Курков Андрей. Судьба попугая (География одиночного выстрела - 2)

   Остановился на секунду у шахты почтового лифта. Было тихо. Видно, лифт в этот момент не работал.
   И пошел Банов дальше вниз по ступенькам.
   Полчаса шел.
   Наконец, открыв двери, оказался в знакомой просторной комнате без мебели, разве что один стул стоял в комнате, а на стенах плакаты висели.
   Открыл еще одни двери и оказался на пороге низенького одноэтажного домика-близнеца, такого же, какой прятался за елками в Кремле.
   Светило солнце. Пели птицы. И от порога веером разбегались по траве хорошо протоптанные тропинки. А впереди зеленел лес, и высились по бокам лысоватые холмы, и то ли заяц, то ли другой зверь бежал по траве, подпрыгивая.
   Дух захватило у Банова. Застыл он на пороге и дыхание затаил, тишину слушая. И та невидимая и неведомая сила, примчавшая его сюда, всю дорогу толкавшая в спину, исчезла вдруг, и он снова был самим собой. Вот от этого, должно быть, и появился в нем некий испуг.
   "Что делать?" - спросила его собственная беспомощная мысль.
   - Что делать? - заторможенно повторил он шепотом и огляделся по сторонам.
   Откуда-то донесся чей-то голос, и Банов отбежал за угол дома и притаился там.
   - Что делать? - повторил он снова.
   Зачем он сюда примчался? За портфелем? Да. А еще хотел Карповича найти. А что делать теперь?
   По одной из тропинок к дому лениво шли двое солдат. У одного в руке была корзинка.
   - Белые, говорил! - усмехнувшись, говорил тот, что шел с пустыми руками. Где там белые? Грузди да подосиновики!
   - Ну а чем плохи грузди и подосиновики? - спрашивал второй. - Ты маринованные грузди ел когда?
   - Ну ел...
   Они поднялись на порог и вошли в дом. Снова стало тихо и спокойно в природе. Только на душе у Банова было муторно. Мысли кололись, как еловые иголки. Банов поеживался.
   - Ладно, - решил он наконец. - Пойду отыщу портфель и попробую назад, наверх подняться.
   И мягкими шагами пошел Банов по той тропинке, которой, как казалось ему, шли они вместе с Карповичем и Кларой в гости к Кремлевскому Мечтателю. Где-то там же, недалеко от его шалашика на соседнем холме он и оставил свой коричневый портфель.
   А узенькая тропинка виляла и вела дальше сквозь орешник, вниз по холму, мимо овражка, по деревянному мостку через речушку и дальше, пока Банов вдруг не остановился, увидев меж еловых ветвей шалашик и самого Кремлевского Мечтателя в том же выбранном Кларой костюме, разводившего костер.
   Медленно приблизился Банов к шалашику. Все под ноги глядел, чтобы не наступить на какую-нибудь случайную ветку - не хотел он испугать старика. Но старик слух имел хороший, и когда остановился Банов за шалашиком, думая, что удалось ему незамеченным приблизиться, Кремлевский Мечтатель крикнул отчего-то веселым голосом:
   - Ну что вы там, голубчик, прячетесь? Думаете старого конспиратора провести? Не выйдет! Выходите!
   Банов сразу обмяк как-то, вышел из-за шалашика. К только что занявшемуся огнем костерку подошел.
   Старик сидел на небольшой колоде у самого костра.
   - Вы садитесь, голубчик, садитесь! -пригласил он. Банов постелил на траву плащ-палатку и уселся. А Кремлевский Мечтатель разглядывал пришлого пристально.
   Потом сказал:
   - А я вас, случаем, не знаю?
   - Да мы тут были как-то с товарищем Кларой, - признался Банов.
   - А! Как же, помню-помню! - пуще прежнего обрадовался старик. - Ну а сейчас как вас сюда занесло? Банов смотрел на разгоравшийся костер.
   - Я тут в прошлый раз портфель оставил... дождь шел, вот пришлось убегать... И забыл его. А еще товарищ мой пропал... Тот, который нас сюда приводил...
