Страница:
– Ну, как же не помнить… помню… – отозвался Олькша и надолго замолчал, точно в землю врос.
Вечером он попросил отца показать ему пресловутый гостинец. Нимало не сумляше, Хорс выволок сапоги. Ольгерд бросил на них ничего не выражающий взгляд, а на следующее утро пропал.
Узнав об этом, Волькша схватил снегоступы и бросился вверх по реке. Он молил всех известных ему богов, чтобы они отвели беду от дома на деревьях. И они услышали его. Возле дома Кайи были только ее следы.
Годинович уже собирался идти, откуда пришел, когда над его головой скрипнула дверь и он услышал голос олоньской охотницы:
– Что случилось, Уоллека?
– Да так, – смутился Волкан. Честно говоря, он не собирался гостевать у Кайи. Он лишь хотел убедиться, что с ней все в порядке. После их последнего осеннего разговора Годинович никак не мог взять в толк, как ему теперь относиться к девушке, которая летом называла его братом.
– Если бы ничего не случилось, ты бы не пришел, – с упреком сказала Кайя.
– Ну, почему… пришел бы…
– И когда бы?
– Не знам, – честно ответил Волькша.
– Так что же тогда случилось? – снова спросила охотница, а не дождавшись ответа, заговорила о другом: – Ты не хочешь зайти? Я как раз состряпала ежевичный кауравали.
Знала ведь чем умаслить. То, насколько он соскучился по карельскому овсяному киселю, удивило самого Волькшу до глубины души.
После кауравали подоспела зайчатина с овощами, потом овсяные блины и что-то еще. И под эти разносолы Волькша выложил все, что случилось в Ладони с конца грудня. Слушая сказку о дремотном клопе, Кайя с сомнением подняла бровь и прикусила нижнюю губу: каких только диковин не водится у этих венедов. К известию о том, что Хорс задумал просватать Милицу за Ольгерда, девушка отнеслась так, точно давно этого ожидала. А вот сообщение об исчезновении рыжего верзилы всполошило ее не на шутку.
– Когда он исчез? – спросила она, направляясь к двери, чтобы на всякий случай поднять лестницу наверх.
– Говорят, спозаранку. У Хорса в доме все еще спали, когда он оделся и ушел неизвестно куда. Искали по следам, но они на речном льду затерялись…
– Так ты прибежал, чтобы меня защищать? – догадалась Кайя. – Уоллека, братец мой названый, ярый мой ратич, – приговаривала она, гладя Волькшину руку. Но где-то на самом краешке ее воркования слышалась тонкая насмешливая струнка, дескать, ну как ты, такой тонкокостный, собирался оборонять свою названую сестру от такого размахая, как Ольгерд.
Когда Волькша спохватился и вспомнил о том, что белые ночи уже полгода как кончились, на улице была кромешная темень, буран с воем колобродил над лесом. И хотя этой зимой Морозко вел себя поласковей, чем год тому назад, все равно по такой непогоде, да еще и ночью, до Ладони можно было и не дойти.
Но Кайя и не собиралась отпускать Уоллеку. Она еще подбросила дров в очаг, подлила кауравали в братину и попыталась увести разговор куда подальше от пропавшего Ольгерда и других неприятностей. И ей это удалось. В поставце сменилась не одна дюжина осиновых лучин, а они все болтали и не могли наговориться.
Когда Волькша на следующий день пришел в Ладонь, Олькши еще не было. И в доме Годины и у Хорса все очень удивились, узнав, что приятели пропали из дома порознь. Ягн клял своего старшего сына на чем свет стоит, поскольку в этот день в доме Милицы их ждали с пирогами и брагой.
– Вот он вернется, я ему уши-то пооткручу! – кипятился он.
Но, когда через день Олькша объявился в Ладони, Хорс не сдержал своего обещания: на его непутевом сыне живым местом оставались, пожалуй, только его мясистые конопатые уши. Все остальное было сплошной кровавой кашей. Его привезли из соседнего городца прикрученным к волокушам, как диковинного зверя. Развязывать не стали, а бросили возле отчего дома, как был, в путах. Хорс уже хотел заголосить «Наших бьют!», но венед, доставивший Олькшу домой, оказался скорее сердобольцем, чем палачом.
Его сказ был недолгим: Рыжий Лют опять взялся за старое. В одиночку он пытался совладать со всей молодежью соседнего городца. Может быть, и совладал бы, не будь их полторы дюжины. Накрошив столько зубов, сколько смог, Олькша бежал. За два дня он сумел вновь сколотить небольшую «дружину» и привел ее в «непокорный» городец. Победа была у Ольгерда, можно сказать, в руках, но на этот раз на подмогу парням пришли их отцы. Отделали лиходеев в дым. Хотели бросить Рыжего Люта подыхать на морозе, но один из самоземцев сжалился, вот и привез его к родным помирать.
Глядя на сизое от побоев и мороза лицо Ольгерда, Умила заголосила, точно ей и вправду привезли бездыханное, тело. Однако покойники не сквернословят, а с разбитых губ Олькши брань слетала, как дрозды с обклеванной рябины.
И двух недель не прошло, синяки на его морде еще чернели, точно весенние проталины, как Ольгерд опять пропал. Вернулся на своих двоих, но дышал с трудом, и Ладе пришлось потрудиться, чтобы вправить ему сломанное ребро и ключицу.
Словом, в конце просиньца в Южное Приладожье вернулся неукротимый Рыжий Лют. Точно никуда и не уходил.
Часть 3
Маленькие хитрости
Великий Волхов
Вечером он попросил отца показать ему пресловутый гостинец. Нимало не сумляше, Хорс выволок сапоги. Ольгерд бросил на них ничего не выражающий взгляд, а на следующее утро пропал.
Узнав об этом, Волькша схватил снегоступы и бросился вверх по реке. Он молил всех известных ему богов, чтобы они отвели беду от дома на деревьях. И они услышали его. Возле дома Кайи были только ее следы.
Годинович уже собирался идти, откуда пришел, когда над его головой скрипнула дверь и он услышал голос олоньской охотницы:
– Что случилось, Уоллека?
– Да так, – смутился Волкан. Честно говоря, он не собирался гостевать у Кайи. Он лишь хотел убедиться, что с ней все в порядке. После их последнего осеннего разговора Годинович никак не мог взять в толк, как ему теперь относиться к девушке, которая летом называла его братом.
– Если бы ничего не случилось, ты бы не пришел, – с упреком сказала Кайя.
– Ну, почему… пришел бы…
– И когда бы?
– Не знам, – честно ответил Волькша.
