Кууне Янис. Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью

   На первых порах размер «дани» не имел для Олькши значения. Его ублажало чvжoe «подданство», тешило выражение покорности со стороны «данников».
   С неутомимостью бобра Ольгерд Хорсович расширял свои «владения». И к шестнадцати летам «подчинил» себе все поселения на полдня пешего пути вокруг Ладони. У него, как и у всякого повелителя, сколотилась своя «дружина»: горстка лентяев и забияк со всей округи. Олькша гордился ими и щедро делился «данью». Однако, сколько ни старался Хорсович, сколько ни просил и ни заманивал, ему так и не удалось заполучить в ряды «дружинников» одного-единственного человека, на которого он безоговорочно мог положиться, Волькша ни в какую не хотел становиться «сотником» своего приятеля. Ему больше нравилось работать в поле, охотиться, ловить рыбу и плотничать по хозяйству вместе с отцом. И даже прозвище «папенькин сынок» нисколько его не обижало.
   «Дружиннички» везде сопровождали своего «ярла» и даже порой вдохновляли на новые подвиги, которые не всегда заканчивались к их удовольствию. Не раз и не два парни из нескольких соседних деревень, собравшись гуртом, давали Олькше решительный бой. И поле часто оставалось за ними. Но не успевали на «ярле» зарасти ссадины и выцвести синяки, как он вновь являлся к «смутьянам», дабы вернуть себе право на поборы. И мало кто из «бунтовщиков» замечал, что победы Рыжий Лютдобивался только при содействии невысокого русоволосого парнишки, про которого говорили, что его мать – латвица.
   Мало-помалу «детские» игры стали беспокоить и взрослых. Пусть бы только разбитые носы. Что тут говорить: парни без этого не растут. Но Олькшины вожделения росли вместе с увеличением «дружины». Туески с черникой больше не радовали его утробу. Он требовал от «данников» вяленой рыбы, хлеба, кваса, сметаны. А это было уже совсем не похоже на потешную подать,поскольку начались ночные набеги на чердаки, овины, амбары и ледники.
   Селяне не знали, на кого и думать.
   Прежде таких потрав не было и в помине. Лесное зверье шастало, конечно, по закромам. Но проходила ночь, другая, и лохматые воришки уже коченели в силках, поставленных возле коробов и клетей с припасами. А тут не помогали ни пеньковые удавки, ни самострелы, ни рогачи.
   Начали пенять на домовых, на овинников, на дворовых и банников. Поминали леших и водяных. Но никакие подачки и прикормки на мелкую нечисть не действовали. Она продолжала воровать по-крупному, для своих, понятное дело, размеров.
   Заговорили уже о Черном Глазе и Кощеевых проклятиях. Потянулись ходоки к Ладе-волхове. Та ворожила на воск и на сушеный зверобой. Редко бралась она за бубен, но тут пришлось. Вернувшись из темного омута Нави,Лада грустно смотрела перепуганным землепашцам в глаза и всем говорила одно и то же:
   – Не ищите под полом и на чердаке, не ищите в лесу или в воде. Не клевещите на все четыре стороны Яви. Поскольку ходит растратчик промеж вас самих.
   Ох и недобрые вести несли в свои городцы да села ходоки. Слыхано ли дело: сродник у сродника, сосед у соседа втихаря припасы ворует! Да за такое дело народ вора в такие рогатки распнет, что лучше бы ему и вовсе не рождаться.
   И вот тать был пойман. Сначала один, потом второй, третий. Но шумных уличных расправ не случилось. Однако досталось воришкам так, что уши и попы у них пылали маковым цветом не одну седмицу: как-то ведь надо отваживать дите неразумное от воровства, а прибить поганца – жалостно, какой ни есть, а родная кровиночка.
   Понятное дело, что не все пойманные втихомолку терпели побои и ушной треп. Многие сознавались. И все как один кивали на Олькшины поборы. Выходило, что ладонинский верзила и обкрадывал всю округу руками своих «подданных».
