Кууне Янис. Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью

   Тот явился споро, как мог. Гостомысл, хмурясь, изложил ему суть дела и повелел выведать-таки, что за человек перебил столько знатных витязей.
   – Я даже и не знаю, – сознался князь, – казнить этого Китовраса или, напротив, возвеличить. Мне бы на него хоть одним глазом посмотреть, а там уж судить буду.
   Година не стал, подобно дворовому толмачу, бегать промеж варягов, он присел возле одного свейского морехода и начал по крупицам вытаскивать из его памяти все, что сохранилось там после удара, который опрокинул его на волховский лед.
   Много занятного узнал отец Волькши из этой «любезной» беседы. Свей скрежетал зубами и ругался больше, чем рассказывал. Сама мысль о том, что кто-то одержал над ним верх в кулачном бою, была страшнее тошноты и головной боли, на которую он то и дело жаловался. Однако присутствие Гостомысла и рассудительность Годины постепенно развязали ему язык. И он поведал о том, что в этот Ярилов день он вышел в кулачную стенку не только потехи ради, но и мести для. Суть призыва, который зимовалые варяги передавали друг другу полушепотом, он понял плохо, но главное уловил: кто-то посмел оскорбить викинга и должен был понести за это наказание. Когда тридцать или более охотников до кровавой расправы, как бы невзначай, собрались на северном крыле белолюдской стенки, свею показали в рядах противника рыжего верзилу. Этого было достаточно, чтобы он всеми правдами и неправдами постарался искалечить парня, сказавшего или сделавшего что-то дурное малознакомому норманну.
   Поняв, что былицу своего позора свей не расскажет, даже если от этого будет зависеть то, пустят ли его в Валхалу, Година начал подробно расспрашивать о внешности рыжего громилы. Но мало в этом преуспел.
   Тогда толмач заговорил о том, кого обидел этот рыжий парень. Личность, которую обрисовал мореход, показалась Године знакомой.
   – Уж не он ли шеппарь снекшипа, от которого сбежала половина команды? – спросил толмач.
   – А ведь точно! – подтвердил варяг, крепко и пространно выругавшись с досады на то, что опозорился, защищая честь норманна, к которому Удача давно повернула свой арсле.
   Задавая следующий вопрос, Година не знал, ликовать ли ему или печалиться. Он, конечно, привез Ольгерда именно за тем, чтобы тот отличился в кулачных боях. Но то, как сын Хорса сумел выделиться, могло сыграть с ним злую шутку.
   – А этот парень… – спросил он все-таки. – Не было ли на нем варяжских сапог?
   Сапоги? Да, именно их и запомнил варяг, когда, уже лежа лицом на льду, медленно уплывал в беспамятство! Добротные сапоги подошли вплотную к его лицу и один за другим скрылись где-то за правым ухом. Рыжий верзила перешагнул через очередного поверженного бойца белолюдской стенки, как лесоруб через ствол поваленного дерева.
   – Да, – едва заметно покачал головой ярл, – знатные у него были сапоги… а ты, толмач, откуда про них знаешь? Тебя же там вроде бы не было.
   – О чем вы там шушукаетесь? – с легким недовольством спросил князь.
   Его начинал раздражать этот затянувшийся допрос. Вникать в то, кого, как и за что хотели проучить варяги, князю было недосуг. А из последних вопросов-ответов Гостомысл понял только слово «стёвлар». При чем тут сапоги и как они помогут найти рыжего верзилу? Уж не собирается ли толмач искать его по следам на волховском льду?
   – Князь, – собравшись с духом, вымолвил Година, – знаю я того, кого ты приказал искать…
   Глаза князя сверкнули. Его сотник, давеча просивший владыку определить парня в его сотню, приподнялся на локтях. Даже свей, собрав все свое невеликое знание венедского языка, обратился в слух.
   – Это Ольгерд Хорсович, сын моего соседа. Я тебе про него сказывал, когда только приехал на торжище.