– Так что же тогда случилось? – снова спросила охотница, а не дождавшись ответа, заговорила о другом: – Ты не хочешь зайти? Я как раз состряпала ежевичный кауравали.
Знала ведь чем умаслить. То, насколько он соскучился по карельскому овсяному киселю, удивило самого Волькшу до глубины души.
После кауравали подоспела зайчатина с овощами, потом овсяные блины и что-то еще. И под эти разносолы Волькша выложил все, что случилось в Ладони с конца грудня. Слушая сказку о дремотном клопе, Кайя с сомнением подняла бровь и прикусила нижнюю губу: каких только диковин не водится у этих венедов. К известию о том, что Хорс задумал просватать Милицу за Ольгерда, девушка отнеслась так, точно давно этого ожидала. А вот сообщение об исчезновении рыжего верзилы всполошило ее не на шутку.
– Когда он исчез? – спросила она, направляясь к двери, чтобы на всякий случай поднять лестницу наверх.
– Говорят, спозаранку. У Хорса в доме все еще спали, когда он оделся и ушел неизвестно куда. Искали по следам, но они на речном льду затерялись…
– Так ты прибежал, чтобы меня защищать? – догадалась Кайя. – Уоллека, братец мой названый, ярый мой ратич, – приговаривала она, гладя Волькшину руку. Но где-то на самом краешке ее воркования слышалась тонкая насмешливая струнка, дескать, ну как ты, такой тонкокостный, собирался оборонять свою названую сестру от такого размахая, как Ольгерд.
Когда Волькша спохватился и вспомнил о том, что белые ночи уже полгода как кончились, на улице была кромешная темень, буран с воем колобродил над лесом. И хотя этой зимой Морозко вел себя поласковей, чем год тому назад, все равно по такой непогоде, да еще и ночью, до Ладони можно было и не дойти.
Но Кайя и не собиралась отпускать Уоллеку. Она еще подбросила дров в очаг, подлила кауравали в братину и попыталась увести разговор куда подальше от пропавшего Ольгерда и других неприятностей. И ей это удалось. В поставце сменилась не одна дюжина осиновых лучин, а они все болтали и не могли наговориться.
Когда Волькша на следующий день пришел в Ладонь, Олькши еще не было. И в доме Годины и у Хорса все очень удивились, узнав, что приятели пропали из дома порознь. Ягн клял своего старшего сына на чем свет стоит, поскольку в этот день в доме Милицы их ждали с пирогами и брагой.
– Вот он вернется, я ему уши-то пооткручу! – кипятился он.
Но, когда через день Олькша объявился в Ладони, Хорс не сдержал своего обещания: на его непутевом сыне живым местом оставались, пожалуй, только его мясистые конопатые уши. Все остальное было сплошной кровавой кашей. Его привезли из соседнего городца прикрученным к волокушам, как диковинного зверя. Развязывать не стали, а бросили возле отчего дома, как был, в путах. Хорс уже хотел заголосить «Наших бьют!», но венед, доставивший Олькшу домой, оказался скорее сердобольцем, чем палачом.
Его сказ был недолгим: Рыжий Лют опять взялся за старое. В одиночку он пытался совладать со всей молодежью соседнего городца. Может быть, и совладал бы, не будь их полторы дюжины. Накрошив столько зубов, сколько смог, Олькша бежал. За два дня он сумел вновь сколотить небольшую «дружину» и привел ее в «непокорный» городец. Победа была у Ольгерда, можно сказать, в руках, но на этот раз на подмогу парням пришли их отцы. Отделали лиходеев в дым. Хотели бросить Рыжего Люта подыхать на морозе, но один из самоземцев сжалился, вот и привез его к родным помирать.
Глядя на сизое от побоев и мороза лицо Ольгерда, Умила заголосила, точно ей и вправду привезли бездыханное, тело. Однако покойники не сквернословят, а с разбитых губ Олькши брань слетала, как дрозды с обклеванной рябины.
И двух недель не прошло, синяки на его морде еще чернели, точно весенние проталины, как Ольгерд опять пропал. Вернулся на своих двоих, но дышал с трудом, и Ладе пришлось потрудиться, чтобы вправить ему сломанное ребро и ключицу.
Словом, в конце просиньца в Южное Приладожье вернулся неукротимый Рыжий Лют. Точно никуда и не уходил.
Часть 3
НЕБЕСНАЯ ПРЯХА
Маленькие хитрости
На Хорса было больно смотреть. Все, чем он прежде гордился, все его незамысловатые отцовские мечты были развеяны в прах. Ему, конечно, сочувствовали, но от того уважения, что ладонинцы выказывали ягну летом, не осталось даже тени.
Отец Рыжего Люта ходил на поклон к ворожее, умолял ее дать еще один кувшин сбитня. Дескать, пока будет Олькша квелый да послушный, тут его и обженить, а как морок из него выйдет, он уже без жены своей и шагу ступить не сможет.
Лада долго ничего не отвечала. Что говорить? Была и ее вина в том, что произошло в доме Хорса. Сколько раз Волхова зарекалась исправлять Явь силами Нави, ан нет, сердце ворожеи при виде людских терзаний скорбело и повелевало непременно помочь, укрепить надежду, возродить любовь или вот, как с ягном, уберечь от беды. Да только рано или поздно Мокша прибирала к рукам все блага, сотворенные ворожбой, и оставался человек наг и немощен перед своими напастями. Только лицом к лицу надо встречать Долю с Недолей, и тогда Мокша воздаст за стойкость и правду…
– Так что, Ладушка? – измаялся Хорс ждать ответа волховы. – Дашь ты мне сбитня?
– Дам, конечно. Что ж не дать, – грустно ответила ворожея. – Дать сбитня – не урон, особо ежели твоя Умила разучилась его готовить.
С этими словами она взяла кувшин и зачерпнула из того же котла, откуда наполняла чарку гостю.
– Лада, – промямлил могучий ягн, – я про другой сбитень говорю… про тот, которым ты повелела Олькшу от бузы уберечь, когда… карелка, как ее там звали… ну ты же понимаешь…
– Понимаю, – оборвала его лепет Лада. – Понимаю и каждый раз каюсь, что дала вам себя уговорить отвести ваше посольство к дому Кайи… Думала, что благо сиротке делаю, а оно вон как вывернулось…
– Ну так помоги в третий раз, Ладушка. Нам бы только обженить непутевого, а там само все наладится…
– Это как посмотреть: наладится – не наладится, – точно сама с собой, рассуждала ворожея.
– Что значит «наладится – не наладится»? – насторожился ягн.