   В конце концов накануне Коляд к дому Хорса подступила шумная толпа окрестных землепашцев с дубинами, топорами и тесаками в руках. Заспанный косматый ягн явился к ним босой, в одних портках и нательной рубахе.
   – Что за вече, венеды? – спросил он весело, точно не замечая недоброго лика толпы.
   Кто-то уже начал выкрикивать: «В прорубь их всех! И ягна, и помет его!»
   Но в это время рядом с ошеломленным Хорсом, точно сгустившись из воздуха, появилась Лада-волхова. Перунова внучка, как называли ее в округе, с мороза выглядела точно отроковица. Щеки как зимние снегири, губы как осенняя ягода-рябина, глаза как летнее небо. Но даже эта негаснущая молодость и та приводила в трепет все южное побережье Ладожского озера. Навья девка. Ворожея из ворожей. Глазом моргнет – порчу потом никакой баней не отмоешь.
   – Негоже, венеды, без Судаи Правдырасправу чинить! – прикрикнула на мужиков Лада, и те притихли. – Коли Хорс с Кривдой в дому живет, так это еще доказать надо. А докажете, так прорубь завсегда его будет.
   Доказательств было много, вот только Кривды за Хорсом не было никакой. Разве что винить его в рождении сына, так их у него родилось семеро, да вот выжило двое. Из них один непутевый. Тот самый Олькша, из-за которого вся округа стоном и стонет. А ведь учил его Хорс и правил по совести. И плетьми, и колотушками. Вся Ладонь слышала, да и видела потом Олькшины синяки и ссадины. Но только все не впрок. Обидела Мокошь мальца волосом.Нипочем ему отцовские уроки.
   – Сам не ведаю, словены, как с парнем быть, – раздосадованно басил огромный, крупнокостный и неуклюжий, как медведь, ягн. Мелкая пороша ложилась на его седеющие нечесаные космы: – Знаю я, что бедовый он хуже Локки, что рот у него, как клеть кабанья у нерадивого хозяина: навозом за версту разит. Но все надеюсь, что молодой он еще, а как в лета войдет, так остепенится. Я ж и сам по малолетству, что уж таиться, покуролесил у себя на Малоге-реке. Через то и в Ладонь попал. Тут и обженился. Тут и поумнел. У соседей спросите: кудышный ли я хозяин.
   Спросу нет, Хорс после Годины в Ладони самый крепкий самоземец. Все у него в хозяйстве ладное да справное. И дом, и двор, и поле. А уж для соседей своих так он иной раз лучше сродника. Помочь-пособить в любом деле: венцы срубные на домину класть, морену бурую или пень в два обхвата с поля тягать, кабана-трехлетка резать – первым делом Хорса бегут кликать. А могучему ягну в радость верховодить в хлопотных делах, где и сноровка, и сила недюжинная нужны.
   Честное собрание вначале утихомирилось, а затем и вовсе пригорюнилось. Ну как не внять отцовской печали? Чай, каждый мечтает о разумных да послушных сынах, которые отцовы поля расширят, хозяйство укрепят и славу возвысят. Да не каждому такие дадены. Что уж тут кольями махать. Помочь надо человеку, посоветовать чего дельное про то, как отпрыска непутевого на правильную стезю воротить.
   – Хорс, – вдруг довольно громко сказала Лада. – Если у тебя в дому тесно или каши да клюквы с медом впритык до весенней лебеды, так, может, я гостей к себе позову? Что людей на морозе держать?
   – И то верно, – кашлянул ягн. – Входите, селяне. Хлеб-соль.
   Изобилие хмельных медов, овсяные лепешки, вяленое и томленое мясо превратили суровых судей в дорогих гостей, а вечерее и в любезных друзей. И уже потраты в закромах стали плевыми – куница иной раз больше беды наделает. И даже Олькша из вора и крамольникапревратился в шалопая и бедокура.
   – Так как же мне быть с моим сорванцом? Посоветуйте, венеды белые, – время от времени спрашивал Хорс.
