Кууне Янис. Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью

   И уж вовсе никто не помнил, как он стал дядькой, получив на попечение воинскую выучку нарядников. Здесь-то он и развернулся во всю силу. Новобранцы, прошедшие его уроки и не ставшие калеками, и вправду могли считать себя если не великими ратарями, то баловнями судьбы – это точно. Его так и звали – Ронунг-Костолом. Многие нарядники были готовы не есть, не спать, избивать в кровь ноги, обходя дозором торговую сторону или княжеский детинец, воровать и попрошайничать, только бы не попасть в его лапы. А обернуться из нарядников в дружинники без его пособничества было возможно, только если посчастливится пройти княжеский поход. Но с годами Гостомысл воевал все меньше, так что Костолом безраздельно держал в руках жизнь и здоровье всех новобранцев.
   Дабы умилостивить сурового пестуна, нарядники из кожи вон лезли, только бы их дядька был каждый день пьян. Где и как они брали зелено вино для наставника, Ронунга не заботило. В жизни Костолома злило две вещи: когда ему было нечего выпить и когда ему смели отвечать. Попавший под разнос должен был молча сносить все поношения, придирки, тычки и затрещины. Тогда у него еще была возможность избежать настоящих побоев, лишивших здоровья многих строптивцев.
   Как бы там ни было, но выходило, что такой наукой, которую проходили его будущие дружинники, Гостомысл был доволен, раз уж Ронунг-костолом год за годом продолжал сидеть за княжеским столом и утверждать, что пестует нарядников.
   С Ярилова дня прошло больше двух седмиц. Давно закончилась ярмарка. Лед на Волхове должен был тронуться со дня на день. Все венедские купцы, прибывшие по реке санным ходом, разъехались по своим городцам и селам. Торжище погрузилось в ленивый сон, как кот, объевшийся сметаной.
   На княжеском дворе тоже не происходило ничего примечательного. Вот и взбрело князю в голову посмотреть-таки, как обучаются его будущие дружинники.
   Стоя перед дверью терема, где жил Ронунг, двое посыльных долго тянули жребий, кому из них сообщать Костолому о воле владыки. В конце концов они порешили войти одновременно и передать повеление князя в один голос. Кулаки Ронунга могли, конечно, обрушиться сразу на обоих вестников, но если взять в расчет то страшное похмелье, в котором пребывал дядька, этого можно было и избежать.
   Выслушав княжеский приказ, Костолом поискал глазами кувшин с брагой или вином, но не нашел и помрачнел.
   – Что стоите? – прорычал он на посыльных. – Бегите к князю, скажите, что я сейчас буду. А потом идите на двор к этим дармоедам и передайте, что я велел им строиться в ряд. И чтобы к нашему с князем приходу все были построены! Поняли?
   Посыльные закивали головами.
   – Ну, так кила! – рявкнул Костолом.
   Когда он пришел на наряднический двор, Гостомысл был уже там. Вид князя не предвещал ничего хорошего – ждать он не любил. Владыка ходил вдоль кривого ряда новобранцев, многие из которых пребывали в этом звании уже не один год, и теребил седой ус.
   – Ну, – вместо приветствия сказал князь, – показывай.
   Владыка сел на скамью, заблаговременно принесенную челядью. Его сотники и заслуженные дружинники стали по бокам.
   Гостомысл повелел «показывать». Но в сведенную похмельной болью голову Ронунга не могла пробиться ни одна мысль о том, что именно он должен показывать. Если когда-то в его голове и обитала варяжская военная наука, то за годы, прошедшие в пьянстве, от нее не осталось почти ничего. Костолом был уверен, что числится наставником в почет за какие-то заслуги. Но он никак не предполагал, что это звание налагает на него какие-либо обязанности, кроме как держать нарядников в страхе.
   Не иначе как у него при дворе появились завистники!
   Эта жгучая мысль подсушила раскисшие от браги мозги норманна. Он приосанился. Шаг его стал тверже.