   Лицо Кремлевского Мечтателя стало задумчивым. Он поднялся, сходил в шалашик и вернулся с бановским коричневым портфелем.
   - Этот, что ли? - спросил он.
   Банов аж поднялся на ноги - так удивился.
   - Да, - сказал он. - Этот. Там еще бумаги школьные были...
   - Бумаги, голубчик, я сжег, - признался Кремлевский Мечтатель. - А портфель, вы уж извините, присвоил. Мне он очень даже пригодился, я в нем корреспонденцию храню... Вы не против?
   Банов пожал плечами.
   - Нет, пожалуйста, - сказал через минуту. - Я ведь собственно не за портфелем спустился. Мне больше узнать хочется, куда мой друг Карпович пропал...
   Где-то рядом раздался треск веток, и Банов испуганно оглянулся.
   Старик вытащил из карманчика жилетки часы на цепочке, раскрыл их.
   - Обед солдат несет, - сказал Банову. - Вы пока в шалаше спрячьтесь!
   Банов забежал в шалаш и притаился там, прильнув глазом к щелочке, сквозь которую и старик был виден, и костер.
   На полянку вышел солдат с трехэтажным обеденным судком.
   - Добрый день! - сказал солдат старику. - Как здоровье?
   - Спасибо, неплохо, - ответил Кремлевский Мечтатель, принимая от солдата судок. - Ты, голубчик, случайно ничего не слышал: тут, говорят, один человек потерялся... по фамилии Карпович... А?
   И посмотрел старик на солдата пристально, сощурившись.
   Солдат задумался, на небо глянул, словно припоминая что-то.
   - Искали здесь одного месяцев пять назад, - кивая, сказал солдат. - Вроде не нашли... Курьер был временный... А больше вроде никто не пропадал.
   - Ты мне, кстати говоря, лимон принес? - спросил Кремлевский Мечтатель.
   - Ой, чуть не забыл, конечно принес! - солдат вытащил из кармана галифе крупный желтый лимон и передал старику.
   - Спасибо! Спасибо, голубчик! - старик обрадовался. Когда солдат ушел, Банов выбрался из шалаша к костру. Старик вытащил из внутреннего кармана пиджака две ложки: столовую и чайную. Чайную передал Банову.
   - Давайте пообедаем, голубчик. Проголодались, должно быть?
   На первое был борщ. Хлебали они его из одной мисочки. Старик большой ложкой захватывал всю гущу и куски мяса, а Банову только жижа доставалась, потому что все остальное просто вываливалось из чайной ложки.
   Ели молча.
   Когда принялись за второе - узбекский плов, - старик повеселел. Надо сказать, что и Банов повеселел, потому что с пловом совладать чайной ложкой было полегче: тут ему и рис доставался, и мясо.
   - Ну а что ж вы дальше делать будете? - спросил, жуя плов, Кремлевский Мечтатель.
   - Наверх пойду... - сказал неуверенно Банов, хотя конкретно еще не представлял себе, как все это осуществить, ведь понятно было ему, что только чудом не попался он, спускаясь на Подкремлевские луга. А второй раз чуда даже дураки не ожидают.
   - Оставайтесь, - сказал вдруг старик. - Что вам наверху делать?
   Банов посмотрел на старика удивленно.
   - Да еще попадетесь вдруг... - продолжил Кремлевский Мечтатель. - Вас как звать-то?
   - Василь Васильевич Банов.
   - Ну вот, Василий Васильевич, чего вам там наверху делать? Оставайтесь! Говорить будем, мечтать. Может, какие-нибудь тезисы вместе напишем?
   Банов пожал плечами.
   - У меня там товарищ Клара осталась... - сказал он.
   - Ну у меня там тоже много, знаете, товарищей осталось... Это ничего...
   На третье достался им густой клюквенный кисель.
   Хлебали они его ложками: старик - столовой, а Банов - чайной.
   А сверху светило солнце. По голубому яркому небу летали птицы, а одна из них - жаворонок - поднялась высоко-высоко, выше других, и запела там так красиво, что заслушались старик и Банов.
   - Видишь, красота здесь какая, - сказал потом Кремлевский Мечтатель. Просто не жизнь, а рай! Оставайся!