   Советовали разное, но в основном самоземцы предлагали два пути.
   Половина гостей предлагала обженить Ольгерда. Сосватать девку ядреную, такую, чтобы вся молодецкая дурь в первую же супружескую ночь из Олькши в ее недра изверглась и позабылась. Иные крякали, в яви представляя себе все прелести сочной молодухи. У многих гостей были девки на выданье, да не одна, а породниться с таким крепким во всех отношениях хозяином, как Хорс, было бы дляних и честью, и радостью.
   Однако другая половина хлебосольцев не верила в силу бабского лона. То ли им не так повезло с женами, как прочим, то ли еще по какой причине, но они ни в какую не верили, что Рыжий Лют остепенится, единожды вспахав своим плугом девичью новь.
   – Сладко-то сладко, – соглашались они с теми, кто твердил, будто нет ничего слаще мужниной оратина супружеском ложе. – Да не на столько, чтобы забыть, как чешутся кулаки и холодеет в загривке перед дракой. Нет, Хорс, женитьбой Олькшу не обуздать. Только девку несчастной сделаете. Не так, дак эдак, а он ее покалечит. Будет ли бита или втуне заброшена, а бабе в любой край Недоляполучится. Уж лучше пусть он в Ярилов день едет на Ильмень на кулачные бои. А коли там показать себя сумеет, то пусть в княжескую дружину просится. Там ему самое место. Будет купцов обирать да от варяжских бесчинств торжище охранять.
   Захмелевший не меньше гостей ягн одинаково горячо поддерживал и ту, и другую придумку. С каждой чаркой он все больше путал ягнские и венедские слова, отчего сам же хохотал без удержу.

Рысь

   Хорс болел люто.
   Еще в ночь Олькшиного вече Мара легла с ним в постель и припала к его телу, как страстная вдовица, истосковавшаяся по мужским ласкам и наконец залучившая в объятия распутного странничка. Могучий ягн горел верхом и стыл низом. Мечась по полатям, он своими холодными как лед ножищами не раз выталкивал Умилу прочь, так что той пришлось притулиться вместе с гостями на полу. Наутро Хорс едва мог шевелиться. Пот крупными каплями покрывал его лоб, щеки, шею и даже бурую шерсть на груди. Гости расходились без гостинцев, молча, виновато. Все понимали, что ягн простыл накануне, стоя перед сборищем босиком, в одной рубахе и портах.
   Прошла седмица. Хорс лежал лежнем. У него не хватало сил даже на то, чтобы бредить. Ладины отвары и примочки делали его кашель не таким надрывным. И все. Умила дни напролет тихо скулила возле умирающего мужа, умоляя его не покидать сиротинушек, малых детушек, а ее не оставлять горемычной вдовицей. Будь Хорс в сознании, он удивился бы тому, сколько искренней тоски и любви было в голосе его немногословной жены.
   Олькша ходил как в воду опущенный. В тот день, когда окрестные землепашцы намеревались править Рыжего Люта и всю его семью, он прятался на сеннике у Торха Годиновича. а Ярку, младшего брата Волькши, посылал к дому Хорса посмотреть, что там творится. Узнав, что расправа не состоялась, а гневливцы прошли в дом ягна, где мирно уселись гостевать, гроза окрестных малолеток успокоился. Однако вернуться в отчий дом не решился. Явился он туда только через день, когда гости уже утопали восвояси.
   Каково же было его удивление, когда вместо Хорса с плетью на него накинулась тихая Умила со скалкой.
   – Ах ты, гниль болотная! – кричала мать, охаживая его по спине. – Клянусь Укко,лучше бы я тебя на свет не рожала, лешака бессовестного…
   Никогда в жизни Олькша не слышал от матери грубого слова. Он не мог вспомнить даже, кричала ли она на него когда-нибудь. А тут Умила зашлась черной бранью до хрипоты. Смысл ее воплей был неумолим: кто будет заботиться о семье, если Хорс умрет, а по матери словам, отец должен был непременно умереть, поскольку за всю жизнь он болел всего один раз, и то после веселенькой встречи с медведем. Но даже тогда подранный в лоскутья Хорс зубоскалил и покрикивал на домашних, указывая, как правильно обрабатывать шкуру зверя, едва не лишившего его жизни. А вот теперь он уже два дня лежит и никого не узнает. И все из-за такой бестолочи и безручи, как Олькша, Сюетарего раздери.
