Кууне Янис. Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью

   – Давай подсажу, – сказал Ольгерд и подставил Волкану скрещенные руки.
   – А ты? – спросил Годинович.
   – Я тебе самострел подам и сам полезу. С самострелом-то, поди, не с руки по деревьям лазать.
   Когда серые охотники сообразили, что добыча уходит у них из-под носа, было уже поздно. Несколько волков рванулись к дубу, на который карабкались парни, но те были уже высоко.
   Как только Ольгерд оказался в безопасности, к нему вернулось его сквернословие:
   – Ну-ка, сбрызни отсюда, мазила латвицкий! Не мешай стрелять, хилота сиволапая!
   Какое-то время Рыжий Лют дразнил волков, невозмутимо сидевших вокруг дерева: кричал, плевался и бросал вниз сучки. Наоравшись, он решил сделать то, ради чего он согнал Волькшу с широкой нижней развилки дуба. Но снаряжать самострел, сидя на дереве, оказалось не так-то просто. Нога в натяжной скобе самострела так и норовила соскочить с ветки. Несколько раз верзила едва не сверзься вниз. И все же ему удалось закинуть тетиву на собачку. После чего Олькша ощупал колчан, притороченный к прикладу. На стрелах, которые он оттуда извлек, вместо обычного железного наконечника красовался тупой набалдашник.
   – Беличьи стрелы… – простонал Олькша.
   – Что? – не понял Волькша.
   – У нас остались только беличьи стрелы.
   – Какие еще беличьи стрелы? – недоумевал Волькша.
   Это потом он понял, что Хорс был горазд на малые или большие охотничьи хитрости. Владея самострелом чудовищной силы, он измыслил и то, как бить белку, не портя шкуры. Тупая стрела могла расплющить мысь в лепешку, раскрошить ее косточки, но не дырявила ценный мех.
   Но чем могли пригодиться беличьи стрелы против стаи волков?
   – Ничего, – подбадривал себя Ольгерд Хорсович. – Сейчас по лбу заеду, мало не покажется! Ну, получай, – сказал он, направляя самострел на одного из волков под деревом.
   Но спустить тетиву он не успел: стрела съехала по ложу вниз и упала зверю на спину. Тот вздрогнул, поднял морду, но с места не сдвинулся.
   – Вот ведь леший! – негодовал Олькша. Выходило, что стрелять в волков, что разлеглись под дубом, невозможно, а в тех, что еще не подошли к дереву, – сложно, почти бесполезно, – мешали ветви. Из трех стрел в зверя попала только одна. Ребра хищнику она, конечно, сломала. Он заскулил, как побитая дворняга, стал приволакивать переднюю лапу, но в лес не убежал.
   – Перркеле! Перркеле! – метался Олькша по своему суку. – Так ведь здесь и замерзнем!
   Вскоре стая собралась вокруг дуба. Волки подходили, сидели какое-то время, потом сворачивались калачиком и впадали в дрему. Ни дать ни взять свора карельских ездовых собак мирно дожидается хозяина.
   Незадачливые искатели барсучьих нор сникли окончательно. Масляно-желтый, холодный Коляда уже смотрел на запад. Небо полностью очистилось от туч. К ночи мороз окрепнет. Утром на ветвях дуба будут сидеть два заиндевелых мертвеца. И если до следующего полудня ветер не сбросит их тела на землю, волки уйдут на поиски другой добычи.
   К стае, подволакивая задние лапы, прихромал раненый вожак. Самострельный дрот он из себя все-таки выгрыз. За волком тянулся яркий красный след. Но лобастой своей головы он не опустил, а на лежебок под деревом рявкнул так, что те вскочили как укушенные.
   Дождавшись, пока все волки его стаи поднялись с сугробов, белогрудый вожак сел, запрокинул морду и завыл. В его пронзительном вое не было жалобы, в нем не было ни боли, ни страха, ни голода. Зверь давал клятву любой ценой прикончить тех, кто посмел обагрить снег его благородной кровью, и струйка пара возносилась к небу из его приоткрытой пасти.