– А то, – покойно ответила Лада, точно речь шла о чем-то уже свершившемся. – Иметь в доме двуногого быка – это куда как полезно. Вроде как скотина рабочая, и вроде как человек. Ест опять-таки за общим столом. Спит на полати. Может даже под себя гадить научиться. А по весне вывел в поле – и паши на нем, как хочешь, он и слова поперек не скажет, да и не боднет, не лягнет с устатку. Ну и, конечно, что уж тут говорить, всеобщий почет и уважение за то, что нашел отец управу на сына. Молодецкий, скажут, мужчина Хорс, из отъявленного срамника такого битюга сделал.
Отец Олькши свел густые белесые брови к переносице и часто-часто заморгал, пытаясь понять, о чем говорит Волхова.
– Что глазами хлопаешь? – все так же мирно спросила его ворожея. – Буде твой сын еще раз того сбитня откушает, тут он как раз в скотину тягловую и обернется: забудет все, что ни на есть, даже кто он и как его звать, по-человечьи говорить перестанет, будет только жрать, спать да нехитрую работу из-под палки делать. Ты ведь этого хочешь? Изволь.
Хорс засопел, как потревоженный медведь в малиннике. Не любил он, когда с ним присказками разговаривали. Но ведь ворожее по-другому нельзя. Ее слово и лечит, и калечит. Ее мысли и те Навью пахнут, так что надо их окольными путями до простых смертных доносить, так, чтобы они точно сами обо всем догадались. Словом, роптать на витиеватый ее отказ могучий ягн не смел. А превращать старшего сына в безмозглую животину он не согласился бы и под пыткой.
– Так как же быть, Ладушка? – горестно возопил он.
– Да так, – ответила ворожея. – Выходит, не его это Доля – быть самоземцем. Не ему принимать из твоих рук тучные поля и широкий двор. Поманила его Мокша тихим да счастливым уделом, помаячила Полелей,но не удержался он на этой стезе. Так что теперь ему одна дорога – в княжеские дружинники. Пусть там своей удалью Стречуратную обретает. Может быть, долгие походы и боевые раны с летами остепенят его. Хотя особых надежд на то, что, остепенившись, он вернется в родительский дом, ты, Хорс, не питай. Он уж не одно лето как оторвался от твоего корня, только ты этого не замечал… Не обессудь. Так уж Мокошь свою пряжу прядет.
Когда Хорс вернулся домой, гримаса мрачной решимости застыла на его обветренном лице. До Масленой недели оставалось чуть больше месяца. Надо было во что бы то ни стало удержать Олькшу от больших пакостей, которые стоили бы ему жизни, а отцу несмываемого позора. Если понадобится, он был готов посадить сына на цепь в буквальном смысле этого слова.
Но до таких крайностей не дошло.
Мороз, не особо лютовавший даже на Коляды, решил наконец явить свой норов. Позвизднагнал снежных туч. Вот они и устроили чехарду до самой середины березозола:то буран налетит такой, что здорового мужика с ног валит, а дома за ночь по самые крыши заметает, то стужа навалится такая, что в стайках приходилось жечь кострища, дабы скотина не окоченела.
По такой непогоде дальше городских ворот уйти – верная смерть. Так что волей-неволей, а Ольгерду пришлось прервать свою бузу до лучших времен. Рыжий Лют маялся в отцовском доме, как кречет, случайно залетевший в овин. Только что о стены не бился. А так и вопил, и крылами хлопал, и. шипел по-змеиному. По началу этого домоседства пытался Хорс говорить с Олькшей о сватовстве, о чине и порядке, да только сын его не слушал, только зыркал исподлобья, хрустел костяшками кулаков да огрызался. Под конец морозной канители могучий ягн даже спать ложился с вожжами в руках, чтобы в случае чего приласкать сына поперек спины.
За три седмицы до Ярилова дня злой и как будто бы постаревший Хорс пришел на поклон к Године. Евпатиевич все понял без слов. Самому не раз в голову приходила мысль о том, что ягну надо спровадить бузотера на княжеские хлеба. Там задир и забияк полон двор, за то их и привечают, что они живота своего ради ратной потехи не пощадят.
– Ладно, – вполголоса сказал ягну бывший сват. – Как приедет за мной княжеский гонец, будь готов сына со мной отправить. Свезу его на торжище, сколь смогу, пригляжу за ним на Масленой седмице. А как будет князь на льду Волхова в честь батюшки Ярила Сворожица кулачки устраивать, пусть он себя во всей красе покажет. А уж я намекну Гостомыслу, кого из чернолюдной стенки надо в нарядники призвать.
На том и порешили.
Известие о том, что Година обещает помочь ему попасть на княжий двор, Олькша выслушал спокойно, но было видно, что в душе он готов побежать вниз по Волхову своим ходом, не дожидаясь княжеского гонца и его саней.
Однако незадолго до заветного дня Рыжий Лют сам постучался в дверь Годины Евпатиевича.
– Чего тебе? – удивился толмач.
– Я того, Година Евпатиевич… мне бы… – мялся Ольгерд. – А Волькша дома? – спросил он наконец.
– Тут я, – подал голос Волкан, слезая с полати.
– Брат, – опять замямлил Олькша, – тут такое дело… Година Евпатиевич, а можно Волькша со мной… с вами… поедет?
– Куда? – спросил хозяин дома.
Ятва оторвалась от своей стряпни и прислушалась к разговору.
– На торжище, – ответил Рыжий Лют.
– Зачем это? – недоумевал Волькшин отец.
– Ну, как же… он мой приятель… так будет там с кем словом обмолвиться, пока ярмарка хороводит…
– Что-то ты темнишь, как Локки, – покачал головой Година.
– Волькша, – воззвал Ольгерд, все больше теряя стройность речи, – ну скажи ему.
Волкан удивленно переглянулся с отцом.
– Что я должен сказать? – спросил он.
– Ну, что ты за меня порадеешь, ну, там, слово доброе скажешь, перед тем как мне идти в кулачки биться…
– Ты это что, хочешь, чтобы мой Варглоб пошел вместе с тобой в мужицкую стенку? – забеспокоилась Ятва.
– Да нет, что вы… – виновато улыбнулся Олькша. – Я и сам его туда не пущу, да и Година Евпатиевич тоже… Я ж для того прошу, что мы же с ним сызмальства вместе. Он же мне как брат. А кто перед кулачками поддержит, если не брат.