   Рыжий Лют побои снес стойко. Не привыкать. А вот материнские крики полоснули по какому-то потаенному месту в его разгульной душе, и огроменный детина вдруг сел возле порога и заплакал, по-детски размазывая грязь по лицу. Его душила нестерпимая жалость, осознать которую он был не в силах. Он косился сквозь слезы на огромные отцовские кулаки, на всклокоченную бороду, косматые брови и хныкал о том времени, когда он, Ольгерд, мог ни о чем не думать и жить, как трава, как сорняк, беспечно скалясь на солнце и цепляясь колючками за все живое вокруг. А теперь, если Хорс умрет, ему придется встать во главе дома. Пахать и сеять, резать сено и рубить дрова. Он уже давно умел все это и даже испытывал что-то вроде гордости, когда тяжелая мужицкая работа спорилась в его руках. Но все, что он делал в поле, в лесу или по дому, он делал редко, из-под палки, по отцовскому наказу и окрику. Сам же он только и думал о том, как бы улизнуть со своей дружиной в «набег». И вот этому беззаботному времени, похоже, приходил конец.
   – Отече, если ты меня слышишь, – шептал Олькша сипловатым баском, – ты, это, старый хрыч, брось. Не дело тебе болеть. Мы ж венеды белые – семижильные. Нас Моранабоится хуже Ярилова огня.
   Но Хорс молчал и только скрипел зубами в горячечном плену.
   Каждый день приходила Лада-волхова. Приносила новые взвары. Раскладывала вокруг постели пучки сухой травы. Что-то шептала. И уходила молчком, пока однажды не остановилась возле Олькши со словами:
   – Хорсу помощник нужен. Один он из Нави не выберется.
   Ольгерд часто-часто захлопал белесыми ресницами. Слезы опять подступили к его горлу, но плакать при чужих он не согласился бы ни за что на свете. А как не плакать, если без помощника отцу из неживых краев не выбраться. И где взять пособника для такого дела, если уж сама ворожея не в силах помочь…
   – Не хнычь, – сказала ему Лада, и от этих слов две большие, как смородина, слезы предательски выкатились у парня из глаз.
   – Твоему отцу барсук нужен, – продолжила Волхова.
   – Это я мигом, – вскочил Олькша, лихорадочно вспоминая, где в их обильном доме стоит горшок с барсучьим жиром.
   – Ну, это вряд ли, – остановила его ворожея. – Если ты за жиром помчался, то это напрасно. Такого добра и у меня достаточно.
   И действительно, как только Олькша не заметил, что от больного исходит именно этот, немного тошнотворный запах барсучьего смальца.
   – Твоему отцу живой барсук нужен. Точнее, барсучиха, да чтобы вместе с детенышами.
   Глаза Рыжего Люта округлились от изумления.
   – Барсучиху-то зачем? – все же спросил он.
   – Хорсу барсучьего молока надо. Можно, конечно, медвежьего, но барсучьего, пожалуй, легче будет добыть.
   Парень осовело кивал кудлатой башкой.
   – Тут понимаешь, Ольгерд Хорсович, какая загвоздка выходит, что должно быть то молоко теплым, то бишь не замороженным, а значит, его надо прямо в барсучихе нести. Соображаешь?
   Олькша соображал с трудом.
   – А еще, чтобы после такого разора барсучиха, подруга Живы, Святоборуна меня за потраву помета не жалилась, кроме самой мамки, надо еще и всех ее кутят из норы сюда, а потом опять в нору отнести. Если будут живы детеныши, барсучиха зимнюю побудку забудет и жаловаться лесному господину не станет. А не убережешь кутят, будет и Хорсу, и тебе дорога в Святоборовы владения заказана.
