в хорошем настроении, артист спросил его об этом.
- Нет, - спокойно ответил Крученый. - Жена в тюрьме работает, только не в этой, а в женской. На соседней улице. А вообще-то она раньше в детских яслях воспитательницей была.
- Ну, воспитатель - это тоже учитель, - как-то неожиданно смело для самого себя заявил арестант.
И тут же поймал на себе немного напряженный взгляд Крученого. Мурашки побежали по спине, и Марк понял, что пора назад, в камеру.
Вернувшись "домой", артист посидел на нарах, размышляя о репертуаре для будущего концерта и находясь в ожидании послеобеденного времени, когда отведут его в тюремную библиотеку.
Библиотека помещалась в бывшей десятиместной камере, но благодаря вольнонаемной библиотекарше имела уютный и мирный вид. Оштукатуренные стены были закрыты картами страны и плакатами, призывающими к труду и к миру во всем мире. Стеллажи с книгами стояли на некотором удалении друг от друга перпендикулярно боковым стенам. А посередине библиотеки на длинном, сбитом из вагонки столе лежали подшивки газет и журналов. Столик библиотекарши находился рядом со входом в левом углу.
Когда надзиратель ввел Марка в это помещение, библиотекарша встала из-за стола. Марк поздоровался.
- Добрый день, - ответила она. Надзиратель, задержавшись на минутку - он, оказывается, заказывал здесь книгу американского писателя Фенимора Купера, забрал свой заказ, расписался в карточке и кивнул Марку.
- Я там, за дверью почитаю! - сказал он и вышел.
Марк остался наедине с женщиной, и от этого все в нем оцепенело.
Женщину звали Валентина Ефремовна. Ей недавно исполнилось тридцать пять лет. Одета она была в строгий серый костюм: узкая длинная юбка и жакет.
- Мне товарищ Крученый сказал о вас, - приветливо проговорила она. - Вы посмотрите там, на полках, а я пока чаю сделаю. Мне как раз перед вашим приходом чайник кипятку принесли...
Марк, как заколдованный, двинулся к полкам и стал водить глазами по корешкам книг. А сам внимательно прислушивался к шорохам, доносившимся из-за спины, оттуда, где находилась эта приятная невысокая женщина.
Между делом вытащил томик Асеева. Пролистал, натыкаясь на знакомые и ему, и Кузьме стихотворения.
- Ну вот, чай готов, подходите! - прозвучал голосок Валентины Ефремовны.
К чаю библиотекарша вытащила из ящика письменного стола пачку печенья.
Чай был настоящим. Марк жадно прихлебывал из жестяной кружки, обжигаясь и почему-то спеша.
- Товарищ Крученый - хороший человек, - говорила женщина. - Он же заслуженный стеклодув СССР. Тут его многие не любят, а зря. И дома у него не все в порядке - дочечка, Оля ее зовут, болеет постоянно. Я уже говорила ему, чтоб в какой-нибудь южный интернат отправили, и то б лучше было...
Марк слушал не очень внимательно. Щипал обожженный чаем язык. Но в животе было тепло и приятно, и только глаза уже устали любоваться этой домашней симпатичной женщиной. И тогда Марк снял тяжелые очки, положил их на стол и моргнул пару раз, расслабляя веки.
- У вас такое плохое зрение! - с сочувствием сказала Валентина Ефремовна.
- Да, после войны... - Марк тяжело вздохнул.
Валентина Ефремовна понимающе кивнула.
В камеру Марк возвращался с двумя стопками книг. Одну стопку нес сам, а вторую надзиратель. Среди книг была не только поэзия. Воспользовавшись моментом, Марк прихватил из библиотеки и несколько приключенческих романов про шпионов и пограничников, а также избранные речи товарища Тверина.
Уже в камере, забирая от надзирателя вторую стопку, Марк не удержался и радостно улыбнулся. От этой счастливой улыбки даже надзиратель расслабился и, проникшись доверием к своему подопечному, сказал на прощанье: "Вот Фенимор Купер - это писатель! Это как Горький, только про Америку!" И ушел. Рассказав Кузьме про чаепитие в библиотеке, Марк прилег отдохнуть, но отдохнуть не успел. Пришел Юрец с длинноруким стариком. Старик принес сверток, и Марк понял, что сейчас надо будет выступать. Вытащил попугая из клетки, посадил на плечо.
Услышав, как Кузьма читает зэковские баллады, старик открыл рот, и сидевший напротив него Марк ощутил в воздухе что-то неприятное.
За "концерт" старик заплатил хорошеньким куском сала, но минут через пятнадцать после их ухода Юрец вернулся и отрезал от этого куска половину себе.
Солнце уже заползло на нары. Марк, пододвинув клетку с Кузьмой к солнечному лучу, сам тоже устроился поудобнее и раскрыл книгу речей товарища Тверина.
Глава 43
Красный Первомай Краснореченск встречал новыми трудовыми победами. Закончилось строительство второго цеха по производству питьевого спирта. Добрынин и Ваплахов получили по премии и по медали "За доблестный труд". Добрынин на всю премию купил книг, а Ваплахов - облигаций государственного займа.
Утром первого мая они пришли на завод, чтобы влиться в колонну демонстрантов, но неожиданно их вызвал директор Лимонов. Он сообщил народным контролерам, что отныне их место во время всех государственных праздников - на торжественной трибуне. Туда они и отправились.
Стоять на торжественной трибуне в ожидании начала демонстрации было почетно и приятно. Рядом, переступая с ноги на ногу, стояли ответрабы Краснореченского горкома и горисполкома, стояли в парадной военной форме полковники, подполковники и два генерала.
Заиграл военный духовой оркестр.
Добрынин и Ваплахов, как и другие, стоявшие на трибуне, повернули свои головы в ту сторону, откуда должны были прийти первомайские колонны демонстрантов.
Широкая центральная улица, носившая название Профсоюзная, была пока пуста, но звуки духового оркестра, метавшиеся над улицей и над площадью, в которую эта улица вливалась, настолько все оживляли, что казалось - мимо маршируют, старательно чеканя шаг о булыжную мостовую, невидимые колонны рабочих и работниц славного города Краснореченска.