   Банов, размягченный песней жаворонка, кивнул.
   Глава 27
   Весна задышала сухими майскими ветрами. Прогремели над Новыми Палестинами две грозы, и снова стало сухо. Однако зелень полей не тускнела, и речка, бежавшая между холмом и лесом, не усыхала, а значит, в тех местах, откуда бежала она, дожди шли и все с природою было в порядке.
   Новопалестиняне трудились от восхода солнца и до заката. Пили теперь меньше, потому как некогда было. И только бригадир строителей, так и не снявший после окончания зимы свой грязный ватник, ходил всегда под хмельком, хотя и деловитою походкою.
   Горбун-счетовод тоже делом был занят. Зажав толстую бухгалтерскую тетрадь под мышкой, а огрызок карандаша в руке, приходил он то на поле, то в коровий коровник, то к строителям, ровнявшим лопатами площадку за зимней кухней для будущей школы. Приходил и переписывал в тетрадь, как кого по имени или прозвищу звать. А на вопросы любопытных объяснял, что пытается он таким образом понять убыль рабочей силы, которой еще год назад было больше, а теперь, несмотря на рождение детей и их ежедневный рост, стало меньше.
   Все в Новых Палестинах были заняты делом, и только ангел был занят мыслями. Мыслил он о многом, и когда становилось ему уже невмоготу от этих мыслей - шел то в коровник, предлагая свою помощь, то к строителям. В коровнике ему вместо работы давали обычно парного молока, ну а строители, в отличие от доярок, нашли ангелу занятие - всякие-расстояния на поверхности холма шагами мерять. Так и ходил ангел мерными шагами то от одного воткнутого в землю колка к другому, то наоборот. А потом уже, перепроверив по три раза количество шагов, подходил к бригадиру или же, если того не было, к любому строителю и говорил, сколько этих самых шагов вышло.
   Так и шло жизненное время в Новых Палестинах. Дни, несмотря на свою долготу, проходили быстро, и всякий раз после затухания дня приходил на холм и его окрестности глубоко-синий вечер, зажигал звезды и воодушевлял всех или на сон, или на плавные разговоры.
   Вот и еще один день выдохнул солнечный свет и прилег на землю, накрывшись темно-синим в ярких звездочках одеялом.
   Ангел, видя вокруг себя замирающее движение, тоже было к лавке своей пошел. Но тут вернулись мысли, и притом самые беспокойные из них - об учительнице Кате. И вышел тогда ангел из человеческого коровника, в котором жил. Вышел на холм, прошелся по нему и остановился у склона; посмотрел вниз, где у загадочно поблескивавшей речки тускловато светилось окошко в домике Захара-печника.
   Вспомнился ангелу услышанный там же, под этим окошком разговор. Посмотрел он на звезды, полюбовался ими да и пошел вниз по тропинке, ведущей к домику коптильщика.
   Подошел к окну, замер, прислушиваясь. И услышал приглушенные голоса. И неважно было ангелу - о чем там говорят, не пытался он разобрать слова, которыми обменивались двое беседующих. Просто хотелось войти в домик, сесть за стол и дождаться, пока спросят они о его мыслях.
   Постучал в дверь.
   Разговор замер, притаился. Но послышались тяжелые шаги. Громыхнула железная щеколда, и дверь отворилась.
   - Ангел? - несколько удивленно произнес, присматриваясь к гостю, Захар. Чего, есть хочешь?
   - Нет. Я так.
   - Ну заходи...
   И вот желание ангела исполнилось. И сидел он за тем же столом, а рядом сидели однорукий Петр и Захар. Сидели и почему-то молчали, поглядывая на ангела.
   Наконец Захар вздохнул тяжело и сказал:
   - Вчера Демид Полуботкин приходил. Говорит: давай я тебе спою, а ты мне окорок! А я ему: разве ж можно песню на окорок?
   - Да-а, - кивнул, соглашаясь с Захаром, Петр. Ангел озадаченно глянул на коптильщика.