   Ну, что же, сейчас он покажет! Сейчас он покажет своему недругу, кто бы он ни был и как бы близко к князю ни стоял, что будет с ним, когда его личина будет сорвана и Костолом доберется до него своими не знающими пощады руками!
   Оставалось только выбрать кого-нибудь из нарядников, чтобы сделать из его изуродованного тела послание недоброжелателю, дескать, с тобой будет то же самое. Ронунг шел вдоль строя и что-то зычно врал про военное искусство и про ту честь, которую оказал им князь, придя на их урок. А тем временим он выискивал жертву. Этот слишком ничтожен. Этот трус. Этот тупой, как полено, такого и убить непочетно. Этот каждую седмицу поил его вином. Зачем рубить сук, на котором сидишь? Этот тоже частенько заглядывал в терем дядьки в обнимку с Квасурой. Похоже, что Костолом дошел до «бывалых» нарядников. Пусть живут. Надо выбирать из тех, что только напросился на княжескую службу.
   Незнакомых лиц в ряду оказалось на удивление много. Неужели он так давно не приходил на двор нарядников? Разрази его Один, похоже, что так оно и было. Надо будет впредь наведываться сюда чаще. Так кого? Кого из них принести в жертву своей грядущей мести?
   Может быть, вот этого рыжего? Стоит, ухмыляется. Руки в боки. Здоровый как бык. Тем лучше. Нагляднее.
   Теперь надо было обставить все как урок…
   Когда Ронунг остановился напротив Олькши, многие из нарядников потихоньку выдохнули, радуясь тому, что Костолом, кажется, нашел себе игрушку. Рыжего верзилу на дворе не очень жаловали. Был он заносчив и все твердил, что скоро станет настоящим дружинником, поскольку сам князь звал его на службу.
   – Ты! – сказал Ронунг, больно ткнув пальцем в грудь Ольгерда. – Ты, чухонский выродок, в чем состоит главная заповедь дружинника?
   Олькша молчал. Откуда ему было знать какие-то там заповеди.
   – Что ты молчишь, как ошметок грязи на свиной жопе? – рявкнул на него Костолом. – Говори немедленно, ягонская падаль.
   Ноздри Рыжего Люта начали дрожать. Волькша хорошо знал, что за этим последует: еще немного – и Ольгерд вспыхнет, как сухая стружка.
   – Конечно, болотные твои кишки, – измывался тем временем норманн. – Ты даже говорить не умеешь! Или от страха уже в портки наложил? Ну, как? Ну, как, я вас спрашиваю, можно учить весь этот сброд кригсконст,когда они даже рта не раскрывают?! Вот ты, безмозглый червяк, сын коровы и лягушки, – вновь насел он на Ольгерда. – Можешь ли ты выйти против меня один на один?
   Этот вопрос ответа не предполагал. И потому голос Олькши прозвучал особенно неожиданно:
   – Да хоть сейчас.
   Наряднический двор застыл в оцепенении. Даже княжьи люди в изумлении притихли. Выйти против Костолома – было все равно что драться с медведем за малину.
   – Что ты сказал? – взревел Ронунг. – Как ты посмел вообще открыть свой рот, пригодный только для пережевывания коровьего говна?! Да ты знаешь, кто я такой?
   В этот миг что-то похожее на жалость шевельнулось в душе Костолома. Этот рыжий самонадеянный дикарь чем-то напомнил ему его самого в молодости. Ронунгу даже захотелось дать парню случай спасти свою жизнь и здоровье.
   – Ты знаешь, кто я такой? – еще суровее спросил он Ольгерда, буравя наглеца глазами. – Кто-нибудь скажет ему, кто я такой?
   Костолом загадал, что тот, кто подаст голос, и будет его жертвой. А этот рыжий пусть живет.