Добрынин закрыл глаза и сразу ощутил на веках тепло утреннего весеннего солнца.
Ваплахов тоже щурил глаза. Легкий ветерок шевелил его седые волосы. На душе было спокойно и радостно. На душе был праздник, и Ваплахов думал о том, что точно такой праздник сейчас, наверно, на душе у Тани Селивановой. И не страшно, что она еще не написала ему. Главное - это то, что он ей написал, и ей теперь известны его мысли и чувства. И есть у Тани Селивановой его фотография. Может быть, сейчас эта фотография в строгой рамочке стоит на тумбочке у изголовья ее кровати, а, может. быть, она хранит его портрет на своем рабочем месте в шинельных мастерских.
Над горизонтом Профсоюзной улицы появились сначала флаги и транспаранты, а затем уже показались и люди, празднично одетые, широко улыбающиеся, кричащие "Ура!".
Добрынин, Ваплахов и другие, стоявшие на трибуне, радостно махали руками проходившим мимо демонстрантам и так же широко и радостно улыбались, встречаясь взглядами со знакомыми и незнакомыми краснореченцами.
Потом прошла колонна пионеров. Оркестр на время замолк, и сотни ребячьих голосов запели: "Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры - дети рабочих..."
Добрынин смотрел на этих мальчуганов и девчонок и завидовал им от всего сердца.
У него не было такого счастливого детства. Мальчишкой он пай коров у местного помещика. Пасс рассвета А до позднего вечера и, если б не революция, пас бы их и сейчас.
За колонной пионеров следовала октябрятская колонна. Впереди шагали юные барабанщики, выдавая звонкую дробь. Над колонной колыхались надувные шарики, красноармейцы, рабочие и матросы.
Добрынин, увидев надувные резиновые фигуры, обернулся к Дмитрию Ваплахову. Улыбка озаряла его лицо. Он думал о Сарске, о том, сколько сил они с урку-емцем отдали фабрике надувной резины! И вот теперь они видели очевидную пользу своего недавнего труда.
Ваплахов тоже обернулся к Добрынину. Их глаза и улыбки встретились. И столько всего возникло в этом прогретом солнцем майском воздухе, столько всего возникло между ними, двумя старыми друзьями, что каждый из них, вдохнув полные легкие, ничего сказать не мог - ведь не выговоришь на одном дыхании все чувства, копившиеся в душе долгие годы, начиная с их знакомства на дальнем, полном опасностей. Севере! И если б не это знакомство - не увидел бы Добрынин нынешний Первомай.
Обняли друг друга Добрынин и Ваплахов под недоумевающими взглядами ничего не знающих ответственных работников и военных командиров города Красноре-ченска.
А октябрята остановились перед почетной трибуной, повернулись лицом к красному полотнищу с портретом Ленина, развевающемуся за спинами стоявших на трибуне людей.
Зазвенела на площади октябрятская речевка, и вдруг, словно внезапно оторвавшись, одновременно взлетели над трибуной надувные шарики, а вместе с ними и надувные красноармейцы; рабочие и матросы. Взлетели высоко, выше крыш трехэтажных домов. И все поднимались и поднимались под самый небосвод, пока не подхватил их там ветер, пока не закрутил он их, не разбросал по всему городскому небу.
И смотрели вверх, следя за ними, десятки и сотни глаз - и детских, и взрослых. И оба генерала, прикрывая ладонью глаза от солнца, смотрели вверх, и один из полковников, приставив к глазам бинокль, и два народных контролера, для которых все эти взлетевшие в небо надувные изделия значили гораздо больше, чем для других.
* * *
Несколько дней спустя от прямого попадания молнии загорелся и до тла выгорел заводской детский сад. Случилось это ночью, а уже рано утром, около пяти часов, Добрынина и Ваплахова срочно вызвали в горком.
Все те, кто, улыбаясь и махая руками, стояли недавно на почетной трибуне, сидели теперь за длинным полированным столом, зевая и потягиваясь. Вопрос был серьезный, и решить его надо было быстро, до начала рабочего дня. Собравшиеся соображали с трудом.
- Учтите, - сказал секретарь горкома, - пока не решим, куда девать детей на время постройки нового сада, отсюда не выйдем!
К семи утра заседание окончилось. Решено было разрешить работницам брать детей с собой на работу. На спиртозаводе для этого решили отвести один угол в ленинской комнате и приставить туда в качестве воспитательницы одну из молодых работниц завода. С детьми военных проблем не было - уже ночью солдаты начали ставить на территории части палатки, а один сержант вызвался временно присматривать за детьми офицеров и прапорщиков. Оставались неустроенными дети работников торговли и обслуживания, но они и так чаще бывали на работе у своих родителей, чем в детсаду.
Не выспавшись, Добрынин и Ваплахов пришли на завод и очень скоро поняли, что в ближайшее время им придется работать с двойной отдачей.
Уже с самого утра, как только все дети были собраны в ленинской комнате, примыкавшей к главному цеху, дисциплина на заводе не просто упала, а рухнула. Работницы каждые полчаса пытались на пять минут бросить свои рабочие места, чтобы сбегать в главный цех и заглянуть в ленкомнату, проверить, как там их сын или дочка.
Перед обедом директор Лимонов, вызвав народных контролеров, приказал им запретить всякие хождения в цехах и всех нарушителей дисциплины брать на заметку для дальнейших наказаний.
Добрынин стал на одном входе в главный цех, Ваплахов - на втором. Женщины плакали, умоляли их впустить посмотреть на свое чадо. И хоть трудно было контролерам терпеть женские слезы, но стояли они твердо и никого не впускали.
Главный цех отличался огромными размерами. В нем поднимались на пятиметровую высоту стальные чаны, заполненные еще не перелитым в цистерны спиртом. Десятки мостков, лестниц и подвесных переходов сплетались под потолком в черную металлическую паутину, по которой то и дело сновали люди в черных комбинезонах, останавливаясь у вентилей и показателей давления протянутых параллельно мосткам труб.