   И не говоря больше ни слова, Лада направилась к дверям.
   В дом вползла безнадежная тишина. Разве ж это мыслимо – зимой под снегом отыскать барсучью нору, а в ней не абы кого, а барсучиху, да еще с пометом. Проще было бы, наверное, добыть молодильных яблок или другой сказочной снеди.
   И все же Олькша поднялся с лавки и натянул стеганую рубаху поверх полотняной. Умила принесла ему отцовские рукавицы. Из того самого медведя, что когда-то от души повалтузил Хорса, да совладать не смог.
   Детинушка уже вскидывал на плечо отцовский самострел, когда в дом опять вошла Лада, неся в руках маленькую плошку.
   – На вот, натрись этим, а то обморозишься. Колядаже на дворе, – сказала она, протягивая снадобье.
   – А че это? – спросил Олькша, который и сам знал, что Коляда, но в силу упрямства и тугодумия не мог не задать хотя бы один глупый вопрос.
   – А незнаючи не будешь натираться? По тебе лучше замерзнуть?
   – Не-е-ей, – пробасил парнище. – Я и сам думал гусиным жиром натереться, да потом лень стало. Я думал две пары онучейи рукавиц надеть.
   – Как барсучью нору в двух рукавицах копать-то будешь? – осведомилась Лада. – А чтобы пузом на снегу лежать – ты два тулупа наденешь, охотничек? Раздевайся, говорю, и весь натрись тем, что я принесла. Это крапивный сок с ядом гадюки на медвежьем сале замешенные. Греть будет, точно углей под рубаху напихал. Да не бойся ты, дурень, это только если гада сама тебя ужалит, то яд ее убить может. А на жиру – он греет.
   Олькша нехотя потащил с себя охотничий полушубок.
   Скрипнула дверь, и в облаке морозного пара явился Волькша.
   –  ФруУмила, как Хорс Айнович себя чувствует? – спросил он с порога. – Ой, Лада, и ты здесь, – спохватился он, когда его глаза привыкли к полумраку жилища…
   – Я пойду с тобой, – решительно заявил Волькша, узнав, что происходит в доме больного ягна. – Я знаю дорогу к барсучьему городу.
   – А то я не знаю, – пробасил Олькша, но возражать не стал, а видя, как приятель расторопно скидывает одежду, чтобы намазаться согревающим снадобьем, тоже начался раздеваться.
   – Мешок приготовил? – спросил его Волькша.
   – Эт зачем? – захлопал глазами верзила.
   – Ну ты даешь, – поразился Годинович. – А барсучиху с барсучатами ты за пазухой понесешь? А лопату хоть приготовил… Нет? Ты что, рыжий олух, мерзлую землю будешь зубами грызть? Или у тебя слово заветное есть, на которое барсуки к тебе сами из нор полезут?
   – Сам ты олух! – ощерился Олькша. От злости он прихватил изрядную пригоршню мази и принялся натирать босые ноги. – Думаешь, самый умный, а? Да я тебе сейчас… Вот только в бор отойдем…
   – Хватит пищать, цыплята, – цыкнула Лада. – Или сейчас я вам языки похабные в узлы завяжу, да так на всю жизнь и оставлю. А если в лесу браниться вздумаете, так я и оттуда вас услышу. Поняли?
   Ребята, конечно, понимали, что в словах ворожеи больше шутовства, чем настоящей угрозы, но притихли вмиг: никогда не знаешь, когда Волхова от шуточек перейдет к делу. А играть с ней в игры – все равно что на непрогорелом кострище спать ложиться: как ни крутись, все одно опалишься.
   Когда ребята, изготовленные к раскапыванию барсучьих нор, вышли из Хорсова дома, змеиная мазь уже начала действовать. Лица охотничков раскраснелись, точно они вышли из парной. Так что ледяное дыхание МорозаПеруновича было им даже в радость.