   Захар, заметив этот взгляд, обернулся к Ангелу и пояснил:
   - Понимаешь, - говорил он. - Горбун ему нормы установил, чтобы польза от него шла. Так прямо в свою тетрадь и записал: дневная норма - детей музыке учить и пять песен спеть. Ну вот он чего-то и подумал, что если он больше песен споет, то жить лучше других будет...
   - А у тебя тоже норма записана? - спросил задумчиво Петр у Захара.
   - Записана, сам видал. Там так: дневная норма - коптить мясо...
   - А сколько мяса коптить не записано? - все еще допытывался однорукий Петр.
   - Не-е, раз дневная норма, значит целый день коптить...
   Ангелу разговор этот был не совсем интересен, и он уставился на висевшую на крюке под потолком масляную лампу, светившую тускловато, но настойчиво.
   Вокруг лампы вился какой-то мотылек.
   - Вишь, - сказал, тоже глянув на лампу, Захар. - К свету хочется!
   Приятный теплый запах копченого мяса закружился в воздухе.
   Петр заерзал на своем табурете, закрутил головой.
   - Кажись, готово! - сказал.
   - Готово-то готово, - проговорил, подымаясь, Захар.
   Тут и Петр поднялся, и ушли они из-за стола суетливо. И где-то совсем рядом за стенкой звучали их голоса и вздохи; йотом что-то упало, и Захар выругался. В ответ умиротворяюще прозвучал голос Петра.
   Ангел сидел один за столом. Мысли ушли. На душе было легко, но не радостно.
   Минут через пять вернулись Захар и Петр. Захар поставил на середину стола миску с куском копченого мяса и рядом положил три ножа с деревянными ручками.
   - Такого вкусного еще не выходило! - сказал он с гордостью. - Все от дерева, конечно. Какое дерево положишь; если оно со вкусом, то вкус этот при сгорании в мясо переходит. А тут я еще листьев дикой малины добавил...
   И он, взяв один из ножей, потыкал сначала кусок мяса, а потом резанул по нему так, что ломоть от него отрезался и из миски упал на стол. Захар взял его крепкими толстыми пальцами и стал сосредоточенно есть.
   Глава 28
   Зауральская весна набирала силу. Во время переездов из одного тылового городка в другой Марк Иванов любовался зеленью, лесными и полевыми цветами, радовался, слыша пенье жаворонков и просто крики диких птиц. А по ночам, часто просыпаясь от скрежетанья матрасной сетки, он замирал, затаив дыхание, слушал тишину, иногда нарушаемую природными шумами: ветром, дождем или невидимым зверем. В некоторых рабочих общежитиях или просто в хатах, где они. ночевали, водились мыши, и там Марк прислушивался ночами к их перебежкам и попискиванию. Как-то свыкся он со своей тяжелой жизнью, свыкся с наглазной повязкой из темной материи.
   Уже пятый год шла война. Пятый год они с Кузьмой мотались по ее дорогам. Правда, после ранения дороги были уже не военными, а тыловыми, но легче от этого не стало.
   Вот и этой майской ночью Марк лежал в маленькой комнатенке третьего этажа рабочего общежития какого-то завода. Рядом храпел приставник Парлахов, на столе в своей клетке спал попугай Кузьма. А Марк лежал, затаившись, и слушал тишину. Он лежал под окном, и страшно хотелось ему приподняться и посмотреть в это небольшое окошко, но боялся Марк скрипа матрасной сетки, боялся разбудить попугая, которому тоже необходим отдых, боялся разбудить и Парлахова.
   Тишина была прозрачной и хрустальной. А еще она была теплой и даже, как казалось артисту, ласковой. И слушая ее, он вспоминал детство и просто довоенные годы. Вспоминал все хорошее и даже не очень хорошее. Вспоминал, как ехал однажды в поезде в купе, пропитанном сырой нефтью. Тогда, а было это до войны, Марк был просто в отчаянии из-за этой разлитой нефти. А сейчас все вспоминалось легко и даже вызывало ностальгическую улыбку.
   Парлахов заерзал, захрапел громче, а потом минут через пять затих и уже только посапывал.