   – Так что же ты… – начал было князь, но вспомнил, как сам отмахивался от Годиновых рассказов про «своих помощничков». – Где этот твой Ольгерд сейчас? – спросил он у толмача.
   – Так где ж ему быть? – ответил Година. – Ясное дело, валяется на Гостином дворе в нашей светелке. Примочки ворожейские к синякам прикладывает. Досталось ему на Ярилов день, как ячменному снопу на току…
   – Тащите его сюда! – не дослушав, закричал князь дворне. – Немедля! Чтоб он был в трапезной раньше, чем я сам туда приду! Пшли!
   – Князь, батюшка, не губи парнишку, – взмолился Година.
   – Посмотрим, – ответил Гостомысл и шагнул к дверям скорбной палаты. – Что стоишь? – буркнул он растерянному толмачу. – Со мной пошли. Будешь мне этого чудо-богатыря представлять.
   – Княже! – возвысил голос сотник, намекая государю на давешнюю просьбу.
   – Посмотрим, – повторил князь неопределенное обещание и вышел.

В дружинники

   Когда распалось и обратилось в бегство северное крыло белолюдской кулачной стенки, когда над Волховом разнеслось многоголосое: «Наша взяла!» – Волькша медленно опустился на истоптанный лед. Он закрыл глаза, но продолжал видеть перед собой лица людей, перекошенные ужасом, недоумением и болью. Они всплывали в темноте его век, подобно пузырям болотного газа. Возникали и лопались с костяным хрустом. Очень хотелось пить. Жажда окрашивала темноту в зеленые и бурые цвета. Волькше представилась Ладожка. Кайя. Утиная охота. Внезапная и бесстыдная нагота олоньской охотницы. Студеная глубина подводной ямы. Нырнуть бы в нее с головой. И пить, пить, пить.
   Волькша лег и начал собирать губами остатки снега, утоптанного сотнями ног. Он оказался грязен на вкус. Может быть, лед? Но как разгрызть зимние оковы Великой Реки?
   – Волькша, братка, что с тобой? – услышал Волкан голос Олькши.
   Он звучал из темноты и точно из-подо льда.
   – Волькша! Волькша! КТО ЖЕ ТЕБЯ? КАК ЖЕ? КОГДА? Ты ж завсегда у меня за плечом был! – негодовал голос Ольгерда. Его руки обхватили Годиновича за плечи и бережно, как ребенка, перевернули лицом вверх. Темнота под веками вспыхнула ярким пламенем.
   – Волькш, Волькш, – звал Рыжий Лют, и его ломкий басок с каждым звуком становился все более и более хриплым.
   – Чего тебе? – спросил Волькша из темноты.
   – Ах ты, лиса латвицкая?! – обрадовался и одновременно разозлился Олькша. – А я-то думал, тебя повредил кто… Ты чего разлегся, немочь сивая?
   – Устал я, – ответил Волкан. – Смерть как устал. И пить хочется…
   Волькша медленно приоткрыл веки. Дневной свет причинял боль, точно в каждый глаз вонзилось по тонкой острой сосульке. Вонзилось по самый затылок. Сквозь эту хрустальную муку Волкан увидел лицо Олькши. Странно, но ему доводилось видеть приятеля и в куда более плачевном состоянии. Несколько синяков, разбитый нос и губы. Но в целом можно было сказать, что Рыжий Лют вышел из кулачек как гусь из воды. А вот таким гордым и счастливым Волкан не видел Ольгерда никогда. Невзирая на все кровоподтеки и ссадины, лицо Хорсовича только что не искрилось от восторга.
   – Наша взяла! – вопила тем временем чернолюдская стенка, и ее бойцы обнимались и прыгали, как малые дети, которым добрый родитель привез издалека нежданный гостинец.
   – Пойду я, – сказал Волькша, поднимаясь со льда.
   – Куда? – спросил Олькша.
   – Спать, – ответил Годинович и, шатаясь, пошел в направлении торговой стороны Волхова.
   – Как это спать? – недоумевал Рыжий Лют. – Сегодня же Ярилов день. Весь праздник проспишь, дурень! Ты чего?!