   – Ты – болтливая и гнилая бочка с дрянной брагой, – громко ответил Олькша, делая шаг вперед. – Ты – дырявое ведро, в которое даже мочиться нельзя, потому как все вытечет наземь. От тебя не больше пользы, чем от огородного пугала с языком.
   Князь и дружинники прыснули со смеху. Нарядники же, напротив, втянули головы в плечи: после таких речей достаться могло не только строптивцу, но и всем, кто подвернется под руку.
   – Да я тебя заставлю жрать говно, выдавливая его тебе в рот из твоей же задницы! – взбесился Ронунг, хватая Олькшу за грудки.
   В следующее мгновение он оказался позади обидчика и локтем сдавил парню шею. Ольгерд побагровел, но сумел пропихнуть руки под захват. Какое-то время они боролись, и вскоре железные клещи, сдавливавшие горло Олькши, стали разжиматься. Улучив мгновение, Хорсович выскочил из-под душившей руки и с силой ткнул Костолома в бок. Тот отлетел, но на ногах устоял. Пока норманн готовился к новому нападению, Ольгерд успел немного перевести дух.
   Противники обменялись ударами чудовищной силы, однако оба остались стоять. У Олькши из носа текла кровь. Ронунг облизывал разбитые губы.
   Точно два зубра, они стояли друг против друга и шумно выпускали пар из ноздрей. Но время играло на норманна. В отличие от Ольгерда, ему было что вспоминать из боевого искусства. А так как силы у соперников были равны, как два птичьих крыла, то победа неминуемо должна была достаться тому, кто сумеет добавить к силе хотя бы немного мастерства.
   Так и случилось. И очень скоро Ронунг вспомнил и подсечки, и удары локтем в развороте, и еще многое из того, чему он должен был все эти годы учить княжеских нарядников. Только недюжинная выносливость еще держала Ольгерда на ногах. Он уже не пытался нападать. Он только защищался. Но с каждым мгновением эта защита становилась все слабее и слабее. Очень скоро Костолом сломает ее и тогда полностью оправдает свое прозвище.
   От ужаса и беспомощности Волькша сжимал и разжимал кулаки. Его не оставляло ощущение, что в рукавицы набилась земля. Земля?! Точно! Та самая пригоршня ладонинской супеси, которая была у него кулаке в Ярилов день! Неужели он с тех пор ни разу не надевал руковиц? Выходило, что так. Нет! Слава Стрече, что это было так!
   Волькша скинул рукавицы и аккуратно высыпал землю себе на ладонь. Ее было немного. Но достаточно, чтобы придать кулаку силу. В следующее мгновение сын Годины-толмача сделал шаг из ряда нарядников.
   К этому времени бой уже превратился в избиение. Когда Ронунг поднял Ольгерда над головой, тот уже почти не сопротивлялся. Костолом бросил его что было силы на землю, подставляя на его лету согнутое колено. Если бы парень падал спиной вниз, его хребет переломился бы от такого удара. Но он летел вниз животом. Олькша упал и затих. Норманн наклонился над ним, чтобы вновь поднять в воздух и переломать-таки его спину, но тут чья-то нога пнула дядьку пониже спины. От удара он потерял равновесие и упал на карачки, как раз над Ольгердом.
   Со стороны княжеской дружины опять раздался смех.
   Ронунг перекувырнулся и вскочил на ноги. Несколько мгновений он тупо моргал глазами, силясь поверить в то, что видит. На него двигался воробей! Ну, не воробей, конечно, но щуплый сероглазый парнишка, прибить которого одним ударом Костолом мог бы, даже будучи мертвецки пьяным.
   – Да я тебя!.. – разошелся Ронунг.
   – Знаю. Про говно. Хотелось бы посмотреть, – беззлобно ответил воробей, описывая круг вокруг дядьки.
   От его спокойствия, от воспоминания о полученном пинке гнев едва не выдавил глаза Костолома из черепа. Норманн был на полторы головы выше обидчика, на двадцать лет старше и в три раза тяжелее. Да он раздавит парня, как пиявку, как клопа, как болотный гнус. Одной рукой. Одним пальцем. Раз – и нет.