   Волки один за другим подхватывали песнь вожака. И вскоре весь лес леденел не только от мороза, но и от их воя.
   Волькша признался потом, что, слушая волчью тризну по самому себе, он был готов сигануть навстречу зубастой смерти, только бы прекратилось их завывание. Ему казалось, что его жизнь утекает куда-то в страну лесного эха. Руки и ноги его коченели. Бежать было некуда. Надеяться не на что. Впереди, куда ни кинь, объятия костлявой Мары…
   И тут один из клыкастых отпевал вскинул передние лапы, закашлялся и повалился на снег. Длинная стрела с каменным наконечником торчала из его груди. Следом подскочил от боли и рухнул замертво его товарищ. Спустя пару мгновений третья стрела оборвала еще одну волчью песню.
   Вожак рявкнул, и стая, припадая к земле, рассыпалась между деревьев. Парни завопили от радости. Но их ликование было недолгим. Волки, прячась за стволами и сугробами, начали окружать стрелка, так нежданно-негаданно пришедшего на помощь незадачливым искателям барсучьего молока. Из-за ветвей венеды не могли рассмотреть своего спасителя. Однако то, что волки теперь охотятся на него, они видели наверняка.
   Опять запела тетива. Но ответом ей было молчание: выстрел не достиг цели.
   Еще две стрелы просвистели напрасно, и лишь четвертая нашла свою жертву.
   – Ну, что же ты! – крикнул Волькша Рыжему Люту. – Стреляй!
   – Куда? – спросил его Олькша.
   – По волкам!
   – Зачем? – хлопал глазами Хорсович.
   – Надо ему помочь! Кто знает, сколько у него еще осталось стрел.
   – А что станется зверям от тупых-то стрел?
   – Да ты стреляй! – вопил на приятеля Волькша.
   Тот шумно вздохнул и вставил обучь в самострельную скобу.
   К великому ужасу Годиновича, тетива охотничьего лука звенела теперь не так часто, как раньше. Волки были на редкость умны и просто так бока под стрелы не подставляли. Но, даже невзирая на всю их изворотливость и почти человеческую сообразительность, стая потеряла еще четверых.
   Два из пяти самострельных выстрелов достигли цели. Но тупые стрелы били больно, но не смертельно.
   И вот на поле неравной битвы пала тяжелая тишина – в колчанах людей кончились стрелы. Только волки перебранивались короткими рыками.
   – Надеюсь, он уже забрался на дерево, – с надеждой промолвил Волькша. Сидя на ветке, он уже совсем закоченел и почти не чувствовал ни рук, ни ног.
   – Сдается мне, что нет, – ответил Ольгерд. От возни с самострелом он немного согрелся, но и его ноги изрядно замерзли.
   И действительно, рычание волков становилось все наглее. Нетрудно было догадаться, что они окружили своего обидчика и сейчас бегают вокруг, отвлекая его внимание от того из них, кто первым бросится на жертву.
   – Да чтобы меня Вийзабрал! – выругался Волькша. – Они сейчас его порвут, а потом за нами вернутся.
   – А что делать-то? – басил верзила с нижней ветки.
   – Ты как хочешь, а я сигаю с дерева. Лучше уж быстрая смерть, чем замерзнуть тут в строганину.
   Через мгновение Волькша уже летел со своей ветки в снег. Если бы он воткнулся в него ногами, то завяз бы по грудь. Но он приземлился на задницу и потому выбрался из сугроба в два счета. Снегоступы их стояли под деревом. Рядом валялась лопата. И в этот раз Годинович уже не раздумывал, много ли он ею намашет.
   За деревьями заскулил волк. Видимо, стрелку удалось отбить первый наскок.
   – А-а-а-а! – заорал Волькша и ринулся на шум схватки.
   Его крик и вправду отвлек волков. Они оборотили морды к новому врагу. Этим тут же воспользовался человек, которого они окружали плотным кольцом. Он навалился на ближайшего волка и всадил длинный опоясный нож ему под лопатку. Зверь взвизгнул и упал замертво.