Время медленно подтянулось к вечеру, и когда ровно в пять Добрынин и Ваплахов отошли от дверей, в главный цех хлынул поток мам, спешивших первыми добежать до ленкомнаты, чтобы, забрав своих детей, отправиться домой.
Вечером народные контролеры варили вермишель и говорили о жизни. Оба были уставшие, хотя усталость эта не была физической. Усталость была нервного характера.
- Ты свою фотографию служебной жене послал? - спрашивал Ваплахов.
- Нет, - отвечал Добрынин.
- А почему?
На этот вопрос Павел Добрынин ответить не мог. Не знал он: почему не послал Марии Игнатьевне свою фотографию. Было в их с Марьей Игнатьевной отношениях что-то странное, что-то ставившее его служебную жену как бы главнее и важнее его. Но кроме этого смутные мысли возникали в голове народного контролера, когда думал он о своем служебном сыне Григории, да и вот еще об упомянутой в письме товарища Тверина "младшенькой Маше". "Как же это может быть, - думал Добрынин, - чтобы мои дети рождались без моего участия?" Однако после этих сомнений приходили мысли о порядке, не о том порядке, который можно навести в комнате или на кухне, а о заведенном порядке. И вспоминал тогда Добрынин, что и о рождении Григория сообщили ему радиограммой из Кремля-а значит наверняка знали они, что это его сын. И вот о "младшенькой Маше" сам Тверин написал, а значит и сомнений не должно возникать у него, Добрынина. Ведь сомневаться - значило не верить товарищу Тверину, а это все равно, что Родину предать. Так думал Добрынин.
Дмитрий Ваплахов, видя, что товарищ окунулся с головой в мыслительный процесс, больше вопросов не задавал.
Вскоре вермишель сварилась, и народные контролеры сели ужинать.
Следующий рабочий день начался так же, как и предыдущий. Снова прибегали работницы, снова слезливо упрашивали контролеров впустить их на минутку: кто-то хотел сыночку конфетку отнести, кто-то беспокоился о своей дочурке.
Добрынин стоял на дверях непоколебимо. Стоял и думал о том, что отцы этих детей намного тверже и дисциплинированней - ведь ни один из них не пытался проникнуть в ленкомнату.
Ваплахов стоял на вторых дверях, думал о Тане Селивановой. Вдруг услышал он откуда-то сверху детский смех. Задрал голову, посмотрел на раскинувшиеся под потолком подвесные переходы и вдруг увидел, как промелькнула там, на высоте, детская фигурка.
- Э-э-эй! - крикнул Ваплахов, желая привлечь внимание кого-нибудь из находившихся наверху рабочих, но крик его долетел до высокого потолка, раздробился на гулкое эхо и затих. И никто не посмотрел оттуда вниз, никто не побежал вниз по лестницам.
"Неужели там никого нет?" - подумал урку-емец.
Он понимал, что нельзя просто так оставить свои пост, но в то же время все большее волнение охватывало его, когда думал он об этом ребенке, гуляющем там, куда даже сам Ваплахов ни разу из-за боязни высоты не поднимался.
И тут в тишине главного цеха раздался звонкий, как бьющееся стекло, детский крик.
Ваплахов дернулся, закрыл охраняемую дверь на задвижку и побежал к ближайшей лестнице.
Железные ступеньки скрипели под его ногами.
Крик повторился, и было в нем столько страха и отчаяния, что урку-емец, не думая о собственной безопасности, бросился по шатким подвесным мосткам туда, где кричал этот ребенок.
Гул железной паутины мостков и лестниц, заколыхавшейся под ногами Ваплахова, заполнил весь цех. И самому ему было уже страшно бежать, но все равно звучал в этом сплошном гуле едва различимый детский крик, и Ваплахов спешил, спешил на помощь.
В какой-то момент он услышал плеск воды, совсем рядом. И, остановившись на мгновение, оглянулся по сторонам. Потом подбежал к угловому чану и увидел там, среди подходившего к самым стальным бортам спирта, мальчишку в матросском костюмчике, размахивавшего ручонками и кричавшего что было силенок. Он болтался в самой середине огромного чана, и ясно было, что не дотянуться ему до ближнего бортика.
Ваплахов с ужасом представил себе ребенка, опускающегося на ясно видимое дно этого глубокого чана, представил себе его бледную перепуганную насмерть мать. Подумал: а если б это был мой ребенок?
И какая-то сила заставила Ваплахова разбежаться и, перепрыгнув через невысокие перила, упасть в этот заполненный спиртом чан. Инерцией его вынесло прямо к мальчишке, и, собрав всю свою силу, Ваплахов схватил его руками и толкнул, вперед, к ближнему стальному бортику. Волна, возникшая после падения Ваплахова в спирт, помогла мальчишке дотянуться ручонками до бортика.
Ваплахов неумело размахивал руками, пытаясь подплыть к мальчишке. От запаха спирта щипало в носу. Жгло в глазах. Болтаясь в этой жидкости, урку-емец дотянулся до мальчишки, схватив его за маленькую обутую в сандалик ступню. Потом из последних сил рывком бросил эту руку вперед и увидел, как ребенок наполовину вылетел из спирта и, перевалившись через низенький стальной бортик чана, приземлился на железные мостки.
"Ну все", - облегченно подумал обессиленный Ваплахов, и тут неведомая сила потянула его вниз.
Он испуганно оглянулся по сторонам, попробовал дотянуться до ближнего бортика рукой, но не смог. И тогда он закричал, закричал что было сил. И крик его, подхваченный гулким железным эхом, обрушился на весь цех.
Гудели под ногами бегущих подвесные мостки и лестницы. Бежали на крик рабочие в черных комбинезонах. Бежал за ними следом оставивший свой пост Павел Добрынин, ничего не подозревающий о случившемся. Бежал на помощь кому-то неизвестному - так он думал.