   Но Волкан не слушал его. Он погрузился в полузабытье, но тем не менее сумел добраться до их светелки на Гостином дворе, ополоснуть руки и лицо, выпить целый кувшин простокваши и только после этого упасть на постель и забыться тяжким сном.
   Он не слышал, как в ночи вернулись Година с Ольгердом. Хмельными и надтреснутыми от долгих уличных криков и хохота голосами они шумно обсуждали небывалую перемогу чернолюдской стенки. Рыжий Лют хвастался тем, что именно его кулаки обеспечили победу. Но поскольку то же самое говорил в тот вечер каждый второй на торговой стороне Волхова, Година лишь подтрунивал над хвастуном. Заснули они прямо у стола, и по полатям их не иначе как домовой разволакивал. Умаялся, наверное, бедненький.
   Утром Волькша проснулся оттого, что замерз. Он хотел накинуть на себя еще одну шкуру и спать дальше. Но в дверь светелки настойчиво стучали. Кому это не спалось в такую кромешную рань наутро после Ярилова дня? Сумасбродом оказался посыльный, который передал Године наказ Гостомысла немедленно прибыть на княжеский двор.
   Когда отец, торопливо собравшись, отбыл на зов ильменского владыки, Волкан вновь угнездился под одеялами и заснул. На этот раз его донимали сны. Он видел огромное море. Белых птиц. Темные, как черничный взвар, тучи на горизонте. Во сне его тошнило. Он свешивался через борт огромной лодки, и его взбунтовавшаяся требуха рвалась наружу через широко разинутый рот.
   Новое пробуждение было ужасным. Живот крутил и терзал такой голод, точно Волькша не ел ничего целую седмицу. Слава Доле, на столе оставалась еда. Годинович принялся ее уплетать и остановиться смог, только когда умял ее всю. Он никогда не думал, что в него влезет столько съестного. Впрочем, за прошедшие сутки он открыл в себе не только это…
   В дверь опять забарабанили. Волкан подумал, что это отец прислал за ним нарядника. Но за дверями оказалось трое дружинников, вид которых не предвещал ничего хорошего.
   – Где Ольгерд? – рявкнул старший из них, врываясь в светелку. Он оттолкнул Волькшу в сторону и, не дожидаясь ответа, направился к полатям, на которых спал Рыжий Лют. Впотьмах светелки дружинник недооценил размер спящего и бесцеремонно рванул его за шкварник, намереваясь стащить с постели и выволочь на гульбище. Ольгерд оказался для него слишком тяжел. Сил дружиннику хватило только на то, чтобы сдвинуть с места верхнюю часть его туловища.
   – Что такое! – прохрипел Олькша, просыпаясь оттого, что ворот одежды сдавил ему горло. Он развернулся, сорвал руки дружинника со своего загривка и отпихнул нападавшего прочь.
   Харкнула сталь боевого ножа, вылетая из роговых ножен.
   – Вставай, тварь ягонская! – рявкнул княжий ратарь.
   – Что?! – немедленно вскипел Ольгерд. Хотя он был именно тем, кем назвал его дружинник, кровь прилила к его щекам, отчего он стал похож на недозрелую клюкву. Его глаза искали хоть какое-нибудь оружие. Хлебный нож на столе вполне подошел бы, не стой обидчик как раз на пути к нему.
   Олькша вскочил на ноги. И тут, как это уже было с нарядником в начале Масленой седмицы, дружинник осознал свою ошибку. Представший перед ним детина был ему не по зубам. Но в светелку на шум возни уже протиснулись его товарищи, и это изменило расклад сил.
   Когда сразу три ножа замелькали у него пред грудью, настала Олькшина пора призадуматься.
   – А что за пожар, ратари? – спросил дружинников Волькша.
   – Князь велел доставить к нему Ольгерда, – был ответ.
   – А зачем? – подал голос виновник переполоха.
   – Нам почем знать, – окрысился дружинник. – Ты Ольгерд?
   – Ну, я, – ответил Рыжий Лют.