   Когда Ронунг бросился на Волькшу, он думал только о том, как бы пострашнее искалечить мелкого выскочку. Однако за полшага до своей хрупкой цели он со всего разгона точно наткнулся животом на торец оглобли. Так ему показалось. На самом деле это Волкан нанес ему удар в пузо и отскочил. От внезапной боли Костолом согнулся в три погибели. И тут произошло нечто еще более странное: какая-то невероятная сила вонзилась ему в челюсть снизу и стремительно потащила вверх. Норманн оторвался от земли, перекувырнулся в воздухе и бесчувственным телом упал прямо на завитушки конского навоза.
   – Ну, как тебе говно? – спросил у него Волькша, отряхивая с ладони супесь. – Извини, что не твое.

Воры

   Ольгерд оправился после драки дня за три. Сказались многолетние «уроки» Хорса. Даже нос его оказался не сломанным. Сразу после потасовки с Ронунгом у него нестерпимо болели потроха, и по нужде он ходил кровью – удар коленом достиг цели. Но дворовый знахарь отпоил верзилу какими-то взварами, и кровотечение остановилось. А через седмицу боль начала утихать.
   Когда Ольгерд вошел в столовую палату, все нарядники, даже те, кто уже успел отрастить на этой службе изрядную бороду, притихли, точно перед ними явился сам Костолом. В другое время Рыжий Лют не преминул бы воспользоваться всеобщим страхом и утвердил бы свое негласное главенство над нарядническим двором. Однако в тот миг его мучило два вопроса: как встать, сесть или лечь, чтобы унять резь в пузе, и где Волькша?
   О потрясающем ударе своего приятеля, соседа и сродника он узнал на следующий день после норманнского «урока боевого искусства». Если бы он мог, то вместе с дружинниками, пришедшими его навестить, хохотал бы над словами, которыми Волкан окончательно размазал Ронунга по конскому навозу. Но он лишь растягивал свои покрытые коростой губищи в улыбке. Не нашлось у него сил искренне порадоваться и той вести, что принес ему Мстислав с сотоварищами: отныне он был причислен к дружинникам личной княжеской сотни.
   – Как очухаешься, забирай свои пожитки с наряднического двора и приходи в княжьи терема, – сказал ему на прощание знатный сотник.
   «Ради такого нечаянного повышения стоило и глаза лишиться», – думал Ольгерд, корчась от разрывавшей его утробной немочи. Но мысль о почете, выпавшем на его Долю, усмирила боль почище заклинаний иного волхва.
   Вот только куда запропастился Волькша? Он ненадолго забегал вечером того злосчастного дня. Наскоро осведомился, как себя чувствует Рыжий Лют и не надо ли чем помочь. Но поскольку в то время резь у Олькши в кишках была едва переносима, разговор не сложился. Волкан ушел и с тех пор больше не появлялся. Это могло означать все, что угодно, – от большой княжьей милости и до немилосердного государева гнева, вплоть до заключения Годиновича в правила.
   В трапезной наряднического двора Волкана Ладонинца не видели тоже изрядное время. Знали, что он собрал свой короб и был препровожден двумя дружинниками в покои князя. После его несколько раз замечали бегущим куда-то с берестяными грамотками. Вид у него был заполошный, а дареные варяжские сапоги явно велики.
   При упоминании о сапогах Олькша несколько приободрился. Вряд ли князь – а кто еще мог пожаловать Волькше такую знатную обувку – стал бы его одаривать, если бы собирался наказать за дерзость, явленную на нарядническом дворе.
   – Еще я слышал, – поведал староста нарядничьего двора, – что конюшим было велено определить вам с Вольком по лошади. А поскольку все, что были на княжеских конюшнях, оказались заняты, государь приказал двум сотникам отдать вам своих подменных коней.
