Кууне Янис. Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью

   От ее внезапной наготы у Волькши все поплыло перед глазами. Глядя на прелести ее крепкого тела, он позабыл все языки Гардарики, включая венедский. Во рту пересохло… Нельзя сказать, что он прежде не видел голых женщин. Но вот чтобы так, на расстоянии вытянутой руки от него, вдруг заголилась сверстница, и не просто невзначай обнажила грудь или бедро, а разделась целиком, нисколько при этом не смущаясь и даже не думая о том, что вид ее налитых персей может вызвать душевное смятение… такого в Волькшиной жизни точно не было.
   – Ты чего, оглох, что ли? – расслышал наконец Волькша голос Кайи. Та подошла вплотную, нагнулась и трясла его за плечо, от чего ее груди ударялись одна о другую: – Я с тобой разговариваю, а ты точно заснул.
   – Да, я сейчас, – пробурчал парень и шаткой походкой двинулся к воде.
   – Ты что, шальной, собираешься плавать в одеже? – крикнула вдогонку Кайя, когда он был уже по колено в воде. – Разденься, олух!
   Нет, раздеваться при голой девушке он не согласился бы в тот миг даже под страхом смерти. Сделав еще шаг, он благополучно провалился в подводную яму и только тут пришел в себя.
   Ладожка – речка родниковая. Даже на макушке лета вода в ней оставалась студеной, но Волькша вспомнил об этом, только доплыв до ее середины, а почувствовал это, лишь подплывая к берегу. Кайя за это время уже надела мокрое платье и, расчесав пятерней волосы, заплетала их в косички.
   Она уже открыла рот, чтобы полюбопытствовать, с какого перегрева Уоллека полез в воду, но он упредил ее, сказав, что знает, как готовить утку в глине, а это лучший способ не ждать, пока дичь немного протухнет и из нее можно будет выщипать перья, или не палить птицу на огне, от чего та потом пахнет жженым пухом.
   Костер разожгли прямо на берегу. Глина нашлась невдалеке. Горшки из нее, конечно, получились бы никудышные, но для выпекания птицы она вполне сгодилась. Волькша сначала выпотрошил добычу и напичкал диким луком. После этого он обмазал ее жидкой глиной против роста перьев, затем обляпал толстым слоем густой и положил на угли. Вскоре глина начала подсыхать. И тут Волькша спохватился и несколько раз ткнул дичь ножом.
   – Это зачем? – удивилась Кайя. – Это такой венедский обычай?
   – О да, – изрек кудесник глиняных птиц. – Наши волхвы завещали нам эти великие знания. И горе тому, кто не проделает в глине дырок!
   Девушка, как завороженная, внимала венедским тайнам.
   – О да, великое горе тому, кто не исполнит завет волхвов, – молвил Волькша после многозначительного молчания… – Пар от тушащейся утки разорвет глину, и птица попросту сгорит на костре.
   Годинович умолк, многозначительно поджав губы.
   Кайя захлопала ресницами.
   Из дырок в глине начал вырываться пар.
   – Дурак ты, Уоллека, – выпалила она, накидываясь на него с тумаками. – Я ведь поверила в волхвов! А ты глумился?!
   – Я пошутил! – хихикал Волкан, уворачиваясь от девичьих кулачков.
   Как бы ни урчали их голодные животы, но надо было запастись терпением: дикая птица готовилась не быстро. Так что венед и олонь опять увлеклись разговорами.
   – Как ты это делаешь? – задал Волькша вопрос, который волновал его с тех пор, как вид обнаженной Кайи перестал смущать его ум.
   – Что «это»? – уточнила Кайя.
   – Как тебе удается попасть с сорока шагов в «белку» или вот подстрелить утку с лету? Порази меня Перун, но я никогда прежде такого не видел.