   – Пойдешь с нами, – приказал старший.
   – А что, словами нельзя было сказать? – начал возмущаться Ольгерд, упирая руки в боки.
   – Поговори мне, смерд! – рявкнул один из дружинников.
   – Какой я тебе смерд?! – вновь обозлился Олькша. Еще слово – и он бросился бы на княжьих людей, невзирая на все их оружие.
   – Да что с ними разговаривать, – подал свой голос Волькша. – Они же гончие. Их послали, они и брешут.
   – И то верно, – согласился Ольгерд, кривя свой щербатый рот в усмешке. – Пошли к князю, псы, – только что не приказал он дружинникам.
   Ножи уперлись ему в грудь. Красные от гнева глаза «псов» буравили наглую Олькшину ряху. Но приказ князя доставить этого смерда в трапезную оказался сильнее, чем гнев, и дружинники расступились, давая дорогу Рыжему Люту.
   Волькша двинулся было следом, но один из княжеских людей толкнул его обратно в светелку со словами:
   – Сиди здесь, сопляк.
   За буйным приятелем и его разъяренными провожатыми Волкан все-таки последовал, но на некотором отдалении. В ворота княжеского детинца его не пустили, даже несмотря на то, что он сказался помощником Годины Ладонинца. Мало ли кто кем назовется.
   Ольгерда тем временем уже вводили в княжеский терем. Надо сказать, что по пути в княжеские терема Рыжий Лют окончательно проснулся и опамятовал. Противный, холодный и верткий страшок оседлал его загривок. Хоть и не помнил он за собой вины перед князем, но ведь просто так за ним бы не прислали троих даже не нарядников, а дружинников.
   Оказавшись в трапезной, Олькша совсем растерялся. Два здоровенных, под стать ему самому, дружинника в кольчугах у дверей. Чешуйчатые доспехи, щиты, мечи и копья, развешанные по стенам поверх медвежьих, рысьих и волчьих шкур. Масляные светильники во всех углах. Золотые чаши на столе. Резные лавки вдоль стен. И главное – суровый взгляд князя из-под собольей шапки и мохнатых седых бровей.
   Однако присутствие в столовой палате Годины Евпатиевича немного его успокоило. Может статься, все не так уж и скверно?
   – Он? – спросил Гостомысл у толмача, едва только Ольгерда ввели в палату.
   – Как есть он, владыка, – подтвердил Година, делая ударение на слове «владыка», играя при этом бровями и дальней от князя рукой делая Олькше знаки, так похожие на те, которыми Хорс приказывал Роопе сесть.
   Рыжий Лют напряг свой невеликий ум, но в конце концов сообразил и поклонился князю в пояс.
   – Как звать? – громко спросил его Гостомысл.
   – Ольгерд Хорсович. Самоземец ладонинский. Сосед Годины Евпатиевича, – чинно ответил Олькша.
   – Какого рода?
   – Мы – венеды белые. Суть Гардарики и гроза всей Ингрии, – сказал сын ягна и от волнения сглотнул. Его глаза ели Годину поедом, дескать, не выдавай.
   – Не очень-то ты похож на белого венеда, – усомнился князь. – Больно рыж. Ну да ладно.
   В это мгновение дверь в трапезную отворилась, и показался тот самый сотник, с которым Гостомысл говорил в скорбной палате.
   – Позволишь, княже? – спросил входящий.
   – Оправился уже, Мстислав? – приветствовал его князь.
   – Нет еще, но не посмотреть на своего обидчика не мог, – ответил тот.
   Ослабший было страх вцепился в Олькшин загривок с новой силой. Как и когда он мог обидеть княжеского сотника?
   – Хорош, – приговаривал тем временем старый вояка, неторопливо осматривая Рыжего Люта, точно перед ним был породистый жеребец. Мстислав похлопал парня по плечам, долго и внимательно посмотрел в глаза, после чего направился к князю.
   – Он? – уточнил Гостомысл у сотника.