Остановившись у углового чана, рабочие увидели на мостках лежавшего без чувств мальчишку в матросском костюмчике. Один из рабочих заглянул в чан и тут же отшатнулся. Он что-то пытался сказать товарищам, но слова застряли в его глотке, и только бессвязное бормотание вырвалось наружу.
Внизу, на пятиметровой глубине, лежал, раскинув руки Дмитрий Ваплахов. Его открытые глаза спокойно смотрели вверх, на железный потолок цеха.
Подбежал запыхавшийся Добрынин. Первым делом увидел мальчишку, присел около него на минутку - приложил руку к груди - рука услышала биение сердца.
Потом заглянул через плечи рабочих в чан, и тут судорога пробежала по его телу.
- Что же вы! - закричал он стоявшим неподвижно рабочим. - Что же вы?!
Потом, отпихнув их, бросился в чан. Донырнул до дна и, подняв утонувшего товарища, выплыл на поверхность. Дотянулся до бортика и почувствовал, как силы оставляют его, как жжет в глазах спирт. Но тут подхватили его и Ваплахова сильные руки рабочих. Вытащили их на мостки.
Очнулся Добрынин в палате заводской больницы. Рядом хлопотала медсестра, готовясь сделать ему укол.
Все еще болели глаза и в ушах стоял звон.
- Как там Дмитрий? - спросил он медсестру.
Она оглянулась, закусила нижнюю губку. Молча едва заметно мотнула головой.
Добрынин все понял. Отвернулся, смотрел на белый потолок. Тяжесть опускалась ему на грудь. Опускалась медленно, но беспрерывно, и, пытаясь остановить ее, Добрынин поднял вверх руки, защищая себя. Но тяжесть была сильнее, и руки не могли остановить ее. Все ниже и ниже опускались они, пока не упали бессильно на кровать. Сперло дыхание, белый потолок опустился прямо на открытые глаза, и страшная боль, возникшая, казалось, в самих зрачках, волнами побежала по всему телу. Тело дернулось, подпрыгнула левая рука и тут же снова бессильно опустилась.
Медсестра схватила ее, эту бессильную руку, быстро протерла спиртом внутреннюю сторону локтевого сгиба и вонзила в синюю набухшую вену иголку шприца. Руки у медсестры дрожали.
Потолок стал медленно подниматься над Добрыниным. Он пошевелился, посмотрел на наклонившуюся над ним медсестру, увидел ее шевелящиеся губы, но ничего не услышал - что-то давило на уши.
Медсестра, молоденькая девчушка в белом халате, отошла к окошку и выглянула на улицу. На улице моросил дождь.
Когда она вернулась к койке больного - тот уже спал, лежа на спине и приподняв подбородок. Медсестра поправила одеяло, подтянув его повыше, и села рядом на табуретку. Ей тоже хотелось спать, но дежурство только начиналось.
А по улице, под моросящим дождем, шел в сторону больницы директор завода Лимонов. В пухлом коричневом портфеле он нес яблоки для народного контролера.
Глава 41
Две недели спустя сидел Банов у костра и читал только что полученные письма.
С другой стороны костра старик распечатывал бандероли и посылки и то и дело охал или айкал. Был он в отличном настроении и поэтому каждые две-три минуты отвлекал Банова от писем, призывая его внимание к очередному присланному ему подарку.
Когда Банов в пятый или шестой раз посмотрел на "присланное" Кремлевскому Мечтателю, то увидел у старика в руках большой кусок копченого мяса.
- Это на вечер, к чаю! - сказал, широко улыбаясь, Кремлевский Мечтатель. От татар Приволжья! Хорошие татары какие! А?
Банов кивнул и взялся за следующее письмо.
"Уважаемый товарищ Эква-Пырись, - читал он. - Спасибо за письмо. С парашютом прыгала я уже давно, но товарищ мой, с которым я прыгала, пропал без вести, и поэтому ваш привет ему передать не могу. Я долго болела и поэтому не помню, о чем я писала вам в предыдущем письме. Извините, пожалуйста.
С уважением, Клара Ройд".
- Дура, - тяжело прошептал Банов и вздохнул. - Ничего не поняла!
Опустил руки на колени. Посмотрел тоскливо на огонь, облизывавший еловые ветки с уже обгоревшими иголками.
- Товарищ Банов, гляньте-ка! - снова прозвучал голос Кремлевского Мечтателя. - Гляньте-ка сюда! Банов нехотя поднял глаза.
На этот раз в руках старик держал толстую книгу. Банов прочитал: Лев Шейнин, "Записки следователя".
- У вас когда-нибудь следователь был? - спросил старик.
- Нет, не было.
- А у меня был, и не один, надо сказать! Прекрасный народ - эти следователи. Образованные, умные... А мы их все равно провели в семнадцатом...
Банов не слушал рассказ Кремлевского Мечтателя. Он составлял в уме следующее письмо Кларе, более ясное и понятное, такое, чтобы с первых же строчек поняла она, что это он, Банов, ей письмо написал, а не этот неугомонный оптимист и мечтатель.
И потихоньку, слово к слову склеивалось в воображении Банова это новое письмо. И склеилось. Осталось его только на бумагу перенести.
- Гляньте, Василий Васильевич, - опять призывал Кремлевский Мечтатель. Книга-то с автографом, от автора в подарок! От этого Шейнина. Надо будет прочитать и письмо ему написать... Слышите, товарищ Банов? Прочитаете книгу? А?
- Хорошо, - сказал бывший директор школы. - Прочитаю.
- И потом письмо ему напишите, только правду. Понравится книжка - так ему и напишите от моего имени, а если не понравится - то и это напишите. Пускай правда глаза режет! Не люблю я этих писателей, интеллигентиков мягкотелых!
Банов кивал и снова думал о письме.
Вскоре Кремлевский Мечтатель замолчал и принялся за очередную посылку.
Стало тихо у костра, и Банов, отложив пачку полученных сегодня писем, пристроил себе на колени доску, взял бумагу и карандаш и стал писать письмо Кларе. Простое, понятное письмо, по которому она сразу обо всем догадается!