   – Знаешь ли ты, венед, как однажды великий Хийси шел по владениям Тапио без лука и стрел, без ножа и рогатины? – не менее торжественным голосом, чем Волькша вещал про дырки в глине, начала свой ответ Кайя. – И явился ему Всемогущий Хозяин Тапиолы, и спросил: «Скажи мне, охотник, не страшно ли тебе в моих владениях без своего оружия? Ведь звери могут накинуться на тебя и покарать за то, что ты охотился на их сродников». Рассмеялся Хийси в лицо могучему своему брату и сказал: «Чтобы смогли они покарать меня, должен ты прежде отрезать мне голову и положить под камень, ибо пока есть у меня голова на плечах, могу я убить любого зверя». Удивился Тапио таким словам и сказал: «Вон бежит свирепый кабан. Или ты сейчас убьешь его, или я прикажу ему напасть на тебя». – «Как скажешь, мой великий брат», – согласился Хийси, поднимая с земли камень размером не больше куриного яйца. «Ты собираешься убить секача этой галькой?» – удивился Тапио. «Нет, – ответил Хийси, – я сделаю это взглядом». Кабан тем временем рыл копытами землю и готовился к нападению. «Что же ты медлишь!» – недоумевал Хозяин Леса. «Медлит тот, кто ничего не делает», – спокойно ответил Великий Охотник. «А что делаешь ты?» – «Я готовлюсь убить этого зверя». И тут вепрь бросился на Хийси. Он несся как ураган. Охотник спокойно стоял и смотрел на него. Кабан нагнул голову и выставил вперед клыки. И тут Хийси бросил свой камень. Но не в зверя, а в корень дерева на тропинке, по которой тот пробегал. Галька отскочила от коряги, попала в разинутую пасть секача и перегородила его дыхало. Он заметался, как смертельно раненный, и вскоре издох от удушья. «Как ты это сделал?» – спросил изумленный Тапио. «Очень просто, – ответил Хийси. – Я вначале увидел, как я убью его, а потом мне оставалось только исполнить то, что я увидел». Ничего не понял Всемогущий Тапио и оставил Хийси в покое. А ты, Уоллека, понял, как Хийси убил кабана?
   Теперь настал Волькшин черед думать о том, стоит ли рассмеяться этой байке сразу или какое-то время еще подыграть рассказчице. Если это была побасенка, придуманная на потеху и дабы скоротать время, то рано или поздно Кайя должна была рассмеяться. Если же это был ответ на его вопрос о стрельбе из лука, то заковыристее ответить было, пожалуй, сложно.
   – И кто же… рассказал тебе это… предание? – тянул время Годинович. Насколько он ее знал, долго хранить серьезность она не могла.
   – Отец, – ответила Кайя. – Но ты не сказал: ты понял, как Хийси убил кабана?
   Что оставалось делать? Сознаваться в том, что не понял? Говорить, что в такие небылицы он перестал верить лет восемь назад? Или продолжать играть в доверчивого сумьского дурачка?
   – Как-как? Камнем, – попытался вывернуться Волькша.
   – Ладно, – обиделась Кайя. – Камнем так камнем.
   – Ты чего надулась? – спросил венед.
   – Ничего, – буркнула охотница. – Не понимаю я вас, венедов. С вами серьезно говорить – как по тонкому льду бегать, никогда не знаешь, где поскользнешься, а где провалишься.
   – Кайя, – сдался Волкан. Дальше сохранять серьезное лицо было незачем. Олух – он олух и есть. – Кайя, прости, но я, как и ваш Тапио, тоже ничего не понял. Умишко у меня венедский, скудный…
   – Это точно, – согласилась девушка, но тут же оттаяла. – И чего было стыдиться? С первого раза и я не поняла. Но мне кажется, что всякий, для кого эта былица в новость, тоже не сразу ее разумом осилит. Мне отец долго объяснял, что и как. Ну да я была дитем малым. Мне тогда лет пять было. К тому же я была девчонкой. Я же ведь не прихоти ради охотничьи премудрости постигала…
   После этих слов Кайя надолго умолкла, глядя куда-то в глубину быстротечной Ладожки. Волькша не мог решить, о чем спросить прежде: о том, почему отец учил Кайю мужскому занятию, где же он теперь и почему девушка живет одна, или все-таки попытаться узнать о том, как этот пройдоха Хийси убил кабана, чтоб он издох до того, как попался на глаза этому зазнайке Тапио.