Сказать по правде, Година и сам давно хотел свозить Волькшу на торжище. Из его сыновей тот больше всех преуспел в наречиях Гардарики. Ильменская же ярмарка год от года становилась все богаче и богаче. Все больше купцов, все больше гостей. А где разнородный люд собирается, там и недоразумений полна улица: один не так понял, другой не то сказал, через это, глядишь, уже готово дело – крики да брань на все торжище. Нарядники – они же только разнять бранящихся могут, носы разбить, чтоб неповадно было. Да разве так можно порядок держать. Порядок – он же только там, где все по чину и по чести. А иначе одни обиды да злость. Вот и носится Година по торжищу как угорелый. Помощники из княжеской дворни у него, конечно, имелись, но только были они все небольшого ума, да и вороватые подчас – все норовили свою выгоду в любой склоке стяжать. А Волькша всем в отца пошел. Может быть, ему пока житейской смекалки недостает, но зато толковее его Година никого не знал.
Одна беда, стоило Године начать с Ятвой разговор о поездке Волкана на торжище, та рычала на него почище медведицы, у которой обидели малолетнего медвежонка. Дескать, нечего Варгу делать ни на торжище, ни на княжеском дворе! А ну как ты, Година, не углядишь и спорщики сгоряча посекут ребенка железом за неправильное толкование. Их же, ярых да настырных проходимцев с ножами за пазухой, на торжище как червей в навозе… И так далее, пока Година не сдавался и не отступал.
Что касается Ольгерда, то Ятва завсегда привечала его как Волькшиного радетеля и защитника. Решение Хорса отправить Олькшу в дружинники она не то чтобы поддерживала, но и не осуждала. Знала она и то, что дорога на княжеский двор открывается через кулачные бои, где князь и его сотники высматривают лучших бойцов. А поскольку Рыжий Лют, как и Волькша, был для нее еще парубком, даром что высоченным да мясистым, то его страх перед кушачками на волховском льду она по-матерински очень даже понимала. Так что у Годины появлялась явная возможность осуществить свою мечту и привлечь Волькшу к толмачевому делу руками непутевого сыновнего приятеля.
– Я-то что… – молвил Година, понимая, что все взгляды устремлены на него. Молвил как бы нехотя, как бы в большом раздумье: – Тут поразмыслить надо. Может, и я тебе на что сгожусь, даром что буду там, как мысь, по лесу скакать, но все равно пособить словом, думается мне, сумею. А Варглоб еще мал да глуп, чтобы на торжище ехать.
Никто не знал Ятву лучше мужа. Вся ее жизнь, вся ее гордость заключалась в детях. За любого из них она могла изорвать ногтями в клочья матерого мужика. Никто не смел о них даже помыслить плохо.
– Это кто мал да глуп?! – взвилась латвица. – Варглоб? Что же ты говоришь, дурья башка.
Година встретился глазами с Волькшей и едва заметно подмигнул, дескать, подсоби, подыграй. Волкан, которому страсть как хотелось поехать с отцом на торжище, прочитал отцову хитрость по глазам. Он насупился и отошел в дальний угол светелки. Мать проводила его встревоженным взглядом. Когда она вновь обернулась к мужу, Година с радостью понял, что дело сделано и сейчас Ятва будет сама настаивать на том, чтобы он взял Волькшу с собой.
Для пущей важности Година поупрямился. Он даже кулаком стучал по столу, доказывая, что рано еще Варгу ехать в такую даль и тереться по чужим углам. Да только охаживал он доски стола не так рьяно, как делал это обычно, когда и вправду был не согласен с женой. Ольгерд, как мог, вторил Ятве и тоже упрашивал Евпатиевича, убеждая, что без Волькшиного напутствия и пригляда ему не пробиться в дружинники. И когда Година наконец соблаговолил согласиться, конопатая морда Рыжего Люта засветилась настоящим детским счастьем, да и Ятва выглядела довольной, поскольку добилась того, чтобы ее мальчика оценили по достоинству.
Опосля этого Година оговорил дюжину условий, главным из которых было, чтобы парни ни на шаг от него не отходили и беспрекословно делали то, что он повелит. Кроме всего прочего, Олькша должен был особо поклясться держать свой щербатый рот закрытым, что бы ни случилось. Ольгерд с Волканом послушно кивали головами и клялись Долей, обмениваясь при этом щипками и тычками под ребра. Не считай они себя такими взрослыми, они бы, наверное, принялись скакать по дому, как молодые козлята на лугу.
Через два дня после этого разговора у ворот Ладони остановились сани княжеского гонца.
Отец Рыжего Люта ходил на поклон к ворожее, умолял ее дать еще один кувшин сбитня. Дескать, пока будет Олькша квелый да послушный, тут его и обженить, а как морок из него выйдет, он уже без жены своей и шагу ступить не сможет.
Лада долго ничего не отвечала. Что говорить? Была и ее вина в том, что произошло в доме Хорса. Сколько раз Волхова зарекалась исправлять Явь силами Нави, ан нет, сердце ворожеи при виде людских терзаний скорбело и повелевало непременно помочь, укрепить надежду, возродить любовь или вот, как с ягном, уберечь от беды. Да только рано или поздно Мокша прибирала к рукам все блага, сотворенные ворожбой, и оставался человек наг и немощен перед своими напастями. Только лицом к лицу надо встречать Долю с Недолей, и тогда Мокша воздаст за стойкость и правду…
– Так что, Ладушка? – измаялся Хорс ждать ответа волховы. – Дашь ты мне сбитня?
– Дам, конечно. Что ж не дать, – грустно ответила ворожея. – Дать сбитня – не урон, особо ежели твоя Умила разучилась его готовить.
С этими словами она взяла кувшин и зачерпнула из того же котла, откуда наполняла чарку гостю.
– Лада, – промямлил могучий ягн, – я про другой сбитень говорю… про тот, которым ты повелела Олькшу от бузы уберечь, когда… карелка, как ее там звали… ну ты же понимаешь…
– Понимаю, – оборвала его лепет Лада. – Понимаю и каждый раз каюсь, что дала вам себя уговорить отвести ваше посольство к дому Кайи… Думала, что благо сиротке делаю, а оно вон как вывернулось…
– Ну так помоги в третий раз, Ладушка. Нам бы только обженить непутевого, а там само все наладится…
– Это как посмотреть: наладится – не наладится, – точно сама с собой, рассуждала ворожея.
– Что значит «наладится – не наладится»? – насторожился ягн.
– А то, – покойно ответила Лада, точно речь шла о чем-то уже свершившемся. – Иметь в доме двуногого быка – это куда как полезно. Вроде как скотина рабочая, и вроде как человек. Ест опять-таки за общим столом. Спит на полати. Может даже под себя гадить научиться. А по весне вывел в поле – и паши на нем, как хочешь, он и слова поперек не скажет, да и не боднет, не лягнет с устатку. Ну и, конечно, что уж тут говорить, всеобщий почет и уважение за то, что нашел отец управу на сына. Молодецкий, скажут, мужчина Хорс, из отъявленного срамника такого битюга сделал.