   Через миг человек был уже снова на ногах, но два хищника вцепились в рукава его полушубка и остервенело рвали их. Еще два волка кружили неподалеку, нацеливаясь в ноги.
   Волкан заорал еще громче и потряс лопатой над головой. Первого подвернувшегося на пути зверя он огрел между ушей так сильно, что загребная часть лопаты разломилась и стала похожа на нелепый деревянный топор. Второй волк оказался ловчее и увернулся от удара, но при этом отпрыгнул в рыхлый снег, где его и настиг удар по загривку.
   Незнакомец, боровшийся с двумя матерыми зверюгами, извернулся и полоснул одного из них ножом по груди. Брызнула кровь, но волк лишь захрапел и сильнее сжал челюсти. На этот раз его клыки вспороли не только полушубок. Человек закричал от боли.
   Годинович что было сил рванулся на помощь. Трое волков шарахнулись в сторону. Однако те, что тщились одолеть охотника, не сразу заметили его появление. Удар лопатой по хребту – и челюсти подрезанного волка ослабли.
   И все же шесть голодных волков еще вполне могли растерзать двух людей. Волкан осознал это, когда в его зипун вцепились сразу три смрадные пасти. От чудовищного толчка он упал лицом в снег и выронил свое оружие. Он попытался нашарить его, но в его запястье впились еще одни челюсти.
   – Наших бьют! – раздался издалека рев Ольгерда. От боли и ужаса Волькше показалось, что его приятель кричит из-под земли.
   Однако клыки, терзавшие его руку, исчезли.
   Где-то за пределами Волькшиного сознания жалобно заскулил один зверь, потом другой. Мир еще несколько раз перекинулся через голову и впал в безмолвие.
   – Волькша, Волькша! Ты как? Брат, что с тобой? – Олькша перевернул обмякшее тело приятеля и смахнул снег с его лица. – Ты жив хоть, дурь латвицкая? Ну, вот куда ты без меня помчался, Лих лопоухий.
   – Сам ты лопоухий, – пробурчал Волькша. – Что так долго плелся?!
   – Это я плелся? – возмутился верзила. – Да я сразу за тобой спрыгнул. Только я же не воробей, как некоторые. Меня снег не держит. Даже в снегоступах. Пока добежал, два раза по пояс проваливался… Да я!.. Да я!..
   – Ладно тебе, братка. Спаси тебя боги, как ты меня спас, – примирительно сказал Волькша и тут только вспомнил об охотнике, кому оба парня были по-настоящему обязаны своим спасением.
   Как же он удивился, когда увидел, чем занят их благодетель. Вместо того чтобы перевязывать раны, он ходил и собирал свои стрелы.
   – Эй, – окликнул охотника Ольгерд.
    – Mita? ^[1]
   И тут только оба парня узнали в своем спасителе того, кто накануне лишил их рысьей шкуры.
   – Кайя, это ты? – спросил Волькша по-карельски.
   – Да, я, венед, – ответила девушка, вытаскивая очередную стрелу из коченеющего зверя. – А кого ты ожидал увидеть?
   – Никого, – промямлил Годинович и краем глаза посмотрел на Ольгерда. Хоть и не верил он, что тот и впрямь, как и обещал, кинется убивать обидчицу, однако от Рыжего Люта можно было ожидать всего, что угодно.
   Всего, что угодно, только не этого: Ольгерд застыл на месте, хлопая глазами и то и дело вытирая красный от мороза нос. Он силился что-то сказать, но подходящие слова обходили стороной его твердолобую голову.
   Кайя собрала все стрелы, которые смогла найти, и вернулась к месту последней схватки, где вынула опоясный нож и принялась свежевать одного из волков.
   – Ты что?.. – осторожно начал Волькша. – Ты что делаешь?
   – А ты разве никогда не видел, как свежуют зверя? Я вообще-то снимаю шкуру, – ответила Кайя.