   – Когда отец учил меня стрельбе, он говорил вот что, – продолжила наконец Кайя, – стрела летит мимо цели у того, кто сомневается в том, что она в цель попадет. «А что такое сомнение? – спрашивал он. – Сомнение – это когда ты не доверяешь своим рукам и допускаешь, что они могут сделать что-то не так. Тебе мерещится множество промахов. Ты изо всех сил надеешься, что тебе повезет. Ты думаешь только о том, как избежать ошибок, и при этом не видишь своим внутренним взором того единственного правильного выстрела, который нужен тебе в это мгновение. И вот твои руки начинают вести себя как собака, которой запрещают все на свете и не дают ни одного внятного приказа. Принесет такая собака утку из воды? Нет, конечно. Вот и твои руки не принесут тебе удачи, если ты не увидишь, как твоя стрела попадает в цель, прежде чем поднимешь лук».
   Юная олоньская охотница опять замолчала, видимо продолжая молчаливый разговор со своим отцом.
   – Но получается, что так происходит во всем, – задумчиво произнес Волькша.
   – Что значит «во всем»? – из вежливости спросила Кайя.
   – Ну, если, например, строить дом и постоянно размышлять, не сгорит ли он, то рано или поздно случится пожар. Или если сильно бояться, что скот падет, то он потравится или его порежут волки…
   – Странный ты все-таки, Уоллека, – грустно улыбнулась девушка. – Я рассказала тебе, как правильно стрелять, а ты услышал что-то совсем не то.
   – Самое то! – возразил венед с воодушевлением. – На самом деле твой отец учил тебя не только держать в руках лук. Он же рассказывал тебе о том, как пересилить Мокшу, найти свою Долю и Удачу.
   – Да что ты знаешь о моем отце?! – вдруг взвилась Кайя.
   – Так расскажи мне о нем, – в лад ей ответил Волькша. – А то ты знаешь все о моей семье, а о своей не сказала ни полслова.
   – Нету у меня семьи, – выпалила девушка, – был один отец, и того в позапрошлом году пьяный норманн мечом прямо на торжище посек. Все.
   Кайя вскочила и отошла к воде. Волькша потупился.
   Утка в глине упрела так, что мягкими стали даже косточки. Ели молча. Дичь немного отдавала тиной, была пресна, но, несмотря на это, вкусна так, что у едоков за ушами трещало.
   Постепенно Кайя успокоилась и поведала-таки предание о своем роде-племени.
   Олонь с незапамятных времен обитали в лесах между Ладожским и Онежским озерами. Жили охотой и тем, что пошлет лес. Все остальное выменивали в деревнях и засеках по соседству. Сумь, водь, весь и пахотная карела называли их «детьми Хийси», поскольку не было им равных в охоте на любого зверя и птицу. Одни подтрунивали над олоныо за то, что те не умели блюсти свою выгоду и отдавали ценные меха за полудорога. Другие уважали как непревзойденных стрелков и следопытов. Но и те и другие чурались их как лесных духов. Даже карела, что стояла ближе всех к олони по языку и обычаям, старалась не родниться с жителями домов на деревьях.
   Но в том, что олонь строили свои срубы не на земле, а над землей, не было ровным счетом ничего несусветного. Просто в местах, где первоначально селились их пращуры, было больше болот, чем сухой земли, а раз пахарьством они все равно не занимались, вот и селились в лесистых низинах. На сырой почве бревна стен быстро гнили, ну и придумали охотники ставить срубы, укрепив балки промеж четырех деревьев. Больших хором так, конечно, не возведешь: надорвешься толстые бревна наверх тягать, но ежели жилье и сусеки строить порознь, то можно и без терема не тесно разместиться.