   От всего услышанного Ольгерд в одночасье почувствовал себя выше ростом и шире в плечах. Почтительные взгляды нарядников вскружили его и без того не особенно мозговитую башку. Он приосанился, подманил пальцем двух бывших товарищей и небрежным движением руки отправил их собирать свои пожитки и нести их вслед за собой в княжеские терема.
   С Волхова раздавалось громыхание льдин. Ильменский лед, поднятый половодьем, наскакивал на речной, пробивая себе дорогу в Ладогу. В воздухе пахло оттаявшей землей и распустившейся вербой. Но эти дорогие сердцу самоземца запахи не трогали душу дружинника личной княжеской сотни Ольгерда Хорсовича, который, по-мальчишески перескакивая через лужи, направлялся в государевы терема.
   Волькшу Рыжий Лют увидел только вечером. За княжеским столом. Он, наверное, так бы и не заметил своего приятеля, если бы не Гостомысл. Владыка ласково приветил вновь прибывшего. Те, кто не был на том знаменитом «уроке» Ронунга, страсть как хотели посмотреть на смельчака, не убоявшегося выйти с Костоломом один на один. Будущие соратники сгрудились вокруг Ольгерда. Они, все до единого, желали самолично убедиться в том, что этот парень сделан из мяса и костей, а не из дубовых бревен, которым только и было под силу выдержать удары Костолома.
   Олькшу усадили за стол. Налили. Наполнили блюдо всякой снедью. Первый раз в жизни сын ягна ел из серебряной посуды и пил из золотой чаши. Витязи, за плечами которых было не меньше дюжины ратных походов, хлопали его по плечу, как товарища, и спрашивали о том, как обрел он такую недюжинную стойкость.
   Поскольку резь у Ольгерда в животе еще не прошла, он налегал на вино и лишь изредка и всячески чинясь отщипывал сочной оленины. Даже вина такого он прежде в рот не брал. Было оно похоже на ягодный взвар. Сладкое, душистое, терпкое. От двух чарок язык рыжего верзилы начал заметно опережать его мысли, которые ползли сзади точно сонная улитка. Тут-то и стал Ольгерд потомком знатного свейского рода, конунга не конунга, но светлого ярла – это точно. Вспомнил он свою отроческую «дружину», что собирала дань с малолеток Южного Приладожья. Только стали они в его рассказе не сорванцами и бузотерами, а ватагой мечтателей о ратных подвигах, наводивших мир и порядок в окрестных селах и городцах. И поднимались они в его речах за Правду и против Кривды числом один супротив троих. Не рассказывал, правда, Рыжий Лют, что это была за Кривда. Но так ведь не о ней же шла речь, а о том, откуда у него такая способность к ратному делу.
   По всему выходило, что всю свою жизнь готовился Ольгерд служить владыке ильменских словен и усмирителю Гардарики. Вот и пришелся он как раз ко двору, где и будет отныне проливать за князя свою кровь. На том дружинники и сдвинули чаши. За князя, за дружину, за Долю, за Стречу и за Славу, такую, чтобы неслась до самых ворот Ирия!
   – Славно излагает, – молвил на все это Гостомысл, ухмыляясь в седые усы. – Ему бы баяном быть да былины под гусельный перебор сказывать. Что скажешь, Волкан Годинович?
   Тут только Ольгерд углядел своего приятеля. Может, потому и не узнал он Волькшу с порога, что сидел тот по правую руку от князя, сразу за Мстиславом. К тому же новая одежда и донельзя озабоченное лицо делали его неузнаваемым.
   От такого обращения владыки к шестнадцатилетнему парнишке лица челяди передернулись злобной судорогой. Да и самому Волькше стало не по себе. Ну сделал его князь правой рукой Мстислава, как тот и просил, ну одел, обул, но зачем же теперь по каждому малому вопросу его поперед сотников да думцев призывать. Гостомысл точно тешился какой-то диковинной забавой, советуясь прежде всех с сыном ладонинского самоземца.