Отец Олькши свел густые белесые брови к переносице и часто-часто заморгал, пытаясь понять, о чем говорит Волхова.
– Что глазами хлопаешь? – все так же мирно спросила его ворожея. – Буде твой сын еще раз того сбитня откушает, тут он как раз в скотину тягловую и обернется: забудет все, что ни на есть, даже кто он и как его звать, по-человечьи говорить перестанет, будет только жрать, спать да нехитрую работу из-под палки делать. Ты ведь этого хочешь? Изволь.
Хорс засопел, как потревоженный медведь в малиннике. Не любил он, когда с ним присказками разговаривали. Но ведь ворожее по-другому нельзя. Ее слово и лечит, и калечит. Ее мысли и те Навью пахнут, так что надо их окольными путями до простых смертных доносить, так, чтобы они точно сами обо всем догадались. Словом, роптать на витиеватый ее отказ могучий ягн не смел. А превращать старшего сына в безмозглую животину он не согласился бы и под пыткой.
– Так как же быть, Ладушка? – горестно возопил он.
– Да так, – ответила ворожея. – Выходит, не его это Доля – быть самоземцем. Не ему принимать из твоих рук тучные поля и широкий двор. Поманила его Мокша тихим да счастливым уделом, помаячила Полелей,но не удержался он на этой стезе. Так что теперь ему одна дорога – в княжеские дружинники. Пусть там своей удалью Стречуратную обретает. Может быть, долгие походы и боевые раны с летами остепенят его. Хотя особых надежд на то, что, остепенившись, он вернется в родительский дом, ты, Хорс, не питай. Он уж не одно лето как оторвался от твоего корня, только ты этого не замечал… Не обессудь. Так уж Мокошь свою пряжу прядет.
Когда Хорс вернулся домой, гримаса мрачной решимости застыла на его обветренном лице. До Масленой недели оставалось чуть больше месяца. Надо было во что бы то ни стало удержать Олькшу от больших пакостей, которые стоили бы ему жизни, а отцу несмываемого позора. Если понадобится, он был готов посадить сына на цепь в буквальном смысле этого слова.
Но до таких крайностей не дошло.
Мороз, не особо лютовавший даже на Коляды, решил наконец явить свой норов. Позвизднагнал снежных туч. Вот они и устроили чехарду до самой середины березозола:то буран налетит такой, что здорового мужика с ног валит, а дома за ночь по самые крыши заметает, то стужа навалится такая, что в стайках приходилось жечь кострища, дабы скотина не окоченела.
По такой непогоде дальше городских ворот уйти – верная смерть. Так что волей-неволей, а Ольгерду пришлось прервать свою бузу до лучших времен. Рыжий Лют маялся в отцовском доме, как кречет, случайно залетевший в овин. Только что о стены не бился. А так и вопил, и крылами хлопал, и. шипел по-змеиному. По началу этого домоседства пытался Хорс говорить с Олькшей о сватовстве, о чине и порядке, да только сын его не слушал, только зыркал исподлобья, хрустел костяшками кулаков да огрызался. Под конец морозной канители могучий ягн даже спать ложился с вожжами в руках, чтобы в случае чего приласкать сына поперек спины.
За три седмицы до Ярилова дня злой и как будто бы постаревший Хорс пришел на поклон к Године. Евпатиевич все понял без слов. Самому не раз в голову приходила мысль о том, что ягну надо спровадить бузотера на княжеские хлеба. Там задир и забияк полон двор, за то их и привечают, что они живота своего ради ратной потехи не пощадят.
– Ладно, – вполголоса сказал ягну бывший сват. – Как приедет за мной княжеский гонец, будь готов сына со мной отправить. Свезу его на торжище, сколь смогу, пригляжу за ним на Масленой седмице. А как будет князь на льду Волхова в честь батюшки Ярила Сворожица кулачки устраивать, пусть он себя во всей красе покажет. А уж я намекну Гостомыслу, кого из чернолюдной стенки надо в нарядники призвать.
На том и порешили.
Известие о том, что Година обещает помочь ему попасть на княжий двор, Олькша выслушал спокойно, но было видно, что в душе он готов побежать вниз по Волхову своим ходом, не дожидаясь княжеского гонца и его саней.
Однако незадолго до заветного дня Рыжий Лют сам постучался в дверь Годины Евпатиевича.
– Чего тебе? – удивился толмач.
– Я того, Година Евпатиевич… мне бы… – мялся Ольгерд. – А Волькша дома? – спросил он наконец.
– Тут я, – подал голос Волкан, слезая с полати.
– Брат, – опять замямлил Олькша, – тут такое дело… Година Евпатиевич, а можно Волькша со мной… с вами… поедет?
– Куда? – спросил хозяин дома.
Ятва оторвалась от своей стряпни и прислушалась к разговору.
– На торжище, – ответил Рыжий Лют.
– Зачем это? – недоумевал Волькшин отец.
– Ну, как же… он мой приятель… так будет там с кем словом обмолвиться, пока ярмарка хороводит…
– Что-то ты темнишь, как Локки, – покачал головой Година.
– Волькша, – воззвал Ольгерд, все больше теряя стройность речи, – ну скажи ему.
Волкан удивленно переглянулся с отцом.
– Что я должен сказать? – спросил он.
– Ну, что ты за меня порадеешь, ну, там, слово доброе скажешь, перед тем как мне идти в кулачки биться…
– Ты это что, хочешь, чтобы мой Варглоб пошел вместе с тобой в мужицкую стенку? – забеспокоилась Ятва.
– Да нет, что вы… – виновато улыбнулся Олькша. – Я и сам его туда не пущу, да и Година Евпатиевич тоже… Я ж для того прошу, что мы же с ним сызмальства вместе. Он же мне как брат. А кто перед кулачками поддержит, если не брат.
Сказать по правде, Година и сам давно хотел свозить Волькшу на торжище. Из его сыновей тот больше всех преуспел в наречиях Гардарики. Ильменская же ярмарка год от года становилась все богаче и богаче. Все больше купцов, все больше гостей. А где разнородный люд собирается, там и недоразумений полна улица: один не так понял, другой не то сказал, через это, глядишь, уже готово дело – крики да брань на все торжище. Нарядники – они же только разнять бранящихся могут, носы разбить, чтоб неповадно было. Да разве так можно порядок держать. Порядок – он же только там, где все по чину и по чести. А иначе одни обиды да злость. Вот и носится Година по торжищу как угорелый. Помощники из княжеской дворни у него, конечно, имелись, но только были они все небольшого ума, да и вороватые подчас – все норовили свою выгоду в любой склоке стяжать. А Волькша всем в отца пошел. Может быть, ему пока житейской смекалки недостает, но зато толковее его Година никого не знал.