Глава 42
После утреннего эрзац-кофе Марка Иванова неожиданно забрали к начальнику тюрьмы, с которым артисту еще не приходилось встречаться.
Идя перед надзирателем, Марк немного нервничал, зная от зэков, что характер у начальника тюрьмы буйный и что разговаривает он больше руками, чем языком. Однако, когда многочисленные коридоры и повороты остались позади, а перед ним открылась высокая дубовая дверь - за нею встретил Марка дружелюбной улыбкой человек, которого, казалось, боялись здесь все.
- Там подождешь! - буркнул он надзирателю и самолично закрыл за Марком двери.
Усевшись на привинченный к полу табурет и подождав, пока начальник займет свое место за широченным письменным столом, Марк огляделся и, к своему удивлению, встретился взглядом с мальчиком лет семи-восьми, сидевшим в углу кабинета за неизвестно откуда здесь появившейся школьной партой.
- Это мой сын, Володя! - сказал, заметив удивление арестанта, начальник тюрьмы. - Кстати, если еще не знаете, моя фамилия - Крученый.
Марк едва заметно улыбнулся - еще б ему не знать его фамилию, если каждый зэк к месту и не к месту вспоминает ее.
- Жалобы есть? - спросил Крученый. - Может, кормят плохо или там сыро в камере?
- Нет, - сказал Марк. - Все хорошо. Только для попугая чуть холодновато...
- Ну, знаете, товарищ Иванов, наша тюрьма была достроена для людей, а не для попугаев. Может, какой-нибудь отрез сукна дать... этому вашему сокамернику... только чего ему...
- Нет, было бы хорошо! - осмелел тут Марк. - Я б ему сшил что-нибудь...
- Ладно, - начальник кивнул. - Скажу, чтоб дали... А теперь давайте к делу, тут у нас концерт силами тюремной самодеятельности планируется провести. Гости придут, как вы насчет выступления?
Марк, услышав предложение, сразу и обрадовался, и испугался. Испугался потому, что Кузьма выучил уже добрых два десятка воровских стихов, которые со сцены никак читать нельзя было.
- Если б репертуар новый сделать... - промямлил Марк, просяще глядя в глаза Крученого. - Если б в библиотеке посидеть...
- Посидеть в библиотеке можно, она - не стоячий карцер! - пошутил начальник и сам же рассмеялся. - Хорошо, отведут тебя после обеда в библиотеку, но смотри ж, не подведи! Вот и Володя придет послушать, да, Володя?
Мальчик послушно кивнул.
Марк снова задержал на мальчике взгляд, не понимая, что может делать в тюрьме сын начальника этой тюрьмы.
Словно угадав мысли арестанта, Крученый неожиданно тяжело вздохнул и сказал:
- Вот, не с кем пацана дома оставить... хорошо еще, что дочку жена с собой на службу берет, а то если б и дочку сюда... - и начальник тюрьмы покачал головой.
Марк сочувственно закивал.
Подумалось ему почему-то, что у Крученого жена - учительница, и чтобы проверить правоту своей догадки и чувствуя, что начальник в хорошем настроении, артист спросил его об этом.
- Нет, - спокойно ответил Крученый. - Жена в тюрьме работает, только не в этой, а в женской. На соседней улице. А вообще-то она раньше в детских яслях воспитательницей была.
- Ну, воспитатель - это тоже учитель, - как-то неожиданно смело для самого себя заявил арестант.
И тут же поймал на себе немного напряженный взгляд Крученого. Мурашки побежали по спине, и Марк понял, что пора назад, в камеру.
Вернувшись "домой", артист посидел на нарах, размышляя о репертуаре для будущего концерта и находясь в ожидании послеобеденного времени, когда отведут его в тюремную библиотеку.
Библиотека помещалась в бывшей десятиместной камере, но благодаря вольнонаемной библиотекарше имела уютный и мирный вид. Оштукатуренные стены были закрыты картами страны и плакатами, призывающими к труду и к миру во всем мире. Стеллажи с книгами стояли на некотором удалении друг от друга перпендикулярно боковым стенам. А посередине библиотеки на длинном, сбитом из вагонки столе лежали подшивки газет и журналов. Столик библиотекарши находился рядом со входом в левом углу.
Когда надзиратель ввел Марка в это помещение, библиотекарша встала из-за стола. Марк поздоровался.
- Добрый день, - ответила она. Надзиратель, задержавшись на минутку - он, оказывается, заказывал здесь книгу американского писателя Фенимора Купера, забрал свой заказ, расписался в карточке и кивнул Марку.
- Я там, за дверью почитаю! - сказал он и вышел.
Марк остался наедине с женщиной, и от этого все в нем оцепенело.
Женщину звали Валентина Ефремовна. Ей недавно исполнилось тридцать пять лет. Одета она была в строгий серый костюм: узкая длинная юбка и жакет.
- Мне товарищ Крученый сказал о вас, - приветливо проговорила она. - Вы посмотрите там, на полках, а я пока чаю сделаю. Мне как раз перед вашим приходом чайник кипятку принесли...
Марк, как заколдованный, двинулся к полкам и стал водить глазами по корешкам книг. А сам внимательно прислушивался к шорохам, доносившимся из-за спины, оттуда, где находилась эта приятная невысокая женщина.
Между делом вытащил томик Асеева. Пролистал, натыкаясь на знакомые и ему, и Кузьме стихотворения.
- Ну вот, чай готов, подходите! - прозвучал голосок Валентины Ефремовны.
К чаю библиотекарша вытащила из ящика письменного стола пачку печенья.
Чай был настоящим. Марк жадно прихлебывал из жестяной кружки, обжигаясь и почему-то спеша.
- Товарищ Крученый - хороший человек, - говорила женщина. - Он же заслуженный стеклодув СССР. Тут его многие не любят, а зря. И дома у него не все в порядке - дочечка, Оля ее зовут, болеет постоянно. Я уже говорила ему, чтоб в какой-нибудь южный интернат отправили, и то б лучше было...