   Имелась у окрестных народов и еще одна причина считать олонь сродниками лесных духов. Умели охотники вести друг с другом беседу на больших расстояниях. Для того возле каждого дома стоял деревянный раструб из звонкого клена. К нему приставлялась ребристая деревянная баклажка. Если охаживать пестиком ее бока, то она издавала то клекот, то распевное кваканье, а то дятлов перестук. Далеко были слышны трели деревянной квакушки. Быстрее конного гонца, быстрее посыльной птицы летали вести промеж олоньских охотников. Пока один на баклажке коленца выводил, другой в раструб слушал, а после наоборот. Так и гуляли по Тапиоке невнятные всем прочим народам перестуки и клекот. Ну как тут не поверить в то, что олонь – племянники лесных духов?
   Но не вся олонь жила к северо-востоку от Ладоги. Некоторые уходили южнее, туда, где леса светлее. Однако и на землях Ильменских словен продолжали они соблюдать заветы пращуров, будь то дом на деревьях или зарод благодейственного кауравали.
   Отец Кайи, Хатти, был из семьи великих охотников, что подались на юг в поисках лучшей охоты. Говорили, что и Ниркес,и Хатавайненприходились ему прадедами. В меха убитого им лесного зверья одевались целые деревни. За него не то что любая олоньская девушка, но и карелка, и вепска были готовы хоть за тридевять земель замуж идти. Но только так случилось, что взял он в жены девушку Айну, которую любил больше жизни. Через эту самую большую любовь предались они нежностям до свадьбы. Не стерпел, видно, Лемби такого надругательства и ушел от Айны. Не сразу поняли молодые супруги, что так выстужает их дом. А как додумались, то было уже поздно. Во время родов второго ребенка у Айны надорвалась в утробе какая-то жила, и она истекла кровью насмерть, так и не разрешившись от бремени. Хорошо хоть Кайя в ту пору уже отошла от материнской груди. Без молока померла бы малышка.
   Вскоре умерли родители Хатти. А потом ни с того ни с сего треснула печка. Тут и без шамана стало ясно, что Тонтуотвернулся от их дома. Дурные вести облетели все окрестности и без лесных перестуков. Идти в «проклятый» дом не пожелала ни одна окрестная олонька. А карелки и вепски точно позабыли о том, как удачлив в охоте Хатти. Впрочем, и сам вдовец не очень-то усердствовал в поисках мачехи для Кайи.
   Так и жили они вдвоем: отец и дочь.
   Хозяйство Хатти восстановил. Тонту смилостивился и вновь стал благосклонно принимать подношения. И все было хорошо, пока однажды, два года тому назад, на осеннем торжище не повстречался Хатти с норманнским мечом. Порубивший его варяг был пьян и зол на весь мир, как это обычно случается у гуляк, когда они уже не молоды, но еще не совершили ни одного подвига, достойного песни скальда. Он осмотрел шкуры, выставленные охотником на обмен, и предложил два ножа, топор и три серебряные гривны. Хатти согласился. Норманн положил против товара ножи и топор, сгреб шкуры в охапку и пошел к своему драккару. Охотник догнал его и знаками попросил отдать серебро. На это варяг рассвирепел, бросил товар в грязь, выхватил меч и ткнул им Хатти в грудь. Кровавая пена хлынула из груди охотника. Набежали урядники, скрутили варяга, но только у Хатти от этого рана не затянулась.
   И уж так он просился в последний раз взглянуть на свою доченьку, что добрые люди, кажется, из Ладони, привезли его умирать в дом на деревьях.
   Но от раны Хатти не умер. Не успели ладонинские венеды отбыть вниз по Ладожке, как возле дома появилась Лайда. Не говоря ни слова, она принялась выхаживать раненого. День за днем она врачевала травами и волхвовала заговорами. И отец Кайи не ушел за Туонелу.Он оправился от раны. И к середине зимы начал ходить по дому. Кайя в благодарность за исцеление отца хотела отдать Лайде все шкуры, что оставались в доме. Но та от мехов отказалась, а взяла лишь горшок медвежьего жира и туесок сушеной черники.