   Марк, воспользовавшись шумом, приподнялся на кровати и приник к окну. Вверху он увидел темно-синее небо, пропитанное золотыми разводами звезд. Марк попробовал рассмотреть отдельные звезды, но это ему не удалось -заболели глаза, и он закрыл их на минутку, уцепившись руками в дощатый подоконник. Потом снова открыл и посмотрел вверх, на небо. Опять были видны золотые разводы звездных скоплений, но самих звезд Марк не видел.
   "Что-то с глазами, - подумал Марк. - Надо будет после войны пойти к врачу..."
   Он опустился на кровать. Попробовал заснуть.
   А в это время с заоконного неба сорвалась одна звезда, и долго летела она вниз к земле, пока не ударилась об нее где-то далеко от этого зауральского городка. Ударилась и рассыпалась, встряхнув при этом раскинувшийся рядом лес и разбудив пристроившуюся за лесом деревню. Залаяли собаки в деревне. Кто-то с горящей свечкой в руке вышел на порог. Но было снова тихо, и ночь продолжалась.
   Утром солнечный луч упал ярким желтым пятном на деревянный пол их комнатки. Начинался новый день.
   После завтрака в столовой общежития Марк с попугаем и Парлаховым пошли на энский завод, расположенный за городком.
   Пели птицы, и дыхание ветра было теплым.
   Над крышами серых домов кружили вороны и голуби-сизари.
   И Кузьма, сидя в своей клетке, покачивавшейся над землею, радостно крутил головой по сторонам, видя вокруг не шинельное сукно чехла, а настоящую живую жизнь.
   Показался забор, и Марк послушно надел повязку. Взял Парлахова под руку.
   Скрипнули ворота. Марк услышал, как Парлахов спросил у сторожа-охранника, как пройти в красный уголок.
   Привычные "слепые" повороты, ступеньки. И вот уже невидимая сцена. Когти Кузьмы впиваются в правое плечо, а Парлахов шепчет:
   - Еще минутку надо подождать! И Марк ждет.
   - Давай! - снова шепотом командует приставник.
   - Говори, Кузьма! - повернув голову направо, передает команду Марк.
   Упал на пашне у высотки, - декламирует Кузьма,- Суровый мальчик из Москвы, и тихо сдвинулась пилотка с пробитой пулей головы. Не глядя на беззвездный купол И чуя веянье конца...
   И вдруг кто-то врывается в не видимый Марку красный уголок. Хлопок двери, и истошный крик, непонятно, мужской или женский: "Товарищи! Победа! Победа, товарищи!"
   И невидимая аудитория вскакивает, опрокидывая стулья. Шум.
   Ошеломленный Марк, не обращая внимания на продолжающего декламировать попугая, поднимает руки и Одержит их перед лицом, не зная, что с ними делать. Внутри у него мечется какой-то бешено-радостный зверь, а он не знает, как его выпустить. И вот руки сами срывают с глаз повязку, и он, внезапно ослепленный кумачовыми стенами красного уголка, жмурится, закрывает глаза ладонями, а потом медленно-медленно отводит ладони.
   В красном уголке пусто. Только стоят и лежат на боку , оставленные слушателями деревянные стулья и табуретки. На стенах - плакаты, заполненные плачущими матерями и строголикими защитниками Родины.
   Марк, прихрамывая, сходит со сцены и читает эти воззвания, читает каждое слово, написанное над и под ними. Как давно он ничего не читал. И даже удивительно, что после этих лет войны, только что для него закончившейся, он сможет снова жить нормально, без повязки на глазах, сможет читать книги и газеты. А вот и воззвание к бойцам тыла... Марк вдруг спиною почувствовал чей-то взгляд и обернулся.
   На него в упор из дверного проема смотрел Парлахов. Кто-то промелькнул за спиной приставника, и быстрые шаги бегущего по коридору человека постепенно затихли. Поюм загудел заводской гудок.
   - Победа! - негромко сказал Марк, улыбаясь и глядя на Парлахова.
   Парлахов молчал. Потом он тяжело вздохнул и спросил:
   - Кто вам разрешил снять повязку? Марк оглянулся по сторонам, пытаясь найти эту повязку, но ее нигде не было видно.