Марк слушал не очень внимательно. Щипал обожженный чаем язык. Но в животе было тепло и приятно, и только глаза уже устали любоваться этой домашней симпатичной женщиной. И тогда Марк снял тяжелые очки, положил их на стол и моргнул пару раз, расслабляя веки.
- У вас такое плохое зрение! - с сочувствием сказала Валентина Ефремовна.
- Да, после войны... - Марк тяжело вздохнул.
Валентина Ефремовна понимающе кивнула.
В камеру Марк возвращался с двумя стопками книг. Одну стопку нес сам, а вторую надзиратель. Среди книг была не только поэзия. Воспользовавшись моментом, Марк прихватил из библиотеки и несколько приключенческих романов про шпионов и пограничников, а также избранные речи товарища Тверина.
Уже в камере, забирая от надзирателя вторую стопку, Марк не удержался и радостно улыбнулся. От этой счастливой улыбки даже надзиратель расслабился и, проникшись доверием к своему подопечному, сказал на прощанье: "Вот Фенимор Купер - это писатель! Это как Горький, только про Америку!" И ушел. Рассказав Кузьме про чаепитие в библиотеке, Марк прилег отдохнуть, но отдохнуть не успел. Пришел Юрец с длинноруким стариком. Старик принес сверток, и Марк понял, что сейчас надо будет выступать. Вытащил попугая из клетки, посадил на плечо.
Услышав, как Кузьма читает зэковские баллады, старик открыл рот, и сидевший напротив него Марк ощутил в воздухе что-то неприятное.
За "концерт" старик заплатил хорошеньким куском сала, но минут через пятнадцать после их ухода Юрец вернулся и отрезал от этого куска половину себе.
Солнце уже заползло на нары. Марк, пододвинув клетку с Кузьмой к солнечному лучу, сам тоже устроился поудобнее и раскрыл книгу речей товарища Тверина.
Глава 43
Красный Первомай Краснореченск встречал новыми трудовыми победами. Закончилось строительство второго цеха по производству питьевого спирта. Добрынин и Ваплахов получили по премии и по медали "За доблестный труд". Добрынин на всю премию купил книг, а Ваплахов - облигаций государственного займа.
Утром первого мая они пришли на завод, чтобы влиться в колонну демонстрантов, но неожиданно их вызвал директор Лимонов. Он сообщил народным контролерам, что отныне их место во время всех государственных праздников - на торжественной трибуне. Туда они и отправились.
Стоять на торжественной трибуне в ожидании начала демонстрации было почетно и приятно. Рядом, переступая с ноги на ногу, стояли ответрабы Краснореченского горкома и горисполкома, стояли в парадной военной форме полковники, подполковники и два генерала.
Заиграл военный духовой оркестр.
Добрынин и Ваплахов, как и другие, стоявшие на трибуне, повернули свои головы в ту сторону, откуда должны были прийти первомайские колонны демонстрантов.
Широкая центральная улица, носившая название Профсоюзная, была пока пуста, но звуки духового оркестра, метавшиеся над улицей и над площадью, в которую эта улица вливалась, настолько все оживляли, что казалось - мимо маршируют, старательно чеканя шаг о булыжную мостовую, невидимые колонны рабочих и работниц славного города Краснореченска.
Добрынин закрыл глаза и сразу ощутил на веках тепло утреннего весеннего солнца.
Ваплахов тоже щурил глаза. Легкий ветерок шевелил его седые волосы. На душе было спокойно и радостно. На душе был праздник, и Ваплахов думал о том, что точно такой праздник сейчас, наверно, на душе у Тани Селивановой. И не страшно, что она еще не написала ему. Главное - это то, что он ей написал, и ей теперь известны его мысли и чувства. И есть у Тани Селивановой его фотография. Может быть, сейчас эта фотография в строгой рамочке стоит на тумбочке у изголовья ее кровати, а, может. быть, она хранит его портрет на своем рабочем месте в шинельных мастерских.
Над горизонтом Профсоюзной улицы появились сначала флаги и транспаранты, а затем уже показались и люди, празднично одетые, широко улыбающиеся, кричащие "Ура!".
Добрынин, Ваплахов и другие, стоявшие на трибуне, радостно махали руками проходившим мимо демонстрантам и так же широко и радостно улыбались, встречаясь взглядами со знакомыми и незнакомыми краснореченцами.
Потом прошла колонна пионеров. Оркестр на время замолк, и сотни ребячьих голосов запели: "Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры - дети рабочих..."
Добрынин смотрел на этих мальчуганов и девчонок и завидовал им от всего сердца.
У него не было такого счастливого детства. Мальчишкой он пай коров у местного помещика. Пасс рассвета А до позднего вечера и, если б не революция, пас бы их и сейчас.
За колонной пионеров следовала октябрятская колонна. Впереди шагали юные барабанщики, выдавая звонкую дробь. Над колонной колыхались надувные шарики, красноармейцы, рабочие и матросы.
Добрынин, увидев надувные резиновые фигуры, обернулся к Дмитрию Ваплахову. Улыбка озаряла его лицо. Он думал о Сарске, о том, сколько сил они с урку-емцем отдали фабрике надувной резины! И вот теперь они видели очевидную пользу своего недавнего труда.
Ваплахов тоже обернулся к Добрынину. Их глаза и улыбки встретились. И столько всего возникло в этом прогретом солнцем майском воздухе, столько всего возникло между ними, двумя старыми друзьями, что каждый из них, вдохнув полные легкие, ничего сказать не мог - ведь не выговоришь на одном дыхании все чувства, копившиеся в душе долгие годы, начиная с их знакомства на дальнем, полном опасностей. Севере! И если б не это знакомство - не увидел бы Добрынин нынешний Первомай.
Обняли друг друга Добрынин и Ваплахов под недоумевающими взглядами ничего не знающих ответственных работников и военных командиров города Красноре-ченска.
А октябрята остановились перед почетной трибуной, повернулись лицом к красному полотнищу с портретом Ленина, развевающемуся за спинами стоявших на трибуне людей.