   – Ох и печет же ворожеева мазь, – пожаловался Олькша, погружая меховые обучи в глубокий снег.
   – А ты б еще жирнее мазал, так и вообще без обувки мог бы пойти, – подтрунил над ним Волькша, но спохватился, вспомнив Ладину угрозу наслать на них порчу за бранные разговоры, и пояснил: – Я прошлой зимой тоже пожадился, так скакал по снегу точно заяц, пока пекло не прекратилось. А после у меня с пяток кожа сходила, как с ужа по весне.
   – Так что ж ты не предупредил, чухонская морда?!
   – Так ты ж сам с усам, – ответил Волькша и туг же отскочил в сторону, поскольку приятель собирался огреть его пустым заплечным мешком. – Вот когда у тебя язык в узел завяжется, я за тебя с девками балагурить не буду! – пригрозил он Олькше и, к своему вящему удивлению, увидел, что угроза подействовала.
   – Будем Роопе с собой брать? – морщась от жара в ступнях, спросил верзила.
   Роопе был матерым карельским охотничьим кобелем. В охоте на белок ему не было равных. Он всегда предугадывал, куда зверек скакнет в следующее мгновение, и оказывался с нужной стороны ствола раньше мыси.Так что гонимая его брехом белка скакала прямо на охотника с самострелом. Кроме дупельного зверья, Роопе был способен в охоте на лис и барсуков, хотя последние как-то порвали в кровь его белоснежную морду и чуть не выцарапали глаз.
   Чего только не давали Хорсу за его пса. Но ягн всегда отвечал бесповоротным отказом. Зато никогда не брал мзды с охотников, приводивших к Роопе на «свадьбу» своих текущих сучек: всякому зверолову известно, что от хорошо притравленного кобеля родятся способные к охоте щенки. Но даже здесь Хорс относился к своему загонщику как к товарищу. И если сучка «не приглянулась» Роопе, ее уводили восвояси.
   Услышав свое имя, пес вылез из-под сарая, где, в отличие от других собак в городце, ему было разрешено прятаться в морозы. Увидав охотничий самострел в руках у младшего хозяина, он радостно заурчал и завилял хвостом. Застоялся, дескать, я без дела, давно пора на зимнюю белку идти, а вы все на полатях лежите.
   – Не стоит, я думаю, – сказал Волькша, любуясь серо-голубыми глазами и широкой грудиной Роопе. – Он же привык зверя драть, а нам барсучиха живая нужна. Она же сейчас сонная. Мы ее голыми руками, безо всякого пса возьмем. Нам бы только нору раскопать.
   Волькша приготовился и дальше отстаивать свое мнение, но Олькша на удивление быстро с ним согласился.
   – Роопе, домой! – приказал он. И пес, недовольно хмуря брови и оглядываясь через плечо на неразумных людей, поплелся обратно к сараю.
   Охотники пошли вверх по Ладожке. Что зимой, что летом идти по реке куда способнее, чем по чащобе. Черные леса по ее берегам постепенно сменялись борами. Накатанный колядинскими ветрами наст выдерживал даже Олькшу в его широких плетеных снегоступах. И ребятам казалось, что низкое, похожее на желток гусиного яйца солнце греет по-весеннему.
   – Долго еще идти? – то и дело спрашивал верзила у своего щуплого спутника.
   – Можешь здесь копать, если неймется, – отвечал ему Волькша. – Только барсук – зверь умный. Он в суглинке рыться не любит. Ему супесь милее, а лучше и вовсе песок. И копать легче, и нора суше.
   – Ты-то откуда это знаешь? Сам, что ли, был барсуком?
   – Не-е-ей. мне отец рассказывал. Он много разных разностей про зверье знает.
   – Тебя послушать, так Година Евпатиевич и по-звериному лопочет, – съязвил Олькша.