   – Видел, – сказал Годинович, не очень ободренный таким обращением. – Я не понимаю: зачем тебе его шкура?
   – Ты что, в Суоми все это время жил? – съязвила девушка. – Это же Белая Смерть! Да я за ним без малого два года охочусь! Его же ни один волкодав в округе одолеть не в силах. Не слышал, что ли, как люди о нем говорили, что и не волк это вовсе, а норманн-оборотень и что ни стрела, ни нож, ни капкан, ни яма ему нипочем? А вот ведь, издох, как кайра!Не бросать же его здесь коченеть. Да из его шкуры выйдет такой оберег, что сам Хийсипозавидует.
   Белая Смерть… Да, и в Ладони поговаривали о такой напасти. Дескать, нет управы на белогрудого волка. Никого зверь не боится. Скот режет среди бела дня. А стаю свою чуть ли не круглый год при себе держит, как свейский ярл боевую дружину.
   – А дать я помощь? – раздался хриплый голос Олькши. Один Велес знает, сколько времени он собирал в своей косматой башке эти несколько карельских слов.
   – Что тебе дать, венед? – спросила Кайя и на всякий случай пододвинула лук поближе.
   – Я помощь… делать… шкура… ты… – с трудом промямлил верзила. Его ноздри топорщились. Еще одна шуточка со стороны олонецкой девчонки, и от его миролюбия не останется и следа: он зашкварчит, как вода на раскаленных камнях.
   – Он хочет помочь свежевать волка, – торопливо объяснил Волькша.
   – Он будет делать это языком или руками? – спросила Кайя, пряча улыбку.
   – Руками, – ответил Годинович.
   – Ну, тогда еще ничего, может, и справится, – успокоенно заключила девушка, и Волькша чуть не рассмеялся.
   – Помогай. Делать шкура. Да? – громко, как глухому, сказала Кайя и указала ножом на волчью тушу.
   Ольгерд заулыбался и подошел ближе. Девушка попятилась: береженого и Укко бережет. С волчьей шкурой рыжий верзила справился быстро, даже несмотря на мороз. От усердия он так перемазался кровью, что глядеть на него без смеха было невозможно.
   – Вот, – сказал он, протягивая Кайе мгновенно задубевшую на морозе шкуру вместе с головой. Без волчьей головы из шкуры оберега не сделаешь.
   – Венед – хороший охотник, – похвалила девушка. – А кто из вас подстрелил задние лапы Белой Смерти?
   Олькша спохватился. В пылу битвы он совсем забыл про отцовский самострел.
   – Слышь, Волькш, – начал было он в своей обычной задиристой повелительной повадке, но, увидев раны на руках приятеля, осекся: – Ладно, сам схожу.
   – Так кто из вас вожака подстрелил? – повторила свой вопрос Кайя.
   Волькше очень хотелось присвоить эту удачу себе, но, открыв было рот, он отчего-то смутился и невразумительно пробурчал:
   – Я не помню…
   Когда на поляну вернулся Ольгерд с Хорсовым самострелом на плече, Кайя сама решила, кто из парней произвел выстрел, который лишил Белую Смерть его волшебной прыти.
   – Венед хорошо стреляет, – сказала она Олькше и уважительно покачала головой.
   Рыжий Лют расплылся в улыбке.
   – Я носить… три… они… ты дом, – предложил он, показывая на убитых волков. – Шкура… плохо… пропадать…
   Кайя задумалась. Еще немного – и начнет смеркаться. Волчьи шкуры, конечно, не рысьи, но все равно за них на торжище можно было выменять рыбы, жита, овса или ячменя. Но с другой стороны… вести венедов в дом. Это как призывать на свою голову капеета…
   – Хорошо. Венед будет хороший гость? – спросила девушка.
   – Да! Да! – закивал Олькша.
   – А ты, говорливый венед? – обратилась она к Волькше.
   – Я тоже обещаю быть хорошим гостем, – сказал Годинович, вспоминая рассказы отца про карельские обычаи. – Я – Волкан. Он – Ольгерд, – добавил он для солидности.