Зазвенела на площади октябрятская речевка, и вдруг, словно внезапно оторвавшись, одновременно взлетели над трибуной надувные шарики, а вместе с ними и надувные красноармейцы; рабочие и матросы. Взлетели высоко, выше крыш трехэтажных домов. И все поднимались и поднимались под самый небосвод, пока не подхватил их там ветер, пока не закрутил он их, не разбросал по всему городскому небу.
И смотрели вверх, следя за ними, десятки и сотни глаз - и детских, и взрослых. И оба генерала, прикрывая ладонью глаза от солнца, смотрели вверх, и один из полковников, приставив к глазам бинокль, и два народных контролера, для которых все эти взлетевшие в небо надувные изделия значили гораздо больше, чем для других.
* * *
Несколько дней спустя от прямого попадания молнии загорелся и до тла выгорел заводской детский сад. Случилось это ночью, а уже рано утром, около пяти часов, Добрынина и Ваплахова срочно вызвали в горком.
Все те, кто, улыбаясь и махая руками, стояли недавно на почетной трибуне, сидели теперь за длинным полированным столом, зевая и потягиваясь. Вопрос был серьезный, и решить его надо было быстро, до начала рабочего дня. Собравшиеся соображали с трудом.
- Учтите, - сказал секретарь горкома, - пока не решим, куда девать детей на время постройки нового сада, отсюда не выйдем!
К семи утра заседание окончилось. Решено было разрешить работницам брать детей с собой на работу. На спиртозаводе для этого решили отвести один угол в ленинской комнате и приставить туда в качестве воспитательницы одну из молодых работниц завода. С детьми военных проблем не было - уже ночью солдаты начали ставить на территории части палатки, а один сержант вызвался временно присматривать за детьми офицеров и прапорщиков. Оставались неустроенными дети работников торговли и обслуживания, но они и так чаще бывали на работе у своих родителей, чем в детсаду.
Не выспавшись, Добрынин и Ваплахов пришли на завод и очень скоро поняли, что в ближайшее время им придется работать с двойной отдачей.
Уже с самого утра, как только все дети были собраны в ленинской комнате, примыкавшей к главному цеху, дисциплина на заводе не просто упала, а рухнула. Работницы каждые полчаса пытались на пять минут бросить свои рабочие места, чтобы сбегать в главный цех и заглянуть в ленкомнату, проверить, как там их сын или дочка.
Перед обедом директор Лимонов, вызвав народных контролеров, приказал им запретить всякие хождения в цехах и всех нарушителей дисциплины брать на заметку для дальнейших наказаний.
Добрынин стал на одном входе в главный цех, Ваплахов - на втором. Женщины плакали, умоляли их впустить посмотреть на свое чадо. И хоть трудно было контролерам терпеть женские слезы, но стояли они твердо и никого не впускали.
Главный цех отличался огромными размерами. В нем поднимались на пятиметровую высоту стальные чаны, заполненные еще не перелитым в цистерны спиртом. Десятки мостков, лестниц и подвесных переходов сплетались под потолком в черную металлическую паутину, по которой то и дело сновали люди в черных комбинезонах, останавливаясь у вентилей и показателей давления протянутых параллельно мосткам труб.
Время медленно подтянулось к вечеру, и когда ровно в пять Добрынин и Ваплахов отошли от дверей, в главный цех хлынул поток мам, спешивших первыми добежать до ленкомнаты, чтобы, забрав своих детей, отправиться домой.
Вечером народные контролеры варили вермишель и говорили о жизни. Оба были уставшие, хотя усталость эта не была физической. Усталость была нервного характера.
- Ты свою фотографию служебной жене послал? - спрашивал Ваплахов.
- Нет, - отвечал Добрынин.
- А почему?
На этот вопрос Павел Добрынин ответить не мог. Не знал он: почему не послал Марии Игнатьевне свою фотографию. Было в их с Марьей Игнатьевной отношениях что-то странное, что-то ставившее его служебную жену как бы главнее и важнее его. Но кроме этого смутные мысли возникали в голове народного контролера, когда думал он о своем служебном сыне Григории, да и вот еще об упомянутой в письме товарища Тверина "младшенькой Маше". "Как же это может быть, - думал Добрынин, - чтобы мои дети рождались без моего участия?" Однако после этих сомнений приходили мысли о порядке, не о том порядке, который можно навести в комнате или на кухне, а о заведенном порядке. И вспоминал тогда Добрынин, что и о рождении Григория сообщили ему радиограммой из Кремля-а значит наверняка знали они, что это его сын. И вот о "младшенькой Маше" сам Тверин написал, а значит и сомнений не должно возникать у него, Добрынина. Ведь сомневаться - значило не верить товарищу Тверину, а это все равно, что Родину предать. Так думал Добрынин.
Дмитрий Ваплахов, видя, что товарищ окунулся с головой в мыслительный процесс, больше вопросов не задавал.
Вскоре вермишель сварилась, и народные контролеры сели ужинать.
Следующий рабочий день начался так же, как и предыдущий. Снова прибегали работницы, снова слезливо упрашивали контролеров впустить их на минутку: кто-то хотел сыночку конфетку отнести, кто-то беспокоился о своей дочурке.
Добрынин стоял на дверях непоколебимо. Стоял и думал о том, что отцы этих детей намного тверже и дисциплинированней - ведь ни один из них не пытался проникнуть в ленкомнату.
Ваплахов стоял на вторых дверях, думал о Тане Селивановой. Вдруг услышал он откуда-то сверху детский смех. Задрал голову, посмотрел на раскинувшиеся под потолком подвесные переходы и вдруг увидел, как промелькнула там, на высоте, детская фигурка.
- Э-э-эй! - крикнул Ваплахов, желая привлечь внимание кого-нибудь из находившихся наверху рабочих, но крик его долетел до высокого потолка, раздробился на гулкое эхо и затих. И никто не посмотрел оттуда вниз, никто не побежал вниз по лестницам.
"Неужели там никого нет?" - подумал урку-емец.