   – Не-е-ей. По-звериному никак. Но повадки их он знает, как людские. Мы как с ним на охоту пойдем, так я по дороге все животики от смеха надорву, буде он начнет рассказывать то про людей, точно они разные звери, то наоборот.
   – А мозоль на языке не натрется, ежели мне Годиновых баек перескажешь? – спросил верзила. В глубине души он завидовал Волькше. Когда Олькша с отцом ходил на зверя или на птицу, то они ссорились до тумаков еще дома. После чего в лодку садились хмурые. И разговаривать начинали только, когда охота задавалась. Да и то больше шикали друг па друга или вопили в азарте стрельбы. А ведь и Хорс был знатным охотником и мог бы кое-что рассказать сыну о нравах тетеревов или лисиц.
   Однако Годиновых баек о зверье Олькша так и не услыхал. Едва раскрыв рот, Волькша остановился как вкопанный.
   – Ты че?.. – пробасил было верзила, но приятель зажал ему рот рукавицей.
   – Рысь! – прошептал он в самое ухо Олькши. – Доставай тетиву!
   Огромный лесной кот в завидной зимней дымчатой шубе возлежал на отлогом суку прибрежной ивы. И как только Волькша увидел его среди ряби понурых веток, да еще и с расстояния в пятьдесят шагов? За шкуру зимней рыси иной варяг на торжище мог отдать топор или два опоясных ножа.Уж больно свей да норманны ценят этого зверя. После горностая и куницы он у них в самом большом почете. Но ты пойди настреляй горностаев на шапку. А тут один меткий выстрел, и готово дело.
   – Я говорил, надо было Роопе брать, – хрипел Олькша, роясь за пазухой в поисках тетивы.
   Самострельная жила – это вам не простой кожаный снурок, что натягивают на лук. Чтобы самострел мог послать стрелу в палец толщиной белке в голову с расстояния в сто шагов, а при натягивании узкоплечего трехслойного лука стрелок не заработал грыжу, тетива должна быть «живой» и упругой. Делали ее обычно из длинного сухожилья, идущего вдоль хребта быка, а лучше лося. Чтобы она не теряла свою упругость, ее долго выдерживали в липовом меду, а затем в жиру, и все равно в мороз радивыйсамострельщик никогда надолго не оставлял тетиву на лучке.
   – Да не пыхти ты, – шикал Волькша на приятеля. – Лют, похоже, дремлет там на ветке. Небось только что косулю завалил, нажрался и сопит себе в две дыры.
   Видимо, так оно и было. Олькша нашел в складках полушубка кожаный мешочек с тетивой, захлестнул петлю на засечку левого плеча самострельного лучка, кряхтя и багровея от натуги, натянул другую петлю на засечку правого, а зверь все не шевелился. Даже когда предательски скрипнул, затягиваясь, узел на жиле, рысь только слегка повела ушами.
   Зажав зубами стрелу, сын Хорса начал медленно подползать к дереву, на котором дремала шкура стоимостью в два опоясных ножа. Волькша последовал за ним.
   – Слушай, Волькш, – прошептал верзила в самое ухо приятеля, – давай я у тебя со спины стрельну, а то у меня от натуги руки трясутся…
   – Может, лучше я выстрелю? – предложил тот.
   Волькша давно мечтал испытать в деле знаменитый на всю округу самострел могучего Хорса. Но попросить об этом – значило попасть в дурацкое положение: ведь натянуть тетиву у него наверняка не хватило бы сил. А тут вот он. Уже взведен. Клади стрелу в ложе и стреляй.
   – Не-е-ей, ты промажешь, – заартачился Олькша.
   Стрелу-то он вложил, вскинуть-то самострел вскинул, но прицелиться никак не мог. Оружие ходило ходуном в его руках, как камыш под ветром. С таким прицелом можно было и в стог сена с пяти шагов не попасть.
   – Ладно, стреляй, – прошептал Волькша, становясь на четвереньки.
   – Спасибо, – с жаром ответил Олькша, – все равно один нож твой будет, ты же рысь заприметил. А кто ее подстрелил – это же неважно.