   - Вы понимаете, что вы на оборонном заводе?
   - Но ведь победа... - беспомощно проговорил Марк. Назад шли медленно. Марк осознавал свою вину, но в то же время погода чрезвычайно радовала его, и он щурился на солнце, на ходу посматривая на Парлахова. Парлахов же был насуплен.
   Войдя в городок, они вернулись в свою комнатку.
   - Я должен буду доложить о происшедшем, - сухо сказал приставник, улегшись одетым на свою койку. - Вы понимаете, что это значит?
   - Может, не надо, ведь сегодня победа! - проговорил Марк.
   Парлахов тоже задумался в этот момент о победе. Что она принесет? Радость обычной жизни? И тогда можно будет возвратиться в Москву, в родной ЦК, где ждет его интересная работа. Хорошо бы поскорее!
   Потом он посмотрел на Марка. Посмотрел уже без недовольства, а скорее с сочувствием.
   "Может, действительно не надо докладывать? - подумал Парлахов. - Может, никто и не видел этого?"
   Глава 29
   За окном бушевала майская гроза. Молнии распугивали ночную темноту, нависшую над небольшим тыловым городком, спавшим чутко и тревожно.
   Одинокий "газик" военного патруля разбрызгивал лужи на мощеных улицах.
   Солдат-шоферзевал, а следом за ним каждый раз зевал сидевший рядом младший лейтенант.
   - Тормози! - приказал младший лейтенант. - Постоим немного... Если засну разбудишь через полчаса.
   Младший лейтенант отвернулся от шофера и попробовал задремать. Но тут снова загремел гром, а потом где-то / недалеко, ярко вспыхнув, уткнулась в землю молния.
   Младший лейтенант открыл глаза и увидел огонек свечи в окне дома напротив. ,
   - Ваня, - сказал он, - бери автомат, пойдем проверим. Здесь кому-то не спится.
   Офицер заглянул в окно, и тут же азарт в его глазах угас: не увидел он там ничего подозрительного. Просто сидел за столом пожилой мужчина и при горящей свече жевал хлеб, каждый раз макая его в солонку.
   Снова загремел гром, и младший лейтенант, с опаской глянув на небо, постучал в окошко.
   Мужчина поднял голову, поднес свечу к самому стеклу, потом кивнул.
   Скрипнув, отворилась дверь.
   Уже в комнате мужчина попросил военных не шуметь, указав рукой на спящего на кровати под стенкой человека.
   Втроем они уселись за тот же стол. Мужчина отрезал военным по куску хлеба, и теперь они жевали хлеб втроем, по очереди макая его в солонку.
   - Не спится? - наконец тихо спросил младший лейтенант.
   - Бессонница, - мужчина кивнул.
   - А как звать? - спросил младший лейтенант. - Павел Добрынин.
   - Я - Федор Егоров, а это, - офицер кивнул на солдата, - Женя Солдаткин.
   Съели еще по куску хлеба. Молча, глядя только на горящую свечу.
   - Полпятого, - прошептал офицер. - Нам пора. Они встали, пожали Павлу руку и ушли. Народный контролер задул свечу, но так и остался сидеть за столом.
   Гроза поутихла, перебравшись куда-то за город. За окном вспыхивали далекие молнии, и гром уже не вызывал дребезжания стекол.
   Скоро наступит рассвет и надо будет будить Дмитрия, чтобы успеть к первой раздаче пищи в рабочей столовой шинельных мастерских.
   Утром на чистом безоблачном небе светило солнце. Павел и Дмитрий шли в рабочую столовую. Городок уже проснулся. Навстречу контролерам шли с ночной смены уставшие, готовые тут же на дороге свалиться и уснуть женщины.
   Павел проводил их сочувствующим взглядом.
   - Знаешь, - сказал он помощнику, - если б не бессонница, я бы сказал, что это отдых, а не работа.
   Дмитрий пожал плечами и тут же ощутил легкую боль в мускулах.
   - Да, - сказал он. - Это, конечно, не то, что противогазы проверять...
   Павел уловил в интонации Дмитрия явное несогласие, но промолчал.
   В столовой уже стояла очередь к окошку раздачи.