   – Так что скажешь, Вольк? Так ли все, как сказывает твой сродник? – еще раз спросил его князь.
   – На все воля Матери Сырой Земли, – уклончиво ответил Годинович. – Коли будет ее соизволение и станет Ольгерд тебе опорой, а Гардарике защитой, то и все его слова будут чистой правдой, а коли оплошает и опозорится, так этих слов никто и не вспомнит.
   – О, как завернул! – всплеснул руками Гостомысл. – Точь-в-точь как Година! Ни «да», ни «нет» не сказал, а ответил достойно. Вот ведь Радомыслово семя. Налейте ему моего вина!
   Виночерпий поспешил исполнить приказание.
   – А теперь, Вольк, говори как есть: сколько правды в его словах?
   – Столько же, сколько вод Ловатив Волхове, – ответил Волькша мудреной присказкой своего отца.
   – То есть совсем немного? – уточнил князь.
   – То есть совсем немало, – поправил его сын толмача.
   Гостомысл зашелся от хохота. Ратники вторили дружным гоготом. Челядь подобострастно хихикала. И глядя на их лживые лица, Волкан все больше и больше понимал, почему Година десятилетиями отказывался от предложений остаться на княжеском дворе. Сожрут и костей не оставят. Ах, князь, князь, и почему приспичила тебе эта озорная затея дразнить своих слуг, обласкивая простолюдина?..
   Полночи Волькша пытался втолковать Ольгерду, что тот должен собрать в кулак свое небогатое разумение и держаться тише воды ниже травы хотя бы до первого похода или стоящего ратного дела. Но Рыжий Лют, опьяненный вином и свалившимися на него почестями, и слушать ничего не хотел. Дескать, государь сам звал его на службу, сам назначил дружинником в свою личную сотню, так что теперь он, Ольгерд, сын Хорса, может плевать на всю эту трусливую дворню и ее зависть.
   Так оно и было. Дней десять Олькша братался со всеми дружинниками. Его недюжинную доблесть по очереди испытали на себе все его соратники. Не в полную силу, конечно. А так, в потеху. Олькшина удаль и соленый язык всколыхнули княжеское воинство. Дружинники опамятовали от глубокой лени, в которую погрузились по причине княжеского миролюбия последних лет, и вновь стали поигрывать оружием на дворе детинца. Несколько деревянных болванов изрубили в щепки за считаные дни, так что пришлось ставить новых. Снова запели луки на стрельбище. И не было музыки слаще для слуха Гостомыслова.
   Такая благодать продолжалась вплоть до выздоровления Ронунга. Норманн не мог оправиться от Волькшиного удара до начала цветня. Все-то его мутило и валило с ног немощньш сном. Возможно, все было не совсем так, как он передавал князю через посыльных. Но появись он за княжеским столом через седмицу или даже через две после злополучного падения мордой в конский навоз, вся дружина потешалась бы над ним без удержу и жалости.
   С его выздоровлением челядь сильно приободрилась. Не заметить того, что они что-то готовят, мог лишь слепой и глупый. Волькша не был ни тем, ни другим. А вот Ольгерд… Он ничего не хотел слушать о коварстве норманна и прочих дворовых людей. Он чуть ли не криком кричал, что в случае чего за него заступятся все дружинники княжеской сотни.
   Может, так бы оно и было, но только в самый тот день Гостомысл с Мстиславом и полусотней ратарей отлучились в леса поохотиться на волков. Прочие дружинники, что остались на княжеском дворе, разошлись по разным надобностям.
   Волькша видел, как дворовые люди шепчутся по углам и замолкают с его появлением. Страха не было. Обида была. Была даже какая-то жалость к князю, которого окружают нечистые на руку и лживые нахлебники, готовые на все, только бы на их долю почестей и еды за княжеским столом никто не зарился. А Волькша ведь и не думал зариться. Но они не могли или не хотели в это верить.