   – Ладно, Волкан и Ольгерд. Пошли быстрее. Скоро стемнеет.
   Олькша закинул себе на плечи сразу трех волков. Хотел и четвертого, но ноша оказалась совсем не по силам. Кайя взвалила на себя молодую волчицу. Так что Волькше волей-неволей пришлось тоже нагрузиться волчьей тушей, хотя после всего случившегося за день сил у него почти не осталось.

Барсучье молоко

   К дому Кайи добрались в сумерках.
   За все дорогу Ольгерд не сказал ни слова. Под тяжестью трех волчьих туш он пыхтел, как потертый кузнечный мех. Пот крупными каплями тек по его щекам и тут же замерзал на вороте полушубка.
   От усталости Волькша переставлял ноги, как во сне. Может быть, от этого ему показалось, что девушка нарочно ведет их какими-то зигзагами, как заяц, который путает следы. Годинович пытался запоминать дорогу, но в конце концов понял, что если ночью опять выпадет снег, то сам он из этих мест не выберется.
   Тут они и пришли.
   Казалось, после всего пережитого за день парней уже ничего не может удивить, однако, когда впотьмах парни различили олонецкое жилище, рты у них распахнулись шире беличьих дупел. Только Святогормог поднять с земли и водрузить на ветви деревьев самый настоящий сруб.
   Кайя вытащила из-под снега лестницу и налегке взобралась наверх.
   Как ни сильно устали парни, но, когда девчонка лезла вверх, они оба заглянули ей под шубу. Но рассмотрели лишь то, благодаря чему она двигалась по заснеженному лесу ничуть не хуже заправского охотника: задняя часть подола ее юбки была пропущена между ног и заткнута спереди за опояску. Получалось что-то вроде широченных порток. Онучи девушки были выше мужицких и доходили ей до колен, прихватывая подол юбки к икрам.
   Оказавшись наверху, Кайя сбросила большую корзину на веревке. Парни сложили туда все волчьи туши, на что услышали язвительное:
   – Как венеды собираются поднимать такую тяжесть? Или они думают, что я сумею это сделать сама?
   Олькша влез по лестнице и ухватился за веревку. С натуги он даже пустил злого духа в портки, но так и не сумел оторвать корзину от земли.
   – Вываливай их, к лешему! – крикнул верзила. – И давай по одной.
   Пока парни возились с подъемом добычи, Кайя успела снять зипун, оправить юбки, запалить на поставце три лучины, разжечь очаг и даже поставить на стол братину холодного карельского овсяного киселя. Словом, когда Волькша и Олькша протиснулись в низенькую дверь, больше похожую на лаз, в «гнезде олонецкой белки», как Рыжий Лют прозвал жилище Кайи, было уже по-домашнему уютно.
   Конечно, язык вряд ли повернулся бы назвать дом охотницы просторным. Но в иной сумьской землянке было и того теснее. Больше всего венедов поразил очаг. Он напоминал огромный глиняный котел или глубокое толстое блюдо, стоящее на деревянных козлах. А сверху над ним нависала глиняная же крышка на деревянных ножках, из которой вверх поднималось и терялось где-то в темноте крыши длинное бревно. Волькша с любопытством заглянул под «крышку» очага и обнаружил, что «бревно» было полым! Глиняную трубу подобной длины не сделал бы ни один гончар, будь то венед или даже латгот. Вероятно, олонь изготавливали ее, обмазывая ствол слоем глины, а потом выжигая дерево изнутри. Благодаря этой трубе дым очага послушно улетучивался наружу, так что даже в непротопленном доме почти угара не было.