   – Синеокая Лайда – великая шаманка, – повторила Кайя то, что когда-то говорила зимой. – Только ты, Уоллека, должен знать, что она – не венедка. Она внучка Укко и Рауни! Только сродник всемогущих сумел бы сделать то, что сделала она. Лайда прогнала старуху-смерть обратно в Похьеллу! Сколько буду жить, столько буду благодарить Синеокую за добро…
   Волькша мог бы, конечно, возразить против того, что Лада-волхова не венедского племени, но не стал. Ведь ни в Ладони, ни во всей округе не было человека, который бы знал доподлинно, кем являлась Лада на самом деле или кем она стала после своего блуждания по лесу в пятилетнем возрасте.
   – Так где же теперь твой отец? – осторожно спросил Годинович.
   – Лайда спасла его от смерти, что пришла через меч, но не успела спасти от лихорадки, – ответила Кайя.
   Начав ходить, Хатти тотчас засобирался на охоту. Какое-то время Кайе удавалось удерживать отца, но страсть великого охотника взяла верх, и однажды он улизнул из дома в зимний лес. Вернулся он с тремя убитыми зайцами и тяжелым ознобом. Дочь дала ему малинового взвара с медом, натерла ноги барсучьим жиром, укрыла дюжиной меховых покрывал, словом, сделала все, чем они обычно лечились от лихорадки. К полуночи Хатти вспотел так, что одежду можно было выжимать. Кайя переодела его. Еще раз напоила взваром и спокойно легла спать. Утром лоб отца был холоден… как лед. Хатти не дышал. В уголках его рта запеклась кровь…
   Точно почувствовав неладное, в тот день к ним зашла Лайда. Смерть охотника очень ее огорчила. Кайя ждала, что шаманка будет ругать ее за нерадивость, но та только прижала сиротку к себе и тихо сказала по-венедски: «От Мокоши не уйдешь».
   После этих слов Кайя заплакала.
   В костре перемигивались угли. Белая ночь уже текла молочным туманом вниз по Ладожке. Кайя тихо всхлипывала, глядя в сиреневое небо. Волькша не знал, что говорить и что делать. Он подошел и молча погладил девушку по белесым волосам.
   – Спасибо тебе, Уоллека, – сказала Кайя. – У меня на всем белом свете нет никого ближе тебя. Ты мне как брат. Только не знаю, старший или младший.
   Комочек нежности подкатился к горлу Годиновича. Он обнял названую сестру и тихонько чмокнул в щеку. Вот только Волькша и сам не мог сказать, целовал ли он ее как старший брат или все-таки как младший.

Чушки

   Как-то слишком быстро наступил серпень.В прежние годы лето казалось ребятам огромной веселой поляной, наполненной солнцем, ягодами и забавами. Бесконечные дни и теплые белые ночи. Бескрайние боры и тихие лесные озера. И все это для них. А нынче они почти и не разглядели лета. Точнее, не увидели его таким, как раньше.
   Ольгерд заматерел в однолетье. Его конопатые щеки покрылись рыжим курчавым пухом, который стремительно превращался в подобие бородки. Его и без того огромные ручищи загрубели и стали похожи на лопаты. Моща буграми перекатывалась у него под рубахой. Он сделался скуп на слова. И даже щербина между передними зубами больше не мешала ему сдерживать брань.
   Волкан, напротив, стал рассеян, забывал родительские наказы и поручения. Его речи об удивительной сложности и поразительной простоте Правыс трудом понимал даже поднаторевший в словесах Година. В те дни, когда семейные дела не позволяли ему ускользнуть из дома, Волькша радостно и подолгу возился с малышами, рассказывая им сказки про Тапио, Хийси, Укко и Рауни. Он без труда обставлял в бабки или чушки любого мастеровитого игрока, и вскоре среди окрестного молодняка перевелись охотники мериться с ним умением бросать битки.