   На всякий случай Волкан нашел Ольгерда и убедил его, что им лучше держаться вместе. Рыжий Лют не возражал. Ему и самому хотелось поболтать с ладонинским приятелем о той Доле, что выпала им, простым сыновьям самоземцев.
   – Видел бы меня отец… – мечтательно басил Олькша, точно сидели они не на княжеском дворе, кишевшем недоброжелателями, а на берегу родной Ладожки.
   – Так еще увидит, – не очень уверенно поддерживал разговор Волькша. – На осеннюю ярмарку как есть опять напросится и приедет…
   – И то верно, – вдохновился Рыжий Лют. – Вот ведь старый возгордится. Он ведь и не думал небось, что я так споро окажусь в княжеской сотне…
   Олькша жмурился, как кот, подставляя свою конопатую рожу весеннему солнцу. Даже Волькша улыбнулся, представляя себе Хорса, не так, так эдак вернувшего себе уважение соседей. Было в стремлении ягна «стоять не хуже других» что-то умильное.
   – Вот они! Хватайте воров! – услышали парни голос судебного думца, который в отсутствие князя мог решать мелкие тяжбы.
   – Что?! – взревел Олькша. – Кто это здесь вор?! Ты в своем ли уме, думец? Я Ольгерд Хорсович, дружинник княжеской сотни! Да я тебе!
   Однако расстановка сил была далеко не в пользу ладонинских парней. Оба сотника, у которых князь отнял подменных коней, привели человек по десять дружинников с оружием. Думцев и слуг набралось дюжины три. Все с дубьем или с пиками. И над всеми ними высилась туша Ронунга-костолома со своей билой.
   – Вот, – сказал судебный думец, – ваши короба?
   Ольгерд кивнул.
   – А это что? – спросил судейский, отдергивая крышки коробов. Толпа притворно ахнула, узрев там золотые княжеские чаши.
   – Ты… что это творишь?! Змей лишайный! – заорал Ольгерд. – Это же подлог! Оговор! Ты ж сам их туда подсунул!
   – Я видел, как вы эти чаши со стола себе за пазухи прятали, – по-заученному выпалил виночерпий.
   – Да ты лжешь! – горячился Рыжий Лют. Толпа тем временем все плотнее сжимала кольцо.
   – А почему ты не сказал об этом тотчас, как увидел? – спросил его Волькша, пытаясь найти хотя бы какую-то возможность избежать самосуда.
   – Я… – запнулся виночерпий. Эту часть своей байки он, похоже, не подготовил. – Я… испугался, – изверился он наконец.
   – Чего? Там был князь, дружина, думцы. Чего бояться? Там бы в обеденной палате все бы и порешили, – продолжал развивать свой успех Волькша.
   На многих дружинников его слова подействовали отрезвляюще. Они остановились и принялись что-то обсуждать.
   – Да что воров слушать! – гаркнул Ронунг. – Отрубить им правые руки и в яму. Пусть князь, когда вернется, сам их судьбу и решает!
   Отрубить им правые руки! Вот, значит, что они задумали. Убить дружинников княжеской сотни без княжеского соизволения – это неслыханная дерзость. За такое никому из смутьянов не сносить головы. А вот по закону предков лишить воров проворовавшейся руки – это они могли.
   Безрадостное будущее замаячило у Волькши перед тазами. Куда им без рук? Вряд ли князь захочет иметь в своей личной сотне убогого. Был бы Ольгерд заслуженным и славным воином, с которым пройден не один поход, у него еще была бы возможность подъедаться с княжеского стола. А так безрукий верзила должен будет с почестями или без, но сгинуть со двора. Да и ему, Волькше, без руки будет не сладко. Нечем будет за себя постоять. Так что как бы князь ни потешался мудреным разговором с Годиновичем, и его век при дворе вряд ли будет долог и славен.