Одна беда, стоило Године начать с Ятвой разговор о поездке Волкана на торжище, та рычала на него почище медведицы, у которой обидели малолетнего медвежонка. Дескать, нечего Варгу делать ни на торжище, ни на княжеском дворе! А ну как ты, Година, не углядишь и спорщики сгоряча посекут ребенка железом за неправильное толкование. Их же, ярых да настырных проходимцев с ножами за пазухой, на торжище как червей в навозе… И так далее, пока Година не сдавался и не отступал.
Что касается Ольгерда, то Ятва завсегда привечала его как Волькшиного радетеля и защитника. Решение Хорса отправить Олькшу в дружинники она не то чтобы поддерживала, но и не осуждала. Знала она и то, что дорога на княжеский двор открывается через кулачные бои, где князь и его сотники высматривают лучших бойцов. А поскольку Рыжий Лют, как и Волькша, был для нее еще парубком, даром что высоченным да мясистым, то его страх перед кушачками на волховском льду она по-матерински очень даже понимала. Так что у Годины появлялась явная возможность осуществить свою мечту и привлечь Волькшу к толмачевому делу руками непутевого сыновнего приятеля.
– Я-то что… – молвил Година, понимая, что все взгляды устремлены на него. Молвил как бы нехотя, как бы в большом раздумье: – Тут поразмыслить надо. Может, и я тебе на что сгожусь, даром что буду там, как мысь, по лесу скакать, но все равно пособить словом, думается мне, сумею. А Варглоб еще мал да глуп, чтобы на торжище ехать.
Никто не знал Ятву лучше мужа. Вся ее жизнь, вся ее гордость заключалась в детях. За любого из них она могла изорвать ногтями в клочья матерого мужика. Никто не смел о них даже помыслить плохо.
– Это кто мал да глуп?! – взвилась латвица. – Варглоб? Что же ты говоришь, дурья башка.
Година встретился глазами с Волькшей и едва заметно подмигнул, дескать, подсоби, подыграй. Волкан, которому страсть как хотелось поехать с отцом на торжище, прочитал отцову хитрость по глазам. Он насупился и отошел в дальний угол светелки. Мать проводила его встревоженным взглядом. Когда она вновь обернулась к мужу, Година с радостью понял, что дело сделано и сейчас Ятва будет сама настаивать на том, чтобы он взял Волькшу с собой.
Для пущей важности Година поупрямился. Он даже кулаком стучал по столу, доказывая, что рано еще Варгу ехать в такую даль и тереться по чужим углам. Да только охаживал он доски стола не так рьяно, как делал это обычно, когда и вправду был не согласен с женой. Ольгерд, как мог, вторил Ятве и тоже упрашивал Евпатиевича, убеждая, что без Волькшиного напутствия и пригляда ему не пробиться в дружинники. И когда Година наконец соблаговолил согласиться, конопатая морда Рыжего Люта засветилась настоящим детским счастьем, да и Ятва выглядела довольной, поскольку добилась того, чтобы ее мальчика оценили по достоинству.
Опосля этого Година оговорил дюжину условий, главным из которых было, чтобы парни ни на шаг от него не отходили и беспрекословно делали то, что он повелит. Кроме всего прочего, Олькша должен был особо поклясться держать свой щербатый рот закрытым, что бы ни случилось. Ольгерд с Волканом послушно кивали головами и клялись Долей, обмениваясь при этом щипками и тычками под ребра. Не считай они себя такими взрослыми, они бы, наверное, принялись скакать по дому, как молодые козлята на лугу.
Через два дня после этого разговора у ворот Ладони остановились сани княжеского гонца.
Великий Волхов
Дворянин был до крайности удивлен, когда, кроме Годины, на его сани стали грузить свои короба еще два молодца. Особенно поразил его набольший из них, рыжий, точно свей, огромный, точно медведь-трехлеток, в медвежьей же шубе и в… варяжских сапогах, точно конный дружинник. Гонец уж было подумал, что кто-то из княжеских ратников гостил в Ладони, а теперь возвращается ко двору. Он уже хотел кланяться, но, узрев вместо бороды молодецкую поросль на щеках, опамятовал и посуровел.
– То мои помощники Варглоб и Ольгерд, – пояснил ему Година, для солидности именуя парней на варяжский лад, – будут со мной ряды рядить и мелкие тяжбы разбирать. Ar det sant vad jag sager, mina barn? [2]
– Allt du sager ar sant, och lat lyckan lamna den som vagar tvivla, [3]– отчеканил Волькша, а Олькша подбоченился и закивал головой.
Княжий человек чина был мелкого, ума невеликого, из всех языков Гардарики знал только венедский, так что каркающая свейская речь развеяла в пыль его дворянскую спесь, и возражать против лишних седоков он не стал. Дескать, пусть князь сам разбирается, кто чей помощник.
Выехали на следующий день затемно.
После двух малых оттепелей и ночных морозов снег покрывал лед Волхова крепкой шершавой корой. Конские копыта на нем не скользили, зато полозья саней свистели, как утиные крылья. Мосластый коняга сам перешел на легкую рысь и мчал повозку играючи. Година сел поболтать с возницей, а парни закутались в шкуры и приготовились смотреть предрассветные сны.
Однако наверстать недосып им не удалось. Восток еще только начал голубеть, когда они подъехали к порогам, которые не усмирили даже снеженьскиехолода. Шум катящейся воды был слышен издалека. Но не он разбудил Волькшу и Олькшу. Это сделал княжеский гонец, потребовав, чтобы они вываливались из саней и помогли коню тащить их вверх по прибрежному холму, который надвое разрезала могучая река.
– Скорая [4]горка, – сказал Година, слезая с саней вместе с парнями. – Сюда окрестные охотники приносят на продажу меха. Пройдя пороги, варяги и другие гости пристают здесь к берегу, чтобы дать отдых гребцам.
Возле Ладони не было таких возвышенностей, так что тамошняя детвора зимой каталась с едва приметных пригорков. Увидев накатанную окрестной ребятней ледяную дорожку, Волькша не удержался и скатился по ней вниз и дальше на две сотни шагов по льду Волхова. Пока он лез вверх по обрыву, сани уехали далеко вперед. Когда же он, запыхавшись, догнал их, отдохнуть ему не удалось: надо было придерживать сани при спуске обратно на реку. Но, несмотря на то что он изрядно вспотел и подустал, настроение у Волкана было такое, что он мог еще долго бежать рядом с санями. Еще бы, наконец-то он увидит воочию те чудеса, о которых, вернувшись с торжища, вечерами рассказывал отец. Даже если диковинки эти окажутся не такими уж небывалыми, он будет радоваться тому, сколько новых людей из разных племен и народов встретится ему в истоке Волхова.