   Через игру Волькша с Олькшей и сошлись вновь.
   Однажды Хорс вернулся домой всклокоченный и шебутной. Он цокал языком и теребил краешки усов.
   – Вот ведь, леший его защекочи, – бурчал он за ужином. – Вот ведь руку набил пацан: что ни бита, то город вчистую! Я же ведь тоже в прежние годы в чухи игрывал, как помелом махал. Только у меня никогда так не получалось.
   – Ты о чем бурчишь, отец? – спросила его Умила.
   – Да так, – отмахнулся ягн.
   – Отче вечор продул Волькше в чушки, – доложила всезнающая Удька. – Хорошо – бились без заклада, а то бы он домой без порток пришел, – ввернула она и скрылась за краем стола.
   – Я тебе покажу, как ябедничать, – осерчал Хорс и нагнулся под стол, чтобы поймать дочку. Да куда там! Пятилетняя егоза вывернулась и была такова.
   – Домой, слышь, сегодня не приходи, выпорю! – крикнул отец Удьке вслед.
   – Очень надо, – ответила девчонка от дверей. – Я днесь на сеннике спать буду. Там душистее.
   – Так я на сенник приду и все уши тебе пооткручиваю! – пригрозил Хорс.
   – Ано и глупо, – не осталась в долгу Удька. – Кому я без ушей буду нужна? Кто меня такую в жены возьмет? Придется мне век в девках вековать у вас на шее.
   Когда дверь за ней захлопнулась, все, включая Хорса, прыснули со смеха.
   – Ох и задаст она парням жару, – не без гордости сказал отец семейства. – Будут они у нее как ужи на сковородке крутиться. Недаром же говорят: кто в цветень родится, у того всю жизнь в голове весна.
   Однако избежать рассказа о том, как трое младших Годиновичей – Буян, Ярка и Волькша – обыграли в чушки трех матерых мужиков, Хорсу не удалось.
   – Надо бы проучить, а, сыны? – закончил свою речь могучий ягн.
   Сыны молча кивнули кудлатыми головами.
   На следующий день Волкана дома не оказалось, так что поединок перенесли на другой раз, а потом еще. Так что когда Хорс с сыновьями дождались-таки Годиновичей, о предстоящей потехе знала вся Ладонь, и потому возле дома Хорса, где было определено место для игры, собрались почти все, кто мог оценить эту потеху. А посмотреть было на что. С одной стороны стояли три рыжих косматых громилы. Даже десятилетний Пекко был ростом почти с Волькшу. С другой стороны – три подростка. Хотя Буян и Ярка все больше забирали в статную латвицкую породу своей матери Ятвы, но до мосластости Хорсовичей им было, конечно, не дорасти. В руках у одних были обычные для игры в чушки битки длиной в два локтя. В то время как их соперники держали на плечах настоящие дубины толщиной с руку и почти в рост самого маленького из Годиновичей. Видя такой расклад, Година вознамерился договориться о замене младших сыновей старшими. Хорс не возражал. Заупрямился Волкан.
   – Фатер, – обратился он к отцу по-латвицски, как обычно бывало, когда надо было сказать что-нибудь не для чужих ушей. – Торх и Кунт, конечно, в плечах широки, но они уже мужики и потому в чухи играют только по праздникам. А Ярка с Буяном еще отроки и битки мечут каждый день. Так что не надо никого менять. Мы и так в грязь лицом не ударим.
   Для острастки решили биться об заклад. Но у Годиновичей своего имущества не нашлось, а отцовское проставлять Волькша отказался. Сговорились играть на вспоможение. Буде Хорсовичи победят, то Годиновичи помогут им в какой-нибудь работе. Ну а ежели наоборот, тогда уж Хорсовичи им отрабатывать будут.
   Для того чтобы битки далеко не улетали, «города» разметили возле Хорсового овина. Отмерили метальную черту. И начали.