   Наевшись, народный контролер и Ваплахов направились к шинельным мастерским, расположенным в здании школы.
   Солнце палило вовсю. Трава, прибитая к земле ночной грозой, поднималась. Чирикали воробьи, и что-то бурчали, сидя на крышах домов, худые голуби.
   В отведенном для контроля помещении было сыро и прохладно, поэтому Добрынин первым делом раскрыл настежь оба окна, впустив внутрь солнечные лучи. Ваплахов тем временем сходил за готовой продукцией. Вернувшись, он бросил на деревянный пол две связки сшитых минувшей ночью шинелей.
   - Много там еще? - спросил Добрынин.
   - Пять таких.
   - Ну что ж, - вздохнул Добрынин. - За работу. Дмитрий вытащил из стоявшей под окном тумбочки несколько ножниц и ножей. Взял с подоконника точильный брусок, подточил инструменты.
   Павел развязал первую связку. Развернул верхнюю шинель, осмотрел ее внимательно, потом надел, попробовал просунуть руки в карманы, и тут же лицо его приобрело обычное рабочее выражение - выражение неудовлетворенности. Правый карман был зашит. Сняв шинель, Добрынин подал ее Дмитрию, кратко произнеся: "Правый!".
   Ваплахов уже держал в руке ножницы. Усевшись на табурет, он стал распарывать строчку, а Павел уже осматривал вторую шинель.
   - Это не брак, - сказал вдруг Дмитрий. - Посмотри! Добрынин поднял голову и увидел в руках у помощника пачку папирос.
   - Тут еще и записка есть, - добавил Ваплахов.
   - Что там?
   - "Незнакомому герою от Тани Селивановой", - прочитал Ваплахов.
   - Положи это все на тумбочку, потом разберемся, - распорядился народный контролер и просунул руки в рукава второй шинели.
   К обеду они проверили три связки шинелей, по десять штук в каждой. Четыре шинели были отбракованы и лежали в дальнем углу. На тумбочке красовались несколько пачек папирос, тут же рядом были "сопроводительные" записки.
   На обед дали густые щи и перловую кашу.
   Добрынин в считанные минуты все съел и теперь не спеша попивал кисель, рассматривая обедавших работниц шинельных мастерских.
   Ваплахов ел медленно, внимательно поглядывая на своего товарища и начальника. Доев щи, он сказал:
   - Я думаю, что ее здесь нет.
   - Почему? - удивился Добрынин.
   - Если она работала ночью, то сейчас - спит.
   - Да, - Добрынин кивнул. - Действительно. А как ты догадался, что я о ней сейчас думал? Урку-емец улыбнулся.
   - Мы народ умный, - сказал он, и во взгляде его засветилась вдруг упрямая гордость.
   - Умный то умный, - охладил его Добрынин. - Да только где бы ты был, если б я тебя за продукты не спас?
   Ваплахов потупился, и всякая веселость и гордость исчезли с его лица.
   - Ладно, - сказал Добрынин и допил одним глотком кисель. - Ты не думай, я без тебя давно бы бесполезно в северном льду торчал. А так мы с тобой живы... и вместе...
   Урку-емец кивнул, и на его лицо вернулась смущенная улыбка.
   - А что ты ей скажешь? - спросил он народного контролера.
   Добрынин задумался.
   - Ругать ее нельзя, - размышлял он вслух. - Это же она ради победы делает... Но пусть хоть карманы не зашивает... Хотя, если не зашить, эти вороватые интенданты папиросы себе заберут, а значит не попадут они по назначению, незнакомому герою... Да...
   - Трудно? - спросил Ваплахов.
   - Трудно...
   Вернувшись, они снова занялись работой. Добрынин определял, а Ваплахов потом распарывал ненужные лишние строчки. Уже не раз острые ножи и ножницы соскальзывали и оставляли свои следы на пальцах и ладонях урку-емца. Но он терпеливо молчал. Молчал и делал свое дело, как весь советский народ, думая только о победе и немного об этой девушке, Тане Селивановой, так бескорыстно тратившей свои копейки на папиросы для неизвестных солдат.