   Парни смущенно топтались возле двери и во все глаза рассматривали убранство дома на дереве. Вся утварь вроде как знакома, но выглядит иначе, чудно. Чего стоили полати, шедшие не вдоль стен, как у венедов заведено, а в два ряда вверх. Чудно? Чудно. Но и умно при этом. Места-то в доме больше! А шкуры, укрывавшие изнутри весь пол и стены дома: венеды никогда не подумали бы так нерачительно расходовать меха. Это же уже не дом, а какой-то мешок. Однако благодаря ему сам сруб можно было ставить из гораздо более тонких бревен, которые легче поднимать над землей…
   Волькша от восторга даже позабыл усталость. Видано ли дело, не Година Евпатиевич, а Волкан Годинович будет за семейным ужином рассказывать про чужеродные обычаи. Хотя разве карела – чужеродцы? Да у половины ладонинских жителей пусть в дальней родне да карела обретается. Но, как сказала Кайя, олонь – не карела. И, Радомысл свидетель, так оно и было.
   – Ну и что вы там топчетесь у дверей, как два суслика возле норы? – раздался насмешливый голос Кайи. – Скидывайте обувку и садитесь за стол. Испейте пока кауравали, а я покамест разогрею репу с кабаньими ребрами.
   О карельском овсяном киселе Хорс прожужжал Олькше все уши. Но, как это обычно бывало с отцовскими рассказами, сын не верил в них ни единому слову. Да и как тут поверить, когда что ни день – на столе или овсяные блины, или каша, и от этой еды ничего особенного ни с кем не случалось. А послушать Хорса, так те карелы, что кауравали хлебают каждый день, и хвори не знают, и усталости не ведают.
   – Да все потому, что венеды настоящего киселя варить не умеют, – бывало, до хрипоты распинался огромный ягн. – Ведь они, как та же хоть жена моя, овса натолкут, водой зальют – и в печь. Хорошо, если масла туда кинут или сушеных ягод для смака. А как от варева пар валить перестанет, так они его хлебать и начинают. Не по уму это! Кауравали – он же два раза забродить должен. Один раз он бродит после того, как сырое толокно в воде размокнет. После чего его сварить надобно. А сваришь, не спеши! Тут кауравали второй раз сбродить должен. После чего его надо уже со всякими сладостями да пряностями сготовить. Вот тогда уж это будет всем киселям кисель…
   Несколько раз Умила пыталась угодить мужу и сквашивала толокняную разболтуху. Только ничего из этого не получалось. Запах в избе стоял хуже, чем от бражки, и никакими взварами и медами нельзя было унять пивную горечь скисшего овса. От «карельского киселя» все семья маялась животами. А Хорс бурчал:
   – Вот дура-баба! Вздумала не по чину кауравали состряпать! Так ведь для него не абы какой сквас нужен. Да в карельских домах зародот кауравали пуще девичьей чести берегли! И не во всяком доме он выживал. Случалось, домовой на зарод порчу наведет, так семья всю зиму без киселя сидит. И вот тут-то немочь до них и доберется…
   Словом, когда Олькша услышал слово «кауравали», его конопатая морда скривилась, как от осенней клюквы. Зачерпнув кисель ложкой, он перекосился еще больше:
   – Это что, чьи-то сопли?
   – Чьи-чьи? Твои, конечно, олух сопливый, – зашипел на приятеля Волькша. Но и его ложка застыла на полпути ко рту. При свете лучины сиреневатый кауравали выглядел совсем непривычно. Однако пахло от него медом и ягодами, так что, зажмурившись, Годинович все же отхлебнул из своей ложки.
   – Ну и гадость, – ответил он на вопросительный взгляд Ольгерда и пододвинул братину с киселем себе поближе. – Даже не стоит пробовать. Тебе не понравится.
   Волькша выел почти треть братины, когда Рыжий Лют сообразил, что друг провел его. Даже от большой голодухи Годинович не стал бы запихивать в себя всякую гадость, тем более когда в доме уже пахло тушеным мясом и репой.
   Все еще с сомнением Олькша вновь зачерпнул кисель ложкой и отправил в рот. После того как кауравали проскочил его глотку, на скулах Ольгерда заиграли желваки.
   – А ну, отдай сюда, гнида латвицкая! – потребовал он. – Ты почто меня обманул?