Он понимал, что нельзя просто так оставить свои пост, но в то же время все большее волнение охватывало его, когда думал он об этом ребенке, гуляющем там, куда даже сам Ваплахов ни разу из-за боязни высоты не поднимался.
И тут в тишине главного цеха раздался звонкий, как бьющееся стекло, детский крик.
Ваплахов дернулся, закрыл охраняемую дверь на задвижку и побежал к ближайшей лестнице.
Железные ступеньки скрипели под его ногами.
Крик повторился, и было в нем столько страха и отчаяния, что урку-емец, не думая о собственной безопасности, бросился по шатким подвесным мосткам туда, где кричал этот ребенок.
Гул железной паутины мостков и лестниц, заколыхавшейся под ногами Ваплахова, заполнил весь цех. И самому ему было уже страшно бежать, но все равно звучал в этом сплошном гуле едва различимый детский крик, и Ваплахов спешил, спешил на помощь.
В какой-то момент он услышал плеск воды, совсем рядом. И, остановившись на мгновение, оглянулся по сторонам. Потом подбежал к угловому чану и увидел там, среди подходившего к самым стальным бортам спирта, мальчишку в матросском костюмчике, размахивавшего ручонками и кричавшего что было силенок. Он болтался в самой середине огромного чана, и ясно было, что не дотянуться ему до ближнего бортика.
Ваплахов с ужасом представил себе ребенка, опускающегося на ясно видимое дно этого глубокого чана, представил себе его бледную перепуганную насмерть мать. Подумал: а если б это был мой ребенок?
И какая-то сила заставила Ваплахова разбежаться и, перепрыгнув через невысокие перила, упасть в этот заполненный спиртом чан. Инерцией его вынесло прямо к мальчишке, и, собрав всю свою силу, Ваплахов схватил его руками и толкнул, вперед, к ближнему стальному бортику. Волна, возникшая после падения Ваплахова в спирт, помогла мальчишке дотянуться ручонками до бортика.
Ваплахов неумело размахивал руками, пытаясь подплыть к мальчишке. От запаха спирта щипало в носу. Жгло в глазах. Болтаясь в этой жидкости, урку-емец дотянулся до мальчишки, схватив его за маленькую обутую в сандалик ступню. Потом из последних сил рывком бросил эту руку вперед и увидел, как ребенок наполовину вылетел из спирта и, перевалившись через низенький стальной бортик чана, приземлился на железные мостки.
"Ну все", - облегченно подумал обессиленный Ваплахов, и тут неведомая сила потянула его вниз.
Он испуганно оглянулся по сторонам, попробовал дотянуться до ближнего бортика рукой, но не смог. И тогда он закричал, закричал что было сил. И крик его, подхваченный гулким железным эхом, обрушился на весь цех.
Гудели под ногами бегущих подвесные мостки и лестницы. Бежали на крик рабочие в черных комбинезонах. Бежал за ними следом оставивший свой пост Павел Добрынин, ничего не подозревающий о случившемся. Бежал на помощь кому-то неизвестному - так он думал.
Остановившись у углового чана, рабочие увидели на мостках лежавшего без чувств мальчишку в матросском костюмчике. Один из рабочих заглянул в чан и тут же отшатнулся. Он что-то пытался сказать товарищам, но слова застряли в его глотке, и только бессвязное бормотание вырвалось наружу.
Внизу, на пятиметровой глубине, лежал, раскинув руки Дмитрий Ваплахов. Его открытые глаза спокойно смотрели вверх, на железный потолок цеха.
Подбежал запыхавшийся Добрынин. Первым делом увидел мальчишку, присел около него на минутку - приложил руку к груди - рука услышала биение сердца.
Потом заглянул через плечи рабочих в чан, и тут судорога пробежала по его телу.
- Что же вы! - закричал он стоявшим неподвижно рабочим. - Что же вы?!
Потом, отпихнув их, бросился в чан. Донырнул до дна и, подняв утонувшего товарища, выплыл на поверхность. Дотянулся до бортика и почувствовал, как силы оставляют его, как жжет в глазах спирт. Но тут подхватили его и Ваплахова сильные руки рабочих. Вытащили их на мостки.
Очнулся Добрынин в палате заводской больницы. Рядом хлопотала медсестра, готовясь сделать ему укол.
Все еще болели глаза и в ушах стоял звон.
- Как там Дмитрий? - спросил он медсестру.
Она оглянулась, закусила нижнюю губку. Молча едва заметно мотнула головой.
Добрынин все понял. Отвернулся, смотрел на белый потолок. Тяжесть опускалась ему на грудь. Опускалась медленно, но беспрерывно, и, пытаясь остановить ее, Добрынин поднял вверх руки, защищая себя. Но тяжесть была сильнее, и руки не могли остановить ее. Все ниже и ниже опускались они, пока не упали бессильно на кровать. Сперло дыхание, белый потолок опустился прямо на открытые глаза, и страшная боль, возникшая, казалось, в самих зрачках, волнами побежала по всему телу. Тело дернулось, подпрыгнула левая рука и тут же снова бессильно опустилась.
Медсестра схватила ее, эту бессильную руку, быстро протерла спиртом внутреннюю сторону локтевого сгиба и вонзила в синюю набухшую вену иголку шприца. Руки у медсестры дрожали.
Потолок стал медленно подниматься над Добрыниным. Он пошевелился, посмотрел на наклонившуюся над ним медсестру, увидел ее шевелящиеся губы, но ничего не услышал - что-то давило на уши.
Медсестра, молоденькая девчушка в белом халате, отошла к окошку и выглянула на улицу. На улице моросил дождь.
Когда она вернулась к койке больного - тот уже спал, лежа на спине и приподняв подбородок. Медсестра поправила одеяло, подтянув его повыше, и села рядом на табуретку. Ей тоже хотелось спать, но дежурство только начиналось.
А по улице, под моросящим дождем, шел в сторону больницы директор завода Лимонов. В пухлом коричневом портфеле он нес яблоки для народного контролера.