Когда солнце выкатывалось из-за леса, река разделилась на два рукава, огибая огромный, поросший исполинскими дубами остров.
– Это остров Стрибога, – рассказал своим помощничкам Година. – В самой сердцевине леса на широкой южной части его стоит Капище, над которым ветеры не умолкают никогда. Варяги называют его Вындиностров и почитают за южный дом Ньёрда.На западном берегу реки есть небольшой городец. Там поселяются люди, потерявшие свою Стречу, потому как замарали честь, нарушив клятву или предав свой род. Летом они помогают волхвам переправиться на остров. За это кудесники молят Стрибога очистить раскаявшихся от позора.
– И быстро ли они избавляются? – пробасил Олькша из-под шкуры.
– Моли Мокошь, чтобы минула тебя Недоля сия, – покачал головой Година. – Некоторые маются здесь по многу лет. И жить не живут, и идти им некуда, потому как человека без Стречи никто в соседях иметь не желает. Гонят их отовсюду. Остается только на засеку уходить, да где ж в одиночку и дом поднять, и поле спалить…
И действительно, по берегу Волхова были рассыпаны жалкие и унылые даже под белым снегом землянки. Пешие тропинки были натоптаны от них к заветному острову. Видать, некоторые из страдальцев уже не надеялись на помощь волхвов и сами ходили на Капище жертвовать Стрибогу от скудного живота своего. И над всем этим унынием, не смолкая, завывали Стрибожичи.
От пронзительного ли ветра, от чувства ли неприкаянности, что витало над этими местами, Волькша поплотнее укутался в шкуры. И вскоре поддался дорожной дремоте.
Он ненадолго проснулся, когда отец, прихохатывая, рассказывал про одного забавного купца с реки Прусыня, мимо которой они в то время проезжали. Возница гоготал так, что чуть не выпал из саней. Но спросонья Волкан никак не мог ухватить суть былицы и потому опять заснул.
Какие-то странные пугающие события будоражили его сон. Они куда-то бежали вместе с Олькшей. За спиной слышался чей-то топот и гиканье. Волькша с ужасом понимал, что бежать уже некуда, что они на острове, что сейчас на них навалятся, собьют с ног и…
Година бесцеремонно растолкал спящих:
– Вставайте, барсуки, надо подкрепиться и дать лошади отдых.
Насчет лошади парни немного усомнились: конь с княжеской конюшни выглядел так, точно и не бежал полдня рысцой. А вот их животы довольно громко взывали о пище.
Остановились они в маленьком городце. Название его показалось Олькше уж слишком женским – Влоя. Так же именовалась и речка, при впадении которой в Волхов он стоял. Рыжий Лют начал было зубоскалить, но Година одернул его словами:
– Сам-то ты откуда?
– Из Ладони… – ответил верзила и потупился. Название родного городца вдали от его частокола звучало тоже не очень мужественно.
Во Влое Волькша впервые увидел собственными глазами, как ильменские словены уважали Годину Ладонинца. В пояс, конечно, не кланялись, но хлебосолить в своем доме его хотели многие. Мало того, с появлением в городце Волькшиного отца местные купцы принялись споро запрягать своих лошадок в волокуши, загодя груженные товарами:
– Раз Година на торжище едет, значит, и нам пора. Будет кому нас по рядам рассаживать. По уму да по совести.
Словом, из Влои сани с Годиной и помощниками выехали уже во главе небольшого обоза. Однако лошадки, тащившие купеческие волокуши, понуро брели шагом, а княжеский посланец дал волю коню, и он, перейдя на привычную для себя рысь, оставил вереницу груженых саней далеко позади.
Небо затянулось тучами, которые принесли снежную крошку. Что и говорить, весь березозол зима еще творит, что хочет. Пусть не так люто, как в просинец или снежень, но все равно безраздельно владеет она миром. Но после Ярилова дня переломится ее ледяной хребет, и она начнет медленно, но верно уходить за Белоозеро, в поморские дали вечно холодного моря.
После полудня русло Волхова сделало большую петлю, огибая скругленный мыс, темневший дубами и вязами. Там, где река подмывала берег, парни увидели огромного деревянного идола. Перун, подбоченясь, смотрел исподлобья куда-то за горизонт. Борода его ниспадала до пояса. Колпак с опушкой делал его похожим на юный боровик. Впрочем, даже Ольгерд, который из всех богов привечал лишь Мокошь, не посмел высказать эту мысль. На идола пошел ствол дуба в два обхвата толщиной и почти два десятка локтей в высоту. Кто и как притащил сюда этот столп, кто водрузил его и высек на нем лик громовержца? Такое деяние было не по силам даже всем мужикам Ладони. Выходило, что людей, воздвигших этого идола, было гораздо больше.
– Этот Перун – не главный, – пояснил парням Година. – Он лишь указывает место, откуда идет тропа к Капищу.
– А каков же тогда Перун на Капище? – спросил Волькша.
– Не знаю. Не видел, – честно ответил отец, – но говорят, что он так велик, что головой подпирает небо. Говорят, у него руки из серебра, а борода и усы из золота. Говорят, что его скипетр украшают самоцветные камни, а глаза у него из двух огромных яхонтов. Говорят, у его ног всегда горит священный огонь, чтобы его ступни всегда были в тепле и Перун был в добром духе и на нас не гневался.
– То мои помощники Варглоб и Ольгерд, – пояснил ему Година, для солидности именуя парней на варяжский лад, – будут со мной ряды рядить и мелкие тяжбы разбирать. Ar det sant vad jag sager, mina barn? [2]
– Allt du sager ar sant, och lat lyckan lamna den som vagar tvivla, [3]– отчеканил Волькша, а Олькша подбоченился и закивал головой.
Княжий человек чина был мелкого, ума невеликого, из всех языков Гардарики знал только венедский, так что каркающая свейская речь развеяла в пыль его дворянскую спесь, и возражать против лишних седоков он не стал. Дескать, пусть князь сам разбирается, кто чей помощник.
Выехали на следующий день затемно.
После двух малых оттепелей и ночных морозов снег покрывал лед Волхова крепкой шершавой корой. Конские копыта на нем не скользили, зато полозья саней свистели, как утиные крылья. Мосластый коняга сам перешел на легкую рысь и мчал повозку играючи. Година сел поболтать с возницей, а парни закутались в шкуры и приготовились смотреть предрассветные сны.