   – А ты вместо того, чтобы напогляд хаять угощение, прежде на вкус бы его пробовал, тогда никто тебя и не обманет, – урезонил его Волькша, возвращая посудину на середину стола.
   – Ты, это, того… – начал кипятиться Олькша, загребая братину своими огромными ручищами. – Ты свою долю уже сожрал. Будет тебе.
   – А вот и нет, – ощетинился Волькша. В шутку, конечно. Хоть и вкусен был кауравали, особенно когда попадались в нем кусочки сушеной черники и морошки, но ссориться из-за него с человеком, который сегодня спас ему жизнь, Годинович не собирался. Это с одной стороны. А с другой стороны, не проучить такую бестолочь, как Олькша, было нельзя. Пусть в другой раз думает, прежде чем рот кривить.
   – А вот и да, – как и ожидалось, верзила не понял шутки и вцепился в братину, как дитятя в мамкину сиську.
   – А вот и нет, – балагурил Волькша. – Не ты здесь хозяин, чтобы доли раздавать.
   – Что венеды не поделили? – спросила их Кайя. Ни дать ни взять старшая сестра собралась рядить двух братишек.
   Окажись на месте Кайи любая другая девчонка, ох и наслушалась бы она от Рыжего Люта про то место, что ей принадлежит по рождению и каковое ей надлежит знать назубок, пока эти самые зубы еще торчат в ее «поганом рту». Но услыхав замечание хозяйки дома на дереве, Олькша лишь натянуто улыбнулся и подвинул братину обратно на середку стола.
   – Вкусно. Кауравали. Очень любить, – пробасил он.
   – Ну, так я еще налью, – предложила Кайя.
   – Да. Очень любить, – обрадовался Олькша.
   Те немногие карельские слова, которые он умудрялся вспомнить, верзила произносил с каким-то особым смаком и даже почти с гордостью.
   – А может, не надо? – усомнился Волькша. – А то для мяса в пузе места не останется.
   – Останется! Еще как останется, – успокоила его Кайя. – Овсяным киселем насытиться можно, наесться – нельзя.
   Сказать по правде, парни не поняли, как такое возможно, пока не испытали это на себе.
   Они выхлебали на двоих полторы огромные братины кауравали. Животы их наполнились сладким счастьем людей, впроголодь переживших тяжкий день и наконец-то вкусивших от пуза. Впору было вставать из-за стола. Но когда Кайя поставила перед ними горшок, источавший запах кабанины, парни нимало не сумляши опустошили и его.
   Странные дела творились за ужином. Волькша уж начал думать, что это ему все мерещится. Оно и понятно – досталось им с Олькшей за этот день. А может, в хваленый кауравали, кроме черники и морошки, еще какая гулящая ягода попала? Но только не узнавал Волькша своего приятеля. Ну, хоть умри, не узнавал. Чтобы Рыжий Лют, гроза всего Южного Приладожья, задира, срамник и подглядчик за девками на купальне, так чинился, так лыбился и хлопал глазами! Да это же уму непостижимо!!!
   Впрочем, за вечеряльным столом Кайя тоже перестала походить на Давну, деву-охотницу. Уж и непонятно, то ли от возни у очага, то ли по какой другой причине щеки ее раскраснелись, точно два наливных яблочка. Она невпопад теребила косы цвета весеннего одуванчика: то закидывала их за спину, то опять расправляла на своей высокой груди.
   Волькша умирал со смеха, слушая их разговоры на причудливой смеси карельских и венедских слов.
   – Моя kaira Roope умный, как перркеле, – хвастался Олькша, не придавая значения тому, что Роопе на самом деле был собакой Хорса, а к младшему хозяину относился с прохладцей, чтобы не сказать с пренебрежением.
   – Роопе – твоя собака?! – восхищалась Кайя. – Тот самый пес, который в одиночку загрыз медведя?
   Только ехидный взгляд Волькши не дал Рыжему Люту превратить пусть и знаменитого среди охотников, но все же не слишком большого пса чуть ли не в