   Сотник молчал. Левая бровь государя медленно поползла вверх. Он переводил взгляд с Годины на Мстислава, на Олькшу и обратно на толмача.
   – Ну, как тебе сказать, княже, – начал ратарь, – пока я его вновь воочию не увидел, я думал, что это он. Но посмотрел и понял, что нет, не он.
   – Что ты несешь, старый пень? – зашипел на него князь. – Хвор еще, так лежал бы в постели. Что значит он – не он?
   – Княже, не серчай, – ответил сотник. – Я же тебе говорил, что не помню, кто именно меня с ног свалил. Этот… как тебя там? – в свою очередь спросил он Рыжего Люта.
   – Ольгерд, Хорсов сын… – Олькша собирался повторить все то, что уже сказал князю. Но Мстислав продолжил свою речь, и парень заткнулся.
   – Этот Ольгерд – он хорошо. Я его помню. Вдарил мне так, что дыханье сперло. А от моего удара даже не крякнул. Такому в берсерки и без грибов можно. Но вот свалить он меня не свалил. Хоть и силен, но со мной ему не тягаться…
   – Кто же тогда тебя поверг? – недоумевал князь.
   – Вот я и говорю тебе, княже, я, пока этого молодца своими глазами вновь не увидел, думал, что это он. А как посмотрел, то понял, что нет. Там, в стенке, как стали мы с ним тузиться, я все на его конопатую рожу смотрел, вот и врезалась она мне в память. Только потом он вдруг как нагнется, а у него из-за плеча какой-то мелкий парнишка выскочил… Ну и одним ударом меня и угомонил…
   – Да ты бредишь, – возмутился Гостомысл. – Какой еще мелкий парнишка? Откуда ему в мужицкой стенке взяться?
   – Ну, не парнишка он, – поправился сотник. – Парень лет шестнадцати. Неказистый такой. Щуплый. Ну, навроде нашего Годины.
   – Кто с тобой в стенке был? – спросил князь у Ольгерда.
   – Так ведь много кого, – промямлил Рыжий Лют. Он, конечно, понял, о ком говорит Мстислав, вот только не знал, что из этого выйдет. С одной стороны, он предвидел гнев Годины за то, что уговорил его сына пойти в кулачную стенку. Однако, в конце концов, это непослушание не привело к той беде, которой так боялась Ятва. С другой стороны, его слава могучего бойца трещала по всем швам. С третьей стороны, ему кровожадно улыбалась Кривда, в чьи сети он неминуемо попадет, если будет и дальше валять дурака.
   – Не юли, венед белый, – грозным голосом приказал Гостомысл. – Говори, как перед Ирийскими воротами, с кем ты в стенке работал на пару?
   Обращение «венед белый» подхлестнуло Ольгерда сильнее, чем все крики и угрозы. Он свел брови к переносью и негромко, но четко сказал:
   – Это мой брат… троюродный. Звать Волкан. Сын Годины Евпатиевича…
   – Волькша? – завопил Година. – Ты посмел притащить его в кулацкую стенку? Ты же обещал! Ты же Родом клялся!
   – Простите, Година Евпатиевич, – опустил голову Рыжий Лют, – но я бы без него от варягов не отмахался…
   – Что значит: «без него от варягов не отмахался бы»? – спросил Мстислав.
   Байка про норманнского шеппаря, прижатого к земле Олькшиной задницей, позабавила собравшихся. А вот рассказ про то, что варяги собрались проучить обидчика своего товарища, князь, Година и сотник накануне уже слышали. Оставалось неясным одно: как щуплый парнишка, сын толмача и, как говорили о нем, сам добрый толмач, мог помочь такому верзиле «отмахаться от варягов»?
   – Так ведь это… у него с отрочества удар такой, что любого, даже взрослого мужика с ног свалить может. Только он его скрывает ото всех… даже вроде как стесняется того, что Природа ему дала такую… силищу в кулаке… – попытался объяснить Ольгерд.
   – А ты про нее откуда знаешь? – полюбопытствовал сотник.
   – Доводилось испробовать на собственной макушке, – сознался верзила и едва заметно потряс башкой при этом воспоминании.