   Хорс с сыновьями свои битки бросали так, что земля дрожала. Иной раз чушка от удара разлеталась в щепки, так что приходилось заменять на новую. Ям палками нарыли, точно репы надергали. Овин весь сотрясался, когда очередная дубина, пущенная рукой Хорсовичей, ударялась о стену. Но меньше двух битков на «порядок» у них не выходило.
   А Волкан с братьями бросали в свою силу. Младший Буян, смущенный таким скопищем народа, нет-нет да и тратил три броска на построение. Зато Ярка с оглядом на Волькшу иной раз выносил «порядок» в один биток. Ну а сам Волкан, как и говорил Хорс, раз за разом выбивал из города все чухи с одного броска.
   Когда игра дошла до «порядков», которые завсегда в два-три приема выбивают, счет Годиновичей был на четыре битка меньше. Хорс взапуски тер свой шишковатый нос. Из того перевеса, что получили противники, он мог винить себя в трех неловких бросках. Пекко провинился лишь раз. Ольгерд, чья «дубина» была больше и тяжелее всех, мог гордиться тем, что не сделал ни единой ошибки, но и не показал тех чудес, что удавались его щуплому приятелю.
   До конца игры оставалось всего три «порядка». Самых, понятное дело, сложных. И тут Ярка затрепыхался и стал плоховать. К последнему «порядку» преимущество Годиновичей улетучилось, как и не бывало.
   – Ладно тебе, братка, не вздумай нюниться, – подбодрил его Волкан. – Даже если не свезет, так ведь не на корову ж играем. Бросай, как бросается, и помни, чему я тебя учил. Идет?
   – Идет, – шмыгнул носом Ярка и шагнул к черте.
   Три битка ушло у него на последний «порядок». Редко у кого получалось лучше.
   Пекко тоже справился за три броска.
   Буян очень старался, но в первом броске биток выскользнул из вспотевшей от волнения руки и просвистел мимо города вовсе. Следующие три битка он сработал без сучка и задоринки, но счет тем не менее стал равным.
   К черте вышел Олькша. Всю нагулянную за лето мужицкую солидность с него уже давно сдуло, как осенним ветром. В запале игры он кричал и прыгал, как козлик, если биток летел как следует, или шерстил всех окрестных богов, если кто-нибудь из Хорсовичей совершал ошибку. Встав в десяти шагах от меты, он принялся пыхтеть так, точно собирался броском срыть и «город» с чушками, и овин, и городецкий частокол заодно. Он разбежался и метнул свою «дубину» со страшным рыком. Биток ударился о землю с такой силой, что чухи на другой оконечности «города» подскочили, и одна из них, та, что обычно выбивалась вторым или третьим броском, выкатилась за черту. Олькша загикал и закрутился на месте от восторга. Следующим битком он не только очистил «город», но и вывел Хорсовичей вперед на один биток.
   Зеваки уважительно присвистывали и качали головами.
   Хорс на радостях выскочил к черте поперек очереди и вынес «порядок» с трех бит.
   Волькша присел на корточки возле метальной черты и высматривал в «городе» нечто, приметное только ему.
   – Будет тебе, сыне, не кручинься, – похлопал Година сына по плечу. – Ну, не повезло.
   Буян, и так едва сдерживавший слезы, после броска Ольгерда убежал домой.
   – Почему не повезло? – задумчиво переспросил Волкан.
   – Да будет тебе, Варг! У Хорсовичей на последнем «порядке» восемь бит, у вас уже семь, – молвил отец, – никто никогда не выбивал его с одного битка.
   – Потому что никто не пробовал, – возразил сын.
   – Так тут и пробовать нечего, – возмутился Година сыновнему упрямству. – Прадеды этот «порядок» нарочно таким мудреным определили, чтобы самое меньшее с двух битков его выносить.
   Волькша улыбнулся, вспомнив рассказ Кайи про Хийси и кабана.
   – Волькша, что ты там смотришь? – раздался бас Ольгерда. – Как ни пыжься, вы проиграли.
   – Еще нет, – ответил Годинович и поднялся в рост.