Однако наверстать недосып им не удалось. Восток еще только начал голубеть, когда они подъехали к порогам, которые не усмирили даже снеженьскиехолода. Шум катящейся воды был слышен издалека. Но не он разбудил Волькшу и Олькшу. Это сделал княжеский гонец, потребовав, чтобы они вываливались из саней и помогли коню тащить их вверх по прибрежному холму, который надвое разрезала могучая река.
– Скорая [4]горка, – сказал Година, слезая с саней вместе с парнями. – Сюда окрестные охотники приносят на продажу меха. Пройдя пороги, варяги и другие гости пристают здесь к берегу, чтобы дать отдых гребцам.
Возле Ладони не было таких возвышенностей, так что тамошняя детвора зимой каталась с едва приметных пригорков. Увидев накатанную окрестной ребятней ледяную дорожку, Волькша не удержался и скатился по ней вниз и дальше на две сотни шагов по льду Волхова. Пока он лез вверх по обрыву, сани уехали далеко вперед. Когда же он, запыхавшись, догнал их, отдохнуть ему не удалось: надо было придерживать сани при спуске обратно на реку. Но, несмотря на то что он изрядно вспотел и подустал, настроение у Волкана было такое, что он мог еще долго бежать рядом с санями. Еще бы, наконец-то он увидит воочию те чудеса, о которых, вернувшись с торжища, вечерами рассказывал отец. Даже если диковинки эти окажутся не такими уж небывалыми, он будет радоваться тому, сколько новых людей из разных племен и народов встретится ему в истоке Волхова.
Когда солнце выкатывалось из-за леса, река разделилась на два рукава, огибая огромный, поросший исполинскими дубами остров.
– Это остров Стрибога, – рассказал своим помощничкам Година. – В самой сердцевине леса на широкой южной части его стоит Капище, над которым ветеры не умолкают никогда. Варяги называют его Вындиностров и почитают за южный дом Ньёрда.На западном берегу реки есть небольшой городец. Там поселяются люди, потерявшие свою Стречу, потому как замарали честь, нарушив клятву или предав свой род. Летом они помогают волхвам переправиться на остров. За это кудесники молят Стрибога очистить раскаявшихся от позора.
– И быстро ли они избавляются? – пробасил Олькша из-под шкуры.
– Моли Мокошь, чтобы минула тебя Недоля сия, – покачал головой Година. – Некоторые маются здесь по многу лет. И жить не живут, и идти им некуда, потому как человека без Стречи никто в соседях иметь не желает. Гонят их отовсюду. Остается только на засеку уходить, да где ж в одиночку и дом поднять, и поле спалить…
И действительно, по берегу Волхова были рассыпаны жалкие и унылые даже под белым снегом землянки. Пешие тропинки были натоптаны от них к заветному острову. Видать, некоторые из страдальцев уже не надеялись на помощь волхвов и сами ходили на Капище жертвовать Стрибогу от скудного живота своего. И над всем этим унынием, не смолкая, завывали Стрибожичи.
От пронзительного ли ветра, от чувства ли неприкаянности, что витало над этими местами, Волькша поплотнее укутался в шкуры. И вскоре поддался дорожной дремоте.
Он ненадолго проснулся, когда отец, прихохатывая, рассказывал про одного забавного купца с реки Прусыня, мимо которой они в то время проезжали. Возница гоготал так, что чуть не выпал из саней. Но спросонья Волкан никак не мог ухватить суть былицы и потому опять заснул.
Какие-то странные пугающие события будоражили его сон. Они куда-то бежали вместе с Олькшей. За спиной слышался чей-то топот и гиканье. Волькша с ужасом понимал, что бежать уже некуда, что они на острове, что сейчас на них навалятся, собьют с ног и…
Година бесцеремонно растолкал спящих:
– Вставайте, барсуки, надо подкрепиться и дать лошади отдых.
Насчет лошади парни немного усомнились: конь с княжеской конюшни выглядел так, точно и не бежал полдня рысцой. А вот их животы довольно громко взывали о пище.
Остановились они в маленьком городце. Название его показалось Олькше уж слишком женским – Влоя. Так же именовалась и речка, при впадении которой в Волхов он стоял. Рыжий Лют начал было зубоскалить, но Година одернул его словами:
– Сам-то ты откуда?
– Из Ладони… – ответил верзила и потупился. Название родного городца вдали от его частокола звучало тоже не очень мужественно.
Во Влое Волькша впервые увидел собственными глазами, как ильменские словены уважали Годину Ладонинца. В пояс, конечно, не кланялись, но хлебосолить в своем доме его хотели многие. Мало того, с появлением в городце Волькшиного отца местные купцы принялись споро запрягать своих лошадок в волокуши, загодя груженные товарами:
– Раз Година на торжище едет, значит, и нам пора. Будет кому нас по рядам рассаживать. По уму да по совести.
Словом, из Влои сани с Годиной и помощниками выехали уже во главе небольшого обоза. Однако лошадки, тащившие купеческие волокуши, понуро брели шагом, а княжеский посланец дал волю коню, и он, перейдя на привычную для себя рысь, оставил вереницу груженых саней далеко позади.
Небо затянулось тучами, которые принесли снежную крошку. Что и говорить, весь березозол зима еще творит, что хочет. Пусть не так люто, как в просинец или снежень, но все равно безраздельно владеет она миром. Но после Ярилова дня переломится ее ледяной хребет, и она начнет медленно, но верно уходить за Белоозеро, в поморские дали вечно холодного моря.
После полудня русло Волхова сделало большую петлю, огибая скругленный мыс, темневший дубами и вязами. Там, где река подмывала берег, парни увидели огромного деревянного идола. Перун, подбоченясь, смотрел исподлобья куда-то за горизонт. Борода его ниспадала до пояса. Колпак с опушкой делал его похожим на юный боровик. Впрочем, даже Ольгерд, который из всех богов привечал лишь Мокошь, не посмел высказать эту мысль. На идола пошел ствол дуба в два обхвата толщиной и почти два десятка локтей в высоту. Кто и как притащил сюда этот столп, кто водрузил его и высек на нем лик громовержца? Такое деяние было не по силам даже всем мужикам Ладони. Выходило, что людей, воздвигших этого идола, было гораздо больше.
– Этот Перун – не главный, – пояснил парням Година. – Он лишь указывает место, откуда идет тропа к Капищу.
– А каков же тогда Перун на Капище? – спросил Волькша.
– Не знаю. Не видел, – честно ответил отец, – но говорят, что он так велик, что головой подпирает небо. Говорят, у него руки из серебра, а борода и усы из золота. Говорят, что его скипетр украшают самоцветные камни, а глаза у него из двух огромных яхонтов. Говорят, у его ног всегда горит священный огонь, чтобы его ступни всегда были в тепле и Перун был в добром духе и на нас не гневался.