   Сотник понимающе хихикнул.
   – Година… – нахмурился Гостомысл, – что же ты такого самородка от меня скрыл?
   – Так ведь я, владыка, сам ни сном ни духом, – почти честно ответил толмач. После Олькшиных слов о скрытом даре своего сына он вспомнил многое из того, на что раньше попросту не обращал внимания. Вспомнил он и тот случай на свадьбе Торха, который все посчитали случайностью, и ту поспешность, с которой бедокур Олькша прислушивался к окрикам Волькши. И еще много чего…
   – Ни сном ни духом… – передразнил его князь. – Ты хоть знаешь, сколько у тебя детей? И все ли они твои?
   Шутка задела за живое. Ничем в жизни Година так не гордился, как своей женой и детьми. От обиды и негодования взгляд его потемнел так, что князь примирительно буркнул:
   – Да пошутил я, не гневайся, Ладонинец.
   – Будь по-твоему, князь, – не очень искренне ответил толмач.
   В это время сотник увлек князя в дальний угол трапезной и что-то ему там нашептывал. Гостомысл выслушал его и направился к Ольгерду.
   – Скажи-ка мне… Ольгерд, сын Хорса, – обратился он к Рыжему Люту. – Хочешь ли ты поступить ко мне в дружинники?
   Неизвестно, ошибся ли князь или молвил так намеренно, но он сказал именно «поступить в дружинники», а не в нарядники, как следовало именовать новобранцев.
   Олькша расплылся в самой безумной из своих улыбок, поклонился князю в пояс и ответил, что для этого он и приехал на торжище.
   – Хорошо, – ободрил его Гостомысл. – Здорово. Я буду рад принять на службу того, кто сумел победить в кулачной стенке самого трувора Мстислава.
   Ольгерд зарделся от гордости. Почетные княжеские слова были ему слаще меда.
   – Но тут понимаешь ли какая несуразица… – продолжил государь свою речь, – мой лучший сотник говорит, что победил его Китоврас, то есть Полкано четырех ногах. А у тебя только две ноги. Смекаешь?
   Олькша покачал головой.
   – Да, Велес тебя не сильно баловал, – вздохнул князь. – Ну, так дружиннику большого ума и не надо. Словом, вот что. Приведи сюда своего… брата, тогда и поговорим.
   Ольгерд выбежал из трапезной палаты, как будто за ним летел целый пчелиный рой. В который уже раз его Доля оказалась в руках у щуплого, неказистого приятеля. Ну, видно, уж так Мокша спрядает их судьбы.
   Тем временем Година погрузился в тяжкие раздумья. Странные чувства испытывал он к своему среднему сыну. Конечно, он любил его, как и всех своих детей. Конечно, он гордился его способностями к языкам. Но с самого его рождения была между ними какая-то едва заметная трещина, малая заноза. Уж больно выделяла его Ятва из остальных детей. Может быть, это лишь чудилось Године, но его возлюбленная жена ни разу не прошла мимо Волькши. не погладив его при этом по голове. Да и сын все возле нее терся, нежился. Евпатиевич даже бранился иногда с Ятвой за то, что та слишком пестует своего сероглазого сына. Но та только отшучивалась, хотя на дне ее глаз можно было увидеть неясную тень какой-то тайны. Что это за тайны такие? Не будь Волькша так сильно похож на Годину, отец мог бы и усомниться в том, что это его сын. Словом, внятных объяснений особого отношения Ятвы к Волькше он измыслить не мог. Вот и витала эта тайна где-то на задворках их семейного счастья. Вроде как и не тревожит, и места много не занимает, а нет-нет да и споткнешься об нее.
   Был Година куда сообразительнее Рыжего Люта, былину про Полкана знал, так что прекрасно понял он, зачем князь послал Олькшу разыскивать Волькшу. Будет Гостомысл звать его сына в дружинники. Тот, понятное дело, к отцу за советом пойдет… Что же ему посоветовать? На какую дорогу направить сероглазого? До Олькшиных рассказов о сыновнем даре он бы, нимало не сумляше, повелел ему ехать домой. Но теперь, когда он узнал о том, что его отпрыск свалил одним ударом самого Мстислава, Година почти не сомневался в том, что на княжеской службе Волькша не пропадет. Будет при случае толмачить. Тоже дело. Године-то год от года все сложнее стало справляться с заботами торжища. Да и от предложений Гостомысла остаться при дворе все труднее и труднее отказываться, не вызывая княжеского гнева. А его средний сын – ума палата, в этом Година не сомневался, – к языкам способен, да и речист. Ну разве плохой из него выйдет думец?
   Чем дольше думал Година, тем больше ему нравилась мысль направить Волькшу на княжескую службу.
   – Только тебе бы, владыка, его не в дружинники, – сказал он наконец. – А в толмачи да думцы принять.
   – Посмотрим, – ответил князь, – из дружинников в думцы всегда можно, а вот назад – никак.
   В это время в трапезной отворилась дверь, и в нее протиснулся Ольгерд, а за ним – ну ни дать ни взять – Китоврас, Волькша.
   Задремавший было на лавке сном хворого сотник Мстислав проснулся и подошел к парням. Только на этот раз он не стал осматривать вошедших. Он лишь встретился с Волькшей глазами и тут же сказал:
   – Он!.. Слушай, Волкан, – обратился он к сыну Годины, поразив князя тем, что с ходу запомнил имя парня, чего с ним раньше никогда не случалось. – Я твои глаза и… твой кулак никогда в жизни не забуду. Хотел бы я, чтобы ты в битве у меня всегда за правым плечом стоял… Ты уж не пожалей, княже, – еще раз повторил сотник свою просьбу и вышел из трапезной.

Ронунг-Костолом

   Он обучал нарядников князя уже почти десять лет.
   Одни говорили, что он был когда-то норманнским ярлом, которого Гостомысл спас от гнева полочан, желавших обезглавить его за какое-то злодеяние. Когда три конные сотни ильменских словен подошли к Полоцку, драккар его, спустившийся сюда по Давне, был уже сожжен дотла, манскап перебит до единого человека, и только он один отбивался от полоцких дружинников огромным двуручным топором. Легкость, с которой он орудовал своим билом, оказавшимся на поверку тяжелее кузнечного молота, поразила князя. Словены, пришедшие к полочанам отнюдь не меда испить, стояли и зачарованно смотрели на то, как секира порхала вокруг варяга, точно бабочка, отбивая, ломая и корежа не только копья и мечи, но и стрелы противников. Наконец Гостомысл протрубил наступление. Две сотни пеших полочан были разметаны по полю, точно горсть плевел по ветру. И дальше свой набег словене продолжили уже вместе с неистовым варягом. Не раз и не два отплатил норманн за свое спасение, за привет и за Славу, которые ему даровал князь. Многие варяжские ярлы с тех пор пытались призвать его на свой корабль либо обещали отдать под его начало новый драккар, но норманн сохранял преданность своему конунгу, как он называл Гостомысла.
   Другие говорили, что ничего этого не было. Клеветали, что он не был даже шеппарем на корабле, от которого отстал, попав по пьяному делу в правильную яму. Хорошего же мнения были о нем товарищи, если не стали платить за его выкуп или дожидаться, когда истечет срок его наказания, а подняли паруса, поставили щиты по бортам и уплыли вверх по Волхову.
   Выйдя из ямы, он какое-то время жил мелким воровством и разбоем на торжище, пока на реке не встал лед. Тогда он перешел на сторону княжеского детинца и какими-то неправдами проник на двор. Уж как ему удалось уговорить Гостомысла дать ему малую долю за обеденным столом, об этом кто и знал, тот старался не вспоминать. Но его драчливый и мстительный нрав скоро вошел у княжеской дворни в пословицу. В прежние времена дня не проходило, чтобы он не попортил кого-нибудь из челяди, поскольку, что бы ни говорили злые языки, сила у него в плечах была медвежья.